2. Варден

Мое детство и юность прошли в городе Великие Луки, поэтому когда я решил купить дом, то сразу подумал об этой местности. Дом я нашел всего в пятидесяти километрах от города. Места мне были знакомы, бывал в Опухликах мальчишкой, да и юношей на своем зеленом мотоцикле забирался я на здешние, когда-то богатые озера. Деревня Холмы мне понравилась. Дом был небольшой: кухня с русской печью и комната, потом я пристроил веранду. Все изнутри обил вагонкой и пропитал олифой. После Ленинграда, где я постоянно живу, меня привлекало, что здесь всего с десяток домишек. И благословенная тишина, которой нам так не хватает в большом городе. Конечно, хотелось бы иметь дом на берегу озера, чтобы, напарившись в бане, голышом в горячем пару выскочить и сразу бухнуться в холодную воду… Озера были, но увы, не рядом. До которого и можно добежать, не окунешься — отравлено мазутом. Да и мелкое, с илистым дном. А другое, у турбазы, — на порядочном расстоянии. Купаться я туда хожу жарким летом каждый день.

В деревне мне хорошо работается. Посидев до двух часов дня за письменным столом и пообедав, я иду в огород, полю грядки, окапываю картошку, потом колю колуном дрова, мастерю в пристройке, оборудованной по соседству с дощатым гаражом. Я думал, буду здесь проводить только летние месяцы, но деревня властно звала к себе, и я стал приезжать сюда и зимой. Сезон открывал в апреле, а уезжал в Ленинград в конце сентября, а если осень была погожей, то и в октябре.

Осенью шастаю по окрестным лесам за грибами. Иногда случается урожай на рыжики, а их собирать в траве так же интересно, как и в бору подберезовики с подосиновиками. Но рыжики не балуют нас, грибников. Пройдет один слой, и все. Кто успел, тот собрал.

Как-то перед самым отъездом из Ленинграда в деревню мне позвонил старый приятель дядя Дима. С моей легкой руки, его все так стали звать, даже те, кто был старше его.

— Хочешь потрясающую собачку? — предложил он. — Тебе там, в глуши, небось скучно одному? С собакой-то веселее…

Признаться, я тогда не помышлял ни о какой собаке. В свое время у меня был великолепный эрдельтерьер, но когда я остался один, то немало хватил с ним лиха. Пришлось отдавать знакомым, потом снова забирать… И после его трагической гибели я дал себе слово больше собаки не заводить. Но прошли годы, и тоска по четвероногому другу нет-нет да и давала себя знать. Особенно я это почувствовал в Холмах. Предложение приятеля застало меня врасплох.

— Какая собачка? — встревоженно спросил я. — Уж не болонка ли?

Болонок и шпицев я не любил. Они чем-то мне напоминали капризных дамочек, наманикюренных, с подведенными тушью глазами. И мордочки у них казались страдальческими. Лай у них нервический, визгливый, потом эта манера вечно карабкаться к хозяевам на колени. Я люблю собак больших, сильных, с независимым характером, умеющих за себя постоять. Отвратителен трусливый человек, но и дрожащая от страха собака вызывает неприятное ощущение. Особенно, если она, чуть что, ложится на спину и показывает всем брюхо Это самая рабская поза у животных, к которой они прибегают крайне редко.

— Не пожалеешь! — басил в трубку дядя Дима. — Пес что надо. Красавец!

— Щенок?

— На нее тут охотников хватает, — продолжал разливаться соловьем приятель. — Я вспомнил, что у тебя был Карай, ну, думаю, дай позвоню… Может, возьмешь?

— Какой хоть породы-то? — растерянно спрашивал я, а мысли роем проносились в голове. «Опять привяжешься, снова будешь таскать ее с собой, отдавать во время отъездов чужим людям, просить их, уговаривать…» — внушал мне трезвый, рассудительный голос, а другой, радостно-возбужденный, нашептывал: «Ничего страшного, в деревне собаке живется вольготно, можно попросить соседа Николая Петровича присмотреть, когда будешь в отъезде…»

«А кто кормить будет? — возражал трезвый голос. — В деревне собак почти не кормят, а когда отлучишься, кому будет охота за твоей приглядывать да еще заботиться?»

«А как приятно будет пройтись с собакой по лесу, станет скучно, будет с кем поговорить… — мягко увещевал другой, предательский. — А зимой? У русской печки? Сидишь на скамейке, подкладываешь поленья, а верный пес лежит у порога и смотрит на тебя умными глазами…»

Конечно, всегда нужно слушаться трезвого голоса, но часто ли мы так благоразумно поступаем?…

— Надо бы на нее посмотреть, — вяло сопротивлялся я, хотя в душе уже готов был взять собаку, уповая на наше исконное русское: авось обойдется!

— Тут у моих ребят фургон стоит, сейчас и привезут… Какой номер дома-то, забыл…

Фургон я встречал у парадной. Живу я в центре, прямо под окнами тянется узкий сквер со скамьями, разделяющий улицу. Тут и выгуливать собаку можно, вечерами я часто вижу здесь разных собак в сопровождении хозяев. Вот и я к ним примкну, пока буду в городе… Странные ощущения тогда я испытывал, меряя шагами зазеленевший скверик. Откуда-то с Московского проспекта — мой приятель работал начальником отдела кадров одного завода — мчался на мою улицу фургон с неизвестной для меня собакой, которая теперь, хочу я или нет, войдет в мою жизнь. Не отправлю же я ее обратно? Меня терзали любопытство и тревога: дядя Дима даже не сообщил, какой породы пес, да и пес ли? Может, сука? Он не разбирался в собаках, но знал мою любовь к ним, помнил Карая. Кого же он мне удружил?…

Когда фургон остановился напротив моего дома и из кабины выскочили двое мужчин, я торопливо подошел к ним. Один из них достал из кармана зеленую книжечку и родословную, другой пошел открывать дверь фургона.

Из машины прямо на асфальт одним махом сигануло огромное черное лохматое чудовище, у которого сразу и не разберешь где голова, а где короткий обрубленный хвост. Если бы чудище встало на задние лапы, то было бы в полтора раза выше меня. Густая свившаяся прядями черно-смоляная шерсть закрывала псу глаза и уши. Виден был лишь большой и такой же широкий, как у теленка, нос. Натягивая брезентовый длинный поводок, так что провожатый припустил бегом, чудовище устремилось в сквер. Подскочив к тополю, задрало курчавую ногу и, чуть повернув огромную лохматую голову в нашу сторону, надолго замерло в типичной собачьей позе.

— Кто это? — ошеломленно спросил я, не удосужившись даже взглянуть на бумаги, что держал в руках.

Наверное, в моем голосе было нечто трагическое, потому что мужчины переглянулись и заулыбались.

— Варден, — ответил тот, что вручил мне документы.

Взглянув на родословную, я прочел: «Варден, кобель, черный терьер, год рождения…»

Вардену было три года. Таких удивительных собак я еще не видел. Чем больше я на него смотрел, тем сильнее он мне нравился. Чудовище! Да он чертовски красив! Просто неотразим. Все пропорции соблюдены, разве что голова чересчур крупная, мохнат, будто в лётных сапогах мехом наружу. По моему первому впечатлению, он был буквально с теленка. Позже такое ощущение исчезло. Конечно, это был на редкость крупный экземпляр, но когда я его постриг — это было уже в деревне, — он более-менее стал похож на собаку. Что поражало — это его длина. Казалось, ему нужна еще пара ног посередине, чтобы держать столь длинное туловище. Однако лапы были мощными, высокими. И что настораживало — это отсутствие глаз. Глаза, конечно, были, большие, карие и выразительные, но они так глубоко спрятались в густой курчавой шерсти, да еще их сверху прикрывала длинная челка, что глаз практически было не видно. А когда у собаки не видно глаз, да еще у такой огромной, то чувствуешь себя как-то не в своей тарелке. Не знаешь, что у нее на уме.

Провожатые на поводке провели Вардена в мою квартиру, привязали к чугунной батарее. Один из них потрогал ее.

— Не сорвал бы, — сказал он. — Он такой, может.

— Дайте ему колбасы! — предложил второй. — Пусть признает за своего.

— Не цапнет? — спросил я, бросившись к холодильнику.

— Варден! — строго сказал провожатый. — Свой, слышишь, свой! — и показал на меня.

Пес поднял голову с длинными, чуть оттопыренными ушами, сплошь заросшими шелковистой шерстью, где-то в глубине курчавой заросли угольками блеснули, как мне показалось, красные глаза. Он молча смотрел на меня. Широкий пупырчатый нос шумно втягивал воздух.

Не буду скрывать, с большой опаской протянул я ему кусок колбасы. Однако Варден неожиданно мягко, деликатно взял с моей ладони угощение. Бывает, собака жадно все хапает так, что опасаешься за пальцы. Варден же проявил некий такт, что меня несколько успокоило. Уже увереннее я его легко потрепал по голове и тут же убрал руку, потому что большущая голова повернулась ко мне, сверкнули ослепительно-белые клыки, а откуда-то из нутра глухо прозвучал предупреждающий рык.

— К вечеру привыкнет, — сказал на прощание провожатый. — Тогда и отвяжете…

— Поставьте воды и пока не отпускайте с поводка, — уже на пороге посоветовал второй. — Может броситься на постороннего.

Я про себя усмехнулся: а кто я для него? Тоже, наверное, посторонний… Мы и часу не знакомы. И еще неизвестно, как дальше пойдет? Будет ли он меня слушаться? Такому гиганту ничего не стоит со мной справиться. Прихватит, и пикнуть не успеешь… От собаки, у которой не видно глаз, вправе чего угодно ожидать: возьмет вот сейчас и кинется на меня. Но Варден и не помышлял об этом, да и в будущем никогда не бросался на меня. Правда, когда он приходил в игривое настроение, то начинал хватать за руки и ноги. В его представлении это была игра, а я потом обнаруживал синяки от соприкосновения с его клыками. Сначала я возмущался, кричал на него, он не понимал и еще азартнее прыгал на меня, приглашая порезвиться. Потом я стал отвлекать его, бросал палку, и он тут же убегал за ней, оставляя меня в покое… Это все было потом, а пока я сидел на ковре напротив огромного пса и задумчиво смотрел на него. Рядом стояли коробки с книгами, мешки — я на днях собирался ехать в деревню. Вот, значит, кого я привезу туда… Я и сам-то редко видел черных терьеров, а уж в деревне и подавно таких собак не видели.

Дядя Дима рассказал мне немудреную историю Вардена.

Пес щенком воспитывался в семье торгового моряка. Хозяин большую часть времени плавал по морям-океанам, а дома занимались собакой жена и сын. Хотя Варден и прошел курс общей дрессировки, рос не очень-то послушным. Наверное, в ту пору нужна была ему твердая мужская рука, его же баловали, все ему спускали. Вырос он сильным, мощным и был очень красив. Когда я его первый раз вывел прогуляться в Ленинграде, одна пожилая женщина с интеллигентным лицом подошла к нам и долго смотрела на черного терьера, обнюхивающего липу в сквере.

— Пес, — сказала она, — знаешь ли сам, какой ты красавец? — И столько было неподдельного восхищения в ее голосе, что я сам по-новому стал смотреть на свое невольное приобретение.

В общем, Варден вырос своенравным, упрямым, мог на улице неожиданно броситься на не понравившегося ему прохожего, и команда «фу!» не могла его остановить. Кстати, когда он вдруг срывался с места, не так-то просто было удержать поводок. Он мог запросто и тебя протащить по асфальту. Приехал хозяин после почти годового отсутствия и с трудом узнал свою собаку: пес вымахал с теленка, у него ярко проявился характер, причем мало подходящий для городской собаки. Пес держался независимо, мог огрызнуться даже на членов семьи. Моряк попытался силой сурово воздействовать на Вардена, но кончилось тем, что тот, рассвирепев, цапнул за руку и хозяина, от которого совсем отвык.

Разгневанный моряк отвел Вардена на то самое предприятие, где работал мой давнишний приятель. Там на охране объектов держали сторожевых собак. Вардена охотно приняли, вид у него, конечно, устрашающий, злости хоть отбавляй, чего еще нужно сторожевой собаке? Но у Вардена не оказалось совсем немногого — желания охранять объекты. Когда его приводили на место, он преспокойно укладывался на травку, а если это была зима, то прямо и на снег, и поднять его можно было только приглашением к обеду. Конечно, если бы нарушитель, скажем, наступил на него, терьер живо бы с ним расправился, но добровольно нести сторожевую службу, как это делали обученные овчарки, Варден не пожелал. Таким образом, он и там не пригодился. Пробовали было учить, но черный терьер упрямо уклонялся от ненужных ему навыков. Вот «сидеть», «лежать», «голос» — это он пожалуйста! Да еще если покажут лакомство.

В три года собака считается вполне взрослой, ее характер уже невозможно изменить, да я перед собой такой задачи и не ставил. Могучий курчавый пес с широченной грудью, высокими лохматыми лапами и спрятавшимися за занавесью извилистых черных прядей влажными глазами мне очень нравился, хотя я смутно представлял себе, как мы с ним будем сосуществовать. То, что в городе, да еще в центре, держать его нельзя, я убедился после первой же прогулки по набережной Робеспьера. Увидев встречную собаку, он с таким остервенением натягивал поводок, что я с шага вынужден был переходить на мелкую позорную рысь, да еще вопить на всю улицу: «Варден, нельзя! Фу, Варден!» Для него это были пустые звуки. Если он приходил в возбуждение и ему приспичило за кем-то погнаться, то нужно было хвататься за скамью в сквере или зацепляться за дерево, иначе чертов пес поволочет тебя за собой, как мешок с отрубями.

Я понял, что нужно немедленно уезжать, иначе я наживу с ним неприятности. В деревне, я полагал, будет проще…

У меня была «Нива», там можно откинуть складывающееся заднее сиденье, в обычной машине Варден вряд ли поместился бы. А если бы и удалось его туда затащить, он черной глыбой нависал бы над тобой, упираясь головой в крышу.

В первый же день Варден показал мне свой характер. От батареи, кстати которую он мог бы без особого труда оторвать от стены, я его скоро отвязал. Ко мне он поначалу проявлял полное равнодушие, хотя и понимал, что еда и прогулки теперь зависят от меня. Я бы сказал, он терпел меня, но слушаться ему и в голову не приходило. Мои команды он выполнял неохотно, всем своим видом давая понять, что он это делает через силу и только за вознаграждение. И очень недоумевал, если ничего не получал. Голос — а это была настоящая иерихонская труба — он подавал более-менее исправно. Собаки, увидев его, жались к ногам хозяев, а я старался поскорее перевести Вардена на другую сторону улицы.

На людей он тоже посматривал как-то странно. Особенно подозрительный интерес у него вызывали прохожие в красных и желтых куртках. Он останавливался и, поворачивая массивную голову, провожал их задумчивым взглядом. Потом, встряхнув головой, будто отбросив досужие мысли, трусил дальше. Я был начеку и всякий раз, когда он тянулся к кому-нибудь, перехватывал поводок поближе к толстенному ошейнику, так Вардена легче было удержать. И все-таки один раз я утратил бдительность: в сквере отпустил черного терьера на всю длину брезентовой вожжи и на секунду отвернулся — и тут же услышал испуганный возглас. Еще с детства мне запомнилась иллюстрация к знаменитой поэме Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»: богатырь с мускулистыми руками борется с тигром, вспрыгнувшим ему на плечи. Нечто подобное увидел и я, обернувшись на возглас. Мой пес прыгнул на капитана инженерных войск, вернее уже положил на него громадные лапы и раскрыл огромную красную пасть с великолепными белыми клыками. Я тут же сдернул его, а капитан — он явно побледнел — стал совершенно справедливо укорять меня, в ответ я лепетал, что виноват, мол, не заметил и все такое. Капитан был мужественный человек, а я подумал, что будь на его месте другой, иметь бы мне уже неприятности с милицией. Кстати, сия чаша меня не миновала, причем буквально на второй же день моего владения Варденом.

Мы ранним утром прогулялись с ним по нашей улице, потом вышли на набережную. Был конец мая, по Неве сновали речные трамваи, пролетали белоснежные катера на подводных крыльях, прямо с парапетов удили безразличные к городскому шуму рыбаки. Над ними кружились чайки. Они садились на парапет, на воду, иногда подплывали к самым поплавкам. Наверное, шла корюшка. День занимался ясный, солнечный. Машина уже стояла у подъезда, я предвкушал, как скоро устремлюсь по Киевскому шоссе на милую моему сердцу Псковщину…

Могучий рывок застал меня врасплох, и я выпустил поводок из рук: Варден бросился вдогонку за пробежавшим мимо человеком в синем спортивном костюме. Тщетно крича: «Варден, фу! Нельзя!», я помчался за ним, но опоздал: проклятый пес бросился на остановившегося спортсмена. Он тут же отпустил, да и я уже ухватился за конец поводка, но нахмуренное лицо коренастого мужчины не предвещало ничего доброго. По виду я бы не сказал, что он сильно испугался. Скорее всего не на шутку обозлился.

— Почему собака без намордника? — сурово спросил он.

Я принялся извиняться, объяснять, что на такую морду не купить намордник. Действительно, я объездил все магазины, самый большой намордник, который я наконец приобрел, с трудом налезал Вардену лишь на черный нос.

— Покажите документы! — не внимая моим оправданиям, потребовал пострадавший.

— Чьи? — удивился я. — Мои или… собакины?

— Где вы живете?

Это уже был форменный допрос, и я, еще раз извинившись, потащил Вардена за поводок. Пес же упирался, оглядывался на спортсмена.

— Он меня укусил, — не отставал тот. Правда, он уже не бежал, а, искоса поглядывая на Вардена, шагал немного позади.

— Надеюсь, несерьезно?

— Если бы серьезно, я его тут же застрелил бы! — гневно заявил пострадавший. — Без намордника, на людей бросается… А кто вы такой?

— Не я же вас укусил? — наконец не выдержал я.

— Попробовал бы, — мрачно усмехнулся спортсмен. — Вы бы уже в больнице лежали!

Больше не разговаривая с ним, я зашагал к своему дому. Варден утратил всякий интерес к пострадавшему, неторопливо трусил впереди.

— Я должен убедиться, что он не бешеный, — продолжал за моей спиной настырный спортсмен. — Я не желаю кончать свою жизнь на больничной койке в страшных мучениях.

— Пес совершенно здоров, — ответил я.

Я поднялся по ступенькам на третий этаж. Спортсмен не отставал. Что-то бубнил в спину, но я не отвечал. Пройдя в квартиру, я хотел было закрыть дверь, но тот придержал ее с другой стороны.

— Он может опять броситься, — показал я глазами на Вардена.

— Документы! — потребовал спортсмен.

Я вынес ему удостоверение и родословную. Тщательно ознакомившись с ними, незнакомец заявил:

— Ваш паспорт!

— Ну знаете… — возмутился я.

— Где вы работаете?

— Нигде! — начиная злиться не на шутку, выпалил я.

— Тунеядец, значит?

— Послушайте, оставьте меня в покое, — взмолился я. — Мне скоро выезжать. Я увожу отсюда эту собаку, больше вы ее никогда не увидите.

— Посмотрите, что он со мной сделал? — спортсмен закатал рукав синей блузы и, оголив мускулистую руку, показал небольшую ссадину, которая даже не кровоточила.

— Пустяк, — успокоил я его.

Но мои слова оказали на пострадавшего совсем обратное действие, он побагровел от возмущения и потребовал, чтобы я немедленно доставил собаку в ветлечебницу, где бы проверили ее на заболеваемость.

— До свиданья, — холодно сказал я и, потеснив грудью стоявшего на пороге спортсмена, попытался закрыть дверь.

— Я требую… — спортсмен с той стороны не давал закрыть дверь. — Иначе я заявлю в милицию! У вас есть телефон?

— Можете позвонить из уличного автомата, — сказал я и захлопнул перед его носом дверь.

Варден сочувственно посмотрел на меня, дескать, вот зануда! Надо было его еще разок цапнуть…

Не прошло и пяти минут, как раздался звонок и ко мне пожаловали сразу трое работников милиции…

Оказалось, мой пес укусил начальника пожарной охраны в звании майора.

Пришлось мне давать объяснения, подписывать протокол, потом везти Вардена в ветлечебницу на Вторую Советскую, в общем выехал я из города лишь во второй половине дня. А путь мне предстоял неблизкий.

Справедливости ради я должен сказать, что брандмайор оказался очень приятным человеком, жили мы с ним в одном доме, только подъезды у нас разные. Он никак не ожидал, что я живу здесь, потому что всех собак знал, а Вардена увидел впервые. Впоследствии мы даже подружились, он интересовался дальнейшей судьбой своего «крестника», как он назвал Вардена. Дело в том, что черный терьер — первая собака, которая его укусила. Егор Васильевич, так звали моего нового знакомого, сам когда-то был собаководом на границе.

Собак любил, и, как ему казалось, они его тоже любили. И вдруг такое… Было, так сказать, сильно уязвлено его профессиональное самолюбие.

В дороге Варден вел себя вполне прилично: он с удобствами развалился позади меня, выспавшись, поднялся во весь свой гигантский рост, сразу загородив заднее окно машины, ткнулся мне в шею холодным носом, дескать, останавливай, надо бы прогуляться…

На свою беду я выбрал красивое местечко с небольшим водоемом. Тогда я еще не знал, что Варден любит купаться. Едва я открыл заднюю дверь, как пес устремился к водоему, недолго думая, бултыхнулся туда и заплавал, пофыркивая от удовольствия, а я с ужасом думал: как мы поедем дальше? Мало того, что измажет все мои вещи и одежду, так еще всю дорогу будет от него нести псиной. Вон какая у него густая, буйная шерсть! Действительно, когда он выбрался на берег, с него потекли потоки мутной с прожилками нефти воды, однако пес был доволен. В довершение всего он плюхнулся на грязную, в пятнах отработанного масла землю и стал кататься по ней, выбрасывая вверх все четыре длинные лапы. Надо было видеть его, когда он подошел к машине, давая понять, что он сделал все свои дела и готов снова занять свое плацкартное место. Пока я раздумывал, что делать, он пригнулся и с маху запрыгнул в машину, из чего я заключил, что ему не чужды такие прогулки.

Раз или два за дорогу Варден скупо выразил мне свои дружеские чувства: поднявшись черной мохнатой горой за спиной, он положил на мое плечо голову и небрежно лизнул в ухо, как бы давая понять, что признал меня. В отличие от других собак, он никогда бурно не проявлял своих чувств: не прыгал на плечи, не визжал, никогда не лаял без толку, не юлил. Подойдет, ткнется широким носом в руку или живот и все. Отдал дань уважения, достаточно. Лишних сантиментов не любил и со стороны людей. Когда мои знакомые начинали ласкать его и называть всякими ласковыми именами, он вздыхал и отходил в сторону, как бы удивляясь человеческой невоздержанности. Впрочем, далеко не каждый решался его погладить, даже когда он в хорошем настроении.

В машине Варден вел себя вполне пристойно, разумеется пахло и псиной, и отряхивался он на меня несколько раз, и во сне сильно бил лапами по сиденью так, что я подпрыгивал. Иногда вставал и, дыша мне в затылок, смотрел в ветровое окно, но не лаял даже на собак, хотя подолгу провожал их задумчивым взглядом.

Начиная от Острова и до Невеля шоссе необыкновенно красиво, особенно в летнюю пору. Гигантские вековые ели и сосны подступают к обочинам, то и дело яркой синью сверкают из-за зарослей ольшаника и орешника большие и малые лесные озера. Асфальтовая серая полоса то взбирается на холм, увенчанный особенно рослыми деревьями, то скатывается в низину. В луговых низинах свежо белеют березы, нет-нет вклиниваются дубовые заросли. Эта постоянная смена лесов, полей, лугов, рек, озер радует взгляд, поднимает настроение. Сколько оттенков у хвойного леса, что опоясывает спокойные лесные озера! То нежно-дымчатые молодые остроголовые елки перемежаются с кружевной зеленью разреженных березовых рощ; то густо-коричневые сосновые боры на глазах меняют свой цвет, становясь нежно-оранжевыми, потом темно-зелеными; вот краски размываются, густеют, местами бледнеют и снова ярко вспыхивают щедрой палитрой, лишь вымахнет из-за белоснежного облака широкий солнечный луч. С вершины холма на миг необозримо открываются голубые, подернутые дымкой дали лесов и озер с отражающимися в них сугробами облаков. Иногда над озером увидишь чаек, вороны и сороки степенно отступают с шоссе на обочины. Бывает, заметишь ястреба над солнечной поляной, а еще реже — цаплю. Смотришь на всю эту переменчивую красоту и думаешь, как прекрасна наша Россия! Действительно, только на ее просторах могли родиться Пушкин, Тютчев, Фет, Есенин! Они глубоко и тонко понимали красоту родного края! И как ее воспели в веках! Конечно, многое безвозвратно ушло в прошлое, почти не встретишь сейчас тех богатых охотничьих угодий с непуганой птицей, не стало дичи, не стало и таких дремучих лесов, по которым пробирался на сером волке Иван-царевич. «Плакала Саша, как лес вырубали, ей и теперь его жалко до слез…» Плачь не плачь, а поредели наши великолепные леса, повывелись в них птицы и звери, исчезает из доступных туристам озер рыба. Хотя и много пишут о сохранении природы, но ни для кого не секрет, что наше зеленое богатство с каждым годом скудеет: тарахтят лебедки, гудят трелевочные трактора, со стоном падают красавицы ели, сосны, березы, осины. «Уходи с дороги птица, зверь с дороги уходи!..» И они уходят, зверь и птица. Что им еще остается? Но хорошо, если есть куда уйти, а если — некуда? Уходят в никуда. А это уже только на нашей совести. Не отстояли, не сберегли…

Я верю, что пройдет совсем немного времени и людям будет дико читать и слышать, что когда-то их предки из огнестрельного оружия убивали беззащитных животных и птиц.

Когда едешь один, хорошо думается. Глаза и руки автоматически выполняют свою работу: глаза оценивают обстановку, руки управляют баранкой.

Я подъезжал к Алоли. Это очень живописное местечко. По обе стороны шоссе вздымались красавицы сосны. Переехал через темную извилистую речушку, в кустах притаились лодки. Все это я вижу с высоты деревянного моста. Помню Алоль мальчишкой. Поселок стоял в сосновом бору. Сейчас и здесь поредел лес, зато появились дома из бетона. Вот ведь какая беда: большие да малые города давным-давно перешли на паровое отопление, а села, деревни до сих пор отапливаются дровами. И не предвидится никаких перемен. Люди, живущие в этих краях, по справедливости считают, что окрестный лес — это их законное топливо. Возле каждого дома, сарая белеют гигантские поленницы свежих березовых и сосновых поленьев. То тут, то там виднеются срубы из ядреных отесанных сосновых и еловых кругляшей. Веками рубили селяне лес, рубят на свои нужды и сейчас. А раз лес свой, под боком, то валят лучший. Кому нужен сухостой и гнилье?

Читаешь в газетах, мол, какие-то изуверы убили в заповеднике белого лебедя или срубили под Новый год в городе на площади молодую серебристую елку, радуешься, что негодяи получили по заслугам, а вот за чертой города жители сел и деревень испокон веку рубят лес, будто так и надо. У меня через дом живет сосед Петя. Где кончаются огороды и стоят бани, есть у нас зеленая лужайка — опушка соснового бора. На лужайке десятки лет стояли шесть великолепных сосен. На чистом месте деревья скорее растут. Как-то приехал весной и вижу: лежат они вповалку на земле, распиленные «дружбой» на мелкие чурбаки. Спрашиваю: «Зачем срубил? Так красиво было! Глаз радовали…» Отвечает: «В сенокос сосны затемняли лужайку, а мы на ней сено сушим». И весь разговор. Стукнуло в голову, мол, мешают — и срубил. Как говорится, и рука не дрогнула. Правда, раньше никому не мешали, ни его деду, ни отцу, а вот Пете вдруг помешали.

Глядя на него, другой односельчанин, Тихон, той же самой «дружбой» свалил три десятка молодых сосен, они, мол, загораживают солнце на картофельном поле…

Что имеем — не храним, потеряем — плачем!..

Считается, что без разрешения лесничества никто не имеет права срубить дерево, но еще не было случая, чтобы кого-либо в нашей местности оштрафовали за беззаконную рубку ценной древесины. Причем наша местность считается курортной зоной. За пять лет я не видел здесь ни разу лесника.

В июне-июле, когда охота повсеместно запрещена, я часто вечером и ночами слышу гулкие выстрелы: бьют уток и утят, еще не вставших на крыло. Несколько раз вскакивал с постели, бежал на озеро, но поди в темноте найди браконьера! Да и послушается ли он меня, безоружного…

И сети никто не ставит в открытую, все в сумерках да тайком. Можно подумать, боятся рыбоохраны, — как бы не так! Боятся воров. Одни браконьеры ставят сети, другие за ними зорко следят из-за кустов, а когда те загуляют у костра с бутылками — какое браконьерство без пьянки! — тихонько подплывают и вынимают сети. Не для того, чтобы сдать в инспекцию, а для того, чтобы через некоторое время поставить в другом водоеме…

Когда я сворачиваю с Невельского шоссе на Опухлики, меня всякий раз охватывает тревога: не порушили ли ту первозданную красоту во время моего отсутствия? Неширокая заасфальтированная дорога идет сквозь высокий сосновый бор. Узкое шоссе делает крутые зигзаги, тут уже начинаются холмы, сквозь кусты просвечивают озера. Одно, второе, третье… А когда тебе перевалило за полвека, начинаешь ценить время и о смерти думаешь как о чем-то неизбежном, к чему, вообще-то, рано или поздно надо быть готовым. Когда размышляешь о смерти, то невольно начинаешь вспоминать всю свою жизнь: что ты сделал? Что создал? Что оставишь после себя? И эти мысли не печальные, отрешенные, а конкретные, сиюминутные. Старики не боятся смерти, иные молят бога, чтобы поскорее послал ее. Я помню свою бабушку Ефимью Андреевну, каждый вечер, становясь на колени перед иконой, она просила божью матерь послать ей легкую смерть. И вставала с колен просветленная и умиротворенная. Помогли ей молитвы или нет, только умерла моя бабушка на девяносто третьем году легко, как заснула. Именно о такой смерти она и мечтала.

Старики не боятся смерти еще и потому, что организм, приближаясь к разрушению, готовит вялый мозг к мысли о неизбежном конце. Русские старики так же спокойно и деловито рассуждают о смерти, похоронах, как иные люди о предстоящем в скором времени отпуске. Они беспокоятся о том, где их похоронят, соберутся ли все близкие родственники, подходящее ли приготовлено смертное одеяние. И многие хранят его в ящике комода. Там и исподнее, и верхнее, и даже черные тапочки. Моя бабушка каждую весну доставала из комода свое смертное и проветривала на солнышке, потом снова заботливо складывала. И на лице ее не было и намека на грусть, лишь повседневная озабоченность.

Я знаю одного человека, который при жизни заказал себе мраморный памятник, правдами и неправдами выхлопотал в Ленинграде место на кладбище, положил на сберкнижку деньги на похороны. Со счастливой улыбкой рассказывал, как ему теперь спокойно и на душе хорошо… Дело в том, что с родственниками он жил недружно и не рассчитывал после смерти на приличные похороны и поминки…

Ему пошел восьмой десяток, мраморный обелиск у него стоит на балконе, накрыт брезентом. Можно подумать, что это выживший из ума старик, мрачный мизантроп. Ничего подобного: он весельчак, жизнью доволен, много работает…

Не доезжая Опухлик, я с асфальта сворачиваю на проселок. Здесь уже сосны и ели совсем близко подступают к колее. В двух местах дорогу прорезают противопожарные просеки. На них хорошо грибы собирать, обязательно что-нибудь найдешь: подосиновик, подберезовик, россыпь маслят, а бывает, и песчаный белый с толстой искривленной ножкой, глубоко зарывшийся в рыхлый песок.

Из-за деревьев появляются высокие синие ворота пионерлагеря, огороженного железобетонными столбами, меж которых натянута проволочная сетка. Отсюда виден мой дом — обыкновенная деревенская изба, сразу за ней дощатый сарай, а еще выше виднеется баня. А дальше за ней смешанный перелесок, крапива вдоль изгороди, дикий малинник. А еще дальше та самая лужайка, обедневшая после того, как срубили сосны, за ней болото и сосновый бор.

Если рыба почти не живет в озерке, что у меня под окном, то лягушек там расплодилось — прорва. Каждую ночь я засыпаю под их музыку. Никогда не думал, что лягушки такие азартные певуньи. Они голосят с сумерек почти до утра. Иногда и соловью сквозь их мощный стон не пробиться со своей звонкой песней. И надо заметить, в лягушачьем кваканье есть что-то музыкальное…

Когда я вижу свой дом, всякий раз мое настроение сразу поднимается, исчезает усталость, хочется поскорее выскочить из машины и прогуляться до озера Красавица. Если в городе время бежит, торопится, не угонишься за ним, если там в любую минуту может зазвонить телефон… то здесь ничего подобного не случается. Тут другой, более замедленный темп жизни, иные заботы. Телефона нет, до Ленинграда ровно 542 километра — я по спидометру замечал, — плохие и хорошие вести сюда докатываются нескоро. Я люблю принимать друзей, но в Холмы приезжают только самые близкие друзья, которым ты действительно нужен, которым и ты всегда рад. Настоящих друзей у нас, к сожалению, не так уж много, и приезжают они не так уж часто. Это тебе не дача под Ленинградом. Но все-таки друзья навещают…

Холмы находятся географически на стыке трех республик: Российской, Белорусской и Латвийской. Например, от моего дома до Езерищей — ровно пятнадцать километров, до первой латвийской деревушки, что за Себежем, что-то около пятидесяти километров.

Наверное, Варден почувствовал, что мы подъезжаем, завозился позади, поднялся и из-за моего плеча стал с интересом смотреть на дорогу. Понимал ли он, что его судьба круто изменилась? Собаки, выросшие в семье, привыкли во всем полагаться на хозяев. Отныне его хозяином стал я. И он это прекрасно понял. Я остановил машину возле ветхих из штакетника ворот, отворил их, осторожно по узкой, сделанной мной, дороге между огородом и домом подогнал ее к гаражу, заглушил мотор.

Что меня поражает в деревне, так это тишина и полное отсутствие людей. Бывает, уезжаю утром — никого не вижу, приезжаю — ни души. И потом, сельских жителей скорее увидишь не на улице, а в хлеву или на огороде, чаще всего я вижу соседей, когда они пасут скотину. А пасут они на лугу перед пионерским лагерем поочередно. Здесь почти при каждом доме корова, пара боровов, у некоторых куры. Несмотря на то что рядом озеро, уток и гусей никто не держит. Нет коз, кроликов. С десяток ульев стоят лишь в огороде у Логинова.

Закрыв ворота, я наконец выпустил из машины Вардена. Он тут же побежал осматривать территорию, а ко мне, радостно виляя хвостом, подскочил невесть откуда взявшийся Тобик. На свою беду он не заметил Вардена, и я не смог предотвратить их встречи: в несколько прыжков Варден подлетел к нам и молча бросился на Тобика. Крошечный песик даже, наверное, толком не рассмотрел эту черную глыбу, нависшую над ним. Слабо кашлянув от ужаса, он юркнул под скамейку, потом прижался к моим ногам, явно ища защиты, но Варден настиг его, и через какую-то долю секунды из красной пасти черного терьера торчали лишь голова и хвост с двумя парами подергивающихся лап бедного Тобика.

Я истошно закричал на Вардена, стал вытаскивать из пасти Тобика. Вообще-то Варден не слишком уж крепко и держал его, вырвавшийся на свободу песик в панике метнулся в лопухи, а Варден стал широкой передней лапой хлопать по разросшимся возле забора лопухам и лебеде, стараясь его оттуда извлечь.

Тобик ужом проскользнул в узкую щель между штакетинами и исчез в соседском огороде. Я видел, как мелькнул он у другого забора, потом перебежал дорогу и лишь у крыльца своего дома обернулся и обиженно заквакал. Это уже был не кашель, а именно хриплое кваканье, отдаленно напоминающее вечерние лягушачьи концерты. А Варден, уже забыв о нем, чертом носился по зеленому лугу, обнюхивал сваленные в кучу дрова, забор, поднялся на черное прогнившее крыльцо бани и оттуда хозяйским оком окинул окрестности. Чувствовалось, что ему здесь понравилось.

Тобик так и не простил меня. Наверное, посчитал предательством, что я привез Вардена. Больше он ни разу не появился на моей территории, даже после того, как Варден впоследствии переменил место жительства. И, встречаясь со мной на улице, Тобик угрюмо отворачивался, делал вид, что мы незнакомы. Спасибо хоть, что не облаивал, гордо обходил меня стороной, не откликался, если я его звал, даже не оборачивался, не принимал никакого угощения. Я для него больше не существовал.

Вардена в Холмах на первых порах не принял никто: ни собаки, ни люди, ни даже коровы. Соседи издали дивились на него, подходить близко никто не решался, спрашивали: и впрямь ли это собака или зверь какой неизвестный? Женщины интересовались, много ли с него шерсти можно настричь. Жена Тихона обещала даже мне шарф связать. Увидев кого-либо у калитки, Варден молча с высоко поднятой головой устремлялся туда и, остановившись, пристально из-под своей лохматой челки вглядывался в человека. На первых порах лаял он редко и скупо. Зато уж громыхнет басом, по лесу эхо пойдет гулять. Люди держались подальше от моего дома. Когда же он бросился и свалил с ног подвыпившего Константина Константиновича, хозяина Тобика, я стал Вардена привязывать. Сначала на брезентовую вожжу, потом на железную цепь, которую дал сосед, но и то и другое могучий пес запросто рвал. Больше того, когда я приколотил большую железную скобу к сараю, а к ней прикрепил цепь с карабином, Варден, бросившись навстречу приехавшему ко мне из Невеля приятелю, вместе со скобой вырвал толстую доску. Силище его я поражался: он мог по траве на порядочное расстояние протащить меня, как на лыжах. Уже потом, когда ему построили на территории турбазы большую будку, Варден во сне вышибал задними лапами в стене толстенные доски-пятидесятку. Собакам, как и людям, снятся разные сны. Вардену, наверное, снилось, что он кого-то преследует: начинает лапами сучить, и доски вылетают из гнезд вместе с большими ржавыми гвоздями, а он даже и не просыпается.

По натуре это был настоящий боец. Он всегда настороже, готов в любую минуту к самым активным действиям. Причем ему все равно, кто это: человек, собака или корова. Подбежит к калитке, остановится и молча смотрит, а сам натянут как струна. Без поводка я не выходил с ним за калитку. Уж если он сорвется с места и устремится на кого-нибудь, его не остановишь. Но бросался он не на всех. Подбежит, обнюхает замершего от страха человека и, оглянувшись на меня, потрусит дальше.

На деревенских собак он производил ошеломляющее впечатление. Их можно понять: ничего подобного ни одна из них со дня своего рождения не видела. Когда я выходил с Варденом на улицу, встречная собака поджимала хвост и с позорным жалобным визгом устремлялась в первую попавшуюся подворотню. И уже оттуда разражалась истерическим лаем. Одна лохматая собачонка, я даже не знаю, чья она, издали увидев Вардена, остановилась как вкопанная и стала смотреть на него. На собачьей морде сменилось несколько самых различных выражений: острое любопытство, потом сильное беспокойство и наконец панический ужас. Собачонка всхлипнула, шерсть на спине встала торчком, зачем-то поднялась на задние лапы, затрясла головой и опрометью бросилась прочь, налетев на ольху, стоявшую на обочине.

Варден же, занятый своими делами, даже не заметил ее. Ко всем собакам без исключения он испытывал презрение. Наверное, оттого, что все почти от него убегали, он, увидев собаку, кидался к ней, пренебрегая всеми собачьими церемониями, сопровождавшими первое знакомство. И если та не успевала удрать, то с ходу оказывалась у него в пасти. К чести Вардена надо сказать, что ни одной собаки на моих глазах он не задавил и не покалечил. Я знал, как он умеет нежно брать руку в свою огромную клыкастую пасть. Я думаю, презирал он собак за их трусость. Не убегай они от него, он бы ладил с ними. Видя бегущего человека, собака не может остаться спокойной, а тут — бегущая собака!

Лишь одна собака в Холмах не убежала от Вардена. Это был Дружок Пети, того самого, который спилил шесть сосен на лугу. Масти пес был пегой, уши торчком, острая морда вся седая, взгляд уклончивый. От сибирской лайки у него было много, но вот охотничьего инстинкта он не унаследовал. Был домоседом, в лесу его никогда не встретишь; а для истинной лайки лес — это дом родной. Когда у меня щенком появился Джим, Дружок любил его унижать: подойдет и рычит. Если щенок не упадет на спину, мог и укусить. Уже став взрослым, Джим стороной обходил Дружка, пока между ними не произошла драка и Дружок не был побежден. С тех пор он старался не встречаться с Джимом.

Однажды Варден, воспользовавшись тем, что калитка была отворена, выскочил за нее и сразу же наткнулся на Дружка. По своей привычке Варден молча и целеустремленно помчался к нему. Дружок остановился — вожаку не подобало на глазах всей деревни праздновать труса — и, повернувшись к Вардену, оскалился. До этого они видели друг друга всего несколько раз. Правда, Варден был у меня на поводке. Обычно одна собака, подбежав к другой и следуя ритуалу, останавливается, начинает осторожно обнюхивать хвост, естественно, и вторая делает то же самое. Так, бывает, долгие минуты и стоят голова в хвост, а уж после этого может случиться драка или наоборот — дружба и игра. Чаще всего, обнюхав друг друга и постояв рядом, собаки восвояси расходятся. Нынче ничего подобного не произошло: налетев черным смерчем на Дружка, Варден сбил его с ног, и тот закувыркался по лужайке. Вмиг утратив всю свою важность и достоинство вожака, Дружок с визгом шарахнулся в подернутое нефтяной пленкой озерко. Ни секунды не раздумывая, вслед за ним плюхнулся туда и Варден. Но Дружок оказался проворнее и быстрее пересек неширокий водоем.

Мне пришлось потом в бане с мылом отмывать с длинной шерсти терьера следы мазута. Дружок больше не проходил мимо моего дома, он избрал окольную дорогу, что за банями и огородами.

Конечно, я пытался Вардена сдерживать, употреблял команды: «Фу! Нельзя! Ко мне!» Он нехотя подчинялся, но, как правило, после того, как уже сделает то, что хотел. Многие соседи его боялись и даже, проходя мимо дома, спрашивали, крепко ли заперта калитка; были, конечно, и неприятности. Шофер лесотехникума Коваль возненавидел Вардена с первого взгляда. У него была маленькая, такая же рыжая, как и он сам, собака, которая всюду сопровождала хозяина. Как на грех, я на лугу отпустил с поводка Вардена, а тут появился на тропинке Коваль со своей собачонкой. Варден бросился к ним, завизжавшая собака забилась хозяину в ноги, а тот стал как вкопанный, побелел весь, рот его открывался и закрывался, но слов я не слышал. Вардена я перехватил, он даже не успел схватить собаку, но Коваль, обретя дар речи, сварливо заявил, что застрелит этого черного дьявола. Жили себе, и вот появилось чудище, теперь не пройти мимо, бросается на всех как бешеный…

Я спокойно заметил Ковалю, что ничего не произошло, а мужчине панически бояться собак не следует, они чувствуют это и могут броситься…

Встреча с коровами для меня и Вардена чуть было не кончилась трагически. Я возвращался с ним из леса, Варден был на поводке. Когда мы вышли к пионерлагерю, я увидел местное стадо коров, штук десять. Коровы здесь ухоженные, упитанные, травы кругом вдоволь, молоко славилось на всю окрестность. Принесет сосед литровую банку, а через час-два уже с палец толщиной отстоятся сливки. Да и сметаны такой, как здесь, в городе на колхозном рынке не увидишь.

Я спокойно шел по дороге к своему дому, как вдруг услышал испуганный возглас мальчишки-пастуха. Оглянувшись, я увидел, как все стадо дружно устремилось на нас с Варденом. Нагнув рога, коровы тяжело сотрясали копытами землю. И в их молчаливом беге было что-то грозное и неотвратимое, как рок. Я стал кричать на них, размахивать руками, пастушонок хлестал по крутым бокам хворостиной, но коровы ничего не замечали, кроме черного лохматого чудища, которого они наверняка приняли за дикого и опасного зверя. И тут сработал их коллективный инстинкт: догнать, забодать, растоптать… Так они лавиной могут катиться на волка или медведя, решившихся напасть на теленка, и горе хищнику, если он не успеет скрыться. Мне надо было бы спустить Вардена с поводка, он тогда лучше бы сориентировался, что делать, но я стремглав мчался к спасительной калитке и тащил его за собой. Истинный боец, почувствовав серьезную опасность, Варден хотел защититься и, по-видимому, защитить меня, но я волок его к дому. Первая же догнавшая нас корова поддела его на рога и перевернула, я слышал, как Варден огрызнулся. За своей спиной я слышал тяжелое молочное дыхание, а совсем рядом маячила черная морда с выпуклыми и печальными, даже в этот напряженный момент, глазами. Не знаю, забодали бы меня коровы или нет, но Вардену уж точно пришлось бы туго. Этот пес не привык отступать, но и справиться с этой тяжеловесной и рогатой компанией, настроенной так воинственно, он не смог бы. Когда его второй раз под зад поддали рогами, я наконец добежал до калитки, отворил ее, втащил огрызающегося взъерошенного Вардена и снова быстро закрыл. Десять дымящихся широких черных носов с крупными раздувающимися ноздрями прижались к вздрагивающим жердинам и с шумом втягивали воздух. Если бы коровы чуть поднажали, забор бы опрокинулся. Но тут уже спешил на помощь с палкой в руках сосед Константин Константинович.

Коров отогнали, но они долго оглядывались на мой дом и протяжно мычали. Кстати, одна из них снова подошла к забору. Варден с этой стороны стал обнюхивать ее. Так они стояли друг против друга, разделенные тонкой оградой, и шумно втягивали воздух, касаясь один другого носами. У Вардена был такой же широкий влажный черный нос, только чуть поменьше. Не знаю, что думала корова, обнюхивая Вардена, — может, у нее недавно отобрали теленка, — только никакой враждебности она не проявляла. Да и Варден с удовольствием втягивал в себя молочный запах и даже лизнул буренку в нос. Потом эта черная с белыми отметинами молодая корова не раз подходила к калитке и нежным мычанием вызывала на свидание Вардена. Если тот не был на цепи, тотчас прибегал, и снова начиналось обстоятельное обнюхивание и тяжкие обоюдные вздохи. Другие коровы не вели себя так.

Правда, после этого кросса по пересеченной местности я старался больше не встречаться с коровами, когда со мной был Варден.

Жизнь большой, сильной собаки с независимым характером сложна. Представьте себе, к вам подойдет пес, и вы не почувствуете, что он понимает, мол, вы и есть пресловутый царь природы. Мало того, в лучшем случае он отнесется к вам как к ровне, а то еще выразит не только полное равнодушие к вам, но и презрение, если вы того в его собачьем разумении заслужили. Не каждому это придется по нраву. Вот от таких людей больше всего и жди неприятностей. Дворняжка никогда не дает вам понять, что не уважает вас, а большой, сильный, чистопородный пес может.

И хотя Варден имел славу сердитого пса, способного покусать человека, пожалуй, он больше пугал. И старался рассчитывать свою силу. А быть строгим, видно, его с детства приучили. Каждому хозяину лестно, что у него есть могучий защитник. Варден страха вообще не ведал. Многие собаки боятся выстрелов, грозы с громом, он на это не обращал ни малейшего внимания.

Мне случалось за некоторые провинности отчитывать Вардена. Он с вниманием смотрел на меня из-за кудрявой занавеси, даже наклонял набок голову, как бы стараясь не пропустить ни одного слова. Уши у него были длинные, лопоухие и свисали до самой бороды. А когда я пытался замахнуться на него или даже чем-нибудь легонько ударить, — правда, это было ему что слону соломина, — он не мог всерьез поверить, что я его воспитываю, и начинал дурачиться, хитроумно решив, что я с ним играю. Хватал меня за лодыжки, так что я вскрикивал от боли, прыгал на меня, ударяя лапами в грудь, и я тут же был вынужден и впрямь все переводить на игру и хвататься за палку, чтобы зашвырнуть ее подальше…

Уже при одном моем возгласе: «Кто там?» Варден решительно устремлялся во двор, лапой распахивая двери, полный желания немедленно разделаться с любым незнакомцем. Например, когда нужно было его выгнать из комнаты — зимой от Вардена изрядно несло псиной, — стоило сурово сказать, глядя на дверь: «Кто там?» — и Варден пулей вылетал, чуть не вышибая дверь. Во дворе, конечно, никого не было. И ничуть не обижался, что его обманули. Наверное, полагал, что таинственный враг успевал куда-нибудь спрятаться. Человеку он верил.

Любопытны были взаимоотношения Вардена с большими животными. После того как нас с ним чуть не забодали коровы, он старался их избегать, потому что стоило коровам его увидать, они устремлялись к нему. И нужно было немедленно прятаться от них. Если Варден и считал унизительным для себя спасаться от животных бегством, то я — отнюдь нет. И мы с ним на пару резво улепетывали под защиту леса или забора. Я впереди, а он, делая вид, что вынужден мне подчиниться, — сзади, поминутно оглядываясь и огрызаясь.

Водил я в Холмах дружбу с молодым мерином Мальчиком. Красивая, гнедой масти, крупная лошадь с длинной черной гривой. Мальчик числился за промкомбинатовской мастерской, на нем пахали огороды, под плуг сажали картошку, возили сено, дрова. Короче говоря, Мальчик обслуживал все население деревни. На выпас вечером его выпускали на большой луг. Вбивали железную трубу, вокруг которой привязанный цепью мерин и пасся до утра.

Всякий раз, выходя на прогулку, я прихватывал с собой несколько кусков хлеба и сахара. Увидев меня с Варденом, Мальчик издавал мягкое грудное ржание — так он приветствовал меня — и, насколько позволяла цепь, приближался. Я сгонял с шеи и крутого крупа слепней, комаров, угощал. Брал он хлеб и сахар своими бархатными губами осторожно, потом благодарно кивал, глядя на меня большими выразительными глазами.

Варден все это время стоял неподалеку и с неодобрением наблюдал за моими действиями. Самое смешное было, когда я уходил дальше по травянистой дороге, поднимающейся на холм, где в чистом поле стояла душистая береза о двух головах, а Варден и Мальчик оставались вдвоем. Мерин не уступал дорогу, а черный терьер не желал сворачивать на обочину. Так и стояли они подолгу, пока Мальчик не принимался вновь щипать траву и не освобождал собаке путь. Варден никогда не лаял на него, что обязательно делал Джим, а Мальчик не нападал на Вардена.

Так мы и жили в Холмах с Варденом. Соседка Нюра перестала ходить ко мне с молоком: ставила кринку на ящик, прибитый мною к забору. Она панически боялась Вардена, хотя на женщин он почти не обращал внимания. Да и не только Нюра, многие перестали ко мне приходить. Лишь сосед Константин Константинович смело отворил калитку и, потрепав пса за холку, решительно направился ко мне. И Варден с тех пор зауважал Константина Константиновича, поворчав для порядка, беспрепятственно пропускал ко мне. И вообще, если я говорил Вардену: «Свой, свой!», он человека не трогал, но люди все равно боялись его и вызывали меня к калитке через забор, что, естественно, не нравилось Вардену.

Он рассорил меня с соседкой Нюрой. Бывало, каждый день приходила ко мне с молоком и подолгу засиживалась, засыпая меня сельскими новостями. Стоит у порога с кринкой, прижатой к боку, и разливается соловьем. Речь ее текла плавно, на нелестные эпитеты односельчанам она не скупилась.

Нюрка могла часами рассказывать про пьяниц. Сама не пила, зато всех пьющих ненавидела лютой злобой, а больше всех своего мужа Николая Петровича, на мой взгляд вполне хорошего, спокойного человека. Выпившим я его видел, но чтобы он был невменяемым — никогда! И я допустил тактическую ошибку: как-то, наслушавшись Нюркиных рассказов, взял его под защиту, сказав, что, по-моему, Николай Петрович вполне порядочный человек, работяга, с утра до вечера крутится по хозяйству и еще работает в мастерской. Он живет через два дома от меня, я видел, как он стучал ступкой о корыто, готовя пойло поросятам, доил корову, кормил кур, летом с лодки добывал в озерце осот для свиней, возил на лошади дрова, косил сено. Одним словом, без дела я соседа никогда не видел.

Жена его, Нюрка, работала в Доме отдыха и возвращалась из Опухлик вечером. Она тут же принималась за дела: тюкала сечкой хряпу, мыла стеклянные банки из-под молока, причем носила их к озеру, таскала воду из колодца, полола грядки.

Когда свое хозяйство и живность на дворе, дело всегда найдется. И летом и зимой Нюрка ходила в синих в обтяжку трикотажных шароварах, женственного в ней мало было. Например, в отличие от соседки Наты — рослой красивой женщины даже в свои сорок пять лет. По-моему, не так работа, как постоянная злость высушила Нюрку. Ругала она всех и всякого. Послушаешь ее, так вокруг настоящих и людей-то нет, как у гоголевского Собакевича. А муж ее мне нравился. Высокий, худощавый, он редко повышал голос, даже когда Нюрка в приливе вдохновения обрушивала на него потоки отменной брани, не гнушалась она и матерных слов. Пронзительный Нюркин голос разносился на всю деревню. Она не стеснялась никого. В упоении своей злостью поносила мужа самыми последними словами. Признаться, я не мог понять Николая Петровича, который все это терпел. По-моему, если он и ругал кого, так это корову. Наверное, срывал на ней накопившееся зло на жену.

Надо отдать Нюрке должное: ругала она мужа, лишь когда он был выпивши, трезвого никогда не задевала. Доставалось от ее ядовитого языка и соседям, с которыми, по ее мнению, пил муж, а иной раз и мне, якобы давшему ему с утра опохмелиться, хотя ничего подобного и не было.

Прекрасная природа, чудные вечера, ясные ночи, хорошее настроение — все это искупало некоторые житейские неудобства. Есть такая старинная русская поговорка: «Собака лает, ветер носит…» Ее мне привел однажды Николай Петрович. Он сказал, что давно уже, второй десяток лет, свято следует этой поговорке, и вот ничего, жив, здоров и разводиться не думает…

Варден очень любил гулять, причем в любую погоду. Трусил впереди меня, часто останавливался и смотрел, иду ли я за ним. Смешно так вытягивал шею, вертел головой. Если не видел меня, то бросался разыскивать. Уткнет нос в землю и бежит. Иногда я прятался за сосной или елью, но он всегда меня находил.

Маршрут у нас был один и тот же: дворами, мимо бани, мы выходили на узкую лесную дорогу. Справа — небольшое болотце с окнами маслянистой воды. Не было случая, чтобы Варден прошел мимо и не принял грязевую ванну. Выбирался он из болота весь заляпанный коричневой жижей. Он вообще ни одной лужи не пропускал: топал по воде, на ходу громко лакал. Вода его притягивала в любое время года. Помнится, раз чуть было в прорубь не полез, да я его вовремя остановил. Лесная дорога скоро выводила нас на более светлый и широкий проселок, ведущий в другой пионерлагерь «Юный строитель», что на озере Жигай. Здесь осенью попадаются грибы. Дойдя до просеки, Варден выжидающе смотрел на меня: прямо пойдем, к Жигаю, или свернем направо к озеру Красавица? И хотя я всегда сворачивал к Красавице, он неизменно повторял этот ритуал. К озеру вела широкая просека, которая то взбиралась на холм, то круто спускалась с него. Наконец начинало поблескивать сквозь ветви деревьев озеро. Оно небольшое, можно с холма все окинуть взглядом. Полная до краев гигантская малахитовая чаша. Береговые сосны и ели опрокинуты в озеро. Кое-где в бор вкрапливаются березы, осины, ивы.

На берегах, как и водится, валялись обрывки газет, ржавые консервные банки. Мне надоело смотреть на это варварство, я нашел подходящую ямку и весь мусор свалил туда. Однако после первых же выходных дней опять ветер гонял меж сосен обрывки бумаги, надувал грязные полиэтиленовые пакеты, поблескивали во мху консервные и стеклянные банки.

Почему люди поступают так? Я убежден, что природа облагораживает человека, делает его лучше. Мне приходилось встречаться с людьми, годами живущими в лесу, на озерах. Это лесники, работники турбаз, домов отдыха. Они нравились мне. Я чувствовал, что они любят природу, заботятся о лесах, птицах, животных, да и сами они в большинстве люди с возвышенными принципами, совестливые, склонные к философскому мышлению.

Я гоню прочь мрачные мысли. Очень уж хорошо вокруг, хочется, чтобы так было всегда. Может быть, если бы все люди почаще сталкивались с истинной красотой, научились понимать ее и ценить, они стали бы добрее, человечнее?

Я смотрю на Вардена: он сгорбившись стоит у самой воды, и с его черной спутавшейся бороды со звоном срываются в озеро большие блестящие капли. Он стоит неподвижно, взгляд его устремлен на ровную гладь. Понимает ли он прекрасное? В том, что он о чем-то задумался, я не сомневаюсь. Раз собака видит сны, почему же она не может думать? Хотя его глаза и прячутся в курчавой шерсти, он видит Красавицу, слышит птичий гомон. И не только видит и слышит, он еще и чует нечто мне недоступное. Легкий ветер принес из леса запахи, которые ему могут рассказать о многом. Я лишь ощущаю запах хвои и прелых листьев. Ну еще пробуждающейся после дождей грибницы. А может быть, все это лишь в моем воображении?

Не хочется мне разбивать малахитовое зеркало, но придется: Варден в болоте испачкался, ему надо выкупаться. Сам он далеко не полезет в воду, нужна команда. Я ищу подходящую палку, а он, наклонив лобастую голову, наблюдает за мной. Он уже знает, что дальше последует. Потому и ждет у воды. Я швыряю палку, кричу: «Апорт!», и мой Варден с шумом бросается в треснувшее озеро. Плавает он неуклюже, черная голова двигается: Варден ищет палку и, как часто с ним бывает, проплывает мимо. Я подаю ему с берега советы, куда держать, он оттопыривает висячее ухо, значит прислушивается, но плывет по собственному разумению Пес он упрямый и не вернется без палки. А если не найдет, то, хитрец этакий, прихватит камышину или водоросль. Красиво смотрится плывущая собака на воде. Дышит он тяжело, с присвистом, иногда хамкает пастью, фыркает. Черная нашлепка носа торчит над водой, коричневые глаза поблескивают в свившейся колечками шерсти. За ним тянется широкий блестящий след.

Мне и самому хочется выкупаться, но вода еще холодная. Открою сезон в июне. Нынешняя весна не слишком теплая. Варден возвращается с палкой. Медленно выбирается на берег, с его блестящих боков ручьями хлещет вода, он сразу похудел, очертился изогнутый хребет, лишь огромная голова поворачивается на мощной шее. Ко мне он палку не несет, а кладет на берег и яростно грызет, — он знает, что эта палка еще не раз полетит в озеро, а купаться ему нынче не очень хочется. Даже и для него вода прохладна. Покончив с палкой, он с озабоченным видом трусит в мою сторону. Я знаю, что сейчас будет, и прячусь за толстый ствол. Варден останавливается и виртуозно с головы до кончика хвоста отряхивается, брызги летят во все стороны.

И почему все собаки любят отряхиваться вблизи от людей?

После купания от приходит в игривое настроение, я это тоже предвидел, и, прежде чем мокрая взъерошенная махина прыгнет на меня и начнет хватать красной пастью за ноги, я швыряю другую палку в озеро. Рефлекс срабатывает мгновенно, и Варден снова плюхается в воду.

Солнце щедро позолотило вершины сосен и елей, облака, будто под прессом, сплющиваются на горизонте, из кучевых превращаются в перистые и поднимаются выше. Птицы перед самым носом перелетают просеку. Это мухоловки, пеночки, трясогузки. На усыпанных желтыми иголками полянках яркой голубизной стреляют в глаза мохнатые подснежники. Их много сортов, вон по краям дороги мерцают синью маленькие цветки, на другой стороне белеют тоже подснежники. Я люблю вот эти, большие, с цветком-колокольчиком, пушистые, все в волосках, будто обросшие белесой шерстью. Я их никогда не срываю, — бывает, подойду, нагнусь, поглажу пальцами, понюхаю и пойду дальше. Цветок родился, чтобы жить на земле, питаться ее соками, тянуться к солнцу, дать семена, а если его оборвешь, то погубишь. Здесь он живет, а дома в вазе с водой медленно умирает. И странно, что многим людям приятно смотреть на умирающие цветы. Раньше я как-то не обращал внимания на то, что взрослые и дети охапками срывают полевые цветы, даже умилялся, вот, дескать, какие они, любят природу, тянутся к прекрасному! А теперь у меня портится настроение, когда я вижу людей с букетами полевых цветов в руках. Сколько красоты погублено! И никогда уже эти цветы не дадут семена.

Обидно, что человек ни в чем не знает меры! И попробуй скажи кому-нибудь: «Зачем вы рвете цветы? Вы ведь их губите!» — на тебя посмотрят, как на ненормального. Наверное, следует писать при входе в лес: «Люди, не троньте зверей, птиц, не разоряйте муравейники! Берегите рыбу в озерах! Пощадите цветы, они тоже любят жизнь, солнце!» Можно и еще придумать, чтобы совесть затрагивало.

Тихо кругом. Вечнозеленые сосны радуют глаз, на березах уже вылупились маленькие листья, а на других лиственных лишь набухли желваками крупные почки. Я вижу, возле толстой березы стоит трехлитровая банка. Кто-то поставил. Не знаю, что на меня нашло, но я подошел к дереву, поднял обеими руками сразу запотевшую от моих ладоней до половины наполненную банку и долго пил сладковатый березовый сок.

Сразу за негустым перелеском находится турбаза «Ленок». Директором там уже второй десяток лет Владимир Анатольевич Закатихин. Родом он из Вологды, жил в Великих Луках, где у него и сейчас семья, но настоящим своим домом он считает турбазу.

Летом на базе всегда шумно, много народу, а зимой тихо, спокойно. База действует круглый год, но зимой посетителей гораздо меньше. В предыдущую зиму я приезжал сюда в конце января, мы с Владимиром Анатольевичем сблизились. Я один, и он один. Волей-неволей мы потянулись друг к другу. Как и всех, его, конечно, заинтересовал Варден. Собак он любил, правда несколько своеобразно, но таких, как Варден, никогда не видел. Первая встреча Закатихина и Вардена я бы не сказал что была дружеской. Черный терьер вихрем налетел на него, свалил с ног — это когда Владимир Анатольевич неожиданно пожаловал ко мне, не предупредив, — но не покусал. Закатихин с самым невозмутимым видом поднялся, отряхнул ватник, подобрал слетевшую зимнюю шапку и, сурово посмотрев на Вардена, веско заметил:

— Не годится, брат, так гостей встречать. Это не по-нашему, не по-вологодски!

Как ни странно, Варден устыдился, понурил большую голову и отошел прочь. Тут ему, конечно, досталось и от меня.

— Зря кричишь, — остановил меня Закатихин, перейдя сразу на «ты». — Такая у него служба. Я виноват, что сунулся без спросу. Понравился мне твой Вардель…

Произнес все это он без улыбки, самым серьезным тоном. Долго он не мог усвоить необычное имя черного терьера. Я, как старый собачник, знал, что весь помет родовитого предка Вардена был назван на букву В. Ну, а бывший хозяин щенка моряк, он и придумал французское Варден, скорее всего производное от исторически известного Вердена.

— А силен, бродяга! — продолжал восхищаться Закатихин и без всякого страха потрепал пса за ухом. К моему удивлению, тот даже не рыкнул, хотя обычно фамильярностей со стороны чужих не терпел. Я так и не понял, зачем ко мне пожаловал директор турбазы: или со мной поближе познакомиться, или на Вардена посмотреть? Дела у него никакого ко мне не было. Разговор, в основном, вертелся вокруг собак. Владимир Анатольевич рассказал, какой у него был замечательный пес, овчарка. Послушный, преданный. Трезор, так звали его овчарку, никого и близко к хозяину не подпустит. А придет он в Опухлики — там находилось кафе, где продавали бочковое пиво, — Трезор усаживается в сторонке и терпеливо ждет своего хозяина. Его все там знали.

Я поинтересовался: куда же подевался столь замечательный пес? Владимир Анатольевич помрачнел, закурил «беломорину» и, помолчав, сокрушенно ответил:

— Как-то уехал я в город, все-таки там семья, а вернулся через день — нет пары лыж с палками, что стояли у крыльца, и… Трезора. Какие-то прохвосты украли.

После того как он нахваливал своего Трезора, мне было несколько удивительно, как это можно украсть с привязи матерую овчарку, причем так преданную хозяину? Но лицо у Закатихина и так было расстроенное, и я не стал выражать свое недоумение. Задумчиво глядя на Вардена, он произнес:

— Вардена не украли бы… Побоялись!

— Чтобы собаку увели с цепи… — покачал я головой. — Это что-то новенькое.

— Слонов из клеток уводят, — невозмутимо заметил Закатихин. — А собака — это пустяк.

— Насчет слонов не слышал, — улыбнулся я.

— В рукавицах можно с любой собакой справиться, — уверял Владимир Анатольевич, как будто он имел в этом деле немалый опыт.

— Ну и что, так и не нашли? — полюбопытствовал я.

— Чего? Лыжи?

— Собаку.

— Слышал, что в Невеле она.

— Забрали бы.

— Все недосуг, да и кто отдаст? Скажет, что его собака, и баста.

— Но она вас сразу узнает! — удивился я.

— Может, уже и забыла, — беспечно махнул рукой Закатихин. — Да я и не знаю, у кого она. А может, и наврали. Каждому на слово верить нельзя.

Хотя он и опечалился, рассказывая о Трезоре, отыскать его, судя по всему, ему и в голову не приходило.

Росту он невысокого, лицо обветренное, нос бугристый и с розовым оттенком, из чего я и заключил, что мой гость любитель выпить, волосы редкие и светлые. На вид ему было лет сорок пять. Когда-то Закатихин прилично бегал, даже был чемпионом области. Слова он произносил не очень внятно, как он сам говорил, из алфавита не выговаривает добрую половину букв. Правда, когда привыкнешь к нему, то скоро не замечаешь, что вместо слова «женщина» он говорит «зенсина», а вместо «самочувствие» — «сюствие».

Я предложил ему пообедать, он не стал отказываться, но скоро поднялся и сказал, что ему еще в мастерской два домика для пчел сооружать. Мне скоро нужно было уезжать в Ленинград, и я посетовал, что хлопотно везти такую большую собаку в машине.

— Засем веси? — сказал Владимир Анатольевич. — Приводи ко мне. Позивет у меня.

Я готов был расцеловать его. Даже когда я вез Вардена сюда, меня грызли сомнения: что я буду делать, когда придется возвращаться в Ленинград? А если вызовут в Москву или еще куда? Черный терьер не пудель или болонка, его не отдашь на время соседу. А Закатихин без всяких предисловий в один миг разрешил мою самую сложную проблему с Варденом.

— У меня тут кое-что из продуктов осталось, — обрадовался я. — Я принесу.

— Вот есе, — отмахнулся Закатихин. — Баловать его… Будет есть, сто и я. У нас тут не город Ленинград, пусть привыкает…

Варден лежал на полу, заняв сразу полкухни, и прислушивался к нашему разговору. Как я уже говорил, он при этом наклонял голову набок, оттопыривал ухо, и вид у него был очень уж уморительный. Такое впечатление, что он участвует в общем разговоре, только в основном помалкивает.

— Собака она и есть собака, — разглагольствовал Владимир Анатольевич. — Ее дело охранять территорию и увазать хозяина. А на базе зимой один, оно, конесно, зуликов-воров вроде не видно, но хозяйство у меня больсое и сторос нузен. Мало ли цево бывает…

И он рассказал, как в Опухликах воры сорвали замок и очистили кладовую с постельным бельем.

— И пришлось выпласивать из собственной зарплаты директору, — заключил он. — А кому это охота — из собственной зарплаты? Была бы собака — побоялись…

Уезжать мне пришлось буквально через неделю после памятного разговора с Закатихиным. На поводке я привел Вардена на турбазу. Находилась она в сосновом бору на берегу озера. Два больших деревянных корпуса и десятка полтора фанерных домиков. Очень живописное место. Перед корпусами разбиты клумбы с розами и тюльпанами, домики стоят прямо в лесу, дорожки усыпаны сухими иголками, над головой стучит дятел. Турбаза на холме, толстые сосны спускаются к озеру. Тут же песчаный пляж, место для купания огорожено, у самой воды большая современная баня с холлом для отдыха, немного в стороне прямо в камышах стоят два гаража для прогулочных катеров. На причале разноцветные лодки. Надо сказать, что хозяйство у Владимира Анатольевича большое и требует внимания. Всей турбазой управляли он сам, помощник, кудрявый Саша, и уборщица Лена. Отдыхающие с льнокомбината приезжали на субботу и воскресенье. Были и такие, кто из года в год проводил здесь с семьей свой отпуск. Столовой тут не было, ее еще не достроили, но приготовить еду можно было на газовых плитах в общественных кухнях. Напротив старого корпуса строился еще один, зимний. Я не понимаю этой тяги всех хозяйственников расширяться и расширяться до бесконечности. Маленькая красивая турбаза постепенно превращается в большое хозяйство. Сосны вырубаются — надо же дома куда-то ставить? — людей начинает приезжать все больше, и постепенно уютный уголок цельной природы на берегу озера превращается в цыганский табор, где шумно и беспокойно. На озере десятки лодок, трещит мотор, на берегу толпятся люди, меж деревьев натянуты веревки с бельем, чадят летние кухни…

И уже нет той былой прелести, когда в лесу стояли с десяток домиков, а на озере рыбачили один-два рыбака. Понятно, льнокомбинат — большое предприятие, и всем хочется отдохнуть на природе, но можно и не расширяться, а построить где-нибудь еще одну турбазу?…

— А как же отдыхающие? — с сомнением спросил я. — Варден ведь такой, может и цапнуть.

— Я его привяжу на цепь, — сказал Закатихин. — Вон там, у моего сарая, где поросята и индюки.

Я был уверен, что Варден еще не успел ко мне привыкнуть, однако когда я, попрощавшись за руку с Владимиром Анатольевичем, собрался уходить, он, натянув цепь, было двинулся за мной. Я даже услышал жалобный вой, пожалуй в первый раз. Варден был мужественной собакой и никогда не унижался до примитивного скулежа. Не успел я отойти от турбазы, как он догнал меня, волоча за собой цепь. Сзади бежал озадаченный Закатихин с доской от сарая в руке.

— Погляди! — восхищенно показал он мне ее. — Вырвал из стены, стервец! Ну и силища!

Мы снова отвели Вардена к сараю. На этот раз Закатихин прибил цепь костылем к стокилограммовой шпале, уж ее-то пес не сдвинет с места.

— Ай здоров! — удивлялся он. — С таким парнем сам черт не страшен! Это надо же балку вырвать! Скажи кому, не поверят…

— Тебя не укусил бы, — сказал я.

— На-а, зри! — сунул Закатихин в пасть Вардену руку. — Я собак не боюсь.

Варден отвернулся от меня и лег на землю.

Уехал я в Ленинград с тревогой в душе. Отсутствовал две недели. За это время успел соскучиться по Вардену, да и мучили предчувствия: не натворил ли он там чего-нибудь? Все-таки на турбазе будут люди, пес необыкновенный, каждому захочется пообщаться с ним, а как он поведет себя?… Да и дети приезжают с родителями. Когда Варден на цепи, он агрессивен, может ребенка напугать.

Варден встретил меня радостно, прыгал, как щенок, на грудь, тыкался мордой в руки, будто ждал угощения, повизгивал, что ему вроде бы было несвойственно. По крайней мере раньше столь бурных чувств ко мне он не проявлял. Я заметил, что глаза его загноились, значит много сладкого съел. Угощали. Потому и ко мне тычется мордой в руку, привык к подачкам. Рядом с сараем стояла большая, под стать Вардену, собачья будка. В ней положен серый войлок. Сразу было видно, что Закатихин хозяйственный мужик. В отличие от коренных жителей, он разводил нутрий, пчел, индюков. За сараем был разбит порядочный огород, там произрастали огурцы, помидоры, садовая земляника. Были парники под полиэтиленовой пленкой. И везде чувствовалась заботливая рука радивого хозяина.

Вот и замечательную будку построил для Вардена, который был привязан не на цепь, а на нейлоновый ремень. В двух местах он был порван и связан узлом. Я знал, что, когда Варден возбужден, он бросается на незнакомца, не обращая внимания на привязь. Обычно если она длинная, то не выдерживает его веса и обрывается. А если привязь выдержит, то не выдерживает скоба или вылетает из гнезда балка, доска. Причем Вардена совершенно не беспокоит сильнейший рывок за шею.

Владимир Анатольевич рассказал, что неприятности поначалу были. Подвыпившие отдыхающие во что бы то ни стало желали познакомиться с невиданным доселе псом. Их предупреждали, что это опасно, но некоторые пренебрегали советом и получали по заслугам. Так что жаловаться было не на кого, разве только на самих себя. Варден оказался отличным сторожем и никого не подпускал к огороду, на котором уже стала поспевать земляника. А желающих ее отведать было много. Тут были сильные ливни, ну он и решил сделать для Вардена будку…

В первый год каждый раз, приезжая в Холмы, я забирал Вардена к себе, таким образом он постепенно привык жить на два дома. И оба добросовестно охранял, но, как я заметил, хозяином признавал лишь меня одного. Закатихин как-то не завоевал его доверия и виноват был в этом сам. Он не смог в себе побороть общепринятого отношения к собаке. Замахивался на Вардена, бил по морде, кричал, — Владимир Анатольевич по натуре был человеком горячим, вспыльчивым и, надо признать, грубым, а Варден этого не любил. Ругань он просто не воспринимал, а когда Закатихин замахивался, он бросался на него, якобы приглашая поиграть. Ему и в голову не приходило, что его кто-то может всерьез ударить. И потом, служба у Владимира Анатольевича была такая, что тому нет-нет и приходилось принять приглашение многочисленных друзей-приятелей, приезжающих на турбазу. А под мухой он становился чересчур говорливым и речь его понять было трудно. По крайней мере Варден его не понимал, а Закатихину именно в такие моменты хотелось продемонстрировать всем свою власть над черным терьером. Он заставлял его выполнять команды, кричал, колотил по хребтине поводком. Варден терпел-терпел, да однажды обозлился и чувствительно хватил директора турбазы за руку. Надо отдать должное Владимиру Анатольевичу, он нашел мужество признать свою вину в этом неприятном инциденте и на Вардена не рассердился. Да и вообще он был незлопамятным.

Была и такая история: на турбазу приехал на своей машине какой-то инженер отдохнуть на субботу и воскресенье. Он еще не слышал про Вардена, а черных терьеров вообще не видел. Поставив машину неподалеку от сарая, он вышел из нее, размялся и только тут обратил внимание на будку и… черную болонку, как он утверждал впоследствии. Дело в том, что Варден почти весь находился в конуре, наружу высовывалась лишь курчавая голова, на которой и глаз-то не видно. Он сладко дремал на солнышке.

— Надо же, Закатихин завел болонку, — приговаривал инженер, беззаботно подходя к будке. Он как-то не оценил размеры болонки и будки. Подойдя вплотную, уже было нагнулся, чтобы потрепать мнимую болонку, как Варден проснулся, зарычал и стал проворно вылезать из будки. И когда вместо безобидной комнатной собачонки — а его голову и впрямь можно было принять за свернувшуюся в клубок болонку — оттуда, как железнодорожный состав из туннеля, вылез весь Варден, инженер побелел, в ужасе попятился, упал на спину, тут же вскочил и с воплем бросился к своей машине. Никому больше не сказав ни слова, он тотчас уехал с турбазы. И уже позже как-то позвонил Закатихину и стал выяснять, что это у него за чудовище появилось?

Когда я поздней осенью уезжал на несколько месяцев в Ленинград, я окончательно передавал Вардена Закатихину. В общем-то, псу на базе жилось не так уж плохо, а летом так просто рай. Привык черный терьер ладить и с Владимиром Анатольевичем: не обижался на его брань, изобилующую крепкими словечками, на безобидные шлепки, которых он и не чувствовал. Из Ленинграда я звонил на турбазу, интересовался, как там поживает Варден, а когда приезжал, привозил ему кое-какую еду. Упитанным я Вардена никогда не видел. Он всегда был поджар, строен. Благодаря густой красивой шерсти незаметно было, что он худ и костляв. Зимой у Вардена аппетит был отменный, а летом, хотя я его и стриг, было ему жарко, чувствовал себя вялым, мало ел, зато выпивал по ведру воды в день. Закатихин часто уезжал по делам в город, и если уборщица Лена не сварит крупяную похлебку с остатками прошлогоднего сала, то пес, случалось, и сутки сидит голодный. Сначала он гордо молчал, но, как говорится, голод не тетка, научился даже среди ночи поднимать с постели вернувшегося из города хозяина и требовать еды. К опоре крыльца была прибита лысая деревянная голова с длинными пеньковыми усами. Когда Закатихин на месте, на голову надета его шапка, когда отсутствует — а по службе ему каждую неделю приходилось отлучаться в город, особенно в зимнее время, — лысая голова без головного убора. Заскучавший на привязи Варден иногда начинал облаивать эту лысую голову.

Стоило мне появиться на территории турбазы, как Варден поднимал оглушительный лай, в котором были особенные радостные интонации, предназначавшиеся только для меня. И я знал, что пес соскучился, ждет, когда я его отвяжу и мы пойдем на прогулку. Без приглашения сам никогда не приходил ко мне. В этом отношении черный терьер соблюдал какую-то свою собачью этику: если его отпустил с цепи Закатихин, значит, он должен находиться на турбазе. Там он и бегал, справлял свои дела, спускался к озеру, прибегал к Владимиру Анатольевичу домой.

Мои дела иногда так складываются, что я не имею возможности каждый день с ним гулять, тогда через два-три дня с турбазы слышится характерный басистый лай, обращенный ко мне, дескать, друг ситный, что же ты позабыл про меня? Давай приходи, жду…

Бывало и так: приеду на машине в Холмы, пока разгружусь, то да се, — а из Ленинграда я, естественно, везу щедрые гостинцы своему любимцу, — он каким-то непостижимым образом узнает обо мне, и тогда я снова слышу знакомый радостный с привизгиванием лай, да и Закатихин по этому лаю узнает о моем приезде. А турбаза находится метрах в трехстах от моего дома. Как он узнает? Уж не по шуму ли мотора? Так на базу приезжают десятки машин.

Поначалу Закатихин говорил, что он «ревнует» меня к Вардену (ударение в этом слове он почему-то ставил на первом слоге), потом смирился и ничего не имеет против, когда я отвязываю пса и беру с собой на прогулку. После этого час-два он погостит у меня. На моей территории подбежит к калитке и бухнет густым басом на всю деревню раза два, мол, знайте все, что пришел я — хозяин! Я его покормлю. Тут тоже не обходится без своеобразного ритуала: я должен несколько раз протянуть руку к миске и сказать: «Возьму, возьму!» Варден повернет большую голову, блеснет из дебрей черной шерсти карими глазами и свирепо зарычит, глядя мимо меня. После этого спокойно и деловито начинает есть. Со двора он сам не уйдет никуда. Когда ему надоест бродить, придет в сени, уляжется возле двери и всякий раз вскакивает, когда я открываю дверь. Это делается тоже не без умысла: лишний раз напомнить о своем присутствии не мешает… Глядишь, и что-нибудь вкусное достанется. Сладкое Варден любил, возьмешь конфеты с собой, так не отвяжется, пока все не скормишь. За это он охотно выполнит все команды.

В дом я его не всегда пускаю, потому что от мокрых огромных лап и испачканной в похлебке бороды остаются следы. Варден старается так стать у двери, чтобы любыми правдами и неправдами, когда она откроется, проскочить туда первым. Я оттесняю его боком, он в свою очередь бодает меня, стараясь просунуть в щель голову. В квартире он ведет себя вполне пристойно, правда, если стол накрыт, то его любопытная голова нависает над тарелками. Со стола без спросу никогда ничего не возьмет, будь хоть там нарезанная колбаса. Будет голодный, но ни до чего не дотронется.

Зато его бойцовская натура не раз доставляла мне лишние хлопоты: стоило кому-либо пройти мимо забора, как он срывался с места и, не разбирая дороги, мчался к калитке. По грядкам, по саженцам. А каждая его лапа оставляла глубокие воронки в рыхлой земле. Грядки расползались. И сколько я ему ни объяснял, что этого делать нельзя, вот она, тропка, по которой все ходят, Варден не мог себя переделать. Он бежал защищать хозяина, дом от мнимых врагов. Наверное, так понимал он свой собачий долг. И удивленно смотрел на меня, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, мол, чего это я разоряюсь? Он делает свое дело, и нечего на него кричать. А может быть, хозяин поиграть хочет?…

По-моему, он вообще не ведал угрызений совести. Такой мощный пес практически не имел врагов в деревне. Четвероногие собратья все без исключения боялись его и избегали, так что ему приходилось общаться лишь с людьми, да и то далеко не со всеми. У Вардена не было подобострастия к «царю природы», он считал себя по меньшей мере равным человеку. Люди ведь тоже разные: кто смело подходил к нему, того он уважал, кто трусил — презирал.

Его симпатии и антипатии были мне непонятны. Одного человека он мог подпустить к себе, даже разрешить погладить по холке. На турбазу часто приезжал на синем с белым пикапе Вадим Снегирев, рослый сильный мужчина с залысинами. Он сразу подошел к Вардену, и тот, обнюхав его, к моему удивлению, положил огромную голову Вадиму на колени.

А вот шофера Коваля и Нюрку не терпел. Тут следует сказать, что и Коваль и Нюрка не были лучшими представителями рода человеческого. Коваль не раз грозился застрелить Вардена, а соседка столбом замирала на дороге, увидев черного терьера даже на поводке. Но, наверное, не только это определяло отношение Вардена к людям.

Тут, в деревне, все и всё друг про друга знают. И оценивают тебя таким, каков ты есть. Так, про Нюрку и Коваля никто хорошего слова не скажет. А Вадима Снегирева уважают все здесь, на турбазе, и в городе, где он работает заместителем директора большого завода.

Удивительно, как собака способна отличать хорошего человека от плохого? Может, по запаху?…

Варден — добрый пес по натуре. У Закатихина были индюки. Среди них выделялся красавец индюк Гоша. Раздувая зоб и тряся лысой головой с красной висюлькой, он близко подходил к Вардену, лежащему возле своей роскошной будки под высокими соснами, и принимался гневно булькать, в чем-то обвиняя находящегося в полудреме пса. Варден не обращал на него никакого внимания, даже когда Гоша, успокоившись, начинал сизым клювом долбить глубокую миску с остатками еды. Но задиристому Гоше и этого было мало, качая головой и тряся красным наростом на шее, он сзади подходил к Вардену и выщипывал у того длинную шерсть. Иногда Варден делал вид, что ничего не замечает, но если обнаглевший индюк делал ему больно, не оглядываясь и не изменяя позы, задней лапой небрежно отпихивал его. Этого было достаточно, чтобы Гоша, перекувырнувшись через голову, рябым снарядом отлетал к навозной куче. Выразив бульканьем свое негодование, Гоша гордо удалялся на мозолистых ногах, а Варден задумчиво смотрел на ульи, вокруг которых жужжали пчелы.

Пчел он стал побаиваться с тех пор, как одна из них, изловчившись, ужалила его прямо в нос. Закатихин чем-то потревожил улей, вот пчелы и рассердились. Надо было видеть черного терьера, что с ним стало! Он лупил себя лапами по носу, визжал, лаял, потом вскочил с места и стал гоняться за летающими пчелами, стараясь схватить их на лету пастью. И с того раза всегда с неодобрением провожал взглядом Закатихина с дымокуром, направлявшегося к ульям, а сам забирался в будку и, если раздавалось характерное жужжание рассерженной пчелы, закрывал чувствительный к укусам нос лапой.

Пострадал однажды от пчел и Гоша. Любопытный до невозможности, он как-то близко подошел к улью, и пчелы вдруг атаковали его. Одна ужалила в лысую голову, другая в диковинный нарост на клюве. Обезумевший индюк взлетел выше деревьев и плюхнулся в озеро далеко от берега. И тут, удивив всех присутствующих при этом, загребая мощными лапами, поплыл к другому берегу, то и дело окуная ужаленную голову в воду.

То, что индюк летает, еще не так удивительно, но то, что он оказался хорошим пловцом, всех поразило.

Огромный Варден старался как можно аккуратнее ходить возле будки, чтобы случайно не задавить маленьких индюшат, копошащихся рядом. Бывало, когда он лежал, развалившись на земле, они забирались на него и что-то искали в густой длинной шерсти. И пес терпел, не трогал малышей.

Я знаю, что Варден всегда ждет меня… Иногда подает с турбазы голос. Басом по-особенному ухнет раз-другой, понятно: приглашает в гости… Издалека высматривает меня, увидев, начинает обрубком хвоста вертеть, повизгивать. Того и гляди, привязь оборвется или скоба выскочит из стены сарая. Когда Варден приветствует меня, он после каждого взлая будто в такт переступает передними лапами. Гавкнет — переступит, гавкнет — переступит. Красиво он смотрится между красноватых стволов сосен с высоко поднятой головой и посверкивающими сквозь дебри курчавой шерсти карими глазами. Они у него большие, чуть влажные и добрые.

И надо было видеть, как этот огромный пес по-щенячьи радуется свободе, носится по лесу. Я вижу огромный черный силуэт на фоне бора. Над ним вьется мошкара, но ему нипочем: густая шерсть надежно его защищает от кровососов. Увидев меня, встряхивает головой и, хлопая ушами, снова устремляется вперед.

Я люблю смотреть на него, когда мы гуляем.