Активное и пассивное обучение

Дорожка была неровной и пыльной и вела к маленькому городу в низовье. Несколько деревьев остались разбросанными по склону, но большинство из них было срублено для дров, и надо было подниматься на приличную высоту, чтобы найти густую тень. Там, вверху, деревья не были больше низкорослыми и искалеченными человеком, они вырастали в полный рост, с толстыми ветвями и нормальной листвой. Бывало, люди срезали ветку, чтобы отдать ее листья на съедение козам, и, когда она становилась голой, они пускали ее в расход на дрова. На более низких уровнях была нехватка древесины, и теперь они шли выше, карабкаясь и разрушая. Дожди уже не были столь обильны, как раньше, население увеличивалось, и людям надо было жить. Был голод, и люди жили так же безразлично, как и умирали. Здесь поблизости не было никаких диких животных, они, должно быть, ушли повыше. Было видно несколько птиц, порхающих среди кустарников, но даже они выглядели потрепанными, с некоторыми сломанными перьями. Черно-белая сойка оглушительно верещала, перелетая с сука на сук одинокого дерева.

Становилось теплее, и к полудню будет очень жарко. Обильных дождей не было много лет. Земля была выжженной и растрескавшейся, немногие деревья были покрыты коричневой пылью, и не было даже утренней росы. Солнце было беспощадным, день за днем, месяц в за месяцем, и сомнительный сезон дождей был все еще далек. Некоторые козы поднимались на холм с мальчиком, присматривающим за ними. Он был удивлен, увидев здесь кого-то, но не стал улыбаться и с серьезным видом последовал за козами. Это было уединенное место, и из-за поднимающейся высокой температуры была тишина.

Две женщины спустились по дорожке, неся на своих головах дрова. Одна была старой, а другая совсем молодой, а ноши, которые они несли, выглядели довольно-таки тяжелыми. Каждая удерживала на своей голове прикрытую рулоном ткани длинную связку сухих веток, связанных вместе зеленой виноградной лозой, и поддерживая ее на месте одной рукой. Их тела свободно покачивались, когда они спускались с холма легкой, бегущей походкой. На их ногах ничего не было, хотя дорожка была неровной. Ноги, казалось, сами находили дорогу, так так женщины никогда не смотрел вниз, они держали головы прямо, а их глаза были налиты кровью и задумчивы. Они были очень худыми, были видны их ребра, а волосы старшей женщины были спутаны и немыты. В одно время волосы девушки, должно быть, были причесаны и смазаны маслом, потому что все еще оставалось несколько чистых, блестящих прядей. Но она тоже была истощенной, и в ней присутствовала некая усталость. Недавно она, должно быть, пела и играла с другими детьми, но это было позади. Теперь же собирание древесины среди этих холмов было ее жизнью и будет, пока она не умрет, с передышками время от времени в ожидании ребенка.

Все мы пошли вниз по дорожке. Маленький провинциальный город был на расстоянии нескольких миль, и там они продадут свою ношу за гроши, чтобы только начать завтра снова. Они болтали, с долгими промежутками молчания. Внезапно молодая девушка сказала своей матери, что она голодна, а мать ответила, что они были рождены в голоде, жили в голоде и умирали в голоде, это было их участью. Это было утверждение факта, в ее голосе не было ни упрека, ни гнева, ни надежды. Мы продолжали спускаться по той каменистой дорожке. Не было наблюдателя, слушающего, жалеющего и идущего позади них. Он не был их частью из-за любви и жалости, он был ими, он прекратил быть, а они были. Они не были незнакомками, которых он встретил на вершине холма, они принадлежали ему. Это были его руки, которые держали связки дров, и пот, и истощение, и запах, и голод не принадлежали им, чтобы поделиться ими и погоревать. Время и место прекратили быть. В наших головах не было мыслей, слишком утомленных, чтобы думать, а если все же мы думали, то только о том, как продать древесину, поесть, отдохнуть и начать снова. Ногам на каменистой дорожке никогда не было больно, не причиняло страдания и солнце над головами. Нас было только двое, спускавшихся по этому знакомому холму, проходивших мимо того колодца, где мы обычно пили, шедших дальше через сухое русло припоминаемого ручья.

«Я читал и слушал некоторые из ваших бесед, — сказал он, — и для меня то, что вы говорите, кажется очень пагубным. В этом нет никакого точного указания, никакого определенного жизненного пути. Этот восточная точка зрения является наиболее разрушительной, и посмотрите, куда она привела восток. Ваше негативное отношение, а особенно ваша настойчивость на том, что должна быть свобода от всякой мысли, очень сильно вводит в заблуждение нас, жителей запада, которые активны и трудолюбивы из-за темперамента и потребности. То, чему вы учите, в целом противоречит нашему образу жизни».

Если позволите заметить, это деление людей на тех, кто с запада, и тех, кто с востока, географически обусловлено и произвольное, не так ли? Оно не имеет никакого фундаментального значения. Живем ли мы на востоке или на западе от некой границы, независимо от того, являемся ли мы коричневыми, черными, белыми или желтыми, мы все люди, страдающие и надеющиеся, боящиеся и верящие. Радость и боль существуют здесь, также как они существуют и там. Мысль не принадлежит ни западу, ни востоку, но человек подразделяет ее согласно его условиям. Любовь не имеет географической характеристики, поддерживаемая как священная на одном континенте и отвергаемая на другом. Разделение человеческих существ происходит ради экономических и эксплуатационных целей. Это не означает, что индивидуумы не отличаются по характеру и тому подобному, есть сходство и все же есть различие. Все это является довольно очевидным и в психологическом отношении, и фактически, не так ли?

«Может быть, для вас, но наша культура, наш образ жизни полностью отличаются от восточного. Наше научное знание, медленно развивающееся со времен древней Греции, теперь огромно. Восток и запад развиваются по двум различным линиям».


Наблюдая различия, мы должны все же осознать подобие. Внешние проявления могут и действительно варьируются, но позади этих внешних форм и атрибутов убеждения, принуждения, тоска и страхи схожи. Не позволяйте быть обманутым словами. И здесь, и там человек хочет иметь мир и достаток и найти кое-что большее, чем материальное счастье. Цивилизации могут различаться в зависимости от климата, окружающей среды, питания и так далее, но культура во всем мире по существу одинакова: быть сострадательным, избегать зла, быть щедрым, не быть завистливым, прощать и так далее. Без этой фундаментальной культуры любая цивилизация, здесь или там, распадется или ее уничтожают. Знание может быть приобретено так называемыми отсталыми народами, они могут очень быстро изучать «ноу-хау» запада. Они также могут быть подстрекателями войны, генералами, адвокатами, полицейскими, тиранами, могут создавать концентрационные лагеря и все прочее. Но культура — это совершенно иной вопрос. Любовь к Богу и свобода человечества — не так легко достаются, а без них материальное благосостояние немного значит.

«Вы правы насчет этого, сэр, но мне хотелось бы, чтобы вы подумали над тем, что я сказал относительно того, что ваши учения являются пагубными. Я действительно хотел бы понять их, и не посчитайте меня невежливым, если я кажусь несколько прямолинейным в моих заявлениях».

Что является пагубным и что является созидательным? Большинство из нас привыкли, что нам указывают, что делать. Предоставление и следование указаниям рассматривается как созидательное учение. Быть ведомым кажется созидательным, конструктивным, а для тех, кто вынужден следовать, истина, которая следует за злом, кажется пагубной, разрушительной. Истина — это отрицание ложного, а не противоположность ложного. Истина полностью отличается от созидательного и пагубного, а ум, который думает противоположными понятиями, никогда не сможет осознать ее.

«Боюсь, что я не полностью понимаю все это. Не могли бы вы объяснить еще раз?»

Вы видите ли, сэр, мы привыкли к авторитету и руководству. Побуждение, чтобы нами руководили, возникает из-за желания быть в безопасности, быть защищенным, а также из-за желания быть успешным. Это одно из наших самых глубоких побуждений, верно?

«Думаю, да, но без защиты и безопасности, человек был бы…»

Пожалуйста, давайте проникнем в суть дела и не будем делать поспешных выводов. В нашем побуждении быть в безопасности, не только как личности, но и как группы, нации и расы, не построили ли мы мир, в котором война внутри и снаружи определенного общества стала основной заботой.

«Я знаю, мой сын был убит в войне за океаном».

Мир — это состояние ума, это свобода от всякого желания быть в безопасности. Сердце и ум, которые ищут безопасности, всегда вынуждены быть в тени страха. Наше желание относится не только к материальной безопасности, но гораздо больше к внутренней, психологической безопасности, и именно это желание быть внутри в безопасности с помощью добродетельности, с помощью веры, с помощью нации создает ограниченные и от этого противоречащие группы людей и идеи. Это желание быть в безопасности, достичь желанного результата приводит к принятию указаний, к следованию за примером, к поклонению успеху, авторитету лидеров, спасителей, мастеров, гуру, и все это называют созидательным учением. Но это в действительности бездумность и подражание.

«Я понимаю это, но неужели невозможно направлять или быть направляемым, не превращая себя или другого в авторитет, спасителя?»

Мы пытаемся понять побуждение, чтобы нами руководили, верно? Что является этим побуждением? Разве оно не результат страха? Не будучи в безопасности, видя вокруг непостоянство, возникает побуждение найти кое-что безопасное, постоянное, но такое побуждение — это импульс страха. Вместо понимания, каков этот страх, мы убегаем от него, и сам этот побег — это страх. Каждый обращается в бегство в известное, а известное является верованиями, ритуалами, патриотизмом, утешающими формулами религиозных учителей, заверениями священников и так далее. Они в свою очередь порождают конфликт между человеком и человеком, и таким образом проблема сохраняется, переходя от одного поколения к другому. Если бы вы стали решать проблему, нужно было бы исследовать и понимать ее корень. Это так называемое созидательное учение, религии, указывающие, что думать, включая коммунизм, придают продолжение страху, так что созидательное учение на самом деле разрушительно.

«Думаю, что я начинаю понимать суть вашего подхода, и надеюсь, что мое восприятие правильно».

Это не личный, самоуверенный подход, нет личного подхода к истине, также как и к открытию научных фактов. Идея, что существуют отдельные пути к истине, что истина имеет различные аспекты, нереальна, это теоретическая мысль нетерпимых, пытающихся быть терпимыми.

«Надо быть очень осторожным, как я понимаю, при использовании слов. Но я хотел бы, если можно, возвратиться к пункту, который я поднял ранее. Так как большинство из нас научили думать — или научили, что думать, как вы выразились, не привнесет ли это нам только больше беспорядка, когда вы продолжаете утверждать различными способами, что всякая мысль обусловлена и что нужно идти за пределы всякой мысли?»

Для большинства из нас размышление необычайно важно, верно? Оно имеет определенное значение, но мысль не может найти то, что не является продуктом мышления. Мысль — это результат известного, поэтому она не может постичь неизвестное, непостижимое. Разве мысль — это не желание, желание материальных потребностей или самой высокой духовной цели? Мы говорим не о мысли ученого на работе в лаборатории, или о мысли поглощенного математика и так далее, а о той мысли, которая управляет нашей ежедневной жизнью, нашими повседневными контактами и реакциями. Чтобы выжить, мы вынуждены думать. Размышление — это процесс выживания либо индивидуума, либо нации. Размышление, которое является желанием в его самой низкой и его наивысшей форме, вечно вынуждено быть самоограничивающим, обусловленным. Думаем ли мы о вселенной, о нашем соседе, непосредственно о нас или о Боге, всякое наше размышление ограничено, обусловлено, не так ли?

«В том смысле, в каком вы используете слово „размышление“, предполагаю, что да. Но не знание ли помогает сломать это созданные условия?»

Разве? Мы накопили знания о таких многочисленных аспектах жизни — о медицине, о войне, о законе, о науке, и, по крайней мере, имеются хоть какие-то знания о нас самих, о нашем собственном сознании. Со всем этим обширным багажом информации свободны ли мы от горя, войны, ненависти? Неужели большее количество знаний освободит нас? Можно знать, что война неизбежна, пока личность, группа, или нация корыстно стремятся к власти, и все же продолжать идти путями, которые ведут к войне. Может ли центр, который порождает антагонизм, ненависть, быть радикально преобразован через знание? Любовь — это не противоположность ненависти, если через знания ненависть превращается в любовь, тогда это не любовь. Это превращение, вызванное мыслью, волей, является не любовью, а просто другим самозащитным приспособлением.

«Я вообще не улавливаю этого, если можно так сказать».

Мысль — это отклик того, что было, ответ памяти, не так ли? Память — это традиция, опыт, и ее реакция на любой новый опыт — это результат прошлого, так что опыт всегда усиливает прошлое. Ум — это результат прошлого, времени, мысль — это продукт многих вчерашних дней. Когда мысль стремится изменить себя, пробуя быть или не быть этим или тем, она просто увековечивает себя под другим названием, будучи результатом времени, она никогда не сможет понимать бесконечное, вечное. Мысль должна прекратить быть для того, чтобы возникло реальное.

Видите ли, сэр, мы так боимся потерять то, что, как мы думаем, имеем, что никогда не проникаем в эти вещи очень глубоко. Мы смотрим на поверхность нас самих и повторяем слова и фразы, которые имеют небольшое значение. Так что мы остаемся мелочными и порождаем антагонизм так же бездумно, как и детей.

«Как вы сказали, мы бездумны в нашей кажущейся вдумчивости. Я приду снова, если можно».