|
||||
|
|
Глава IV. Матерь Мира
Это было странное время безвременья и небытия, когда внезапно разверзлось Пространство — зияющая космическая бездна. Хаос, мрачный и безграничный. Он выглядел ужасающе: чудовищная пасть головы великана, обращенная к западу, где вдалеке у горизонта еще предстояло сблизиться Небу с Землей, ибо не родились они еще на свет. Да и самого света тоже тогда не было. Не стоял там, на западе, и могучий Атлас, надежная опора звездного небосвода, и не обозначился в тех краях выход из «дна мира», таинственного Тартара, подземного пристанища мертвых. Но раскрылась бездонная пропасть, и в пределах этого бесконечного «разинутого рта» появились, как о том повествует «пастух-поэт» древней Эллады Геси-од, изначальные существа — «вечно незыблемое основание», исполинская широкогрудая Гея, богиня Земли, в недрах ее — «сумрачный Тартар», и «между вечными всеми богами прекраснейший Эрос», тот самый, «сладкоистомный», кто «у всех богов и людей земнородных душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает»[20]. Что ж удивляться тому, что вслед за явлением в мире этого бога даже сам Хаос разродился «Угрюмым Эребом» и «Черной Ночью», которая, «в любви сочетавшись, зачала в чреве», а затем и произвела на свет свою противоположность — «Сияющий День иль Гемеру», положив тем самым начало времени — суткам, ограниченным протяженностью ночи и дня. Так Хаос — пространство — обзавелось внуком — временем. Но главным порождающим началом стала богиня Гея. Она вначале родила себе супруга — «ровное ширью Звездное Небо, Урана, чтоб точно покрыл ее всюду и чтобы прочным жилищем служил для богов всеблаженных» а затем «шумное море бесплодное, Понт», «Океан глубокий», и «хитроумного Крона», а также других богов и чудовищ. Эти-то порождения и стала вскоре причиной конфликта супругов: Дети, рожденные Геей-Землею и Небом-Ураном, В поисках выхода «злое пришло ей на ум и коварно-искусное дело»: Гея, «породу создавши седого железа, огромный сделала серп» — Луну — и стала настойчиво призывать детей воздать отцу за злодейство, «ибо он первый ужасные вещи замыслил». Узнав, что им предстояло сделать, «страхом объятые, дети молчали», и только Крон с величайшей охотой взялся за дело, поскольку его мало огорчал «отца злоимянного жребий». И Взвеселилась душой исполинская Гея. А далее произошло вот что: Ночь за собою ведя, появился Уран и возлег он Гея-Земля приняла капля за каплей кровь супруга, «а когда обернулися годы», богиня-прародительница произвела на свет «мощных Эриний» и великих Гигантов «с длинными копьями в дланях могучих, в доспехах блестящих». Но удивительно: потомство дал и «отсеченный острым железом член отца детородный». Нетленный, он долгое время носился в мировом Океане, пока из пены, взбитой около него волнами, не зародилась «богиня прекрасная». Когда же она вышла на берег у священных Кифер, то Ступит ногою — В последующем путешествии по Земле и Небу фиалковенчанной Афродите сопутствовал Эрос, и он не случайно стал (вместе с прекрасным Гимером) спутником богини плодородия. Ведь С самого было начала дано ей в удел и владенье Пронизывающая всю природу любовь и в последующем перерождала каждую сущность в мире Небес и Земли и правила в нем безраздельно, определяя судьбы богов, и пяти поколений людей, обстоятельства жизни которых великий поэт эллинов представил в своей бессмертной эпической поэме «Работы и дни». Жизнь и труд людей определяли тогда «знаки Неба», звезды и Солнце с их неизменными ритмами явлений, познанных человеком во благо свое и на радость обитателям белоснежных высей Олимпа. Они, эти огне-носные знаки, подсказывали людям самое важное в многотрудном бытии земледельца и пастуха: когда в за какое дело приниматься, что за жертвы приносить бессмертным богам, управителям судеб людских: Лишь на востоке начнут восходить Атлантиды-Плеяды, Каждый земледелец знал, что первое появление на осыпанном небесными огнями утреннем одеянии Урана известных всем звезд, предшествующее восходу дневного светила, означало, что на календаре начинается отсчет 5- 10-го дней месяца мая и потому следовало приступить к сбору плодов, порожденных щедрой супругой Неба — Геей-Землей (она же Демет-ра). Вторая столь же знаменитая звезда открывала сезон пахоты и высевания в благостные недра земли семян злаков, а приходилось ее явление на 5 — 11 ноября. Помимо того были для земледельца еще два знака наступления поры захоронения в землю зерен — появление Гиад и Ориона, ужасная мощь которого как раз и гнала с неба Плеяды, падающие в страхе в «мглисто-туманное море»: После того как Плеяды, Гиады и мощь Ориона Эти тревожные события поздней осени, когда умирала природа, развертывались у горизонта западной части небосклона, где заходило Солнце. Оно, день ото дня слабея, приближалось к той точке исчезновения за краем земли, когда наступало зимнее солнцестояние. Земледельцы знали, что «погребать» семена в борозды, прочерченные плугом на теле Матери-Земли, нужно в те самые дни 3, 7 и 15-го ноября, когда одно за другим уходили за горизонт созвездия Плеяды, Гиады и «мощь Ориона». Это было захоронение во имя будущей жизни, ибо каждый знал, что зерна вскоре прорастут живой зеленью. На 140 дней и ночей исчезают Когда в дни, близкие летнему солнцестоянию (около 47 июня), на востоке, предваряя появление Солнца, восходило созвездие Ориона, это значило, что необходимо приносить жертвы самой Деметре: Только начнет восходить Орионова сила, рабочим Когда же Орион и Сириус утром будут видны на юге, «в середине Неба», а Арктур засияет в пламени утренней зари, то это означало, что наступил 14-й день сентября и близится время осеннего равноденствия. Земледелец воспринимал такие небесные знамения как призыв отправляться на виноградники: Вот высоко середь неба уж Сириус стал с Орионом Момент начала других дел на винограднике определял тот же Арктур, но при первом своем вечернем появлении на небосклоне 24 февраля. Этот так называемый акронический восход, когда Арктур сиял на Небе всю ночь, приходился на 60-й день после зимнего солнцестояния: Только лишь царственный Зевс шестьдесят после солнцеворота Гесиод, повествуя о приуроченности земледельческих работ к звездному календарю, дает вслед за тем наставление, которое, как яркий солнечный луч, высвечивает потаенный смысл действий селян при возделывании земли, посеве и жатве: Но сеешь ли ты, или жнешь, или пашешь — Не зная священного мифа о рождении мира, ни за что не понять, отчего это «дело Геи-Деметры» земледелец должен был вершить в поле непременно обнаженным. На самом деле он, свершая пахоту и сев, преображался в великого Урана и Крона, в супруга и сына матери — прародительницы Геи, богини плодородия; взрыхляя в ноябре плугом землю и бросая в нее зёрна, селянин принимал облик пылающего любовным желаньем Урана и повторял изначальное событие Мира — «покрытие» Звездным Небом широкогрудой Геи; когда же он в мае серпом острозубым срезал правой рукой захваченный левой пучок колосьев, то становился уже хитроумным Кроном, кто с величайшей охотой исполнял «коварно-искусное дело», задуманное матерью Геей, — отсечение у отца детородного члена! Сноп, очевидно, отбрасывался назад с тем же сильным размахом, как это сделал некогда Крон. Иначе говоря, работа в поле была для земледельца своего рода священнодействием, по значению равным космогоническим актам творения Вселенной. Это был трепетный, радостно вдохновенный и желанный труд, не требующий понуканий. Во всяком случае, жрецы неустанно внушали поселянам мысль о вселенском величии их работы в поле и вместе с Гесиодом желали, чтобы так оно и было. Земледельцу следовало уяснить, что, обрабатывая землю и собирая урожай, он и в самом деле уподоблял себя богам — прародителям, созидателям всего сущего в природе: Ревностно все за работу берись, — батраки и хозяин. Если драма создания Вселенной ежегодно повторялась в «работах и днях» смертных на Земле, то нельзя ль было увидеть ее в картинах, выписанных светилами на Небе? Да, но лишь при осведомленности о том, кто есть кто в небесах. Так, следовало знать, что Млечный путь, отчетлива видимый в черном, как хаос, осеннем Небе, — символ гигантского фаллоса верховного божества. В пору пахоты и сева божество это в момент рождения молодой Луны у вершины Млечного пути и «покрывало» Землю, богиню плодородия. Весной же, когда созревали озимые хлеба, Млечный путь исчезал с небес, ибо короткими и светло-сумеречными становились ночи, чтобы можно было рассмотреть его. Серп старой майской Луны у основания светлой полосы Млечного пути воспринимался тогда тeм самым знаменитым острозубым серпом, который вручила исполинская Гея хитроумному Крону. Он, спрятанный на Земле, оставался невидим, но сверкал в протянутой из засады руке кроваво-красный серп «умирающей» майской Луны. Млечный путь — фаллос Урана — был невидим летом, потому что Крон, срезав его этим лунным серпом, отбросил детородный член в пучину небесного океана. Так Небо, то являя взорам людей Млечный путь, то скрывая его, настойчиво напоминало им о событиях начала Мира, а они, сообразуясь с эпизодами этой драмы, которая неизменно разыгрывалась в небесах из года в год в одной и той же последовательности, неустанно «ставили» те же акты ее под руководством жрецов-режиссеров на Земле, трудясь на нивах в поте лица своего. Таковы были мифы о Вселенной и древнейший из известных по письменным источникам, восходящий к VIII веку до нашей эры календарь греков, в котором время в течение года определяли звезды и Солнце. Счисление его в ту пору столь тесно увязано с трудами земледельца, что календарь Гесиода по традиции представляют не как результат длительных и точных астрономических наблюдений, а просто как сокровищницу едва упорядоченного «народного опыта». В подтексте это скрывает мысль о том, что не мог же, в самом деле, земледелец, вечно занятый изнурительно тяжким трудом в поле, позволить себе усердное наблюдение за небесными явлениями, определяющими временные (по сезонам) циклы солнечного года. Такая оценка глубоко несправедлива, ибо составление столь тщательного расписания явлений на небосклоне звезд в связи с обычными подразделениями тропического года — задача отнюдь не из легких, как может показаться на первый взгляд. Она могла быть решена, конечно же, не крестьянином, а жрецами, призванными следить за небесными знамениями, которые определяли порядок и сроки трудов и культово-ритуальных действ, связанных с почитанием богов. Следовало, во всяком случае, точно знать продолжительность солнечного года, длительность его сезонов и звездную картину, характерную для каждого из них. Календарь Гесиода относится к категории так называемых майских. В них выделяются не только моменты солнцестояний и равноденствий, но и половинные рубежи между ними, своего рода границы восьми 45-дневных месяцев, которые приходятся на начало мая, августа, ноября и февраля. Они-то и определяли в сельских местностях сроки начала работ. Сдержанные оценки значения календаря Гесиода не выглядят, однако, странными, если знаешь, что историки астрономии проявляют предельную осторожность, когда определяют степень познания законов движения светил великими мудрецами, которые жили в Элладе на два-три века позже поэта. Разговор об этом в деталях предстоит позже, а пока, чуть предваряя его, заметим, что можно долго перебирать, на главу какого мудреца возложить лавровый венок, и прикидывать, не слишком ли углубился в дебри веков, да не заимствовано ли все это от корифеев астрономии долин Нила, Тигра и Евфрата, куда, по преданиям, будто бы любили наведываться за премудростями недостаточно образованные аборигены северного Средиземноморья. Но, надо думать, уже настает пора оставить это занятие и снова заглянуть в глубь веков. Как ядовито замечал в сходном случае Платон, высмеивая претензии Анаксогора на первенство в том, что давно известно другим: «Похоже он нечто старое выдает за новое, сказав, что Луна получает свет от Солнца». …Начало дня 28 июня 1929 года ничего необычного не предвещало. Во всяком случае, здесь, на окраине большого прибайкальского села Мальта, что привольно раскинулось по обоим берегам реки Белой, притока Ангары, к неожиданностям за два года привыкли. Должно было случиться нечто уж совсем из ряда вон выходящее, чтобы Михаил Михайлович Герасимов — хозяин земляных котлованов, заложенных археологами прямо на берегу, проявил признаки волнения. А началось все просто. В один из февральских дней, кажется, 5-го числа 1926 года, в Музей пришла обычная почтовая открытка. В ней библиотекарь Мальты Бельтрам сообщил директору, что несколько дней назад крестьянин Платон Брилин, расширяя подполье во дворе усадьбы Савельева, наткнулся в желтой глине на глубине полутора метров на какие-то крупные кости. Брилин уверяет, что это останки мамонта, и не дает покоя — требует сообщить о находке в «город, в музей». Однако такие кости по берегам Белой не редкость и если он, Бельтрам, все же осмеливается писать об этом, то только потому, что не отстанет от него Брилин, пока открытка не будет написана и отправлена им лично через почту. Директор Иркутского краеведческого музея вызвал Герасимова и предложил ему проверить сообщение. Пробные раскопки 7–9 февраля показали, что Платон Брилин не напрасно волновался — подворье Савельева разместилось на месте стойбища древнекаменного века, где обнаружились кости не только мамонта, но и носорога. Это означало, что на берегу Белой обнаружены следы древнейшей в Сибири культуры, возраст которой составлял около 24 тысяч лет — вдвое больше, чем привыкли считать археологи. Не удивительно, что такое соображение молодого сотрудника музея было определено начальством как «более чем смелое». Сколько труда стоило затем профессорам Иркутского университета Бернгарду Эдуардовичу Петри и Виталию Чеславовичу Дорогостайскому убедить руководство музея запланировать на лето 1928 года проведение в Мальте раскопок более широкого масштаба. Зато, когда их все же удалось осуществить, результаты оказались такими, что теперь, в очередной полевой сезон, М. М. Герасимов получил возможность работать целых пять месяцев. Он выехал в Мальту 3 мая, когда еще только начиналась весна, а вот уже в разгаре лето. Можно вообразить, как в городе директор сгорает, от нетерпения узнать, какие сюрпризы преподнесли раскопки на сей раз. Хотя, кажется, чем еще можно удивить после открытия на стойбище «троглодитов» развалин зимних жилищ, построенных из каменных плит и костей животных, богатых наборов инструментов из камня и рога северных оленей, а также (что совершенно потрясло сотрудников музея и тронуло сердце директора) гравюры мамонта, исполненной на пластине из бивня, и вырезанных из той же благородной кости скульптур сибирских мадонн древнекаменного века.
Пластина из Мальты с гравированным изображением мамонта. Мальта преподнесла свой очередной сюрприз 28 июня, в знаменательный день, когда завершилось летнее стояние и Солнце, чуть дрогнув, сделало уже заметный глазу поворот к зиме. Из слоя глины, расположенного ниже развалин одного «дома из костей», вдруг проступил при зачистке острый угол каменной плиты, поставленной вертикально. Ничего подобного на такой глубине в слое, обычно лишенном находок, ранее не встречали. Затем, когда М. М. Герасимов срезал ножом несколько тонких слоев, глины, около плиты на желтом фоне отчетливо проступило темное удлиненно-овальное пятно более метра в длину и около 70 см в ширину. Подошел Б. Э. Петри, который прибыл накануне из Иркутска с инспекцией, и, любопытствуя, подключился к работе. Началась осторожная расчистка, которую они надеялись завершить к моменту, когда придут рабочие. Ни тот, ни другой и представить себе не могли, что всякие другие раскопки в тот день станут просто невозможными, а Михаил Михайлович просидит над метровым темным пятном, которое превратится потом в неглубокую яму, семь часов, не разгибая спины. Медленно удалялась глина, и вот на северной окраине пятна показалась еще одна плита, наклоненная в сторону первой. Вдоль западного края ее, как бы оконтуривая заполненное черной землей углубление, торчали мелкие, поставленные вертикально плитки. Можно было подумать, что раскапывается очажная яма. Однако вскоре стало ясно — с окончательными выводами придется повременить. Сначала в центре ямы на глубине около 30 см показался огромный зуб мамонта, густо покрытый красной охрой, и два обломка черного кремнистого сланца, превосходного сырья для изготовления орудий. Оба фрагмента при попытке совместить их составили один большой валун. Как выяснилось вскоре, зуб и камни лежали на почти метровой длины известняковой плите, ориентированной длинной осью по линии северо-восток — юго-запад. Глина вдоль восточной окраины углубления оказалась покрытой алыми, как лужицы крови, пятнами, а затем приобрела ярко-красный цвет. Поскольку раскопкам в глубине эта горизонтальная плита мешала, ее пришлось убрать. Открывшаяся картина была настолько неожиданной, что М. М. Герасимов и Б. Э. Петри почти минуту молча смотрели вниз. Кроваво-красная охра, которая скрывалась под толщей земли более двух десятков тысячелетий, пламенела на темном фоне дна углубления, а на северной окраине его проступали желтоватые фрагменты косточек, хрупких на вид. В ход пошел острый хирургический скальпель, косточки слегка освободили от земли, и М. М. Герасимов тут же прекратил работу: появилась окрашенная охрой лобная кость с орбитами глазниц, обращенных на восток, туда, где за рекой Белой из-за кромки леса показался огненный шар Солнца. — Череп. Погребение человека! Первое захоронение охотника древнекаменного века Сибири… — Первое захоронение Homo sapiens ледниковой эпохи всей Азии, — уточнил Бернгард Эдуардович. Но до чего же хрупки эти косточки! Над ними, кажется, опасно дышать, к ним боязно притронуться — вдруг они рассыпятся в прах. М. М. Герасимов снова склонился над ямой, и началась многочасовая работа, тонкость, тщательность и артистическое изящество которой можно сравнить разве что с исключительной по сложности операцией. Это сходство усиливалось тем, что в руках археолога-«хирурга» мелькали, поблескивая никелированными поверхностями, медицинские инструменты, а объектом eго «операции» стали плохо сохранившиеся косточки ребенка, умершего в возрасте трех лет. Они пролежали в земле 24 тысячи лет, и чтобы спасти каждую частицу их, а также все тo, что окажется связанным с ним, нужна была предельная внимательность. Голова покоилась на слое мелко истолченного железистого кровавика, специально насыпанного в изголовье перед тем, как умершего опустили в каменный склеп. При обилии краски под черепом не удивительно, что часть его оказалась окрашенной в ярко-красный цвет. На лбу лежала диадема, изготовленная из бивня мамонта. На концах ее были просверлены отверстия для шнурка, с помощью, которого стягивались концы этого украшения, предназначенного для поддержания волос. На правую руку выше локтя был надет неширокий пластинчатый браслет, вырезанный из бивня мамонта, тоже с отверстиями для шнурка. У локтя правой руки лежал изогнутый крупный нож, изготовленный из длинной, трехгранной пластины темного кремня. Два вогнутых рабочих лезвия, оформленные подтеской на противолежащих краях, придавали контуру инструмента характерные S-образные очертания. Около берцовой кости левой ноги лежали острие или кинжал, вырезанный из бивня мамонта, короткая ножевидная пластина, проколка из прямоугольного скола с клювовидным острием и широкая правильная пластина, старательно подправленная по краям мелкими сколами. Это было острие копья или охотничий нож. Изделия из камня, обнаруженные около ступни, первоначально находились, вероятно, в сумочке, сшитой из кожи или сплетенной из травы, но время уничтожило ее без остатка. В гробницу ребенка положили весь набор инструментов, с помощью которых можно было в том неведомом мире, куда он отправился, убить зверя, разрезать мясо, сшить или починить одежду. Больше всего и дольше, чем на любом другом участке гробницы, М. М. Герасимову пришлось потрудиться при расчистке шейных позвонков и верхних ребер погребенного.
Вскрытое погребение: останки ребенка и сопроводительный инвентарь. Здесь плотной массой лежали десятки мелких изделий. Требовалось не просто освободить их от земли, но и, не сдвинув ни на миллиметр, точно уловить и зафиксировать местоположение каждого предмета во взаимосвязи его с другими. Сначала попалась небольшая плоская бусинка с просверленным в центре ее отверстием. Не успел Михаил Михайлович облегченно вздохнуть после кропотливой работы по удалению темной глины, как скальпель приоткрыл край еще одной бусины, а за ней третьей, четвертой, пятой… Да тут, кажется, им не видно конца! Бусинки теснились, смыкаясь одна с другой, и, казалось, разъедини их слегка, и увидишь, как сквозь отверстия проходит нитка, соединяющая связку. Это было настоящее ожерелье, составленное из многочисленных, как будто однотипных, но в то же время различных в деталях и очертаниях, костяных кружков, мастерски вырезанных из упругой мамонтовой кости. Но вот расчистка продвинулась дальше, и скопление кружков оказалось неожиданно разорванным куколкообразной подвеской, изготовленной тоже из бивня мамонта. Поверхность ее покрывали круглые углубления. Они начинались в том месте, где более узкая часть переходила в широкую, и бежали цепочкой вдоль ее края, образуя завиток. Противоположная поверхность подвески оказалась плоской и ровной, без резьбы и лунок. Дальше лежали еще две подвески, меньшие по размеру, но в основном повторяющие формы первой, — те же куколкообразные очертания, два отверстия и завиток из лунок. На третьей подвеске, как и на первой, такие лунки соединялись криволинейной резной линией. Подвески отделялись одна от другой парами обычных круглых бусин. Другую половину ожерелья составляла гирлянда мелких плоских бусин и три такие же куколкообразные подвески. Когда скальпель стал осторожно прощупывать алую землю чуть ниже, появилась еще одна, расположенная по центру ожерелья, подвеска из бивня. Это была, судя по виду ее, самая многозначительная часть нагрудного украшения. Густо окрашенная охрой, подвеска напоминала по виду птицу с распростертыми в полете длинными крыльями, приостренными на концах, с коротким, нешироким, но массивным телом. Мастер, который изготовил ожерелье, вырезал эту подвеску с особым прилежанием. На отшлифованной поверхности округлой скульптуры виднелись ровные ряды каверн, опоясывающих вкруговую «крылья» и выступающие части «тела». Ориентация цепочек знаков на «теле» не совпадала с направленностью продавленных лунок на «крыльях». Они размещались как бы в разных плоскостях. На уплощенных поверхностях центральной части скульптуры каверны тянулись рядами, а не петлями по кругу. Резные линии рассекали на отдельные части лишь «крылья» фигурки. К ним и прилегали продавленные каменными чеканами угловатые лунки. На зауженном крае более выпуклой части тела «птицы» виднелось сквозное отверстие, через которое продевался шнурок. Пять мелких бусин отделяли этот сплошь испещренный лунками «кулон» от ближайших куколкообразных подвесок. М. М. Герасимов произвел под конец расчистки ревизию и установил, что ожерелье составляли 120 мелких бусин и 7 подвесок.
Ожерелье о подвесками мальтинского погребения. Заключительная часть расчистки захоронения привела к открытию еще двух украшений, но уже не связанных с ожерельем. Около пояса лежала круглая бляшка, изготовленная из мамонтовой кости. Нижняя сторона ее была гладкой, а верхняя сплошь покрыта волнообразным орнаментом из резных параллельных линий. Каждая из них напоминала изображение извивающейся змейки. Одну из них разрывало пополам сквозное отверстие. Бляшка сохранилась плохо, потому пришлось тут же заняться ее реставрацией. Около грудных позвонков и между обломками нижних ребер лежали семь мелких кусочков еще одной скульптуры. М. М. Герасимов долго и терпеливо стыковал их, пока ему удалось, наконец, восстановить скульптуру летящей птицы, но не условную и схематичную, какой виделась ему птица в кулоне ожерелья, а настолько реалистичную, что не составляло труда узнать ее. Это было изображение стремительно летящего лебедя с длинной, слегка искривленной шеей и приостренной, как наконечник копья, головой. Неестественно короткие обрубки крыльев выступали по сторонам, отделяя шею от вытянуто-овального туловища. В хвостовой части скульптуры располагалось сквозное отверстие. Значит, это тоже была подвеска, которая прикреплялась шнурком к одежде… Раскрытое на дне гробницы более полувека назад и мне посчастливилось увидеть, но уже, разумеется, не в Мальте, а на третьем этаже Эрмитажа, в отделе истории первобытной культуры этого хранилища национальных сокровищ. М. М. Герасимов, понимая, какую удачу подарила ему фортуна, принял решение изъять из глины все погребение монолитом. Этот блок он и передал затем на вечное хранение в достойное его уникальной ценности место. Винтовая, с гулкими металлическими ступенями лестница, которая вела со второго этажа Эрмитажа на третий, сразу напомнила мне и В. И. Жалковскому спираль ачинской скульптуры. Как было не счесть подобный знак благоприятным, если именно они, эти спирали, и привели нас сюда, чтобы укрепиться в правильности понимания их как годовых записей календаря древнекаменного века Сибири. Обилие лунок на кулоне ожерелья и на куколкообразных подвесках его обнадеживали и настраивали на оптимистический лад. Важно было и то, что Мальта и Ачинское поселение, несмотря на разделяющую их тысячу километров, принадлежали одной культуре — мальтинской. Речь, таким образом, шла о выявлении новых деталей одной культурной традиции, в данном случае — календарно-астрономической и, естественно, культово-религиозной с ее астральной основой.
Возможные вариации образного восприятия центральной подвеска ожерелья: птица (сова или орел); двуконечный фаллос; голова быка; ящерица; слившиеся воедино фигуры, женская и мужская; фигура женщины с признаками беременности; беременная женщина; мужчина. Работа началась с изучения кулона. При горизонтальном размещении скульптуры, какое она как раз и принимала при подвешивании ее с помощью шнурка, пропущенного через сквозное отверстие, подвеска эта действительно напоминала птицу, быть может сову: закругленные части средней зоны могли быть телом ее, более выступающим и круто выпуклым в верхней части (голова и туловище) и менее выступающим, плавно закругленным в нижней (хвост). Не следовало, однако, исключать еще два, по крайней мере, возможных варианта образного восприятия этого выдающегося образца искусства. При том же горизонтальном положении скульптура могла быть понята как двуконечный фаллос. Такие скульптуры хорошо известны в искусстве древнекаменного века Западной и Восточной Европы. Но при развороте на 90° она, как по мановению волшебной палочки, преображается и принимает вид скульптурного изображения беременной женщины. В такой позиции круто выпуклая, выступающая вперед часть средней зоны скульптуры может восприниматься как сильно округлившийся, будто накануне разрешения от бремени, живот, а противоположная, плавно закругленная и менее выделяющаяся часть — как ягодицы. Понять кулон в качестве скульптуры беременной женщины не составляет труда для каждого, кто знаком с соответствующими образцами палеолитического искусства. Стилизация изображения беременной женщины при подобном развороте скульптуры не подлежит сомнению, но степень этой образной трансформации не превосходит допустимую для образцов древнейшего искусства норму. Во всяком случае, она не больше той, что считается приемлемой для восприятия подвески как скульптуры летящей птицы. Совмещение в одном и том же изделии первобытного художника образов беременной женщины и фаллоса легко объявить плодом воображения. Обратимей однако, в поисках классической ясности к аналогам. В их ряду стоят, в частности, известные женские статуэтки из Савиньяна (Италия) и Долни Вестонице (Чехословакия). Они уже давно обратили на себя внимание исследователей как раз той самой поразительной особенностью — совмещением в одном образце палеолитического художественного творчества символов женского и мужского начала: изображения беременной женщины (при вертикальном по длинной оси размещении скульптуры) и двуконечного фаллоса (при горизонтальной по длинной оси ориентации). Примечательно, что концы сходных по виду скульптур древнекаменного века, как и концы центральной подвески ожерелья, приостренно-конические, что и позволяет рассматривать их как двуконечные. На приостренные концы могла отдельно крепиться женская головка. В древнеегипетской иконографии известен образ именно такого женского божества высшего ранга (Нут, богиня Неба), тело которой фаллическое, а головка обычная — женская.
Женские скульптурные изображения древнекаменного века, которые при горизонтальной ориентации выглядят как двуконечные фаллосы (1, 2 — из Савиньява; 4, 5 — из Долни Вестонице); 3 — гинандроморфная скульптура из Тюрсак; 6, 7 — богиня Неба Нут с фаллосовидным телом. Подсчет показал, что на центральной подвеске ожерелья 273 лунки — ровно столько же, сколько на одной из лент простой спирали ачинской скульптуры. Однако это число подразделяется здесь на иные блоки. В средней зоне кулона знаков было 90, на поверхности одного конусовидного конца — 99, а другого — 84. Более того, знаковая структура оказалась такой, что открывалась благоприятная возможность значительной по дробности детализации элементов, составляющих каждый из этих блоков:
Суммы лунок в концентрических овалах на поверхности одного из конусовидных концов скульптуры образуют следующую числовую последовательность (по направлению от приостренной части к средней зоне): 1 > 7 > 8 > 9 > 10 > 10 > 10 > 11 > 11 > > 11 > 11 = 99. Овалы из лунок, нанизанные на резные линии, рассекают этот конец скульптуры на десять частей. Как особый элемент (ostium urethrae externum) следует рассматривать одиночную лунку, выгравированную на поверхности зауженного конца фаллоса. Площадь здесь для размещения ее оказалась совсем небольшой, и, вероятно, чтобы не нарушить тело скульптуры, глубина гравировки не отличается значительностью.
Предметы, обнаруженные в гробнице: 1–8 — подвески ожерелья; 9 — скульптура летящего лебедя; 10–12 — пластина с волнистыми линиями (11 — сохранившиеся части, на основании которых М. М. Герасимов произвел реконструкцию см. 10 и 12). Суммы лунок концентрических овалов другого конусовидного конца скульптуры представляют при подсчетах в другом направлении, от широкого основания к приостренной части, такой числовой ряд: 9 > 10 > 10 > 10 > 11 > > 10 > 8 > 8 > 7 > 1 = = 84. Овалы из лунок и связанные с нами резные линии рассекают этот конец скульптуры на девять частей. Глубина одиночной лунки ostium urethrae externum на поверхности зауженного конца незначительна, как и у лунки на противоположном конце. Лунки куколкообразных подвесок, размещенных левее и правее центральной, рассредоточены так, что образуют завитки, на концах которых как раз и располагаются сквозные отверстия. Общее число лунок и сквозных отверстий в трех куколкообразных подвесках, расположенных левее центральной, составляет 10+ 11 + 14 = 35. Общее число лунок и сквозных отверстий в куколкообразных подвесках, расположенных правее центральной, составляет 11 + 13 + 14 = 38. Всего лунок и сквозных отверстий в шести куколкообразных подвесках 35 + 38 = 73. Элементы узора на вытянуто-овальной пластине тоже можно рассматривать как знаки. Змеевидно-волнистые линии, сплошь покрывающие одну из ее поверхностей, подразделяются сквозным отверстием на два блока — 8 и 10 (сквозное отверстие, разрывая пополам одну из змеевидно-волнистых линий, разграничивает блоки). Всего знаков здесь 8 + 1 + 10 = 19. Со скульптурой летящего лебедя связан только один знак — сквозное отверстие в хвостовой части. Как видим, для подавляющего большинства этих чисел не характерна самая броская черта чисел, обозначающих количество лунок в лентах спиралей ачинской скульптуры, где они кратны трем. Некратное трем количество лунок и сквозных отверстий содержат размещенные слева от кулона куколкообразные подвески (10, 11, 14 знаков); размещенные справа от него же куколкообраз-ные подвески ожерелья (11, 13, 14 знаков); вытянуто-овальная пластина со змеевидно-волнистыми линиями и сквозным отверстием (19 знаков); сквозной отверстие на скульптуре летящего лебедя (1 знак). Кратное трем количество лунок имеет центральная подвеска ожерелья (273 знака) и ее отдела; центральная зона (90); конец с большим числом знаков (99); конец с меньшим числом знаков (84). Трудно сказать, почему это произошло. Быть может, причина в том, что ожерелье было предназначено не для живого, а умершего или даже насильственно умерщвленного, иначе говоря, принесенного в жертву ребенка при осуществлении обряда, связанного, положим, с моментом основания поселения родо-племенной группы охотников в Мальте, строительством какого-то особо важного сакрального объекта (храма?) на его территории или при свершении церемониальных таинств, приуроченных к определенному календарному празднику. Единственное, о чем можно говорить с определенностью, заключается в маловероятности того, что столь яркая особенность, как некратность трем количества знаков на всех, кроме центральной подвески, предметах искусства из мальтинского погребения, могла получиться при случайной расстановке лунок и сквозных отверстий на их поверхностях.
Знаковая система предметов искусства из мальтинской гробницы (1–4 — кулон; 5–6 — куколкообразные подвески; 7 — пластина, покрытая змеевидными линиями, 8 — летящий лебедь). А если предположить, что концентрические овалы, спирали, прямые и змеевидно-волнистые линии, составленные из определенным образом рассредоточенных лунок, здесь не простые орнаментальные мотивы, но строго продуманная математическая система? В сущности, она (и это весьма примечательно) близка математической системе ачинской скульптуры, макроуровень которой тоже характеризуется некратностью трем количества лунок в подавляющем большинстве строк, составляющих каждую из лент двух спиралей орнамента скульптуры (в 23 строках было некратное трем количество лунок и лишь в 2 — кратное). Это заключение тем более кажется оправданным, что как в ачинской скульптуре некратность количества лунок в строчках числу 3 сопровождалась краткостью общего количества их в каждой из лент спиралей, так и некратность количества лунок и сквозных отверстий в большинстве подвесок ожерелья, а также иных предметов искусства из погребения сопровождается кратностью трем общего их количества: 273 + (10 + 11 + 14) + (11 + 13 + 14) + 19 + 1 = 366. В связи с этим уместно поставить вопрос о возможной неслучайности также и того обстоятельства, что за пределами центральной подвески, на поверхности которой было размещено наибольшее количество знаков, оказались все иные группы знаков с некратным их числом. Исключение таковых из числовой структуры центральной подвески, быть может, как раз и обусловливалось стремлением избежать нарушения именно в ней принципа непременной кратности трем общей суммы знаков, равной 273. Какова могла быть реальная семантическая значимость приуроченности кратного трем количества знаков на центральной подвеске и некратного трем числа их на иных объектах, предстояло решить. Пока же замеченного, кажется, достаточно для подтверждения мысли о том, что в количестве, лунок и сквозных отверстий в самом деле прослеживается некая, очевидно, строго продуманная математическая система. Календарный характер ее представляется возможным. На это уже чисто внешне намекала символика составленных из лунок концентрических кругов, спиралевидных фигур и змеевидно-волнистых линий, образующих орнаментальный фон каждого из «предметов искусства». Семантико-образная значимость их в общем плане была ясна в свете принципов расшифровки узоров, предложенных в свое время К. Хентце (как знаки смены фаз Луны). К тому же кратность трем общего количества знаков на центральной подвеске ожерелья (273) и в целом на всех предметах искусства, связанных с погребением (366), тоже поневоле заставляла вспомнить афористично ёмкую реплику К. Хентце, суть которой сводится к тому, что число 3 (как и голова быка) есть не что иное, как выраженная в самой концентрированной форме символика Луны, числовая и образно-художественная. Предположим, что как и в случае с ачинским лунно-солнечным календарем, знаковые композиции в орнаментах Мальты тоже связаны с календарными циклами эволюций движения Луны и Солнца. При дальнейшей расшифровке показалось примечательным количество знаков на поверхности центральной подвески ожерелья — 273. Такой календарный блок, близкий по продолжительности 10 сидерическим или дракони-ческим лунным месяцам (273 или 272 дня), фигурирует в структуре трехлетнего лунного цикла счисления времени ачинской скульптуры. Теперь обратимся к выявлению календарного характера чисел, выражающих количество лунок и сквозных отверстий на куколкообразных подвесках ожерелья: 10 > 11 > 14; 11> 13 > 14. Связь количества лунок и сквозных отверстий в каждой из куколкообразных подвесок с определенным фазовым состоянием Луны, которое наступает через определенное количество суток, возможна. Но все же нельзя не признать, что сопоставимость здесь не выглядит достаточно ясной. Более календарно значимо общее количество знаков во всех шести подвесках: 10 + 11 + 14 = 35, 11 + 13 + 14 = 38, 35 + 38 = 73. В самом деле, число 73 соответствует продолжительности в сутках 2 1/2 синодических лунных месяцев. И все же недостаточная убедительность подобного рода дробных раскладок и сопоставлений заставляла искать иные, более весомые аргументы для доказательства продуманности подбора количества знаков на куколкообразных подвесках. Календарный характер их нашел решающее подтверждение при суммировании их со знаками на центральной скульптуре, то есть при учете всех знаков, связанных со всеми подвесками ожерелья: 273 + (10 + 11 + 14) + (11 + 13 + 14) = 346! Близость этого количества знаков продолжительности одного из самых важных календарных периодов, а именно драконического года (346, 62), не может не поразить воображение любого календариста, учитывая определяющую роль этого цикла для предсказания (ожидания?) момента затмения. Исключительное значение такого факта в случае его неслучайности трудно переоценить, ибо знаковая система структур ожерелья позволяет убедительнее, чем с помощью счетно-календарных структур ачинской скульптуры, доказать знание палеолитическим человеком Сибири продолжительности в сутках драконического года со всеми вытекающими отсюда выводами об истинном уровне их астрономических познаний, тонкости календарных разработок, а также целенаправленности астрономических наблюдений. Ясно, что не менее фундаментальные по значимости заключения могут затем последовать при интерпретировании семантики предметов искусства, с которыми оказалась связанной драконическая календарная запись. Дополнительные соображения, подтверждающие принципиальную возможность постановки подобного рода проблемы, появились уже при анализе календарной значимости числа знаков на вытянуто-овальной пластине (18 змеевидно-волнистых линий и сквозное отверстие, как бы разрывающее, пополам одну из них). Количество их в плане календарной значимости весьма знаменательно. Во-первых, число 18+1 (сквозное отверстие) в структуре синодического лунного месяца близко продолжительности той части его длительности от момента последнего серпа или новолуния до очень примечательных в жизни ночного светила суток, когда на 17-й день, после трех ночей полной Луны, глаз человека впервые замечает признак начала ущерба диска. Момент начала «умирания» светила в культовых обрядах и мифологических сюжетах первобытного человека занимал, как известно, особое место, что отразилось, в частности, на отношении к числу 17. Можно, правда, возразить, что на вытянуто-овальной пластине знаков больше — 19. Однако надо учитывать два обстоятельства: а) согласно результатам исследований А. Маршака, палеолитический человек часто предпочитал начинать счисление не с новолуния и не с первого серпа, а с последнего серпа предшествующего месяца и б) возможно, сквозное отверстие в пластине подключалось к счету лишь один раз в четыре года, когда этот год был високосным. Во-вторых, число 18 + 1 (или без учета 1) близко половине длительности в сутках временного цикла, известного в астрономий как период затмений. Он связан как раз с драконическим годом и включает в себя сутки, в течение которых за 17 дней до приближения Солнца к лунному узлу и в течение 17 дней после прохождения его через лунный узел может произойти затмение. А если знаки на подвесках ожерелья действительно определяли календарный период, равный продолжительности в сутках драконического года, то становится понятным, почему на поверхности пластины было выгравировано именно 18 змеевидно-волнистых линий, к которым чаще не добавлялось, чем добавлялось, как счетный знак сквозное отверстие. Каждая «змейка» могла символизировать сутки, когда после прохождения Солнца через лунный увел на 346-й день драконического года в течение 17 последующих суток в периоды полнолуния и новолуния можно было ожидать лунное или солнечное затмение. Что касается предшествующих вхождению Солнца в лунный узел 17 суток периода затмений, то они, естественно, приходились на соответствующую часть лунок и сквозных отверстий тех, куколкообразных подвесок, на которых завершалось счисление времени по знаковой системе ожерелья. В-третьих, поскольку змеевидно-волнистые линии на пластине подразделяются сквозным отверстием на два блока с неравным количеством знаков в каждом из них (8 и 10), то возникает два возможных варианта суммирования. При одном из них, когда вначале к общей сумме знаков на подвесках ожерелья прибавляется 8, становится очевидным, что тем самым автоматически определяется точная временная граница продолжительности в сутках лунного года: 346 + 8 =354. Близкое 354 количество суток (с разницей в трое или одни сутки) оказалось и в двух из трех лунных лет ачинской скульптуры — последнем и первом (351 и 355). Это, однако, не означает, что суммирование следует производить только в таком порядке — 346 + 8. Ведь если суммировать 346 и 10 змеевидно-волнистых линий, с учетов или без учета сквозного отверстия, то полученное число 346 + 10 (или 11) = 356 (или 357) совпадет или окажется близким продолжительности в сутках второго лунного года календарной системы ачинской скульптуры — 357. Отсюда следует, что в годичном лунном календаре, выраженном знаками подвесок ожерелья, можно «проигрывать» варианты лунных лет, близкие по продолжительности записанным на ачинской скульптуре. Для этого необходимо только последовательно, при смене лет, чередовать дополнение к драконическому году, продолжительность которого отражена в сумме знаков на подвесках ожерелья, прибавляя к ней то 8, то 10 (или 11): 1-й вариант 346 + 8=354 2-й вариант 346 + 10 (или 11)= 356 (или 357). Таким образом, в мальтинском и ачинском вариантах фиксируется близкая продолжительность лунных лет и одинаково строгий порядок их смены. Это позволяет говорить о существовании в Сибири в эпоху палеолита единой календарной традиции. И, очевидно, не случайно количество знаков на подвесках ожерелья и объектах, размещенных вне его, точно соответствовало числу суток в годичном тропическом календаре. Чтобы это предположение стало по-настоящему обоснованным, следует далее (решив предварительно вопрос о начальной точке отсчета времени по Солнцу, а затем направлении и очередности записи хода светила по лункам и змеевидно-волнистым линиям) провести совмещение всех этих знаков с конкретным астрономическим календарем. В случае если уже оправдавший себя методический прием столь жесткого контроля опять даст удовлетворительные результаты, то предварительный этап расшифровки знаковой системы ожерелья следует считать завершенным. Правомерность такой интерпретации следует (для пущей убедительности) закрепить определением смыслового значения как орнаментальных композиций в целом, так и отдельных их структур, То есть речь идет о попытке предложить допустимый вариант прочтения палеолитического мифа, зафиксированного в знаковой системе и образах первобытного художественного творчества, и уяснить возможный характер связанных с ним ритуалов или обрядов. Как показали затем многократные (и в разных вариантах) наложения современных астрономических календарей на знаковую систему подвесок ожерелья и других «украшений», начинать счисление времени рациональнее всего с лунок центральной подвески. Дело тут даже не столько в рациональности (она может быть объявлена категорией субъективной), сколько в жесткой обусловленности, не допускающей «проигрыша» разных вариаций ходов решения проблемы. Ведь знаки размещены по отделам (средняя зона скульптуры и концы) так, что количество их, соответствуя примечательным календарным блокам, позволяет предположить только один вариант определения исходного момента счета времени по Солнцу, а также установления порядка прохода его по структурам того, что обычно воспринимается как орнаментальная композиция на предметах искусства. Это генеральное по значимости обстоятельство, предопределяющее недопустимость какого-либо иного выбора направления счета времени, обусловливается характерной числовой комбинаторикой количества лунок на поверхности подвески; 90 > 99 > 84. Начинать, очевидно, следовало с центрального отдела, где количество лунок близко соответствует числу суток в 1/4 тропического года, что при начале и окончании счисления времени но знакам позволит относительно точно зафиксировать моменты одного из равноденствий и следующего за ним солнцестояния. Они-то как раз и ограничат календарный блок продолжительностью в 90 суток. Ясно, что такой цели нельзя достичь, начиная счисление с блока 84 (будет значительная недостача) или с блока 99 (будет значительный излишек), отчего границы календарного периода останутся неопределенными. Выбирая порядок счисления, следует обратить внимание и на то важное обстоятельство, что сумма лунок, размещенных в пределах центрального отдела и одного из концов скульптуры, близка знаменательному календарному периоду — продолжительности в сутках времени от момента весеннего до момента осеннего равноденствия: 90 + 99 = 189. Если учесть, что астрономы определяют продолжительность этого календарного блока как примерно равный 187 суткам, то близость числа, полученного в результате суммирования количества лунок центрального отдела скульптуры, к 99 оказывается очевидной. Результат же другого сочетания при суммировании лунок не отличается желанной близостью к известным календарным блокам. В самом деле, сумма лунок центрального отдела и другого конца скульптуры 90 + 84 = 174 значительно менее точно отражает период от осеннего до весеннего равноденствия (астрономы определяют его как примерно равный 178 суткам). Поскольку, судя по календарной структуре ачинской скульптуры, палеолитическому человеку Сибири была известна разница в количестве суток, составляющих календарные блоки от весеннего равноденствия до осеннего (187) и наоборот (177), то, принимая за данность стремление к точному счислению времени в древнекаменном веке, не остается иного выхода, как приурочить отсчет к моменту весеннего равноденствия, а порядок прохода по лункам отделов подвески принять такой; 90 > 99 > 84. Совместим, к примеру, 22 марта 1932 года со сквозным отверстием кулона и просчитаем время по всем знакам центральной воны его. Счисление это закончится близко к дням летнего солнцестояния — 19 июня.
Схема наложения астрономического календаря от 22 марта 1932 года по 21 марта 1933 года на знаковую систему подвесок ожерелья, пластины с волнистыми линиями и летящего лебедя. Продолжим счисление по 99 лункам соответствующего конца подвески. По-видимому, оно велось сначала но группам, где их размещалось меньше. Рациональность такого предположения определяется следующими соображениями: а) такое значительное событие, как момент накануне летнего солнцестояния, оказался бы связанным с одиночной лункой на конце скульптуры (ostium urethrae externum фаллоса, при восприятии подвески в такой ипостаси); 5) следующие семь лунок могли бы определять примечательный астрономический период, когда Солнце «стояло», то есть восходило и заходило примерно в одних и тех же точках горизонта на востоке и западе, а в полдень поднималось на юге на максимальную высоту; в) период в 11 суток, который выражался лунками овала на противоположном крае этого же конца подвески, слишком велик для явления солнцестояния, чтобы начинать счисление отсюда. Поэтому если предложенное приемлемо, то счисление на этом конце подвески начиналось с одиночной лунки, и она в таком случае определяла день накануне солнцестояния — 20 июня, когда Солнце достигало максимума могущества перед знаменательной в его жизни «остановкой» в дни летнего солнцестояния. Далее проход по лункам осуществлялся в такой последовательности: 7 > 8 > 9 > 10 > 10 > 10 > 11 > 11 > 11 > 11. Итак, счисление времени на этом конце подвески начиналось 20 июня, в день, близкий периоду солнцестояния, а заканчивалось через 99 суток 26 сентября. Этот день, близкий моменту осеннего равноденствия, весьма наглядно символизировал собой начало периода предзимнего увядания природы перед астрономическим поворотом календаря от лета к зиме. Не менее значим в календарном плане также и переход или, можно даже сказать, скачок от лунок центрального отдела подвески к концу ее, на котором размещено 99 лунок. Эта очередность подключения отделов при счислении времени, сопровождаемая «скачками», есть также не что иное, как информационный код, сигнализирующий о коренных по значимости событиях, связанных со сменой сезонных циклов. В данном случае скачок в счислении от средней части подвески к концу ее знаменует астрономический поворот от летнего сезона к зимнему. Что касается бросающегося в глаза выхода счисления за пределы тех суток, которые определяют истинный момент осеннего равноденствия (22 или 23 сентября), то этот «перебор» мог быть сделан палеолитическим календаристом преднамеренно и потому, что такой рубеж по-настоящему устанавливался не столько по Солнцу, что сделать сложно, сколько по более четкому знаку — восходу особо яркой звезды или примечательного созвездия. Счисление, времени по знаковой системе центральной подвески завершилось после очередного скачка проходом 84 лунок, размещенных на втором её конце. Возникает, однако, вопрос — откуда оно начиналось? Предлагается вариант, обратный направлению счисления на конце 99, то есть от овала из девяти лунок, примыкающего к среднему отделу скульптуры, и далее к приостренному конусовидному концу с единичной лункой: 9 > 10 > 10 > 10 > 11 > 10 > 8 > 8 > 7 > 1. Такое решение обусловливается следующим соображением: проход Солнцем момента осеннего, как, впрочем, и весеннего, равноденствия не связан со «стоянием» светила, и потому нет оснований отражать в календаре смену скорости смещения его примечательным уменьшением количества лунок в овалах. Поэтому после завершения счисления по овалам конца 99 (…11 > 11 > 11) будет естественным переход к близким по количеству знаков овалам конца 84 (9 > 10 > 10…). Такое направление счисления позволит объяснить сокращение количества знаков в следующих овалах (…10 > 8 > 8 > 7) стремлением отразить ускорение движения Солнца при приближении к моменту зимнего солнцестояния, а выделение одиночной лунки — желанием подчеркнуть значимость суток, близких зимнему солнцестоянию. Если предложенный вариант направления счисления по знакам конца 84 приемлем, то оно начиналось 27 сентября (эта дата совмещается с одной из лунок овала 9), а завершалось 19 декабря на единичной лунке за три дня до момента зимнего солнцестояния. Завершив соотнесение моментов движения светил с лунками центральной подвески, попробуем определить, на какие из структурных подразделений комплекса украшений, связанных с погребением, следует наложить последующие сутки астрономического календаря. Логично предположить, что они, определяя очередной переход (скачок) от одного календарного (сезонного) периода к другому, должны быть связаны прежде всего с лунками и сквозными отверстиями куколкообразных подвесок ожерелья. Но в связи с этим возникает вопрос очередности подключения их к астрономическому календарю. Проблему выбора одного из двух возможных вариантов помогает решить следующее соображение: с помощью знаков первой в ряду 10 > 11 > 14 подвески 10 можно выйти на период завершения зимнего солнцестояния, а также, что, быть может, не менее важно с точки зрения содержания мифа, «записанного» лунками и сквозными отверстиями, на десятимесячный календарь беременности женщины: 273 + 10 = 283. С выводами, которые могут следовать из такого факта, следует чуть повременить, а пока лишь отметим, что при завершении счета времени на знаках трех, расположенных левее кулона подвесок астрономический календарь должен затем накладываться на знаки подвесок, размещенных правее. По аналогии с принятым в первом случае порядком целесообразно счет здесь вести в такой последовательности: 11 > 13 > 14. В итоге выясняется, что первая из расположенных левее кулона подвесок определит своими знаками календарный блок от 20 до 29 декабря 1932 года. От начала счисления времени 22 марта это как раз и составляло весьма знаменательный период продолжительностью в 283 дня, то есть точный десятимесячный лунный календарь беременности женщины. Вторая подвеска определяла далее календарный блок от 30 декабря до 9 января 1933 года. От начала счисления это составляло 294 дня. Третья подвеска определяла календарный блок от 10 до 23 января. От начала счисления это составляло 308 суток. Далее счисление продолжалось по лункам и сквозным отверстиям подвесок, расположенных справа от центральной, в порядке возрастания в них количества знаков, то есть от левой к правой: 11 > 13 > 14. Знаки на четвертой подвеске соотносятся с календарным блоком с 24 января по 3 февраля (от начала счисления это составляет 319 суток). Пятая подвеска определяла календарный блок от 4 до 16 февраля (от начала счисления это составляет 332 дня), шестая подвеска от 17 февраля до 2 марта (это составляет 346 суток). Следовательно, последний знак этой подвески определял рубеж продолжительности драконического года. Увязывание драконического года со знаковыми элементами только ожерелья — факт замечательный. Для последующих семантических интерпретаций его композиционных частей как некоего целого это обстоятельство должно учитываться и, быть может, играть решающую роль. Осуществляя затем очередной календарный скачок, продолжим наложение астрономического календаря на знаковые системы других обнаруженных в погребении «предметов искусства»: совместим очередные сутки со змеевидно-волнистыми линиями вытянуто-овальной пластины, а именно с восьмью: 346 + 8 = 354. Эти знаки определяют календарный блок с 3 по 10 марта. Короткая змеевидно-волнистая линия, следующая за сквозным отверстием, которое в данном случае не учитывалось, поскольку 1933-й год невисокосный, а также 10 линий, расположенных по другую сторону его, определяют календарный блок с 11 по 20 марта. Наложение завершается на сквозном отверстии скульптурного изображения летящего лебедя. На этот знак пришлось 21 марта. Таким образом, операция с наложением астрономического календаря подтверждает оправданность идеи фиксации в лунках, а также в иных знаках, нанесенных на поверхности предметов искусства из мальтинского погребения, лунно-солнечной календарной системы, которая оказалась в общем сходной по характеру с системой счета времени, представленной орнаментальными структурами ачинской скульптуры. Нельзя, однако, не заметить примечательной специфики мальтинского календаря, отразившейся в начале счисления времени с момента не летнего солнцестояния, а весеннего равноденствия. В годовом тропическом календаре, зафиксированном знаками на предметах искусства мальтинского погребения, значительно яснее отражена нацеленность на выделение драконических рубежей, что позволяло со скрупулезной точностью следить по ходу лет за смещением лунных узлов. Выделение в годовом календаре очень дробных подразделений, в сущности, беспрецедентное по тщательности разработки для древнейшей эпохи истории человечества, свидетельствует, помимо прочего, о решении палеолитическими календаристами Сибири проблемы предсказания (ожидания?) лунных и солнечных затмений. Ясно, что эти грозные явления, как и цикличность чередования сезонов умирания и возрождения природы, находили отражение в сюжетах мифов людей древнекаменного века Северной Азии. Поэтому не случайным выглядит факт связи отмеченной специфики календаря именно с умершим или насильственно умерщвленным ребенком. Это был, очевидно, календарь жизни, смерти и возрождения. Очередную, особо сложную тему семантики образов, которые просматриваются в том, что составляет инвентарь погребения, следует предварить выяснением вопроса о возможном отражении в структурах комплекса украшений циклов внутриутробного развития человека и животных. Речь идет о попытке отыскать убедительные доводы, которые подтвердили бы наличие в тех же самых календарно-астрономических блоках орнамента календарей беременности, то есть произвести специфическое «расслаивание» двух совмещенных календарей — природно-астрономического и биологического. Временной период от весеннего равноденствия до зимнего солнцестояния по своей продолжительности в 273 дня близко соответствует циклу беременности женщины. Он в наборе подвесок оказался выраженным числом лунок, размещенных на поверхности лишь одного структурного подразделения ожерелья — центрального. Выделение в орнаментальных структурах ачинской скульптуры периода в 273 дня как цикла беременности женщины выглядело (вне совмещения с женским образом) довольно проблематично. В случае же с ожерельем подобные проблемы снимаются, ибо календарный блок длительностью в 273 дня связан в нем только с одной, и при том четко определенной структурной частью комплекса так называемых украшений, что само по себе полностью исключает сомнения в реальности выделения его палеолитическим календаристом Мальты. Но особого внимания заслуживает то, что этот блок оказался «наложенным» на поверхность «предмета искусства», который вне каких-либо сомнений выражал образ беременной женщины. Учитывая исключительную значимость такого факта, чуть отвлечемся от строгой последовательности повествования и задумаемся на мгновение: ведь это же прямо-таки редкостная по силе в наглядности демонстрация основополагающего художественно-эстетического принципа пифагорейцев об отражении числом живого объекта природы! В самом деле, Пифагор и его последователи, согласно Аристотелю, не только «все Небо устраивают из чисел», но и вообще число принимают «за начало и в качестве материи для вещей». Логика рассуждений была тут такова: пространственные объекты составляют числа, поскольку они, обладая определенной величиной, сами мыслятся занимающими пространство. Речь здесь шла отнюдь не о том, чтобы посредством обычной геометрической фигуры изобразить то или иное число. Суть в том, что оно само представлялось пифагорейцами пространственно, из чего и следовал озадачивающий многих вывод: тела состоят или складываются из чисел. Аристотель так пояснял этот постулат: «Они говорят, что числа — это вещи; по крайней мере, математические положения они прилагают к телам, как будто тела состоят из этих чисел». Подобные представления составляли основу так называемой геометрической арифметики самых ранних страниц истории античной математики (первая половина I тысячелетия до нашей эры). Этот, как его определяют историки математики, полуарифметический — полугеометрический способ операций с числами предполагал использование круглых и квадратных камешков одинаковой величины, из которых выкладывались фигуры. Так поступал, согласно Аристотелю, пифагореец Эврит, ученик знаменитого Филолая, составляя из «чисел» не треугольники или четырехугольники, как делали другие, а «формы животных и растений». Изображения их выкладывались камешками, и Эврит определял, какое конкретно число соответствовало, положим, человеку, а какое лошади. Центральная подвеска ожерелья из погребения Мальты — стилизованный образ беременной женщины и связанное с ним четко определенное число знаков — лунок впервые позволяет представить в реальности существо пифагорейской идеи. На последующих страницах еще предстоит решить, кто была эта женщина — простое земное существо или небесная мифическая богиня, прародительница Вселенной. Но и без этого ясно, что о пифагореизме как специфическом мировоззрении и своеобразной ступени в научном познании мира стоит постоянно помнить при интерпретационном анализе предметов искусства палеолита с наложенными на них числовыми текстами, подлежащими расшифровке. В связи со всем этим интересно проверить справедливость идеи об отражении в календарном блоке продолжительностью в 273 дня не просто примечательного астрономического периода от весеннего равновесия до зимнего солнцестояния, а и цикл беременности женщины. И нанесенный на центральную подвеску текст в виде знаков должен, по логике вещей, раскрывать ее образно-семантический смысл. Отметим, что календарный блок в 273 дня лишь приблизительно соответствует десятимесячному лунному циклу беременности женщины, поскольку он в действительности (согласно современным медицинским справочникам) на целую фазу Луны, то есть на восемь — девять дней, продолжительнее и составляет около 281–282 суток. Но близкий период и выделяется при совмещении количества лунок скульптурного изображения женщины с лунками и отверстием непосредственно соседствующей с нею слева подвески, по знакам которой непременно должен продолжаться счет времени после завершения счисления его по знакам центрального кулона: 273 + 10 = 283. Небезынтересно в связи с этим обратить внимание и на то, какими фазами Луны и каким «состоянием» Солнца определялся в конце декабря 1932 года этот завершающий период цикла беременности женщины. Он начинался в фазе, близкой к последней четверти, и после «смерти» ночного светила заканчивался сутками, близкими первому серпу народившегося месяца. Солнце в начале этого же периода было накануне своей наибольшей «слабости» перед зимним солнцестоянием, а в конце — «обновленным» или заново «рожденным» дневным светилом начала нового календарного года, когда после нескольких дней «стояния» происходил астрономический поворот от зимы к лету. Если в принципе верна высказанная выше идея об отражении знаковой системой скульптуры беременной женщины цикла, предшествующего этапу разрешения от бремени, то трудно вообразить более емкое по содержательности, остроумию и изяществу отражение ее в стилизованных образцах искусства. Подвеска 10 предельно экономно и выразительно символизирует то дитя, которое, подобно серпу молодой Луны или обновленного Солнца, появляется из материнского лона в строго предопределенное природой время — через 281–283 дня. Не случайно поэтому сама эта подвеска куколкообразна. В антропоморфных очертаниях ее угадывается, в частности, фигура новорожденного младенца. Это и есть младенец, зачатый в полнолуние, то есть при астрально-космическом половом акте противопоставленных друг другу в небе Луны и Солнца в знаменательный день весеннего равноденствия, и появившийся на свет, когда на небосклоне в десятый раз по прошествии того события засветился серебристый рог Луны. Она теперь находилась в непосредственной близости от как бы породившего ее «омоложенного» Солнца. Есть, однако, в антропоморфной фигуре подвески 10, как и в других боковых подвесках ожерелья, деталь, которая со всей очевидностью намекает и на иную, звериную, сущность новорожденного. Речь идет о знаковой системе из лунок и сквозных отверстий, образующих вместе на поверхностях подвесок фигуры в виде двойных спиралей. Они символизировали собой извивающихся змей, возможно — воплощение душ появившихся на свет. Если, однако, оправдано предположение, что ку-колкообразная подвеска 10 есть в самом деле рожденное дитя, то, чтобы быть последовательным, следует и остальные подвески ожерелья, как, впрочем, и «предметы искусства», выведенные за пределы его структур, воспринимать в качестве существ, появление на свет которых связано с фактом разрешения от бремени той же женщины, чей образ воплощен в центральной подвеске. Если пока ограничить разговор только ожерельем, то выходит, что женщина порождала шесть существ, воплощенных в предметах искусства в виде куколкообразных подвесок. В этой связи нельзя не обратить внимание на то обстоятельство, что и на ачинской скульптуре лента с 273 знаками тоже сопровождается шестью иными, со значительно меньшим количеством знаков лентами, спирально, в виде змей, извивающимися на поверхности фаллической скульптуры. Таким образом, каким бы ни был календарь мальтинской культуры — близким годовому (ожерелье) или трехлетним лунным, — структуру его обязательно составляли семь элементов — центральный, воплощавший, судя по всему, порождающее начало, и шесть дополнительных, которые символизировали порождаемое. При решении вопроса, кто были эти порождаемые змеевидные или антропоморфно-змеевидные существа, возможны по крайней мере два варианта ответа: 1. Это могли быть, судя по числу подвесок, шесть близнецов. Но количество знаков, а следовательно, суток, связанных с куколкообразными подвесками (73), не позволяет допустить, что все они представляли детей человеческого облика. Последних, очевидно, не могло быть более четырех, если исходить из суммарного количества знаков на подвесках 10, 11, 14, расположенных слева от кулона, и подвески 11, расположенной справа. В самом деле, наиболее продолжительный период беременности женщины составляет 320 суток, то есть превосходит цикл в 273 дня приблизительно на 46 суток: 273 + (10 + 11 + 14) + 11 = 319. Поскольку продолжительность внутриутробного развития у отдельных животных превосходит продолжительность самого длительного периода беременности женщины, подвески 13 и 14 следует считать воплощениями детенышей зверей. Представление о рождении женщиной не только дитя человеческого, но и детенышей животных не должно удивлять любого, кто знаком с мифологическими сюжетами. И если высказанное предположение о подвесках как символах порождаемых Magna Mater существ человеческих и звериных справедливо, то, может быть, удастся показать, что в реальности питало эту самую, пожалуй, грандиозную из идей первобытных мифов. Другие подвески из погребения тоже могли символизировать рожденные женщиной существа. В частности, пластина, на знаках которой завершалось счисление двух вариантов лунных лет и срока, близкого продолжительности в сутках тропического года (недостает всего одних суток), могла символизировать рождение Magna Mater таких животных, как лошадь и бизон (продолжительность их внутриутробного развития близка этим периодам). Обращаясь, однако, к скульптуре летящего лебедя, которой завершается комплекс украшений погребенного в Мальте ребенка, можно отклонить такое направление общей интерпретации предметов искусства. В самом деле, разве период выведения птенцов лебедем, на выступах скульптурного изображения которого завершается счисление тропического года, равен 365–366 суткам? Отрицательный ответ предопределен, но он-то как раз и позволяет обратиться ко второму варианту интерпретации сути образов, которые в скульптурных подвесках воплощали тех, кого рожала Magna Mater. 2. Боковые подвески ожерелья, а также прочие «украшения» воплощали в антропо- и зооантропоморфных образах небесные светила. Принципиальная возможность рождения их в физиологически прямом смысле именно таким существом, как Magna Mater, может быть без труда подтверждена соответствующей подборкой сюжетов из мировой мифологии. Но поскольку доказательная сила такого методического приема слаба, обратимся к иным, астрономического плана аргументам, которые, кстати, позволят попутно выявить подоплеку формирования подобных мифов. Намек именно на космическое по характеру рождение Magna Mater человеческого дитя просматривается уже в том, что появление его на свет в образе подвески 10 совпадает с первым серпом народившегося месяца. Поскольку со змеевидно-волнистыми знаками пластины совпадают временные границы лунного года, в со сквозным отверстием скульптуры летящего лебедя — солнечного (тропического) года, то допустимо предположить, что эти подвески, тоже, по-своему, рожденные Magna Mater, воплощали (причем, разумеется, опять-таки в образах конкретных животных) не только умирание старых и появление на свет новых лет, но и то, что в наиболее зримой и яркой форме символизировало годы. Если ночное светило символизировалось змеиным гнездом или свернувшейся в спираль крупной змеей, что было запечатлено в виде вытянуто-овальной пластины с выгравированными на ее поверхности 18 змейками-детенышами, то Солнце, судя по всему, виделось человеком эпохи палеолита Сибири в облике стремительно мчащегося по небесному своду лебедя. Что касается куколкообразных подвесок ожерелья, то закономерно предположить, что они могли одновременно символизировать также некие небесные объекты. Наиболее подходящие из них для такого случая — Земля и те пять планет, которые наблюдаются без помощи оптических инструментов. Их по яркости свечения и быстроте движения можно подразделить, если ограничиться признаками, выявление которых определяется визуальными наблюдениями, на две группы: планеты так называемой земной группы — Меркурий и Венера, и дальние планеты, с большим, в несколько лет, периодом обращения — Марс, Юпитер, Сатурн. Быть может, именно это обстоятельство следует принимать в расчет при решении вопроса о том, почему, помимо естественного стремления к симметрии, кукол-кообразные подвески размещаются вокруг кулона, по три с каждой стороны. Поскольку символизировать антропоморфные образы могли не более четырех подвесок, а остальные должны быть связаны с образами животных, то не исключено, что в последующем это обстоятельство станет ключом к разгадке антропо- или зооморфных ликов небесных светил. Завершая тему рождения Magna Mater, воплощенной в скульптуре беременной женщины, астральных объектов, в том числе, надо полагать, планет, нельзя не признать: доказательство того, что палеолитический охотник Сибири обращал внимание на «блуждающие звезды» и учитывал их в реконструкциях общей картины устройства мира, не выглядит вполне убедительно. Вместе с тем сказанное не означает, что доводы в таком принципиально важном вопросе можно даже на предварительной стадии исследования ожерелья с подвесками ограничить кругом правдоподобных догадок и логически приемлемых умозаключений. О планетах здесь говорится прежде всего потому, что ожерелье дает на то право достаточно определенным намеком, в первую очередь связанным со знаковой записью, а следовательно, проверяемым в свете методов точных наук. Речь идет о той части информационной системы, которая до сих пор не анализировалась, — о 120 бусинах из бивня мамонта. Подключение их в качестве обычного знака суток в годовых календарных раскладках успеха не принесло. Суммирование же бусин с 366 знаками на подвесках ожерелья и на других «предметах искусства» погребения дало число 486, значимость которого осталась непонятной. Поэтому в конце концов пришлось остановиться на предположении, что каждая из бусин определяла год, а все они вместе — знаменитый 120-летний цикл счисления времени[23]. В календарях период такой продолжительности, включающий два равных блока по 60 лет, представлялся, кроме того, особо удобным потому, что с помощью его удавалось достаточно точно совместить счет времени не только по Луне и Солнцу, но также по пяти планетам. Дело в том, что за 120 тропических лет Юпитер совершал 10 полных оборотов вокруг Солнца, Сатурн — 5, а Марс, Венера и Меркурий соответственно 63, 200 и 500 оборотов. Кратное количество раз укладываются в 120 лет и периоды обращения Луны (около 124). Не менее важно и то, что после пятикратного повторения цикла в 120 лет Луна и Солнце занимали на небосклоне, по существу, то положение, в котором они находились 600 лет назад (знаменитый многолетний цикл великих патриархов, тот самый, который Ж. Д. Кассини некогда назвал самым прекрасным из всех циклических календарных периодов, созданных в глубокой древности)[24] — разница в достижении на небе тех же координатных позиций светилами составляет около трех минут. Есть, наконец, и еще один, самый убедительный аргумент, с неотразимой точностью подтверждающий внимание палеолитического человека к Венере. Но его уместнее по ряду соображений привести в заключительной главе. При подтверждении гипотезы о том, что каждая из 120 бусин в самом деле символизировала собой один год, можно быть уверенным в причине нанизывания на нить ожерелья с подвесками именно такого количества мелких и изящных дисков с округлыми отверстиями в центре. Это означало бы, что палеолитический человек Сибири в эпоху мальтинской культуры решил две сложнейшие задачи — високоса (введение в календарь один раз в 120 лет интеркалярия — одного синодического месяца) и совмещения в одной системе разнородных календарей. В сущности, речь идет о первой в истории человечества попытке определения продолжительности так называемого Великого года, предтечи Года бытия древних египтян. Теперь, исходя из результатов расшифровки значимости образов, скрытых в стилизованных скульптурных изображениях из мальтинского погребения, можно предположить, что все эти предметы искусства палеолита представляют собой части общей космогонической модели Вселенной. Зарождение ее структурных подразделений в виде полисемантических фигур беременной женщины, куколкообразных и иных подвесок обусловливалось, в сущности, временем, то есть круговыми движениями Луны и Солнца, которые, перемещаясь по небосводу, выписывали (творили?), оставляя «следы» в виде лунок, невидимые в небе фигуры многоликих существ мифической природы. Среди них исключительную по значимости роль играла беременная Magna Mater — прообраз Геи или Деметры греков, которые, появившись на свет, порождали Землю, Луну, Солнце и планеты — весь видимый мир, небесный и земной. Кем же была она, Великая Матерь? Поскольку тело ее покрывали знаки 10 сидерических (звездных) месяцев, то лунная природа ее становится очевидной. Но Луна, случалось, как Афродита Гесиода, появлялась в небе у гигантского космического тела — около «пенного» от звездного света Млечного пути. У границ его ночное светило могло, однако, и умереть. Поэтому Magna Mater, Луна, дарительница жизни и провозвестница смерти, воплощала собой также и Млечный путь. Судя по ачинской скульптуре со знаками трех лунных лет и по центральной подвеске ожерелья из мальтинского погребения со знаками 10 лунных месяцев, эта гигантская «небесная дорога» или ось мира — мировое древо поздних мифологий, в эпоху древнекаменного века воспринималась в Сибири в образах беременной женщины, предтечи «широкогрудой Геи» эллинов, или плывущего в волнах небесного океана фаллоса, заветной части тела «звездного Урана», супруга богини Земли. В этой связи уместно напомнить, что кулон в ожерелье из Мальты совместил в себе тело женщины и образ двуконечного фаллоса. Греческая мифология знала множество моделей космоса, но А. Ф. Лосев справедливо отмечал, что античный мир с его развитыми культами плодородия чтил фаллос как самое совершенное и емкое по содержательности воплощение образа Вселенной[25]. Недаром в Афинах над неиствующей в буйных дионисийских оргиях толпой возвышалось всегда изображение сшитого из кож животных красноцветного фаллоса, символа мира и знака неуничтожимости в нем жизни. Момент этот в плане точности интерпретации образов древнейшего искусства Сибири и расшифровки знаковых систем, связанных с ним, настолько важен, что заслуживает более подробного толкования. Гераклит Понтийский, один из выдающихся астрономов античности, особо подчеркивал, что процессии во имя Диониса и священные гимны, которые пелись в дни празднества божества плодородия детородным членам, не следует воспринимать как «бесстыдство». Подоплека тут чрезвычайно значима в сакральном смысле, чтобы вслед за пересмешником Аристофаном изощряться в двусмысленностях. Гераклит в связи с этим напоминает, что «Дионис, в честь которого они неистовствуют и безумствуют, тождественен с Аидом», а это означает совмещение в образе одного фаллического божества понятий нешуточных — и рождения, и смерти. Дионис к тому же представляется привлекательным для Гераклита потому, что он, согласно мифам, может, подобно Луне, одновременно принимать образы самых разных существ из звериного царства, в частности змеи, быка, льва. Что касается Диониса, то он воплощал в себе одновременно черты и мужчины, и женщины (как тут не вспомнить центральную подвеску ожерелья, а также скульптуры из Савиньи, Тюрсак и Дольни Вестонице и образ богини Нут — это и женские тела, но и фаллосы!). Дионис олицетворял у греков самое, быть может, жизненно важное — источник жизни природы (этимология слова «природа» — «детородный орган», над чем и каламбурил великий Аристофан, язвительно подшучивая над многомудрыми друзьями — философами) и тождество бога смерти Аида. Поэтому исследователи как будто чисто эротических культов античности неизменно отмечали, что похвала выставленному напоказ детородному органу выглядела бы в обыденности верхом бесстыдства, но в связи с Дионисом подобное считается приличным, ибо «Дионис… тождественен с Аидом, так как он есть Солнце, а Аид есть нижняя часть Земли. Солнце возникает из Земли, и Земля приемлет его свет обратно в себя. Итак, бесстыдное и приличное — одно и то же»[26]. Вот почему гимны в честь детородного члена следует воспринимать как торжествующие песнопения побеждающей смерть силы жизни, источника рождения. Фундамент именно таких идей со всей определенностью просматривается в образцах искусства древнекаменного века Сибири, в частности в центральной подвеске мальтинского ожерелья и в фаллической скульптуре из бивня мамонта ачинского поселения. Вернемся, однако, к «предметам искусства» из мальтинского погребения. Следует учитывать, что все эти образы, представленные ими, есть, очевидно, всего лишь части некоего единого целого, которое как раз и представлялось первобытному человеку грандиозным живым существом — Вселенной. Судя по дискам бусин, нанизанных на нить ожерелья, это в глазах палеолитического космолога, вероятно, был свившийся тугими кольцами змий или дракон с семью головами, которые в модели представляли покрытые узорами скульптурного вида подвески. При таком варианте образного восприятия ожерелья с подвесками центральная из них как раз и виделась бычьей или иного животного головой с рогами и, быть может, даже рогатой головой самого дракона. Недаром же, в самом деле, со знаковыми системами семи голов змия оказались связанными сутки не какого-то другого, а именно драконического года, определяющего самое страшное для человека в пределах обозримого пространства космоса событие — лунное или солнечное затмение. Головы змия или дракона также не случайно противопоставлялись подвескам, размещенным вне ожерелья, — вытянуто-овальной пластине (возможно, символу Луны) и летящему лебедю (воплощению образа Солнца). Идея противопоставления кажется весьма правдоподобной в свете того обстоятельства, что на знаках именно этих подвесок, не включенных в ожерелье, согласно календарно-астрономическим расчетам, должно происходить затмение Луны или Солнца, если оно 346 суток назад в день весеннего равноденствия находилось в лунном узле. Все это не может не навести на воспоминания о мифах, главное событие в которых — стремление многоглавого, дышащего огнем дракона или змия сожрать Луну и Солнце, прародителей всего живого на Земле. Так что если попытаться реконструировать миф, зашифрованный в знаковой системе и художественных образах «предметов искусства» из мальтинского погребения, то как ключевой сюжет следует оценить появление Вселенной в результате астрального совокупления Солнца в день весеннего равноденствия с полной Луной, вслед за чем, через 273 дня, как раз и следовало рождение всего сущего. В мифе просматривается также драматическое повествование о том, как сама Вселенная в образе семиглавого дракона вознамерилась проглотить дарителей жизни — Луну и Солнце, то есть, по существу, своих прародителей, а в конечном счете и себя. Подводя предварительные итоги анализа особенностей рассредоточения на поверхности образцов искусства мальтинского погребения определенных групп лунок, можно констатировать, что традиционный взгляд на них как на простейшие элементы, которые образуют круговые, спиральные или линейные вариации орнаментальных мотивов, страдает если не поверхностностью, то очевидной ограниченностью. В действительности лунки, как и сквозные отверстия, составляют прежде всего знаки комплексной информационной системы, календарный характер которой не может подлежать сомнению. Структура этой своеобразной знаковой системы оказалась столь неожиданно дробной, что представленный ею своеобразный вариант годового календаря выглядит беспрецедентным по детализации. Достаточно обратить внимание на то, что тропический год, а следовательно, и включенные в его структуры лунный и драконический годы оказались «расписанными» (подразделенными) на очень короткие календарные блоки (от 3 до 15 суток). Они могли определять периоды последовательного продвижения Луны по группам звезд в течение месяца, а Солнца — за тропический год. Во внимании древних обитателей Сибири к звездам при наблюдениях за собственным (отличным от суточного) движением Луны с запада на восток не приходится сомневаться — сидерические подразделения календарей Ачинска и Мальты тому неотразимое свидетельство. Ничего подобного ранее не было известно в палеолитических культурах. Пожалуй, лишь система египетских деканов да знаменитые парапегмы Метона в Греции могут составить достойную конкуренцию в тщательности разработки годовой календарной записи древнекаменного века Сибири, как ее представляют орнаментированные «предметы искусства» детского погребения Мальты. Но то и другое есть продукт классических цивилизаций Ближнего Востока и Европейского Средиземноморья, достаточно далеко отстоящих по времени не только от палеолита, но даже от эпохи культур развитого бронзового века. Следует обратить внимание и на то, что тропический год оказался «расписанным» в Мальте на столь примечательные по продолжительности в сутках отрезки времени, что впервые с особой ясностью стала понятна ориентация древнего календаря на предсказание (ожидание?) лунных и солнечных затмений. Здесь имеется в виду прежде всего примечательная близость количества знаков на подвесках ожерелья продолжительности в сутках драконического года (346 ? 346,62). С другой стороны, предложение интерпретировать бусины того же ожерелья в качестве знаков счета лет позволяет с достаточным на то основанием предполагать знание палеолитическим человеком Сибири знаменательного 120-летнего цикла счисления времени. Если столь значительную информацию содержат «предметы искусства», связанные с захороненным в Мальте ребенком, то какие же идеи сокрыты в образе умершего, в его гробнице, в сооружении из костей, которое возвышалось над нею? Культ Диониса, божества производительных сил природы, великого охотника с копьем, отрока трагической судьбы, «бога величайшего», страдающего, умирающего, а затем вновь воскресающего, того, кто, погибая, порождал весь мир, позволяет представить и это. Архаический миф о Дионисе, а также древнейшие повествования о печальных судьбах сходных с ним божеств вроде египетского Осириса, фригийского Аттиса, финикийского Адониса и малоазийского Сабазия раскрывают общефилософские основы первобытных космогонии и космологии. Речь идет все о той же всепроникающей идее «вечного возвращения» в мир бытия, о непрерывных циклах рождения, умирания и возрождения, драматические картины которых, согласно представлениям древних, синхронно разворачивались в небесах и на земле, в деяниях богов, трудах людей и священнодействиях жрецов, распевающих гимны и приносящих жертвы. Страсти Диониса — мировая трагедия воцарения над Вселенной демиурга упорядоченного космоса, творца людей, совместивших в себе жизненное от богов и смертное от титанов. Вот как обо всем этом рассказывает миф, сохранившийся в «Песне о Дионисе» Нонна Панолитанского, поэта времен Фалеса и Пифагора. Зевс, «Дракон таинственный», «вожделея» сына Диониса, избрал в качестве будущей матери его Персефону, змееобразную богиню Луны или преисподней Земли[27]. Он принял облик «премногоизвивного змия или вращающегося сладострастным извивом дракона» и «мужем проник, извиваясь как змей, по любовному следу в самые недра девичьей пещеры, окутанной мраком». Он, «мощной тряся бородой», настолько искусно изменил свое лицо, что оберегающие убежище Персефоны змеи не обратили внимания на вползающего в пещеру змеевидного соблазнителя. Прошло урочное время, и богиня «на ложе змеином Зевса» родила Диониса — «рогатое чадо» «быкообразной», «быкорожден-ной» ипостаси высшего божества. Дитя тут же взошло на трон отца и взяло ручонкой молнию бога, не ощутив никакого бремени, настолько могуч был «крепкорогатый» воспреемник всесильного Зевса. Целую неделю правил миром «быкоприродный» (очевидно, в ипостаси последней четверти Луны, которая, «умирая», сверкает на небосводе около семи дней, а затем исчезает в лучах Солнца). Но в последующих событиях божество-дитя, судя по всему, олицетворяло собою и Солнце уходящего лета, осени и начала зимы, тогда оно после летнего солнцестояния тоже начинало «угасать», уходя в южную сферу мироздания. Как дитя солнцеликого Зевса и Персефоны — Луны Дионис совместил в себе черты божественных родителей. Ревностью к нему воспылали, однако, титаны, законные «землерожденные» дети Зевса и его супруги Геры, которая, очевидно, подтолкнула их, пылая ревнивой яростью и тяжким гневом, к убийству пасынка. Чудовищные порождения Земли стали сманивать юного владыку мира с трона отца, где он был неуязвим. Сначала они «демону смазали лик потихоньку кругами из мела хитрого и тартарийским ножом его лик повредили» (намек на пятнистость диска Луны?), а затем, вручив зеркало, надоумили полюбоваться на себя. Они стали также показывать любопытствующему ребенку-божеству всевозможные предметы: «удобовращаемые колесики», «гладкие мячики», «конус и ромб и игрушки с изогнутой формою членов, яблоки дивно златые от гесперид звонкогласных», шар-кубарь, игральные кости и шерсть. Завороженный необычными объектами, Дионис встал с трона и сделал роковой шаг в сторону. Титаны только того и ждали, чтобы наброситься на него. Но тут дитя показало, что оно достойно своего божественного прародителя: вступив в ожесточенное боренье с гигантами, Дионис стал, пугая противников, менять свое обличье. Помимо облика «пестрого младенца» или юноши, каковым он родился, Дионис претерпел семь превращений: Разнообразно меняя свой вид, становился другим он, — Неизвестно, чем кончился бы поединок, если бы в дело не вмешалась обеспокоенная затянувшимся противоборством супруга Зевса: …Завистливой глоткой Божество было рассечено (в других вариантах — разорвано зубами) на семь частей и сожрано чудовищами. Они вскоре поплатились за содеянное самым жестоким образом: разгневанный Зевс испепелил всех их (за исключением Атласа) молнией, что и привело к появлению из останков титанов и сожранного ими Диониса всего сущего в этом бренном мире, в том числе людей, животных и растений. Они были обречены с тех пор, как все живое на Земле, совместившее в себе божественное (дионисийское) и титаническое (неподвижно-мертвое), то рождаться на свет подобно «рогатому чаду», то уходить умерщвленными в чудовищную утробу небытия (титаны). Атлас, как впрямую не причастный к растерзанию, с тех пор велением Зевса «Небо широкое держит судьбою могучей у предела Земли» на западе. Дионис после смерти, по кусочкам собранный, погребался в гробнице, над которой возвышался храм в его честь, а затем вновь порождался Персефоной, чтобы в урочное время опять принять страдания убиения во благо очередного возрождения. Что, однако, означает все это в переводе на понятное смертным? Завесу над сокровенной тайной повествования приоткрывают события, связанные с местью Зевса за содеянное его сыновьями. Он сначала испепелил все, «светочь карающий свой обратив на титанову матерь», а потом, «успокоив свой гнев» и «уплотнив облака по всему небосводу», напустил на Землю-Геру потоп. Потаенный смысл космогонического мифа сразу становится очевидным, когда точно определяется время этих грандиозных событий — разгар лета и осень. Вот каким выглядело тогда Небо: Избранный ход свой блюдя, в это время все звезды имели Это означает нечто весьма знакомое: Дионис принимал свою смерть в ту же пору, когда, согласно Гесиоду, Крон оскоплял в мае — июне по наущению матери Геи своего отца Урана — месяцы сбора поселянами земных плодов. Следовательно, жизнь «отрока рогатого» приходилась на месяцы весеннего возрождения природы и созревания урожая, а драма его гибели совпадала с месяцами сбора плодов и последующей их обработки (май — ноябрь). В этой календарной приуроченности событий становится понятным также замаскированное иносказание акта разрывания тела Диониса титанами — на полевых токах обмолачивали срезанные колосья, злаков, а затем ритуально вкушали первые дарованные землей плоды, подражая в таких действиях пожиранию титанами разрезанного или разорванного на части божества плодородия, жизни и смерти Диониса, удивительно совмещающего в себе черты мужчины и женщины. Одетые в белое жрецы, руководители мистериальных культовых действ, приносили в храме, под крышей которого «быкорожденного» погребали в ноябре, кровавые жертвы, в том числе в глубокой древности и человеческие. Расчленение их на семь частей в течение, надо полагать, как раз тех же самых семи месяцев (май — ноябрь, то есть в каждый из этих месяцев, быть может, отсекалась одна часть божественного дитя) моделировало в таинствах обряда сотворение главных структурных частей Мира с его семью сферами. Это культово-ритуальное действо призвано было благоприятствовать устойчивости циклов смены сезонов года. Дионис умирал, но, проливая оплодотворяющие воды на Землю, «Дракон таинственный» Зевс вновь желал, чтобы змея-Персефона зачала любимое «чадо рогатое». Пахари в ту же пору, следя за небесными знамениями, тоже свершали положенное — бороздили плугом землю и бросали в ее раскрытое лемехом лоно семена. Тем самым они погребали зерно, как жрецы тогда же в храме торжественно хоронили самого Диониса, но те и другие знали, что укрытое в земле прорастет новой жизнью весной, когда владычица Земли вновь разрешится от бремени неуничтожимым Дионисом. В сущности, это были все те же космологические идеи круговорота природных явлений, изложенные в мифах о звездном Уране, хитроумном Кроне, а затем и о «Драконе таинственном», Зевсе, величайшем из вечно живущих богов и славнейшем, который принял как божество Неба вид гигантского небесного змия — фаллоса (то есть Млечного пути) и сочетался в браке с богиней Земли Персефоной. Недаром Цицерон говорил, что Дионисов много, а четвертый из них — порождение Зевса и Луны и ему посвящены орфические таинства. Дионис — праправнук Урана. Четвертый и последний он, возможно, потому, что греки, как и римляне, счисляли время по четырехлетиям лунных годов, каждый из которых и представлял, быть может, одну из четырех космических драм зарождения и оформления мира от времен хаоса, когда появился Уран, и при завершении четырехлетнего цикла, до эпохи Диониса, когда появились на Земле растения, животные и люди. Если так оно и было, то мифы о четырех богах-прародителях представляют собой грандиозный четырехактный космогонический цикл, повествующий о сотворении Вселенной. Стоит уже здесь заметить, что четырехлетие, а также восьмилетие — прекраснейшие календарные циклы, которые позволяют подключать к мифологическим сказаниям сюжеты, связанные с планетой Венерой. В свете самых архаических мифов о сотворении, которые дошли до современности, по особому воспринимается гробница ребенка, открытая М. М. Герасимовым в Мальте под развалинами загадочного строения. Это могло быть захоронение под святилищем не умершего, а насильственно умерщвленного живого воплощения Диониса древнекаменного века. Ставить так вопрос ранее, до расшифровки знаковой системы на «предметах искусства», сопровождающих погребенного, было невозможно. Теперь же, когда в общем плане стала ясна семантика украшений из погребения и точность лунно-солнечной календарной системы, неразрывно связанной с ними, интерпретация такого плана представляется оправданной. Ребенок, захороненный в урочное время года под храмом, был, очевидно, в самом деле палеолитическим Великим охотником, или Великим ловчим, и недаром в гробнице его лежало копье — оружие, без которого немыслим образ Диониса. Стоит лишь напомнить, что оно было изготовлено из самого благородного для того времени материала — мамонтового бивня. «Предметы искусства» можно в таком случае воспринимать и как структурные части мира, которые возникают при расчленении вселенской жертвы, и как образы существ, в которые Дионис перевоплощался при трансформациях, и как игрушки, соблазнившие его сделать роковой шаг, а возможно, и как астрономические инструменты, необходимые для наблюдений за светилами. Что касается серповидной, также изготовленной из бивня мамонта диадемы на голове, то она вызывает в памяти детали одеяния Пифагора, когда он, согласно преданиям, совершал на Крите у истоков Морга дионисийское очищение при помощи громового камня. На голове у него была надета повязка из шерсти черного барана, а когда он опускался на 27 дней в Идейскую пещеру, то одевался в черную овчину. Особых размышлений заслуживает интерпретация всего остального, связанного с захоронением. Можно предположить следующее: сам мертвый ребенок, его саркофаг из каменных плит, расколотая галька, а также постройка над могилой, очевидно, один из древнейших дионисийских храмов Земли, моделировали мир в состоянии хаоса (до порождения Вселенной). Как известно, в качестве дионисийских жертв приносились и животные. В этой связи еще одним выдающимся событием в археологии следует считать открытие М. М. Герасимовым в той же Мальте погребения ма-монтенка. Над его могилой, как и над захоронением ребенка, обнаружены развалины строения. Итак, расшифровав знаки на «предметах искусства» из детского погребения Мальты, можно ответить на вопросы: умел ли человек древнекаменного века считать, счислял ли он время и сколь долго — в течение одного или нескольких месяцев, года или ряда лет, лунным ли был тот счет времени, солнечным или с самого начала — лунно-солнечным и звездным? Но неужто в самом деле можно всерьез вообразить, что люди ледниковой эпохи заглядывали в будущее на сотню лет, а то и на века; уловили гармонию движения светил; предсказывали или ожидали в урочный срок затмения Луны и Солнца; творя мифы, моделировали структуру мира, мысленно охватывая все пространство от преисподней и Земли, где ступали их ноги, и до огненных точек звезд, доступных лишь любопытствующему оку? Ведь когда все это стало, как считается, доступно к середине I тысячелетия до нашей эры самым выдающимся умам античности, то таких натурфилософов, почтительно называемых Учителями, приравнивали к бессмертным небожителям Олимпа. Так не рискованно ли настаивать на том, что этого священного места оказались достойны «смертные дети богов» ледниковой поры? Примечания:2 «Исследование о первобытной индустрии и искусствах, а также об их происхождении». 20 Здесь и далее цитаты заимствованы из поэмы Гесиода «О происхождении богов». — См.: Эллинские поэты / Пер. В. В. Вересаева. — М., 1963. 21 Здесь в далее цитаты заимствованы из поэмы Гесиода «Работы и дни». — См.: Эллинские поэты… 22 Брат Гесиода, согласно преданиям, человек ленивый, гулящий и завистливый. Подкупая царей, он сутяжничал по поводу будто бы несправедливого раздела наследства. Перс выиграл тяжбу, но затем разорился и умер в нищете. 23 Он примечателен тем, что если считать время года без учета его дробной части (0,2422 суток), то после 120 лет в него для выравнивания следует добавить один синодический месяц (0,2422 120=29,064 суток!). 24 Ларичев В. Е. Колесо времени. — С. 31 25 Лосев А. Ф. История античной эстетики. 26 Маковельский А. Досократики. — Казань, 1914.— Ч. 1. 27 Здесь в далее цитаты заимствованы из поэмы Нонна. См.: Лосев А. Ф. Античная мифология. — М., 1967. — С. 174–176. |
|
||
