Что скрывалось за «кризисом» современной фантастики

«Фантастика вчера, сегодня, завтра» — под таким будничным заголовком появился летом 1973 года в «Литературной газете» большой диалог доктора филологических наук Ю.Кагарлицкого и писателя — фантаста Е.Парнова, положивший начало деловой дискуссии о судьбах жанра, который нередко воспринимался настолько неканоническим, что и серьезный разговор о нем казался дурным тоном. Да, «фантастика перестала быть Золушкой», справедливо напоминал один из откликов, и, вероятно, поэтому участники дискуссии проявили такую озабоченность совсем еще неявными признаками неблагополучия. Но об этом несколько позже.

Сегодня заголовки критических статей вроде: «Фантастика. Что же это такое наконец?» — кажутся уже несколько анахроничными. Но еще несколько лет назад, когда один доктор философских наук мог озаглавить свою статью в центральной газете: «Обедненный жанр», а в «Литературной газете» всем известный прозаик мог так вот прямо и заявить, что коэффициент полезного действия фантастики равен нулю, — тогда еще в самом деле приходилось просвещать и объяснять. Сегодня уже не только друзьям, но и недругам «Золушки» ясно, что миллионные тиражи фантастических романов и горячие обсуждения проблем будущего, которые они вызывают (не только среди наших читателей!), то есть несомненно выдающееся воздействие фантастики на формирование человека будущего идеала как-то не вяжется с нулевой пользой.

Мы не станем сейчас анализировать статистику анкетных опросов, свидетельствующих о массовой, поистине всенародной читаемости современной фантастики. Отметим другое: то внимание, которое уделяет ей литературная критика, пока что и в малой мере не отвечает этой популярности. Нынче, правда, покончено с процветавшем в литературной критике фантастики дилетантским любительством. За последние десять — пятнадцать лет сформировалось профессиональное «фантастоведение». Достаточно напомнить вышедшие в это время книги Ю.Кагарлицкого о Герберте Уэллсе, К.Андреева и Е.Брандиса о Жюле Верне, Б.Ляпунова об Александре Беляеве, Е.Брандиса и В.Дмитриевского, Ю.Кагарлицкого, Г.Гуревича, А.Урбана и Н.Чёрной по общим вопросам советской и мировой фантастики. Обширные главы о фантастическом жанре были включены в академические исследования русского советского романа и рассказа.

Но вместе с тем ни одного имени писателя-фантаста мы не встретим в новых учебниках по советской литературе — ни в вузовском под редакцией П.Выходцева (1970), ни в школьном под редакцией В.Ковалёва (1972). Ни на одном литературном факультете курса фантастики не читают: жалобы на это стали уже проникать в печать. Между тем за отечественной фантастикой пристально следят за рубежом, там издают разного рода хрестоматии и библиографические справочники, студенты некоторых американских и канадских университетов, например, слушают специальные курсы. Конечно, зарубежного читателя особенно интересует идеал социалистического мира — фантастика выражает его крупным планом, непосредственно и заостренно. Труды советских фантастоведов уже продемонстрировали эффективность идеологической борьбы на этом фронте художественной литературы и сами явились весомым ее фактором.

Но если на этом фоне немного заняться арифметикой, то менее чем одна книга в год о фантастике против многих десятков монографий о нефантастической литературе, — это соотношение не только ни в коей мере не отвечает степени изученности жанра, но и разительно расходится с его популярностью. Критерий массовости заслуживает в данном случае особого внимания потому, что забвение его порождает такие парадоксальные ситуации, когда, например, даже в дискуссиях о фантастике почти не фигурирует творчество Александра Беляева, чье имя и поныне возглавляет списки наиболее любимых и читаемых авторов, потому что установка некоторых влиятельных писателей и критиков на фантастику, главным образом, для «интеллектуалов» ведет, как мы далее увидим, к методологическим затруднениям, имеющим прямое отношение к нынешнему «кризису».

Сегодня вряд ли есть нужда доказывать силу воздействия этой литературы на сознание народа, как это приходилось делать ещё в 60-х годах доктору исторических наук И.Бестужеву в предисловии к одному из томов начавшей тогда выходить «Библиотеки современной фантастики». Но мы все же приведем один из его примеров, который напоминает, в какую ветхую старину уходит традиционная недооценка фантастики, к заставляет задуматься о глубоких корнях консерватизма мышления. В древности, напоминает И.Бестужев, отнюдь не игнорировали официальную мифологию, тогда как роман утописта тех времен Ямбула о сказочном острове, где нет ни богатых, ни бедных, ни рабовладельцев, ни рабов, воспринимался как забавная игра воображения. А между тем Аристоник, вождь одного из народных восстаний, потрясших Римскую империю, пытался основать на Земле то самое «Государство Солнца», которое рисовал в своем романе Ямбул![336]

Кто знает, быть может, путь человечества был бы во многом иным, если бы пророчества фантастов оценивались тою же мерой серьезности, что и творчество их собратьев-реалистов. Ведь эти пророчества, став одним из источников научного коммунизма, действительно оказали воздействие на ход мировой истории. Известный советский социолог Э.Араб-Оглы, выступающий с содержательными статьями об утопической и научно-фантастической литературе, напомнил как-то весьма любопытные факты. Что, например, пламенный Робеспьер вдохновлял утопическими идеями Руссо; что независимые Соединенные Штаты Америки положили в основу своей конституции образ правления, разработанный в утопическом романе Гаррингтона «Океания»; что утопические сны Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?» вдохновили целое поколение революционеров.

Речь вовсе не о том, что и великим людям свойственно отдавать дань мечте, — это только одна сторона утопического мышления и вопреки распространенному убеждению не самая главная. Серьезней то, что утописты в своей системе социальных воззрений первыми использовали способность человеческого разума предвидеть будущее. Нам скажут: так то утописты, да еще великие… Но давно ли Герберт Уэллс воспринимался лишь как автор научно-фантастических романов, предназначенных чуть ли не для детского чтения? Ныне его пророчества, как показал в своей книге «Герберт Уэллс» Ю.Каргалицкий, вошли сокровищницу мировой философской мысли. Советские жюльверноведы К.Андреев и Е.Брандис раскрыли примечательный социально-утопический подтекст знаменитой серии «Необыкновенных путешествий». Точно так же, как исторически менялись жанры фантастической литературы, углублялось и её восприятие. На памяти нашего поколения художественная фантастика, скажем, «Туманности Андромеды» или «Соляриса» поднялась в сознании читателя на уровень философского предвосхищения будущего. Ускорение подобных трансформаций по-своему отражает утверждение в массовом сознании нашего века прогностического типа мышления, который прежде называли утопическим. Он самым тесным образом — и, прежде всего, гносеологически связан с коммунистической доктриной, призванной преобразовать мир для человека, и служит одним из свидетельств глубочайшего ее внедрения в культуру, вплоть до обособления в новом типе искусства, каким является современная фантастика разумеется, не вся фантастическая литература обращена в завтра и тем более в социальное будущее. Но все равно категория художественного предвидения остается в современной фантастике центральной (тогда как фантастика традиционная, условно-поэтическая, опирается преимущественно на категорию необычного). Метода есть самое развитие содержания, говорил А.И.Герцен, и принцип прогнозирования вытекает из природы художественного объекта современной фантастики. Существует представление о фантастике как о «части всей литературы, преследующей общелитературные цели, подчиняющейся единым литературным законам …, рассматривающей общие литературные проблемы (типы: человек и мир, человек и общество и т.д.), но характеризующейся специфическим литературным приемом — введением элемента необычного».[337] «Мы стремимся, — утверждают авторы этого высказывания, — не столько отграничить фантастику, сколько, найдя ее специфические черты, слить с общим потоком»[338] художественной литературы. Специфичность проблем современной фантастики невозможно, однако, определить, не выходя за рамки чисто литературных классификаций, как поступают А. и Б.Стругацкие. Литературная специфичность начинается в своеобразии эстетического отношения к действительности. А художественный объект современной фантастики — это человек в его связях не с социальной средой вообще, а прежде всего с новой научно-технической ее сферой, которой нефантастические жанры по традиции уделяют меньше внимания, чем она того заслуживает по своему растущему значению в человеческом бытии.

Поэтому задача заключается в том, чтобы видя фантастику «в общем потоке», выделить ее особенность. Современная фантастическая литература осуществляет как бы принцип дополнительности в гносеологиической системе реализма. В силу быстротечности процессов, совершающихся в научно-технической сфере, фантастика чаще имеет дело с намечающимися тенденциями, чем с устоявшимися закономерностями, — именно отсюда в ней преобладание рационалистической поэтики предвидений, способных охватывать текущие перемены, над условно-поэтической образностью.

Вокруг проблем метода современной фантастики шли и продолжают идти острые споры. Даже сегодня еще не так-то просто понять, что в заповедную область искусства ныне закономерно вторгаются не одни только внешние атрибуты науки, но сам принцип научного мышления. Тем удивительней прозорливое предсказание неизбежности этого процесса, оставленное нам братьями Гонкур.

Ревностные адепты человековедения, они не побоялись противопоставить человеку «вещь», этот плод промышленной цивилизации, как законный предмет художественного исследования. А ведь и сегодня, спустя сто двадцать лет, сама подобная постановка вопроса шокирует даже иных сторонников фантастики, о противниках и говорить нечего. «Меня удивляет, — написал один из участников дискуссии в „Литературной газете”, — когда в споре о фантастике противопоставляются люди и техника. Ведь фантастическая литература — это не техническая литература! Это прежде всего литература о человеке, о долге, чести, страхе, любви и т.д., о человеческих чувствах, а не о реакторах и звездолетах…»[339] Стало быть, о человеческом творческом разуме, о его плодах — во вторую очередь; стало быть художественная литература вообще ограничена одним только миром человеческих чувств? Случайна ли эта обмолвка? Откроем статью тонкого и чуткого критика-фантастоведа В.Ревича и проследим, сколь изящно он отвечает на вопрос М.Лазарева: «Хотелось бы услышать ясный ответ: на какой основе возможна нынче фантастика, кроме научной?»[340] «Фантастика, — говорит В.Ревич, — возможна на одной основе: на художественной. Произведениям же „чисто” научной фантастики я, признавая существование (!), отказывают в праве называться художественной литературой. Или техницизм, или человековедение. Приходится выбирать».[341] А так как не известно, каким конкретным произведениям «отказывает» критик (может быть, «Борьбе миров» Г.Уэллса, «Двадцать тысяч лье под водой» Ж.Верна, «Человеку-амфибии» А.Беляева, «Возвращению со звезд» С.Лема, «Возвращению» или «Далекой радуге» А. и Б.Стругацких?), то жупел «техницизма» обращается против самого принципа научности.

Если бы речь шла о нефантастической литературе, то ложность альтернативы: или художественное мастерство, или жизненная правда — все бы была очевидна. Когда же доходит до фантастики, то научность, являющуюся эквивалентом реализма, превращают в синоним техницизма, а художественность «смело» отождествляют с человековедением, которое затем последовательно сводят к изображению эмоционального мира. Будто бы изображение возможных социально-психологических последствий воображаемого открытия заведомо антихудожественно только потому, что касается страстей, которые вызваны «техницизмом»! А ведь в наш век, пожалуй, уже невозможно указать ту область, где бы человеческое сознание было свободно от огромного воздействия научно-технической среды.

Какое-то априорно-эмоциональное, предрассудочное недоверие к научно-технической сфере цивилизации понуждает конструировать теории фантастики, вытесняющие в конце концов научное мышление из области искусства. В дискуссии о фантастике, проведенной «Литературной газетой» в сентябре 1969 — марте 1970 года, А. и Б. Стругацкие, казалось бы, продемонстрировали широту взгляда, когда писали, что все произведения, в которых «используется специфический художественный прием — вводится элемент необычного, небывалого и даже вовсе невозможного… могут быть развернуты в весьма широкий спектр, на одном конце которого располагается „80 000 километров под водой”, „Грезы о Земле и небе” и „Человек-амфибия” (то, что обычно именуется фантастикой научной), а на другом — „Человек, который мог творить чудеса”, „Мастер и Маргарита” и „Превращение” (то, что мы склонны именовать фантастикой реалистической, как это ни странно звучит)».[342]

Звучит действительно странновато, но не в этом дело. Эта оптимистическая картина всемирного сосуществования многоразличных направлений и жанров не вызвала бы возражения, если бы Стругацкие тут же не противопоставили фантастике научной свою «реалистическую», а попросту говоря, условно-поэтическую. Ибо, по их словам, эта последняя «пребудет вовеки», тогда как, короткая жизнь научной фантастики якобы предопределена отрезком исторического времени, в течение которого «развитие естественных наук достигнет стадии насыщения и интересы общества переместятся в другую область».[343]

Гипотеза насчет «насыщения естествознанием» существует. Возможно, чисто технологической фантастике в самом деле суждено когда-нибудь зачахнуть. Но наступит ли год или столетие, когда человечество настолько пресытится знанием самого себя, что художественному человековедению ничего не останется, как погрузиться в свои «вечные» приемы? И как тут быть с мнением классиков — от Тургенева до Чехова и Горького, — что поэтика (приемы!), например, литературного пейзажа уже претерпевает изменение под воздействием научного мироотношения?

Оставим, однако, прогнозы и вернемся к нынешнему состоянию литературы. Стругацкие ничего не говорят о социальной научной фантастике, словно ее не существует. Ей они просто не нашли места в своей «всеобъемлющей» системе направлений и жанров. А между тем именно для нее обоснованность допущений имеет в наше время исключительное значение. Как справедливо пишет социолог З.Файнбург, мера достоверности, мера научности фантастических гипотез есть мера прогрессивности социально-фантастического произведения.[344] Истина старая — еще А.Беляев подчеркивал, что «социальная часть советских научно-фантастических произведений должна иметь такое же научное основание, как и часть научно-техническая».[345]

Ясно, разумеется, что художественному «человековедению» противопоказана логическая жесткость научного прогноза, ясно, что при художественном прогнозировании внеличное, научно-объективное допущение сочетается с неизбежным для искусства, с его субъективностью, условно-поэтическим. Но не странно ли, когда первое вообще вытесняют вторым, когда сам метод фантастики низводят до простого условно-поэтического приема? Не странно ли, что для иных современных сторонников фантастической литературы даже научная фантастика — лишь прием, позволяющий поставить героев, в необычные обстоятельства, позволяющие глубже раскрыть мир героев,[346] тогда как уже для братьев Гонкур, заставших первые, младенческие шаги научно-фантастической литературы, было очевидно, что она предполагает принципиально новую методологическую систему? Они безо всякой иронии полагали плодотворным для будущего искусства «поверить алгеброй гармонию». Во внеличном начале фантастической литературы нового времени они гениально угадали возможности обогащения реализма. В их несколько полемичном противопоставлении — разума чувству, вещи человеку — заложена была вера в созданную этим разумом «вторую природу» (выражение М. Горького). И, с другой стороны, сколь удивительное для нашего века недоверие к плодам этого разума, какое стихийное отчуждение от него угадывается в современных противопоставлениях обратного толка!

Не будем, однако, торопиться с выводами. Эмоциональное противопоставление человека как высшей цели искусства «машине» как символу научно-технического прогресса — это слишком распространенная сегодня позиция, чтобы ее можно было объяснить одной только консервативностью суждений. Вернемся в этой связи к дискуссии в «Литературной газете», о которой мы упоминали в начале. Тему ее прояснил первый же отклик на диалог Ю.Кагарлицкого с Е.Парновым, который назывался: «Болезни роста — не кризис».[347] О каких болезнях, о каком кризисе шла речь? Участники дискуссии ссылались на два ряда симптомов — внешний и внутренний. Посмотрим сначала на первый. «Сейчас, — говорил Ю.Кагарлицкий, — на Западе много пишут о кризисе научно-фантастического жанра: упали тиражи журналов, занимающихся фантастикой, резко сократилось число самых этих журналов. Читатель, наверно, устал от массового „чтива”, которое ему преподносится под видом новинок».[348]

Возможно. Однако примерно в то же самое время конкуренция и монополизация печати съели куда более мощные издания общего типа вроде «Лайфа». А с другой стороны, наша отечественная фантастика даже в пору, по общему признанию, ее расцвета, в 60-е годы, и вовсе обошлась без специального журнала. Плохо, конечно, что его не было и нет до сих пор. Тем не менее, как видим, судить о состоянии жанра по одной только издательской активности было бы опрометчиво. Участники диалога, правда, ею не ограничиваются. Но коль скоро о ней зашла речь, напомним, что у нас в Советском Союзе, например, популярный периодический сборник «Фантастика», выпускаемый издательством «Молодая гвардия», вышел в 1965 году тремя выпусками, в 1966-м году — двумя, а в 1967-1973 годах только по одному.

Правда, если посмотреть на отечественную издательскую практику в более широких пределах, то, вероятно, знаменательно, что тем самым летом 1973 года, когда «Литературная газета» заговорила о кризисе, любители получили последний, 25-й том «Библиотеки современной фантастики», первоначально замышлявшейся в 1965 году издательством «Молодая гвардия» всего в 15-ти томах. То, что за истекшие восемь лет выявилась нужда почти удвоить «Библиотеку», представляется более существенным, чем некоторое сокращение текущих публикаций последнего времени. В 1954-1957гг. Гослитиздат выпустил 12-томное собрание сочинений Ж.Верна (кстати сказать, первое на русском языке комментированное, приближающееся к научному). В 1964-м «Огонек» дал в приложении тщательно подготовленное 15-томное собрание сочинений Г.Уэллса, а «Молодая гвардия» в том же году осуществила 8-томное — впервые столь полное собрание сочинений А.Беляева. В 60-х годах издательство «Мир» в серии «Зарубежная фантастика» познакомило советского читателя с сотнями книг новейших мастеров этой литературы.

То есть в Советском Союзе наряду с некоторым сокращением так называемого массового потока за последние годы вырисовалась определенная стабилизация интереса к наиболее крупным именам и явлениям. Это подтверждается и ростом в 70-е годы числа серьезных исследований фантастики, которые вообще впервые появились у нас 60-е годы. Примечателен и сам тип такого массового (свыше двухсот тысяч экземпляров) издания, как «Библиотека современной фантастики». В отличие от широко известной с довоенных времен серии Детгиза «Библиотека приключений и научной фантастики» или от выпущенных издательством «Детская литература» в 50-х и 60-х годах двух вариантов «Библиотеки приключений» издание «Молодой гвардии» не смешивает фантастику со смежными жанрами и ориентирует читателя на вполне «взрослые», социально-психологические ее разновидности. Той же задаче служат и обширные предисловия, которые в отличие от практиковавшихся в облегченных изданиях для юношества комментируют не только те или иные фантастические гипотезы, но дают разностороннюю литературоведческую оценку произведениям и авторам. Словом, перед нами издание, рассчитанное отнюдь не на потребителя занимательного чтива. Отбор имен и произведений, тип комментария — все в лучших современных советских изданиях рассчитано на читателя, подготовленного воспринимать эту литературу как значительное явление современного искусства и общественной мысли.

Читатель несомненно будет признателен составителям «Библиотеки» за широту взгляда. Он найдет здесь целый спектр жанров и разновидностей — от советской коммунистической утопии типа «Туманности Андромеды» и «Возвращения» до зарубежного романа-предостережения С.Лема, К.Саймака, К. Абэ и других, от традиционной научной фантастики А.Кларка до неукладывающейся ни в какие старые или новые каноны поэтичной фантазии Р.Брэдбери, от психологических рассказов Р.Шекли до пародийных новелл И.Варшавского. В кратком перечне невозможно упомянуть даже самые характерные из охваченных «Библиотекой» имен, направлений и разновидностей. Конечно, для вполне представительной картины современной фантастики выпущенные 25 томов следовало бы, пожалуй, удвоить, а то и утроить. Но задачей этого издания, представляется нам, было дать лучшее и типичное, и эта цель в общем достигнута.

При всем многообразии критериев отбора знаток и ценитель наверняка отметит, понравится ему это или нет, определенное пристрастие составителей: «Библиотека» ориентирует читателя прежде всего на ту фантастику, которая опирается на научно обоснованное предвидение и прогрессивную общественно-политическую мысль. И надо сказать, что вопрос о мере научности и мере прогрессивности фантастических представлений, затрагиваемый в литературно-критическом комментарии почти к каждому тому, имеет прямое отношение к «кризису» жанра, о котором зашел разговор на страницах «Литературной газеты».

Участники дискуссии в «Литературной газете» тем или иным образом определяют свое отношение к наметившемуся в фантастике нарушению равновесия между художественными и научными представлениями. О частных случаях этого нарушения писалось неоднократно. Диалог Ю.Кагарлицкого с Е.Парновым своевременно обращает внимание на общий смысл этого явления. К сожалению, дискуссия оставила его в стороне. А ведь гармония образно-фантастического и научно-логического мышлений составляет едва ли не главную поэтическую привлекательность классиков научной фантастики.

Идея подводного корабля существовала задолго до известного романа Жюля Верна, «опытные образцы» встречаются в глубине веков. Интегрируя имевшиеся «проекты» и восполняя художественным воображением недостающие звенья, фантаст создал качественно новое «изобретение». В нем была дерзость мечты (напоминаем: чудесные возможности «Наутилуса» — глубина погружения, скорость, автономность, живучесть — до сих пор пока не превзойдены), и вместе с тем в нем не было ничего принципиально невозможного. Мы оставляем сейчас в стороне то, что роман не исчерпывался научно-технической фантазией, что чудесный корабль уносил в загадочные морские глубины благородный, хотя и бесплодный (Жюль Верн очень мягко дал понять это) протест своего капитана против социальной несправедливости и что эта романтическая история «дополнительно» окружила научно-техническую эстетику общечеловеческим ореолом. Сейчас нам важно зафиксировать изящество самой фантастической гипотезы: она, опережая технику того времени, не отрывалась вместе с тем от мыслимых ее возможностей. Корабль капитана Немо красиво вписался в инженерную мысль своего века. И вместе с тем отвечал извечной мечте человека овладеть подводной стихией.

Такая полная гармония отличала, конечно, гениальную художественную интуицию. Но она и была только возможна на определенном уровне научно-технического развития. Последователям Жюля Верна пришлось трудней — противоречивей стала картина науки и техники, в более сложное соотношение вступила она с социальными потребностями. В 60-х годах нашего века в связи с сенсационными пересадками сердца и других важных органов вспомнили, сколь далеко заглядывал в будущее Александр Беляев. А тогда, в 30-х годах, автора «Головы профессора Доуэля» осуждали за якобы проповедуемую им идеалистическую идею личного бессмертия, хотя оснований для этого решительно никаких не было. Медико-биологические гипотезы произведений А.Беляева высмеивались. А ныне в связи с тем, что они близки к осуществлению, приобрела актуальность и их морально-этическая проблематика, воспринимавшаяся тогда, как чисто художественное оформление сюжета.

С течением времени фантастика поворачивается новыми гранями. В двадцатом веке выдвигают на первый план в своем диалоге Ю.Кагарлицкий с Е.Парновым ее психологическую функцию, она как бы заранее снимает эмоциональный стресс, неизбежный при неожиданном появлении выдающихся открытий. Они приводят пример с высадкой человека на Луне, которая поразила мир гораздо меньше, чем кругосветное путешествие Магеллана. Повести Ж.Верна и К.Циолковского проложили в нашем сознании лунную трассу задолго до появления в небе первого Советского спутника. Однако, в наше время психологическое воздействие предвосхищений фантастики стало более противоречивым.

По мере того, как в эволюции знания растет значение «обходных» путей, когда открытия совершаются на основе качественно новых и поэтому заранее непредвиденных принципов, основательность фантастического прогноза все трудней стало оценивать с точки зрения обыденного здравого смысла — ведь в нем канонизируются отработанные принципы.

В середине двадцатого века обнаружилось, что научная фантастика, которая во времена Жюля Верна как бы достраивала своими предвидениями верхние этажи знания, стала теперь сотрясать сами основы. Она спустилась или, лучше сказать, поднялась к фундаментальным проблемам науки, утратив при этом традиционные и приобретя новые свойства. Стали говорить, что фантастика исчерпала свою прежнюю роль популяризатора возможностей научно-технического прогресса. Но зато она взяла на себя новую популяризацию — возможных путей самой научно-технической революции и того сложнейшего ее взаимодействия с социальным развитием, которого еще не знал век Жюля Верна.

Если творчество отца научной фантастики приобщало массовое обыденное сознание к теоретическому мышлению, то в романах Уэллса фантастика заговорила уже об относительности самого теоретического мышления. Известные идеи Уэллса об относительности времени, об антитяготении и т.п., сперва даже самим писателем воспринимавшиеся как условно-фантастические, получая определенное научное обоснование, положили начало, так сказать, релятивистской научной фантастике — оперирующей гипотезами, дискуссионными даже на пределе фундаментальных научных представлений. Если наше знание законов природы пока не допускает путешествия по времени, то, например, «парадокс времени», вытекающий из общей теории относительности (и подтвержденный экспериментально), по крайней мере, не исключает некоторого путешествия в будущее. В современных фантастических романах используется, например, и — что важней — философски оценивается возможность мгновенного преодоления пространства.

В современной «невозможной» фантастической гипотезе в отличие от чуда традиционной условно-поэтической фантастики заложена все же какая-то доля вероятности — мыслимая в расчете на еще не открытые законы природы. Современная фантастическая гипотеза, невероятная с точки зрения известных законов, в то же время вероятна с точки зрения предполагаемых (и не от того ли, что интуитивно предвосхищает еще не познанную связь желаемого с сущим?). Она как бы вмещает полярные противоположности, она отражает живые противоречия естествознания нашего века. И в этом смысле она — амбивалентна. Однако, уже не в прежнем духе классической научной фантастики, когда научные представления, сочетаясь с художественным воображением, направляли его, а скорей в обратном порядке, когда научная логика сама испытывается «на прочность» образной ассоциацией. Тем самым, кстати сказать, современная научно-фантастическая гипотеза более образна, и, когда говорят, -вполне справедливо — о возросшем поэтическом мастерстве современной фантастики, не берут в расчет объективной ее «раскованности» на уровне первоэлемента «жанра» — фантастической гипотезы. Сказывается, конечно, и приток талантливых писателей, возросший благодаря престижу науки и техники.

Но сейчас обратим внимание на другую сторону медали — на то, что если абсолютные законы классического естествознания в старой фантастике жюль-верновского типа сами по себе гарантировали достоверность предвосхищений, то в современной фантастике релятивизм «эйнштейновского» естествознания, открывая новые тематические горизонты и возможности более широкого использования ассоциативно-образного мышления, явился в то же время источником некоторого понижения доверия к ее допущениям. Возможно, что вот эта изначальная, как бы от самой науки идущая относительность современного научно-фантастического материала, в конечном счете, и сказывается в тех теоретических шатаниях, когда научно-фантастическое допущение подменяют порой условно-поэтическим.

На этот гносеологический исток нынешнего «кризиса» стоит указать, так как дискуссия в «Литературной газете» рассматривала преимущественно психологические, т.е. вторичные его обстоятельства. В дискуссии (в диалоге Ю.Кагарлицкого и Е.Парнова) шла речь, например, о парадоксальной «обратной связи» восприятия фантастики и научно-технического прогресса. Когда столько фантастических предвидений стало сбываться, наименее подготовленная часть читателей склонна стала видеть в фантастической литературе доказательство того, что наука теперь «все может». В самом деле, посмотрите хотя бы, сколь обыденным делается на наших глазах тот самый космос, что некогда представлялся — благодаря фантастике — столь романтическим, сколь много утратили в своей заманчивости космические «одиссеи» писателей-фантастов, после того как автоматические зонды, ощупав ближайшие планеты, разочаровали нас в том, что где-то совсем рядом нас ожидают следы иной разумной жизни. Со своей несбывшейся мечтой (что, впрочем, вовсе не умаляет ее великой творческой миссии) фантасты теперь вынуждены если не расстаться вовсе, то по крайней мере удалиться в еще неизведанные глубины Вселенной.

Таких отступлений с завоеванных позиций фантастика середины двадцатого века насчитывает немало и они не прошли для нее даром. Романтика научно-технической революции стала как бы отчуждаться от нее в пользу науки. Вместе с чувством отчуждения от механической «бездушности» научно-технической среды эта деромантизация и сослужила эмоционально-психологическим фоном «кризиса». Не надо преуменьшать значения этого фона: для какой-то части читателей неизбежна чисто эмоциональная оценка явлений научно-технического прогресса. Стало казаться уже, что не только наука «все может», но и что фантастика не может того, что наука. Массовая реализация фантастических предвидений, сперва способствовавшая ее престижу, где-то в 60-х годах перешла точку оптимума и стала давать отрицательный эффект. В своих традиционных темах, а может быть и в целых направлениях, фантастика стала как бы утрачивать интерес первооткрытия. (Напомним, что если в основе эстетического чувства «бытовых», нефантастических типов искусства лежит радость узнавания известного, то в фантастических — радость открытия неведомого).

Разумеется, это была не более чем психологическая иллюзия (хотя о том, будто наука опережает фантастику, говорили некоторые видные ученые), ибо действительно научная фантастика никогда не продуцирует своих идей вне науки — она лишь воспользуется теми, что хранятся до лучших времен в запасниках знания за неимением путей и средств реализовать их немедленно.

Вряд ли поэтому основательно замечание Т.Чернышёвой в интересной, но спорной, на наш взгляд, статье «Научная фантастика и современное мифотворчество», что за последнее время научная фантастика все реже «создает новые идеи и гипотезы (они, как правило, вырастают сейчас в кабинетах и лабораториях)».[349] Гипотетическая сторона науки нынче, быть может, оперативней стала доходить до массового сознания. Но надо отличать темпы литературно-художественного и научно-теоретического творчества от первоисточника фантастических идей. Фантастика «только» производит мысленную «доводку» научной гипотезы и прослеживает возможные последствия воображаемого открытия. Если учесть, что эта ее работа находит продолжение в несравненно более широкой, чем у науки, аудитории, то разговоры об отставании обличают лишь недопонимание задач и возможностей художественной литературы. Другое дело, что за последнее время наука в своем стремительном развитии порядком поисчерпала запас нереализованных идей и тем самым резко подняла критерий новизны. Это, между прочим, тоже понуждает иных писателей переходить в поисках нового ту грань, где мыслимые научно-фантастические представления начинают неуловимо соприкасаться с чудесами волшебной сказки и где современная фантастика порой мифологизирует возможности научного знания.

Важно, однако, понять, что интерес к фантастике зиждется не только на приоритете первооткрывателя. Осуществленные предвидения, если это действительно талантливые догадки, утрачивая вкус новизны, приобретают со временем новое свойство, почувствовать которое поможет одна литературная аналогия. Русский роман девятнадцатого века о «новых людях» первоначально воспринимался тоже в какой-то мере как предвосхищение. Со временем, когда Базаровы и Рахметовы вышли на арену действия, их образы обрели новую художественную силу типов: в них уже можно было узнавать многих реальных людей. По мере реализации предвидений «кризис новизны» как бы восполняется узнаванием известного. Здесь намечается, пожалуй, самое существенное — гносеологическое — сближение фантастической литературы с обычной, нефантастической.

Осуществленные фантастические идеи с течением времени могут обретать научно-историческую и своеобразную эвристическую ценность. Ведь психологический «механизм открытия» в фантастической литературе, подобно «механизму миропознания» в литературе реалистической, — один из коренных типологических ее аспектов. При восприятии целого литературного ряда осуществленных «фантастических изобретений» они, выступая уже в новом, ретроспективном строе, приобретают общенаучный и философский интерес. Дело в том, что «фантастические изобретения» никогда не реализуются полностью и во всяком случае осуществляяются на так, как в романах. Было бы поучительно оценить кризис интереса к отдельным устаревшим предвидениям на фоне вот этого, уже не просто эмоционального, но в какой-то мере теоретического осмысления фантастики, бросающего свет на целые закономерности научно-технической революции. Суммарный эффект, видимо, может определить только время.

Сошлемся на пример с гиперболоидом инженера Гарина из романа А.Толстого. Принцип этого прибора с самого начала выглядел сомнительным: никакими зеркалами нельзя получить пучок нерассеивающейся энергии. Однако квантовой, лазерной оптике такая задача оказалась под силу. В заведомо ошибочном инженерном решении заключена была тем не менее интересная общефизическая метафора, и не случайно академик А.Арцимович провел параллель между гиперболоидом и лазером. Гениальные научно-фантастические идеи оттого, видимо, так долго и живут, что в их метафоричности заложена возможность неожиданного обновления, перехода — на новом уровне знания — в новое качество. И стало быть, на новый уровень интереса. Тезис «кризиса новизны» идет от ученых-естественников, склонных буквалистски сопоставлять вырванные из контекста двух процессов — истории научного знания и фантастической литературы — отдельные эпизоды. Иногда, однако, о метафорической многозначности фантастической идеи забывают и знатоки-литературоведы. В упоминавшейся статье Т.Чернышёвой «Научная фантастика и современное мифотворчество» найден такой любопытный ход мысли: «Сейчас уже считается несомненным, что осуществление контактов с ВЦ (внеземными цивилизациями, — А.Б.) и исследование большого космоса с помощью звездолетов, оснащенных даже самыми фантастическими фотонными двигателями, практически невозможно по целому ряду причин… И все же в научной фантастике звездолеты продолжают бороздить космос, встречаются там с кораблями других цивилизаций» и т.д. «Но ведь это, — продолжает Т.Чернышёва, — ложь, заведомая ложь и ложность такой картины мира может быть понятна и оценена современным знанием… На наш взгляд, мы имеем дело здесь не столько с художественной, сколько с „мифологической” условностью, рождающейся из необходимости для обиходного мышления освоить космос на каком-то уровне».[350]

На наш же взгляд, эти заключения по меньшей мере безосновательны. Получается ведь, что если звездолет сегодня еще не возможен, то заведомо ложна и сама идея достижения звезд! Автор статьи весьма придирчив к терминологичной неточности своих оппонентов, а между тем он уравнивает мифомышление, самой же Т.Чернышёвой определенное как предрассудочное мышление, с заурядной неправдой. При всей любопытности общих рассуждений о путях мифотворчества в наше время Т.Чернышёва трактует понятие мифа столь расширительно, что под него можно подогнать все что угодно. С другой стороны, автор статьи совершенно отрешается от вариантности научно-фантастического допущения: по альтернативе Т.Чернышёвой, либо фантастика совпадает уже с сегодняшней научной практикой, либо это вовсе и не фантастика, а заведомая ложь…

Ход мысли Т.Чернышёвой любопытен еще и тем, что воздействие фантастики на научную дискуссии об осуществимости проектов звездолетов выступает доказательством «мифологичности» самой этой дискуссии. Она пишет: «…если в научных, а чаще в популярных работах оценке этих проектов (как правило, отрицательной) еще отдается дань, то это обусловлено традицией, созданной не наукой, а научной фантастикой».[351] А ведь источником традиции явились научные проекты! На наш взгляд, упорная живучесть идеи звездолетов и длительная циркуляция ее между наукой и фантастикой нисколько не компрометирует ни ту, ни другую, но лишь подтверждает исключительную — и не случайную — власть над ее умами.

Не дело критика-литературоведа брать на себя роль арбитра в споре ученых о реальности полета к звездам. Подобные дискуссии может разрешить только практика. А история между тем напоминает, как в свое время весьма крупные инженеры «закрывали» возможность выхода человека даже в ближний космос. Полагали, что из-за низкой калорийности химического топлива ракета не сможет развить нужной — космической — скорости. С этой точки зрения роман А.Беляева «Прыжок в ничто», основанный на «заведомо ложном» проекте К.Циолковского, тоже выглядел бы мифотворческой беллетристикой. Вскоре, однако, необходимое топливо было найдено, преодолены были и другие технические препятствия, — потому что потребности человечества звали искать новые пути решения насущной задачи. И в победе советских строителей ракет роман А.Беляева сыграл свою роль не только тем, что познакомил сотни тысяч читателей с «незамеченной» иными учеными реальной основой проекта К.Циолковского, но и тем, что поэтизировал саму мысль о неизбежности космоса для человечества.

Есть не до конца еще ясная, но несомненная связь между эмоциональным и рациональным началом фантастического предвосхищения, которую Жюль Верн выразил как наиболее общий закон научной фантастики: «Все, что человек способен представить в своем воображении, — писал он, — другие сумеют превратить в жизнь».[352] Патриарх научной фантастики опирался в своем оптимизме на весь опыт человеческой цивилизации. На уровне отдельных дисциплин, когда какую-либо задачу невозможно решить наличными путями и средствами, она может представляться неразрешимой вовсе. Между тем история знания подсказывает, что когда дело доходит до всемирно-исторических задач, затрагивающих основу существования человечества, наука, поднимаясь на уровень этих задач, в конце концов, находит «обходные» пути.

Великая цель рождает и великую энергию, потребную для ее осуществления. Предсказания фантастики сознательно или интуитивно исходят из этого генерального опыта знания. Оптимизм фантастов основан на том самом великом принципе аналогий, который ученые, разделенные перегородками отдельных наук, часто недооценивают. Предвосхищая великие цели, фантастика выполняет как бы функцию исторической памяти процесса познания и нравственного его критерия. Пусть, хотя бы эмоционально, она исходит из того, что, если жизненно важные задачи человечества не могут быть решены на основе известных научных принципов, будут открыты новые.

В деле освоения космоса трудно сегодня измыслить цель более великую, чем контакт с иным разумом миром. Именно она вызвала к жизни, например, разделяемую советскими фантастами гипотезу Великого кольца. В обозримом будущем мы вряд ли встретим в космосе братьев по разуму, но осмысление принципа коммунистического братства в космических масштабах, нравственно готовя нас к этой возможной встрече, вносит идеал научного коммунизма в уже начавшееся освоение Вселенной. Поучительно, что нравственная ответственность за гипотетические картины будущего обусловливает сдержанность сторонников контакта с иным разумом в изображении технических возможностей этого события. Рассматриваются различные варианты — от посылки звездных экспедиций до обмена информацией на сверхдальних расстояниях. Звездолеты мельтешат, как такси на перекрестке, лишь в низкопробной фантастике, где научно-фантастическая гипотеза не имеет собственной ценности, ибо берется лишь в качестве условной мотивировки не зависимых от нее сюжетов и коллизий.

Лучшие произведения советской космической фантастики хотя и включают допущения различной вероятности, выражают тем не менее прежде всего ту фундаментальную идею научного коммунизма, что окружающий человека мир, в самом общем, самом универсальном смысле этого понятия, должен быть изменен во благо человека. Т.Чернышёва поэтому глубоко заблуждается, когда объясняет картины обживания большого космоса лишь «необходимостью для обиходного мышления освоить космос на каком-то уровне».[353] Ведь если для обиходного сознания в самом деле достаточно объяснить мир, то действительно драгоценное свойство сознания творческого — воздействовать на окружающий мир. И не случайно, что как раз идея активного творчества будущего в равной мере присуща и высоким, и легким жанрам советской фантастики, — она включает их фантастическую концепцию в коренные принципы метода социалистического реализма.

То, что Т.Чернышёва не называет в своей статье ни одного произведения, не отделяет подлинно научную фантастику от мнимо научной, оригинальную от эпигонской, обусловлено обедненным представлением о методе, когда решающим и чуть ли не единственным критерием фантастики мыслится тождественность того или иного допущения практическому состоянию знания. Между тем мера реализма фантастики не только в «дистанции мечты».

Напомним в этой связи известную ленинскую выписку из статьи Д.И.Писарева «Промахи незрелой мысли». Сперва в ней идет речь о двух типах фантазии — той, что обгоняет естественный ход событий, и той, что «хватает совершенно в сторону».[354] Но затем Писарев продолжает: «Если бы человек … не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только начинает складываться под его руками, — тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни…»[355] В спорах о том, насколько воображение может опередить действительность, чтобы не показаться чересчур фантастичным, часто забывают, что мера реализма определяется и целостным характером фантастической концепции. Как верно было замечено в статье «Современное общество и научная фантастика», «явление рассматривается в научной фантастике не обособленно, что в какой-то мере неизбежно при строго научном теоретическом подходе, а как… элемент единого гипотетического мира».[356]

В силу вот этой целостности мира фантазии в области естествознания и техники и получает дополнительную, а по сути важнейшую, социально-нравственную, философскую и т.д. — гуманитарную мотивировку. Как подчеркивал в предисловии к одному из томов «Библиотеки современной фантастики» Араб-Оглы, представление о будущем «не детерминировано однозначным способом, подобно року или судьбе. Оно принадлежит к области возможного… В каждый определенный момент существует не одна, а несколько реальных возможностей в отношении будущего, хотя и с разной долей вероятности».[357] И, если в задачу научного прогнозирования входит оценка наиболее вероятной из них, со специальной точки зрения, то своеобразие художественного предвидения — в оценке возможности наиболее оптимальной, с точки зрения общечеловеческой что достигается включением в ситуацию выбора критерия человеческой пользы. Естественно, что человеческая потребность всегда превышает наличные возможности науки и техники — иначе их развитие вообще было бы бесцельно и невозможно. Мера человеческой пользы, конечно не узко прагматическая, а в высшем ее значении — в конечном счёте и является мерой гипотетичности, фантастичности.

Иначе пришлось бы рассматривать художественную фантастику просто как любительскую часть научной прогностики, на что иногда и сбивается литературная критика. Художественным исследованием социального человека ее делает не столько соответствующая тематика и непосредственное изображение персонажей (как часто полагают), а, прежде всего, критерий человека, подразумеваемый в том числе и в естественно-начных прогнозах. Между прочим, значение художественной фантастики для научного прогнозирования не столько в популяризации идей, взятых на переднем крае науки, сколько в осмыслении возможных пределов познания в той или иной области с точки зрения идеала человека. «Мифологизация» начинается не там, где превышаются наличные возможности науки и техники, а там, где утрачивается общечеловеческая целесообразность «слишком смелого» предвидения. Вот эта гуманитарная целесообразность и определяет то равновесие между научными и фантастическими представлениями, о котором уже шла речь в нашей статье.

Но с мифологизацией ли мы имеем дело, прежде всего и главным образом, когда речь идет о «кризисе» современной фантастики — вот в чем вопрос. На наш взгляд, категория мифа излишне усложняет и вместе с тем не нужно упрощает картину некоторых явлений «кризиса». Скажем, в фантастику проникли и не без ее влияния сложились «апокрифы» вроде легенды о посещении Земли космическими пришельцами, упоминаемой в диалоге Ю.Кагарлицкого и Е.Парнова. Действительно, эта легенда, мягко говоря, не принесла фантастике славы. Но не потому, что предположение о пришельцах само по себе было абсурдным, а потому, что к космическим факторам и некоторым земным загадкам, в равной мере требующим научно-философского уровня мысли, приложено было банальное обиходное осмысление. Иным фантастам как-то и в голову не пришло, что, скажем, циклопические сооружения и удивительные образцы древней металлургии, архаичные произведения живописи и скульптуры, связываемые с пришельцами, вполне могут быть объяснены и без них. Мода, сенсация, а также, чего греха таить, изрядная доля невежества — вот некоторые очевидные причины превращения красивой научно-фантастической гипотезы в дурную выдумку, и все они вряд ли имеют отношение к мифомышлению.

Справедливей говорить об эпигонской тенденции, когда оригинальные допущения превращаются в банальные общие места. Эпигонская литература не всегда ничтожна. Появление ее часто бывает даже показателем определенного успеха жанра, темы, литературного направления, но не в пору подъема, а в некой критической точке. В самом деле, средний литературный уровень фантастики сегодня не ниже, а выше, чем десять — пятнадцать лет назад, и тем не менее нередко как раз произведения беллетристически более удачные не вызывают такого интереса, как иные романы-трактаты. Не потребительского, разумеется, интереса, а того самого интеллектуального, что справедливо связывают с тяготением современной фантастики к философскому размышлению.

Скажем, повести А. и Б.Стругацких «Обитаемый остров» и «Отель „У погибшего альпиниста”» читаются залпом, как детективы Агаты Кристи. Но если принять выводы анкетных опросов читателей, а они утверждают, что фантастика привлекает прежде всего оригинальными идеями и гипотезами, то в эти свои произведения братья Стругацкие вложили слишком мало новых идей и слишком много перенесли старых, уже отработанных ими. Начав в свое время с «технической» фантастики, писатели удачно перешли к социальной. Кто не помнит их превосходной, хотя в чем-то и спорной, повести «Трудно быть богом»! Социальные мотивы явились там непосредственным объектом философского размышления. А в «Обитаемом острове» Стругацкие, отчасти повторив тему той повести, переместили центр тяжести с социально-психологической драмы на динамику приключенческих коллизий. Перед нами детектив с примесью фантастики, которая выполняет здесь функцию фабульных мотивировок. В «Отеле „У погибшего альпиниста”» эта служебная ее роль выступает еще откровенней, а нравственная «нагрузка» еще облегченней. Без фантастики писатели, как видим, не обошлись, но подобрали ей применение попроще…

Каждый писатель, разумеется, волен идти своим путем и вчерашнему автору научно-фантастических романов не заказано нынче писать околофантастические. Но не примечательно ли, что Аркадий и Борис Стругацкие, некогда выступавшие против приземленной «технической» фантастики, ныне оказались вовлечены в не менее, хотя и в другом отношении, приземленный массовый поток. И когда признанные лидеры жанра столь круто отходят от научной фантастики, не получает ли кризис еще одно объяснение? История литературы полна примеров того, сколь велико бывает воздействие интересной и яркой художественной индивидуальности на литературный процесс.

Разумеется; литературный процесс формируется в конце концов объективными обстоятельствами. Негативное воздействие некоторых из них мы уже отметили. Другие еще не ясны и вообще, может быть, трудно определимы в нынешней переходной для фантастики фазе. Но зато третьи, уже не столько объективные в полном значении, сколько внешние по отношению к литературному процессу, во многом зависят от самих же фантастов. Самоповторения и отступления на позиции более легкого жанра, когда они проглядывают в творчестве писателей, выступавших прежде застрельщиками и новаторами, не столько даже заразительны для других, сколько узаконивают инфляцию научной фантастики в глазах общественности. Не зря в последней дискуссии в «Литературной газете» можно встретить заголовок «Кризис отношения к фантастике». Писательская позиция как бы подтверждает эмоциональное неприятие «техницизма» некоторыми читателями, критиками и издателями. Однако, уход в условно-поэтическую фантастику ни в коей мере не способен осветить те проблемы, которые вызывает присущее современному человеку чувство отчуждения от «машины».

Размышляя о причинах вымывания оригинальных идей из творчества таких талантливых писателей, как братья Стругацкие, приходишь к выводу, что корень зла здесь в сознательном отказе от принципа научной фантастики. Писатели прямо о нем заявляли и — безуспешно — пытались теоретически его обосновать. Невозможно понять ход мысли, согласно которому научный критерий художественной фантазии отождествляют с каким-то механическим расчетом и даже чуть ли не с одним техницизмом тематики. Во всяком случае, для Стругацких, как можно видеть по их теоретическим высказываниям, принцип научной фантазии неприложим к социальной тематике. Возьмем теперь одну из лучших в художественном отношении их вещей — повесть «Улитка на склоне» — и посмотрим, к чему эта теория ведет.

Некая внеземная цивилизация «амазонок» проводит бесчеловечные эксперименты над населением некой планеты. Земные ученые тоже исследуют чужой химерический мир — он нарисован писателями с большой силой оригинального воображения. Управлению землян, однако, нет никакого дела до аборигенов, которых губит изуверский прогресс «амазонок». Возможно, царящую в Управлении фантасмагорическую свистопляску следует понимать как гротескную символику бюрократической бессмыслицы. Возможно, в экспериментах «амазонок» авторы хотели символизировать механическую жестокость фашизма. Но с тем же успехом можно трактовать аллюзии «Улитки» и совсем иначе.

В предисловии ко второй части повести А.Громова писала, что фантастика «Улитки» более высокого класса, чем те произведения Стругацких, что были написаны в традиции научно-фантастической литературы, только, мол, она «рассчитана на… квалифицированных, активно мыслящих читателей».[358] Не знаем, на какую читательскую элиту рассчитывала А.Громова. Вероятно, условно-поэтическая фантастика, выдвинутая Стругацкими взамен научной, в самом деле рассчитана на сугубо субъективистское восприятие.

Невозможно, например, уловить какую-либо связь между двумя темами — борьбой «амазонок» с аборигенами-лесовиками и фантастическим бытом Управления, которые заключены в герметические, не сообщающиеся между собой сюжеты и составляют даже не отдельные части повести (опубликованные, кстати сказать, по отдельности в разных изданииях), а по сути дела два разных произведения. Авторы не дают читателю звено, которое бы их соединило. Разве что этим звеном должна выступать мораль Кандида, одного из биологов Управления, который действует на свой страх и риск среди аборигенов, и о ком авторы говорят в предисловии к соответствующей части повести, что «его цели — наши цели, его мораль — наша мораль».[359]

Этой декларации Кандид, однако, не оправдывает. В отличие от Генри Моргана, героя Э.Хемингуэя, чье творчество Стругацие любят (эпиграф из него раскрывал, например, главную мысль их повести «Трудно быть богом»), Кандид, оказывается, не ведает, что «человек один не может ни черта». Отрезанный от своей базы и вынужденный сам принимать решения, Кандид, видя, как гибнут лесовики, с препараторским скальпелем кидается на биороботов «амазонок». Принести себя в бесплодную жертву — это буквально все, что он может. Он — один «босой перед вечностью». Бюрократическая машина Управления не может быть ему даже нравственной опорой в его отчаянной попытке защитить лесовиков.

Из той фантастики, которую нынче исповедуют Стругацкие, совершенно выпал коллективизм, на который они ориентировались, когда следовали научным принципам социальной фантастики. Фантастика, превращаемая в простой прием, привела к удивительной апологии духовного одиночества, подчеркиваемого в рефлексах Кандида даже стилистически («Я вне морали… Это не для меня… Я сделал все, если мне» и т.д..[360] Отказ от научного критерия развиваемых в «Улитке» философско-психологических проблем завел писателей в искусственно сконструированную беспросветно пессимистическую ситуацию, когда и самый нравственный выбор не оставляет никакой надежды. Здесь уже впору говорить не о кризисе миропонимания. Видимо, это — нераздельные вещи.

В данном случае — речь об индивидуальном миропонимании. Очевидно, однако, что кризисные явления в современной фантастике более общего порядка. Очевидно, как мы убедились, что они выходят за чисто литературные рамки и затрагивают противоречия самого научно-технического прогресса. Иллюзия отставания фантастики от развития науки; затруднения современной науки в решении ее внутренних, а также и насущных общечеловеческих задач; чувство отчуждения от современной технической цивилизации, порождаемое в человеке второй половины двадцатого века ее нежелательными дарами, — вот некоторые глубинные истоки кризиса, о котором уместно заговорила «Литературная газета».

На наш взгляд, как раз эмоциональное, т.е. недостаточно научное неприятие этих даров побуждает часть литераторов и читателей искать чисто «художественный» ключ к проблемам современной фантастики. Именно отсюда, на наш взгляд, попытки сойти с трудного пути совершенствования научной фантастики, чей метод ныне усложняется в соответствии с новыми задачами, на проторенную дорожку старой условно-поэтической фантастики. Но точно также, как невозможно себе представить дальнейшее существование человека и общества — физическое, социальное и духовное — вне научно-технической цивилизации, так невозможен и ее художественный анализ вне углубляющегося взаимодействия поэтического и научного мышлений. Этот процесс необратим, сколь бы ни пытались вернуть его вспять самые талантливые писатели. Но, может быть, нет худа без добра: может быть, размышление широкой общественности над «кризисом жанра» поможет преодолевать вместе с заблуждениями некоторых фантастов и недостаточное внимание к фантастике нашей критики и литературоведения.

Примечания:

3

Цит. по воспоминаниям: Г.Мишкевич - Три часа у великого фантаста. / Сб.: Вторжение в Персей. // Лениздат, 1968. с.440.

336

Библиотека современной фантастики, т.14. // М.: 1967. с.5.

337

А. Стругацкий, Б.Стругацкий - Фантастика - литература. / Сб.: О литературе для детей, вып.10. // Л.: 1965, с. 137.

338

А.Стругацкий, Б.Стругацкий - Фантастика - литература.

339

Л.Яйленко - Не противопоставлять. // Лит. газета, 1973, 25 июля.

340

В кн.: О литературе для детей, вып.10. с.203.

341

В.Ревич - Реализм фантастики: Полемические заметки. / Сб.: Фантастика-68. // М.: Мол. гвардия, 1969. с.279.

342

А.Стругацкий, Б.Стругацкий - Давайте думать о будущем. // Лит. газета, 1970, 4 февр.

343

А.Стругацкий, Б.Стругацкий - Давайте думать о будущем.

344

З.Файнбург - Современное общество и НФ. // Вопросы философии, 1967, № 6. с.35.

345

А.Беляев - Создадим советскую НФ. // Дет. литература, 1938, №15/16. с.6.

346

Л.Яйленко - Не противопоставлять. // Лит. газета, 1973, 25 июля.

347

Ю.Кагарлицкий, Е.Парнов - Фантастика вчера, сегодня, завтра. // Лит. газета, 197З, 23 мая.

348

Там же.

349

Сб.: Фантастика-72. // М.: Мол. гвардия, 1972. с.300.

350

Сб.: Фантастика-72. с.298-299.

351

Сб.: Фантастика-72. с.299.

352

Е.Брандис - Комментарий в кн.: Ж.Верн. - Собр. соч. в 12 т., т.4. // М.: 1956. с. 464.

353

Сб.: Фантастика-72. с.299.

354

В.Ленин - Полн. собр. соч., т.6. с. 172.

355

Там же.

356

З.Файнбург - Современное общество и НФ. // Вопросы философии, 1963, №6. с.34.

357

Библиотека современной фантастики в 15 тт., т.13. // М.: 1967. с.23.

358

Байкал, 1968, №1. с.36.

359

Сб.: Эллинский секрет. // Лениздат: 1966. с.461.

360

Там же. с.461-462.