Смерть

Река была очень широкой в этом месте, почти в милю. По середине реки воды были чистыми и голубыми, но ближе к берегам — в грязных пятнах, и медленно текущими. Солнце садилось за огромным, раскинувшимся за рекой городом. Дым и пыль города придавали изумительные цвета садящемуся солнцу, которые отражались в широких, танцующих водах. Это был прекрасный вечер, и каждая травинка, деревья и щебечущие птицы были охвачены бесконечной красотой. Ничто не было отделено, отвержено. Шум поезда, грохочущего по отдаленному мосту, был частью этого полного спокойствия. Недалеко пел рыбак. По обоим берегам были широкие, засаженные полосы, и в течение дня зеленые, сочные поля улыбались и манили, но сейчас они были темными, тихими и отчужденными. На этой стороне реки было большое, незасаженное место, где дети из деревни запускали бумажных змеев и шумно играли, громко ликуя, и где развешивались сети рыбаков для просушки. Там же они ставили на якорь их примитивные лодки.

Деревня располагалась чуть-чуть выше, вдоль берега, и обычно люди устраивали там пение, танцы или какие-нибудь другие шумные мероприятия. Но этим вечером, хотя они и вышли из хижин и расселись по округе, сельские жители были тихими и удивительно задумчивыми. Группа их спускалась с крутого берега, неся на бамбуковых носилках мертвое тело, накрытое белой тканью. Они прошли мимо, и я последовал за ними. Подойдя к краю реки, они поставили носилки почти у самой воды. С собой они принесли быстро горящую древесину и тяжелые бревна, и, сделав из них погребальный костер, положили на него тело, обрызгивая его водой из реки и накладывая на него больше веток и сена. Костер зажег очень молодой человек. Нас было приблизительно двадцать человек, и все мы собрались вокруг. Среди присутствующих не было женщин, мужчины сидели на корточках, обернувшись белой тканью, полностью затихнув. Пламя становилось сильно обжигающим, и нам пришлось отступить назад. Обугленная черная нога поднялась из огня и была задвинута назад с помощью длинной палки, но она не слушалась, и на нее бросили тяжелое бревно. Яркое желтое пламя отражалось в темной воде, также как и звезды. С заходом солнца утих легкий ветерок. За исключением треска костра все было очень тихим. Там была смерть. Посреди всех тех неподвижных людей и живого огня было бесконечное пространство, неизмеримое расстояние, глубокая уединенность. Это не было чем-то обособленно разделенным и отдельным от жизни. Там было начало, вечное начало.

Только что череп треснул, и сельские жители начали расходиться. Последний, кто должен был уйти, должно быть, был родственником, он скрестил руки, попрощался и медленно пошел вверх по берегу. Теперь там мало что осталось, вздымающееся пламя затихло, и лишь тлеющие угольки остались. Несколько костей, которые не сгорели, завтра утром бросят в реку. Необъятность смерти, ее неминуемость, и так близко! Вы так же умирали вместе со сгоранием того тела. Это было полное уединение и все же не обособленность, уединение, но не изоляция. Изоляция исходит от ума, а не от смерти.

Уже в годах, со спокойными манерами и достоинством, у него были ясные глаза и живая улыбка. В комнате было холодно, и он закутался в теплую шаль. Говоря по-английски, так как получил образование за границей, он объяснил, что ушел на пенсию после работы в правительстве и имел множество свободного времени. Он изучал различные религии и философии, но долго не решался обсуждать такие вопросы.

Раннее утреннее солнце стояло над рекой, и воды искрились подобно тысячам драгоценных камней. На веранде сидела маленькая золотисто-зеленая птица, греясь на солнце, в безопасности и спокойствии.

«Для чего я действительно пришел, — продолжил он, — это спросить или, быть может, обсудить то, что больше всего тревожит меня: смерть. Я читал «Тибетскую книгу мертвых» и знаком с тем, что наши собственные книги говорят по этому поводу. Христианские и исламские предположения о смерти слишком поверхностны. Я говорил с различными религиозными учителями здесь и за границей, но для меня, по крайней мере, все их теории кажутся абсолютно неудовлетворительными. Я много думал на предмет смерти и часто медитировал над ним, но я, кажется, не продвигаюсь дальше. Мой друг, который недавно услышал вас, рассказал мне кое-что из того, что вы говорили, поэтому я и пришел. Для меня проблема — это не только страх смерти, страх может не быть, но верно также и то, что происходит после смерти. Это являлось проблемой для человечества на протяжении веков, и никто, кажется, не решил ее. Что вы скажете?»

Давайте сначала избавимся от побуждения убежать от факта смерти через некую форму верования, типа перевоплощения или восстания из мертвых, или через легкое рационалистическое объяснение. Ум так жаждет найти разумное объяснение смерти или удовлетворяющий ответ на эту проблему, что он с легкостью проскальзывает в некую иллюзию. Из-за этого надо быть чрезвычайно осторожным.

«Но не это ли одна из наших самых больших трудностей? Мы жаждем некоего заверения, особенно от тех, кто, как мы считаем, обладает знаниями или опытом в этом вопросе. И когда мы не можем найти такого заверения, мы придумываем из-за отчаяния и надежды наши собственные успокаивающие верования и теории. Таким образом, вера, самая воз мутительная или самая разумная, становится потребностью».

Каким бы удовлетворяющим ни было спасение, оно никоим образом не привносит понимание проблемы. Само это бегство — вот причина страха. Страх приходит при движении прочь от факта, от того, что есть. Вера, какой бы утешительной она ни была, имеет внутри себя семя страха. Каждый отстраняется от факта смерти, потому что каждый не хочет смотреть на него, а веры и теории предлагают легкий выход. Итак, если ум хочет обнаружить чрезвычайную значимость смерти, он должен отказаться легко, без сопротивления, от стремления к некоему обнадеживающему утешению. Это довольно очевидно, разве вы так не думаете?

«Не просите ли вы слишком много? Чтобы понять смерть, мы должны быть в отчаянии, не это ли вы хотите сказать?»

Абсолютно нет, сэр. Есть ли отчаяние, когда нет того состояния, которое мы называем надеждой? Почему мы всегда думаем противоположностями? Является ли надежда противоположностью отчаяния? Если является, тогда надежда содержит в себе семя отчаяния, и такая надежда имеет оттенок страха. Если мы хотим понимания, не важно ли быть свободным от противоположностей? Состояние ума имеет наибольшую важность. Деятельность отчаяний и надежды мешают пониманию или переживанию смерти. Движение противоположностей должно прекратиться. Ум должен приблизиться к проблеме смерти с полностью новым осознанием, при котором знакомое с процессом узнавания отсутствует.

«Боюсь, что не совсем понимаю ваше утверждение. Думаю, я с трудом схватываю значение ума, являющегося свободным от противоположностей. Хотя это и чрезвычайно трудная задача, думаю, что я вижу необходимость этого. Но то, что означает быть свободным от процесса узнавания, в целом мне неясно».

Узнавание — это процесс известного, это результат прошлого. Ум пугается того, что ему незнакомо. Если бы вы знали смерть, не было бы никакого страха из-за нее, никакой потребности в сложных объяснениях. Но вы не можете знать смерть, это что-то совершенно новое, никогда не испытанное прежде. То, что испытано, становится известным, прошлым, и именно от этого прошлого, от этого известного отталкивается узнавание. Пока существует это движение от прошлого, новое не может быть. «Да, да, я начинаю чувствовать это, сэр» То, о чем мы разговариваем вместе, — это то, о чем нужно думать позже, а надо непосредственно переживать, когда мы продолжаем. Это переживание не может храниться для того, чтобы стать памятью, а память, способ узнавания, блокирует новое, неизвестное. Смерть — это неизвестное. Проблема не в том, чем таким смерть является и что случается после нее, а в том, как уму очистить себя от прошлого, известного. Тогда живой ум может войти в обитель смерти, он может встретить смерть, неизвестное. «Вы говорите, что можно узнать смерть, все еще оставаясь живым?»

Несчастный случай, болезнь и старость приводят к смерти, но при таких обстоятельствах невозможно быть полностью осознающим. Существует боль, надежда или отчаяние, страх изоляции, и ум, «я», сознательно или подсознательно борется против смерти, неизбежного. Мы умираем в страхе и сопротивлении смерти. Но возможно ли без сопротивления, без болезненности, без садистского или убийственного побуждения и, оставаясь при том полностью живым, мысленно энергичным, войти в дом смерти? Это возможно только, когда ум умирает по отношению к известному, к «я». Так что наша проблема — это не смерть, а то, как уму освободить себя от столетиями накопленного психологического опыта, от вечно увеличивающейся памяти, укрепления и облагораживания «я».

«Но как это нужно сделать? Как может ум освободить себя от собственной неволи? Мне кажется, что необходимо какое-то внешнее содействие, или же высшая и более благородная часть ума должна вмешаться, чтобы очистить ум от прошлого».

Это весьма сложная задача, верно? Внешнее содействие может быть влиянием окружающей среды, или оно может быть чем-то вне границ ума. Если внешнее содействие — это влияние окружающей среды, то именно самое влияние, с его традициями, верами и культурами, удерживало и удерживает ум в неволе. Если внешнее содействие — это что-то вне, тогда мысль в любой ее форме не может касаться этого. Мысль — это результат времени, мысль поставлена на якоре у прошлого, она никогда не сможет быть свободной от прошлого. Если мысль освобождает себя от прошлого, она прекращает быть мыслью. Размышлять над тем, что же там, за пределами ума, совершенно бесполезно. Для вмешательства того, что вне мысли, мысль, которая является «я», должна прекратить быть. Ум должен быть без всякого движения, он должен быть спокоен спокойствием безо всякого повода. Ум не может пригласить его. Ум может действительно делить его собственную область действий на благородную и позорную, желательную и нежелательную, высшую и низшую, но все такие деления и подразделения все еще в пределах границ самого ума. Так что любое движение ума в любом направлении является реакцией прошлого, «я», времени. Эта истина — вот единственный фактор освобождения, и тот, кто не прочувствует, что это истина, будет вечно в неволе, что бы он ни делал. Его кара, клятвы, дисциплины, жертвы могут иметь социологическое и успокаивающее значение, но они не имеют никакой ценности по отношению к истине.