К сожалению, многие добрые традиции русской бани забыты, утеряны, и их надо терпеливо, буквально по крупицам, собирать. В советской литературе немало прелюбопытнейших «банных» страниц, которые помогут нам оживить добрые традиции, восстановить ценные рецепты.

Фрагменты из повести Юлиана Семенова «Пароль не нужен», посвященной борьбе с интервентами и белогвардейцами на Дальнем Востоке. Одна из глав там и называется — «Баня».

Постышев заболел. Лежит в салон-вагоне Блюхера, укрытый шинелью до подбородка, похудевший и состарившийся. Кашляет.

«— Через час вылечу, — говорит Блюхер.

— Как?

— Баней.

— Помру от бани, — говорит Постышев. — Ослаб.

— Я не дам помереть, — успокаивает Блюхер. — Полчасика попаримся — все станет хорошо, точно знаю.

Постышев лежит на деревянной лавке, укрытый сухой жаркой простыней. Блюхер подходит к нему, зажав в руке распаренный веник…

— Как маму звали? — спрашивает Блюхер, снимая с Постышева простыню и замахиваясь веником. — Ну-ка, вспоминай да молись, чтоб вывезла. Мама, брат всегда непременно из любой хворобы вывезет.

Блюхер хлещет веником, растирает мочалкой блаженно стонущего Постышева…

— Ну как?! — кричит Блюхер — Живой?!

— Пока дышу.

— Дыши, милый, дыши! — приговаривает Блюхер и поддает веником по загривку, по лопаткам, по худым — смотреть страшно — рукам.

— Интересно, а враги в баню ходят? — спрашивает Постышев.

— Это ты к чему?

— Интересуюсь.

— Комиссары зазря не интересуются.

— Я сейчас не комиссар.

— А кто?

— Римский аристократ.

— Если меня из армии погонят, — говорит Блюхер, — банщиком пойду. И людям радость доставляешь и самому приятно. У меня дружок был на империалистической, банщик Петя. Льва Толстого мыл. Худенький, говорит был старичок, с животиком. Сурьезно мылся, и никогда чтоб в кабинет, а всегда утречком в общем зале. Петька рассказывал как-то: “Я если вижу, какой ферт пришел, я ему, конечно „чего изволите?“ да „как угодно?“, а положу на лавку мылом, уши замажу, его самого легонько трогаю, силы берегу, а ему все равно кажется, что грохот стоит, потому как уши закрыты. Или пущу ему хлопушек, он и рад, а хлопушки — это тоже у банщиков экономия силы. Или если клиент начал фордыбачить, я ему поперек мышцы насобачу, тело у него ломит, он блаженствует, дуралей. А со Львом Николаевичем я осторожно, только вдоль по мышце работая, растягивал ему тело, разминал как следует и уши мылом не мазал, чтоб зряшнего шуму в голове не было, а то и мысли можно вспугнуть…”

— Может, если столкнуть тепло с холодом, толк будет, а? — спрашивает Блюхер и окатывает Постышева ледяной водой, накидывается на него с распаренным веником, безжалостно хлещет, мнет ручищами, рычит от натуги.

— Отошел я, — блаженно говорит Павел Петрович, — боль отошла. Сейчас спать, а там хоть в ад.

— Знай наших, — довольно смеется Блюхер и окатывает себя ледяной водой из ушата. — Ангина, ангина… Ангина, конечно, важно, а распариться — нет ничего важней…».

В романе Александра Фадеева «Последний из Удэге» есть любопытные строки о бане. О том, как ее любят на Дальнем Востоке.

Автор рассказывает, как старательно старик Агеич готовит баню. Агеич говорит: «В ванне активно не вымоешься, в ванне нашему брату шахтеру только грязь по телу разводить». И дальше: «Уже по тому, каким жаром обдало их в предбаннике, Алёша понял что баня будет министерская, и последние заботы жизни покинули его, освобождая место для забавы».

Вот Алеша зашел в парную. «Стиснуло жаром и обдало пряноватым каким-то запахом.

— Чувствуешь?! — поднеся два пальца к своему раскрасневшемуся пуговичному носу, радостно закричал Агеич. — Мята!.. С мятой парок поддаем!

— Сейчас контроль наведем на наши пары, — угрожающе сказал Алеша и двумя обезьяньими движениями взлетел на верхний полок. — Ну разве это пар? — сказал он разочарованно. — Пар должен с полки сшибать, настоящий пар можно только на четвереньках одолеть.

Алеша отворил парную отдушину и один за другим поддал пять ковшей, приседая и пряча уши от пара, со свистом вырывавшегося из отдушины. Они парили друг друга во всех возможных сочетаниях, выбегали в предбанник, пили ледовый квас, мылись и снова парились и выливали друг на друга ведра с холодной водой».

Говорят, Михаил Булгаков хотел написать о термах Каракаллы. Может быть, этот небольшой эпизод в «Мастере и Маргарите» был своего рода «подходом» к будущей теме.

Маргарита оказалась в чудовищном по размерам бассейне, окаймленном колоннадой. Гигантский черный Нептун выбрасывал из пасти широкую розовую струю. Дамы, смеясь, сбрасывали туфли отдавали сумочки своим кавалерам или неграм, бегающим с простынями в руках, и с криком ласточкой бросались в бассейн. Пенные столбы выбрасывались вверх. Хрустальное дно бассейна горело нежным светом, и в нем видны были серебристые плавающие тела. Хохот звенел над колоннами и гремел как в бане.

Афанасий Коптелов, старейший сибирский писатель, в романе «Великое кочевье» одним из первых в советской литературе запечатлел приобщение алтайцев — маленького, отсталого и вымирающего народа — к новой жизни, к культуре. Сейчас это покажется невероятным, но в старое время алтайцы никогда не мылись, не знали, что такое баня. Приобщение к простейшим правилам гигиены было здесь отнюдь не простым делом — побороть вековое суеверие, дремучие предрассудки.

Вот фрагменты из «Великого кочевья».

«…Сейчас Борлай начнет полоскаться. Он скорее других забыл седую, как столетия, заповедь “Не умывайся, и счастье будет жить в твоем аиле”.»

…Русская женщина Макрида Ивановна стала одним из организаторов «Дома алтайки». Здесь постигали азы грамоты, несложную мудрость шитья, привыкали соблюдать личную гигиену. Вот пришла юная Яманай.

«— У меня как раз банька поспела, — встретила ее Макрида Ивановна. Она достала чистое белье новое платье и душистое мыло. В предбаннике Макрида Ивановна потрясла перед Яманай ковшом и сказала:

— Ковш. Ну, говори смелее ко-овш».

Макрида Ивановна попыталась помочь девушке раздеться, но та стыдливо запахнулась: с малых лет говорили ей что тело честной женщины никто не должен видеть, кроме мужа.

«— Что ты, милочка моя, надо раздеться! — приговаривала Макрида Ивановна, тихонько разжимая ее руки. — Помоемся. Будешь ты у меня беленькая да свеженькая, как огурчик.

Яманай покорно опустила плечи, готовая на все, но, когда Макрида Ивановна предложила ей снять штаны из тонкой косульей кожи, она закричала, схватившись за голову: “Худо будет!”»

Но все же Макриде Ивановне удалось уговорить девушку раздеться. «Уронив голову на грудь, Яманай нащупывала завязки. Оставшись голой, она прижала руки к животу и повернулась лицом в угол. Макрида Ивановна посмотрела на одежду алтайки и вскрикнула:

— Ой, батюшки, страсть сколько их! Да как же они тебя, миленькая, не заели? Придется всё спалить в печке…»

Приходили новые женщины из кочевий. Макрида Ивановна спрашивала:

— Кто сегодня в баньку собирается? Какая бабочка хочет чистой ходить? С мылом мойтесь, хорошенько. Мыльце серо, да моет бело.

Фрагменты из романа Георгия Маркова «Сибирь». Акимов вместе со стариком Федотом Федотовичем парятся в деревенской бане. «Едва Акимов разделся, тело его обложило влажное тепло. Выступил пот, с кожи ровно начал сползать, как изношенная рубаха, верхний слой…»

Далее рассказывается, как Федот Федотович окатил себя водой из бадейки, потом большим ковшом зачерпнул в кадке воду и плеснул ее на каменку. «Вода с шипением в тот же миг превратилась в белое облако, которое с яростью ударилось в потолок и расползлось по всей бане».

Мы узнаем, как Акимова обдало банным жаром — он даже втянул голову в плечи, сжался. Старый же сибиряк Федот Федотович надел шапку и рукавицы, которые оберегали его от банного жара, взял из маленькой кадки распаренный березовый веник и полез на полок. «Покрякивая, он хлестал себя по телу нещадно.»

И в заключение такая сценка. Федот Федотович соскочил с банного полка, сдернул шапку и рукавицы, распахнул двери и бросился в сугроб «Барахтаясь в снегу, он только слегка покряхтывал, потом заскочил в баню, плеснул ковш в каменку и вновь оказался на полках. Теперь старик хлестал себя бережнее и реже, чем прежде…

— Хорошо! Ой как хорошо! Всю хворь повыгнал! — восклицал Федот Федотович».

Достоверно описал ритуал нашей бани Борис Бедный в рассказе «Хозяин».

Старый токарь Семен Григорьевич собирается в баню. Жена относится к этому скептически.

«— И охота тебе каждый выходной в баню переться? — запротестовала Екатерина Захаровна. — Есть, кажется, ванна: напусти воды и мойся хоть каждый день!

— Напусти сама и мойся, — беззлобно посоветовал Семен Григорьевич, давно уже привыкший к подобным разговорам. — Тесно в твоей ванне, как в мышеловке, а настоящее мытье простора требует, чтобы веником было где похлопать, попотеть всласть. В ванне только детей купать, а взрослому человеку баня необходима, там он душой добреет…»

Жена дает мужу белье, кошелку, «из которой таинственно высовывается кончик березового веника». И вот Семен Григорьевич в бане. Он строго придерживается выработанного годами «регламента русской бани». Раздевшись еще до мытья парится «насухую».

Пока веник парился в шайке с кипятком, Семен Григорьевич сидел на скамье, потел и покряхтывал от удовольствия, растирая заросшую седым волосом грудь.

«Пар был такой резкий, что все входящие в парную сразу пригибались к полу, словно кланялись Семену Григорьевичу, торжественно восседавшему на самом верху полка.

— Явился банный король! — крикнул мастер Зыков, старый дружок Семена Григорьевича, перебираясь со своей шайкой поближе к двери».

Далее рассказывается, как приплясывая Семен Григорьевич стегал себя огненным веником по бокам, спине, животу — «словно был своим заклятым врагом». От наслаждения старый рабочий ухал, даже стонал слегка. Под конец в парной вместе с Семеном Григорьевичем остался только один парень, который не хотел признать себя побежденным. А старого токаря обуял спортивный азарт, и он все больше и больше поддавал пару.

«— Ну и чертов старик! — сказал парень, перехватив сочувствующий взгляд Семена Григорьевича, и, пошатываясь, вышел из парной…»

В гордом одиночестве старый мастер долго еще «добрел душой». До тех пор, когда уже совсем истрепался многострадальный веник, и все тело горело как ошпаренное. Семен Григорьевич вышел из парной весь красный, всклокоченный, торжествующий. Целых десять минут валил от него пар — так много вобрал он в себя тепла.

Потом старый рабочий, отыскав в углу скамейку поукромнее, улегся и пролежал на ней полчаса. «Свободно дышала вся кожа, ощущение было такое, будто он заново народился». Затем Семен Григорьевич мылся с мылом, терся мочалкой и напоследок еще раз зашел в парную, чтобы чистым потом прошибло.

И вот он идет по улице, помахивая кошелкой.

«Подобревшая после бани душа Семена Григорьевича особенно остро, в каком-то радостном и немного детском свете первооткрытия воспринимала все, что происходило вокруг. Вот он поравнялся с ротой солдат в новых шапках-ушанках и добрых четверть часа шел с рядом с солдатами, машинально шагал в ногу, стараясь не отставать от рослого старшины, замыкавшего строй».

В «Плотницких рассказах» Василия Белова (автор ведет их от первого лица) поистине благоговейное о ношение к русской бане.

Герой рассказа приезжает в родное село. При старом отчем доме сохранилась «полувековая, насквозь прокопченная баня».

«Я готов топить эту баню чуть ли не каждый день. Я дома, у себя на родине; и теперь мне кажется, что только здесь такие светлые речки, такие прозрачные бывают озера… И сейчас так странно, радостно быть обладателем русской бани и молодой проруби на такой чистой, занесенной снегами речке…»

В юные годы герой рассказа уехал в город учить на плотника. Ощутил «блага городских удобств». Тогда он ликовал: наконец-то навек распрощался с этими дымными банями. И вот теперь снова в родном доме. «Почему же теперь мне так хорошо, здесь, на родине? Почему я чуть ли не через день топлю свою баню?»

Вместе со старым деревенским плотником Олешей герой рассказа весь свой отпуск подновляет старую баню. «Назавтра мне надо было уезжать. Мы с Олешей топили на дорогу баню. Он привез на санках еловых дров, пучок березовой лучины, а я взял у него ведро и наносил полные шайки речной воды.

— Истопишь? — Олеша прищурился.

— Истоплю — оближешь пальчики…

Сначала я начисто мокрым веником подмел в бане. Открыл трубу, положил полено и поджег лучину. Она занялась весело и бесшумно, дрова были сухие и взялись дружно».

«В бане уже стоял горьковатый зной. Каменка полыхала могучим жаром. Угли золотились, краснели, потухая и оконный косяк слезился вытопленной смолой. Сколько я ни помнил, косяк всегда, еще двадцать лет назад, слезился, когда жар в бане опускался до пола. Угли медленно потухали. Я закрыл дверцу, сходил домой, взял транзистор и под полой принес его в баню… Где-то около этого времени должны передавать песни Шуберта из цикла “Прекрасная мельничиха”. Я хотел устроить Олеше сюрприз на прощание. Поставил приемник в уголок под лавочку и замаскировал старым веником. Закрыл трубу. Угли, подернутые пепельной сединой, еще слабо мерцали».

«Вероятно, — продолжает Василий Белов, — нет ничего лучше в мире прохладного предбанника, где пахнет каленой сосной и горьковатым застенным зноем. Летним, зеленым, еще не распаренным, сухим, но таящим запахи июня березовым веником. Землей, оттаявшей под полом каменки. Какой то родимой древностью. Тающим снежным холодом…»

С тонким знанием автор описывает банную «одиссею». Вначале разуться, слегка замерзнуть. Потом на полок в сухой, легкий и ровный жар, вздрагивая от подкожного холода. Первая проба — ковшик воды в каменку. «Валуны отозвались коротким и мощным шумом. Каменка зашумела, сухой, нестерпимый жар ласково опалил кожу. Я ошпарил веник, отчаянно взобрался на верхний полок и вмиг превратился в язычника: все в мире перекувырнулось, и все приобрело другое, более широкое, значение».

Едва ли кто так тонко и достоверно раскрыл суть русской деревенской бани, как Василий Шукшин в рассказе «Алеша Бесконвойный». Это рассказ не только о бане. Это прежде всего философский рассказ, в котором его герои раздумывает о смысле жизни. Но баня — она здесь словно авансцена, на которой происходит все действие рассказа, — своими благостями как бы расковывает Алешу, умиротворяет. Он отрешается «от суеты сует» и остается наедине со своими сокровенными мыслями. Надеюсь, что те, кто не читал этого рассказа, прочтут его, а мы сосредоточим внимание только на «банной» сути этого произведения.

В рассказе идет описание одной из таких банных суббот. Сырой, зябкий осенний денек. Алеша любит в такую погоду погреться в бане. Вот он вышел с топором во двор и стал выбирать березовые кругляки.

«— Ишь ты… какой, — говорил он ласково чурбаку. — Атаман какой… — Ставил этого “атамана” на широкий пень и тюкал по голове.

Алешу радовали белизна и сочность и чистота сокровенная поленьев, и дух от них — свежий, нутряной, чуть стылый, лесовой. Еще не начал париться в бане, а сколько приятного для души!.. Алеша стаскал пышущие ароматами леса поленья в баню и аккуратно склал возле каменки… Еще потом будет момент — разжигать, тоже милое дело. Алеша даже волновался, когда разжигал в каменке. Он вообще любил огонь».

«Вот Алеша все перемыл, все продраил голяком, окатил чистой водой и протер тряпкой. Теперь можно и затопить… Поленье в каменке он клал, как и все кладут: два — так, одно — так, поперек, а потом сверху. Но там — в той амбразуре — там кладут обычно лучины, бумагу, керосином еще навадились теперь обливать, — там Алеша ничего не клал. То полено, которое клал поперек он еще посередке ершил топором. Потом эти заструги поджигал — загорались. И вот это тоже очень волнующий момент — когда разгорается. Ах, славный момент! Алеша присел на корточки перед каменкой и неотрывно смотрел как огонь, сперва маленький, робкий, трепетный, все становится больше, все надежней. Алеша всегда много думал, глядя на огонь. Например: “Вот вы там хотите, чтобы все люди жили, прожили одинаково… Да два полена и то сгорают неодинаково!” Или еще он сделал открытие: человек, помирая — в конце самом, — так вдруг захочет жить, так обнадеется, так возрадуется какому-либо лекарству!.. Но точно так и палка любая — догорая, так вдруг вспыхнет так озарится вся, такую выкинет шапку огня, что диву даешься — откуда такая последняя сила?

Из двери ровно и сильно — похоже, как река заворачивает, — валил плавно загибаясь кверху дым. Это первая пора, потом, когда в каменке накопится больше жару, дыму станет меньше. Важно вовремя еще подкинуть: чтоб и не на угли уже, но и не набить тесно — огню нужен простор. Надо, чтоб горело вольно, обильно, во всех углах сразу. Алеша подлез под поток дыма к каменке, сел на пол и несколько времени сидел, глядя на горячий огонь. Пол уже медленно нагрелся, парит; лицо и коленки достает жаром, надо прикрываться. Да и сидеть тут сейчас нежелательно: можно словить незаметно угару.

…Дровишки прогорели… Гора, золотая горячая, так и дышала, так и валил жар. Огненный зев нет-нет да и схватывал синий огонек. Вот он угар. Ну давай теперь накаляйся все тут — стены, полок, лавки… Потом не притронешься… Алеша накидал на пол сосновых лап — такой будет Ташкент в лесу, такой аромат от этих веток, такой вольный дух…»

Шукшин отмечает, что Алеша не суетился, готовил баню по всем правилам. Почувствовал, что в бане угарно, — вышел. Потом когда проветрилось, пошел в парную. Шел по двору медленно, чтоб озябнуть. Потом, раздевшись донага, посидел маленько в предбаннике: кожа покрылась пупырышками.

«…И пошла тут жизнь — вполне конкретная, но и вполне тоже необъяснимая — до краев дорогая и родная. Пошел Алеша двигать тазы, ведра. Стал налаживать маленький Ташкент. Всякое вредное напряжение совсем отпустило Алешу, мелкие мысли покинули голову, вселилась в душу некая цельность, крупность, ясность — жизнь стала понятной. То есть она была рядом за окошечком бани, но Алеша стал недосягаем для нее для ее суетни и злости, он стал большой и снисходительный. И любил Алеша — от полноты и покоя — попеть…

…Он вынул распаренный душистый веник из таза, сполоснул тот таз, навел в нем воды попрохладней… Зачерпнул ковш горячей воды из котла и кинул на каменку — первый, пробный. Каменка ахнула и пошла шипеть и клубиться. Жар вцепился в уши, полез в горло. Алеша присел, переждал первый натиск и потом только взобрался на полок. Чтобы доски полка не поджигали бока и спину, окатил их водою из тазика. И зашуршал веничком по телу. Вся-то ошибка людей, что они сразу начинают что есть силы охаживать себя веником. Надо сперва почесать себя — походить веником вдоль спины, по бокам, по рукам, по ногам. Чтобы он шепотком, шепотком, шепотком пока. Алеша искусно это делал: он мелко тряс веник возле тела, и листочки его, точно маленькие горячие ладошки, касались кожи, раззадоривали, вызывали неистовое желание сразу исхлестаться. Но Алеша не допускал этого, нет. Он ополоснулся, полежал. Кинул на каменку еще полковша, подержал веник над каменкой, над паром, и прикладывал его к бокам, под коленки, к пояснице.

…Пришел Алеша из бани, когда уже темнеть стало. Был он весь новый… По свежим половичкам прошел в горницу. И прилег на кровать. Он не слышал своего тела, мир вокруг покачивался согласно сердцу».

Завязалась у меня переписка после выхода в свет первого издания «Щедрого жара» с безвременно ушедшим от нас Федором Абрамовым, который был любителем и знатоком русской бани.

«Попариться еще не удалось (только что вернулся из Москвы) — сообщает в своем письме Федор Александрович. — Но тороплюсь это сделать, ибо не сомневаюсь в полезности оного. О русской бане мне приходилось говорить в разных сочинениях, но полнее всего в романе “Две зимы и три лета”, который Вам посылаю. Есть баня и в “Пелагее”, “Деревянных конях” и в последнем романе “Дом”.»

Еще строки из письма Абрамова «…Одна из моих шуточных записей о бане. На свадьбе в Пинеге. Пинежане, родня женихова, стали хвалиться местом своим: “У нас ведь здесь красота… Ширь-то какая. Река, луга”. А как стерпеть такую похвальбу родне невесты? Она в ответ. “А вы знаете, как в Земцове живут? Семгой баню топят, чухарями хвощутся, в молоке купаются…”»

«Банные» строки из повести «Деревянные кони».

«…Дождь не переставал. В конце концов, я накинул на себя плащ и пошел затоплять баню: хорошо из нынешней лесной купели да прямо на горячий полок… Бани в Пижме черные, с каменками, стоят рядком неподалеку от реки, под огородами, которые как бы греются на взгорке. Весной бани затопляет, и с верхней стороны против каждой из них врыты бревенчатые быки — для сдерживания и дробления напирающих льдин, а кроме того, от этих быков к баням протянуты еще могучие тяжи, свитые из березовых виц, так что бани стоят как бы на приколе.

Я спросил у Максима к чему эти премудрости? Не проще ли было бы поставить бани на взгорке, там, где расположены огороды?

— А затем, чтобы веселее жить».

А теперь «банные» фрагменты из романа «Две зимы и три лета».

«…Эх, жар-суховей, пар-береза на спине! В Пекашино любили попариться. Бывало, в субботу стукоток стоит за колодцами, у болота (там банный ряд) трещат, хлопают двери, раскаленные мужики да парни вылетают в белом облаке и бух-бух в снежный сумет или в озеринку. И в войну не забывали баню, в самые черные дни топили А как же иначе, если это и твоя единственная отрада в жизни, и твоя оборона от всех болезней и хворостей?».

«…Але? — подал голос Михаил, входя в сенцы. — Есть жар?

— Есть, наверное. Мне с этим жаром-паром не на луну лететь, — замысловато ответил из бани Егорша.

Горбясь под низким черным потолком, Михаил дотронулся пальцем до каменки — хорошо накалена! — и зашуршал березовым веником. Егорша панически приподнялся на полку.

— Ты что, опять будешь устраивать Африку?

— Да, надо немножко кровь разогреть. У меня что-то ухо правое ломит — надуло, наверно, на реке.

…Михаил, приспосабливая к короткому полку свои длинные ноги, попросил:

— Плесни маленько.

Каменка загрохотала как пушка. Сухой, каленый жар придавил Егоршу к полу.

— Подбрось еще ковшик!

— Ну ты и зверь! Скоро, как мой дедко, в рукавицах хвостаться будешь.

— Давай, давай.

— Да мне-то что — жалко! Вода не по карточкам, — Егорша зачерпнул из ушата, отступил, пригибаясь, в сторону… Когда немного спала жара, он ползком стал пробираться к двери.

— Ну тебя к лешему! Я еще не грешник, чтобы в таком жару жариться. Пошел на водные процедуры. Идешь?

— Говорю, у меня простуда.

Михаил повернулся на бок, прошелся веником по спине, потом, упершись ногами в каленые потолочины, еще раз похлестал колени (с осени сорок второго года, с той самой поры, как он пошел в лес, поскрипывает у него в коленях) и, наконец, совершенно обессиленный, выпустил из рук обтрепавшийся веник. За стеной у болота раздался всплеск воды — Егорша нырнул в озерину. Михаил поспешно слез с полка, кинул жару.

— Ух, ух! — с суматошным криком ворвался в баню Егорша. — Вот теперь и нам подавай градусов».

В «Оде русскому огороду» Виктор Астафьев, который тоже сообщил мне в письмах немало интересных «банных» подробностей, достоверно передал первые ощущения деревенского мальчика в бане. Вот фрагменты из этой повести.

Вместе с автором мы попадаем в обычную деревенскую баню, каких тысячи и тысячи в русских селениях… За огородом еще огороды. Дома, роняющие тусклый свет в реку, люди, неторопливые, умиротворенные субботней баней. Громко разговаривает в бане, стегая себя веником, повизгивает истомно женский род.

Там, в бане, две родные тетки, замужние, еще три девки соседские затесались туда же. У соседей есть своя баня, но девки-хитрованки под видом — ближе, мол, воду таскать — сбиваются в крайнюю баню. И двойной, если не тройной, умысел у девок, набившихся в баню вместе с замужними бабами: выведать секретности про семейную жизнь…

Банный жар — непривычный, ошеломляющий — потряс мальчика. Голова и размягчившееся тело остывают, укрепляются. Увядшее от жары сознание начинает править на свою дорогу; шея, спина и руки, сделавшиеся упругими, снова чувствуют жесткие рубцы холщовой рубахи, плотно облепившей тело, чисто и ненасытно дыша всеми порами. Он даже рассмеялся и освобожденно выдохнул из себя разом все обиды и неудовольствия. Губы меж тем сосали воздух, будто сладкий леденец, и мальчик чувствовал, как нутро его наполнялось душистой прохладой, настоянной на всех запахах, кружащих над огородом… А ведь совсем недавно, какие-нибудь минуты назад, подходил конец свету. Взят он был в такой оборот, ну ни дыхнуть тебе, ни охнуть. Одна тетка на каменку сдает, другая шайку водой наполняет, девки, халды толстоляхие, одежонку с него срывают, в шайку макают и долбят окаменелым обмылком куда попало. Еще и штаны до конца не сняты, еще и с духом человек не собрался, но уже началось, успевай поворачивайся и главное дело — крепко-накрепко зажмуривай глаза. Да как он ни зажмуривался, мыло все-таки попало под веки, и глаза полезли на лоб… Вырываясь из крепких сердитых рук, ослепший, оглохший, орал мальчик на всю баню, на весь огород и даже дальше; пробовал бежать, но запнулся за шайку, упал, ушибся… Тетки вертели, бросали друг дружке мальчика и скребли, так больно скребли!.. На приступок полка завалили и давай охаживать тем, про что бабка загадку складную сказывала: «В поле, в покате, в каменной палате сидит молодец, играет в щелкунец. Всех перебил и царю не спустил!» Царю! А он что? Хлещите… В какой-то момент стало легче дышать… Старшая тетка обдала надоедного племяша с головы до ног дряблой водой, пахнувшей березовым листом, приговаривая, как положено: «С гуся вода, с лебедя вода, с малого сиротки худоба…» И от присказки у самой обмякла душа, и она, черпая ладонью из старой, сожженной по краям кадки, еще и холодяночкой освежила лицо малому, промыла глаза, примирительно воркуя. «Вот и все! Будет реветь-то, будет! А то услышат сороки-вороны и унесут тебя в лес, такого чистого и пригожего».

…Под хохот и шуточки девки незаметно всунули мальчика в штаны, в рубаху и последним, как бы завершающим все дела хлопком по заду вышибли его в предбанник… Такая тишина, такая благость вокруг, что не может мальчик уйти из огорода сразу же, и пьянея от густого воздуха и со всех сторон обступившей его огородной жизни, стоит он, размягченно впитывая и эту беспредельную тишь, и тайно свершающуюся жизнь природы… Пройдет много вечеров, много лет, поблекнут детские обиды, смешными сделаются в сравнении с обидами и бедами настоящими, и банные субботние вечера сольются и останутся в памяти дивными видениями.

А теперь фрагменты из сценария кинокомедии Григория Горина и Александра Серого «Ты — мне, я — тебе».

…Через минуту мужчина уже лежал на лавке, а Кашкин священнодействовал над его спиной. Делал он это мастерски — мял кожу, бил по ней ребром ладони, легкими движениями массировал затылок, отчего мужчина крякал и стонал от удовольствия.

…Кашкин вернулся в парную, с улыбкой оглядел раскрасневшихся клиентов, глянул на градусник: «Замерзли, ребятишки?»

Налив в шайку воды, он накапал туда несколько капель из маленького пузырька и плеснул на каменку. Клубы пара взъерошили воздух. Здоровенный футболист застонал и бросился с полка вниз.

— Сидеть! — крикнул Кашкин. — Мы с тобой про футбол не договорили! — Он взмахнул веником, словно саблей, и пошел на клиента.

Монолог Ивана Кашкина:

— Вы думаете, Ваня — банщик и точка? Нет, дорогие мои, ошибаетесь! Кашкин — маэстро массажа! Создатель здоровой духовной жизни через здоровое тело. Вот приходит ко мне, скажем, писатель. Жалуется, не пишется. Ездил на стройки, на Чукотку, в Париж — не помогает! Тут я его беру (Кашкин в возбуждении поискал глазами какой-нибудь предмет, чтобы сделать рассказ более убедительным, схватил подушку положил перед собой). Я его, стало быть, беру, кладу, сейчас, говорю, мы тебя настроим! Сейчас мы тебя направим… И! (Кашкин бросился на подушку, стал ее мять, щипать, ударять по ней ребром ладони) И так! И вот так! И веничком… И еще! И писатель на моих глазах преображается, вдохновляется и, как говорится, создает произведения, достойные своей эпохи! (Кашкин последний раз со всей силы стукнул по подушке, и перья полетели в разные стороны).

Не только в прозе, но и в поэзии «возносится хвала» русской бане.

Как не вспомнить знаменитый «Мойдодыр» Корнея Ивановича Чуковского, на котором воспитывалось не одно поколение! Гимн чистоте!

Давайте же мыться плескаться.
Купаться, нырять, кувыркаться
В ушате, в корыте, в лохани,
В реке, в ручейке, в океане.
И в ванне, и в бане.
Всегда и везде —
Вечная слава воде!

Одно из стихотворении Петруся Бровки так и называется — «Баня».

От села и до села
Ей возносится хвала.
Смыть усталость пыль и пот
В баню тянется народ.
Шайку в руки — и давай!
Мыло хлещет через край
Грязь и копоть без следа
Смоет щедрая вода
Взявши веник, на полок
Заберись под потолок.
Охлестнись разок другой,
— С легким паром, дорогой!
Верьте мне и млад и стар
Всем полезен этот пар.

В «Василии Теркине» Александра Твардовского есть глава под названием «В бане». Вот строки:

На околице войны —
В глубине Германии —
Баня! Что там Сандуны
С остальными банями!

Советские солдаты-победители соорудили вдали от Родины русскую баню. Запоминаются строки: «Пар бодает в потолок ну-ка, с ходу на полок!» А далее четверостишие:

В жизни мирной или бранной,
У любого рубежа,
Благодарны ласке банной
Наше тело и душа.

Поэт живописует «пар, на славу молодецкий», русскую удаль, закалку:

На полке, полке, что тесан
Мастерами на войне,
Ходит веник жарким чесом
По малиновой спине.
Человек поет и стонет,
Просит:
— Гуще нагнетай. —
Стонет, стонет, а не донят:
— Дай! Дай! Дай! Дай!

И завершение главы:

Пропотел солдат на славу,
Кость прогрел, разгладил швы,
Новый с ног до головы.

«Песня про баню» — так назвал С. Я. Маршак свое произведение.

Спасибо, спасибо тому, кто строил баню,
Кто печку топит в бане и греет воду в чане,
Еще тому спасибо, кто поддает нем жару,
Кто поддает нам жару и не жалеет пару!

Спасибо, спасибо заботливой хозяйке.
Спасибо спасибо тому, кто сделал шайки.
Гладко выстругал полок, вправил в печку котелок,
Кто дровишек нам припас, вяжет веники для нас.

Спасибо, спасибо!

В поэзии Николая Асеева мы тоже находим строки, посвященные русской бане:

Зеленый веник терпкий банный дух
«Поддать, поддать!» — кричу я
                                               с верхней полки,
А в теле раскаленные иголки,
И, жаркой не выдерживая порки,
Как черт от ладана бежит недуг.

А вот стихотворение Андрея Вознесенского «Сибирские бани»:

Бани! Бани! Двери — хлоп!
Бабы прыгают в сугроб.
Прямо с пылу прямо с жару —
Ну и ну!
Слабовато Ренуару
До таких сибирских «ню»!
Что мадонны! Эти плечи,
Эти спины наповал,
Будто доменною печью
Запрокинутый металл.
Задыхаясь от разбега
Здесь на «ты», на «ты», на «ты»
Чистота огня и снега
С чистотою наготы.