Мы покончили с так называе...


Е. Нравы и нравственность.

Мы покончили с так называемыми низшими областями духа и переходим теперь к так называемым высшим: к нравам, нравственности, религии, философии, искусству. Господствующие классы ставят эти области выше первых, потому что первые все еще слишком сильно связаны с материей, между тем как вторые витают, по–видимому, выше всего материального. Право, политика, естествознание, как бы высоко ни стояли они в духовном отношении, все же имеют дело только с земным, материальным, иногда с неприятными вещами и отношениями. Напротив, философия, религия, мораль, искусство представляются чисто духовными, прекрасными, небесными. Адвокат, член парламента, инженер кажутся чем–то менее возвышенным, чем художник, священник и философ.

Мы неохотно принимаем это деление. Тем не менее можно признать правильным, что искусство, философия, религия и мораль и для нас представляют большие трудности. Именно потому, что господствующие классы превратили эти области в сверхъестественные отделы, отрешенные от всякой связи с землей, с обществом, в чисто духовные отделы, и это мнение, как предрассудок, проникло во все умы, в данном случае труднее раскрыть связь между мышлением и общественным бытием. От нас здесь требуется удвоенная ясность, так как в этом в удвоенной мере заинтересованы рабочие. Понимание истины в этом пункте создает сильных борцов.

Мы начинаем с наиболее простой из этих четырех областей, с нравов. Необходимо проводить строгое разграничение между нравами и нравственностью. Нравы, это веление % для определенных случаев, нравственность — нечто всеобщее. Например, у цивилизованных народов нравы таковы, чтобы не ходить голыми, нравственность требует у них любить ближнего как самого себя. О менее простом, о нравственности, морали мы будем говорить после нравов.

Два ясных примера очень общего характера из нашей собственной эпохи, из такой области, которую рабочий повседневно наблюдает собственными глазами, показывают, в какой мере нравы изменяются благодаря переменам в производственных отношениях.

Прежде нравы были таковы, что рабочему классу не подобало помышлять об общественных делах. Рабочие не только были лишены всякой возможности оказывать влияние на правительство: даже и мысль их не обращалась к этим делам. Их внимание пробуждалось только в эпохи большой напряженности, во время войны с заграницей или борьбы между государями, князьями, дворянством, духовенством и буржуазией; тогда всякий старался привлечь рабочих на свою сторону; тогда бывали моменты, когда рабочие чувствовали, что на карту поставлены и их интересы; тогда они принимали участие в борьбе или позволяли себя использовать. Но здесь не могло быть и речи о постоянном участии в политической жизни.

Теперь все это совсем по–другому. Теперь не просто многие рабочие принимают участие в политической жизни: в странах, где пролетариат подготовлен социал–демократией, он превратился в класс, принимающий в политике наиболее энергичное участие.

Раньше добрые нравы требовали, чтобы по вечерам рабочий был дома, теперь — и чем дальше, тем больше, — нравы таковы, чтобы рабочий вечером отправлялся в собрание своего профессионального союза, своей партии или пролетарского культурно–просветительного общества.

Эти нравы возникают в силу классового интереса, классовый интерес — вследствие отношений собственности. Кроме указанного, господствующие классы раньше были заинтересованы и в том, чтобы рабочие были бережливы, спокойны, скромны, раболепны и только при совершенно особых поводах занимались политикой. А так как рабочий класс благодаря тогдашней технике был слаб, то ему пришлось допустить, чтобы господствующие классы навязали ему все это. Ему это проповедовали жрецы, лакеи господствующих, школы, а впоследствии и газеты.

Теперь классовые интересы рабочих сделались другими; это изменила техника, в то же время она сделала рабочих достаточно сильными для того, чтобы не подчиняться по–прежнему господам. Благодаря классовым интересам, нравы приобрели теперь иной характер: тот, кто не организован, является теперь глупым, проникнутым апатией, плохим рабочим, а ревностный организатор — хороший рабочий.

Ибо — ведь это всякому ясно, не так ли? — хорошим или плохим кого–нибудь называют в соответствии с нравами.

Теперь хорошо противоположное тому, что было хорошим раньше. Вон, на улицу, в собрание или на демонстрацию, вот что хорошо теперь. Потому что техника теперь обещает рабочему классу победу, а победа рабочих хороша для них и хороша для всего общества.

Когда наш товарищ Генриета Роланд–Гольст как–то сказала, что понятия о добром и злом «переменялись местами», на которых они сидят, за это на нее сильно обиделись. Но кто, не предаваясь дешевому негодованию, спокойно исследует факты, тот заметит, что различные народы и классы — или один и тот же народ или класс в различные времена одно и то же называли то хорошим, то дурным. Об этом говорит вся история. Здесь мы напомним только о нравах, которыми у различных народов регулируются отношения обоих полов и браки и которые столь различны у различных народов и классов или у одного и того же народа или класса в различные времена.

Возьмем теперь другой, очень общий пример из нашего собственного времени. Кроме стремящегося вверх рабочего класса, еще одна большая часть человечества ищет для себя свободы движения в обществе: женщины. — Откуда же это, что женщины, еще так. Недавно воспитывавшиеся только для домашних работ и брака, теперь сотнями стремятся к другой цели: ищут труда в обществе?

У пролетарской женщины это исходит от крупной промышленности. Труд за машиной настолько легок, — хотя вследствие долгой работы он становится тяжелым, — что его могут выполнять женщины и девушки. Заработная плата отца недостаточна; женщины и дети должны отправляться на фабрику, чтобы благодаря их заработной плате заработки семьи сделались достаточными. Таким образом, пролетарские женщины направлялись в производства, и их число стало все больше увеличиваться.

Но тем самым изменилось содержание духа этих женщин. Идея социализма, этот цветок труда, выполняемого ими, проникла и в их головы. В некоторых странах, как, например, в Германии, пролетарские женщины прошли уже хороший конец и по пути социалистической организации; во всех капиталистических странах они начали вступать на этот путь. Жена рабочего, работница–подросток сделались сотоварищами мужчины по борьбе в политической партии и в профессиональном союзе! Какая разница по сравнению с прежним временем, когда женщина штопала одежду, стирала, несла попечения о домохозяйстве и детях — и ничего больше не делала!

И живет в голове рабочей женщины–социалистки мысль о том времени, когда девушка и женщина сделаются общественно вполне самостоятельными, когда они станут вполне свободными в качестве производительниц. В обществе будущего ни над кем, — ни над женщиной, ни над мужчиной, — не будет господина, ни в браке, ни в мастерской, нигде. Все люди будут одинаково свободными и равными друг с другом.

И эта мысль дана женщине процессом производства.

Буржуазная женщина тоже стремится к освобождению. И у нее эта идея вытекает из производственного процесса. Потому что, когда поднялась крупная промышленность, она, во–первых, сократила труд женщины в домоводстве. Крупная промышленность производит разнообразнейшие вещи, — например, свет, тепло, одежду, средства существования, — настолько дешево, что уже не хотят производить или готовить их дома. Во–вторых, конкуренция сделалась настолько острой, что женщины и дочери из мелкой буржуазии должны прирабатывать и искать места в школе, конторе, на телеграфной станции, в аптеке и т. д. В–третьих, вследствие жестокой борьбы за существование, вследствие повышенных жизненных притязаний и страсти к роскоши и наслаждениям количество браков среди буржуазии уменьшилось. Все — следствия современного способа производства.

Благодаря этому дух буржуазной девушки ищет большей свободы движения в обществе; ее мышление изменилось. По сравнению со своей бабушкой она — новый человек.

Но в то время, как пролетарская женщина благодаря месту, какое она занимает в процессе общественного производства, помышляет об освобождении пролетариата, а вместе с тем всего человечества, сторонница буржуазного равноправия женщин стремится к освобождению только буржуазной женщины. Она хочет дать последней власть в буржуазном обществе; она хочет дать ей капиталистическую власть, что, само собою разумеется, возможно лишь в том случае, если она экономически и политически угнетает рабочих точно так же, как теперь угнетает их мужская часть буржуазии.

Сторонница женского равноправия хочет «не освободить женщину от собственности, а предоставить ей свободу собственности, не освободить ее от грязной погони за деньгами, а дать ей свободу конкуренции». Женщина–работница хочет освободить себя и всех женщин и всех мужчин от гнета собственности и от конкуренции и таким образом сделать людей действительно свободными.

Хотя содержание голов этих женщин различно в такой же мере, как ночной свет отличается от полного солнечного света, однако мысли той и другой исходят из производственного процесса; они отличаются только вследствие различных отношений собственности, в которых находятся обе «сестры».

Полное освобождение женщины, освобождение рабочих, освобождение человечества: какие пламенные чувства внушают они нам! Какую страстность и активность вызывают они в миллионах, какие источники энергии заставляют они пробиваться у нас! И какие сияющие золотые и алые сны дают они нам в часы отдыха после борьбы! Тогда может показаться, как будто дух человека своей собственной силой вызвал всю эту энергию, эту бурную жажду борьбы и эти увлекательные грезы. Но никогда не станем забывать», дорогие друзья, что эта мощная воля пролетариата, это счастье победы, эта закаляющаяся в поражениях надежда, этот великий идеализм рабочих, все это самое высокое, всеобъемлющее и светлое, да, неизмеримо высокое, всеобъемлющее и самое великое, что только знал мир, так как это — сознательное, и, следовательно, глубочайшее идеалистическое проявление духа, — что эти прекраснейшие духовные явления срослись с трудом, с орудием, которые в свою очередь прочно коренятся в земле.

Эти два примера на двух значительнейших переменах в нравах нашего времени показывают, насколько правильна наша теория исторического материализма. Теперь мы переходим к общей нравственности. Чтобы облегчить переход и, таким образом, сделать нашу тему более понятной, возьмем сначала пример, который относится уже не к области обыденных нравов, как посещение рабочих собраний и конторский труд женщин, но который еще не относится и к таким будто бы наивысшим областям нравственности, как любовь к истине, правдивость и т. д.

В качестве перехода возьмем любовь к отечеству, патриотизм.

Мы наблюдаем, как в нашу собственную эпоху и в этом чувстве, в этой идее происходит огромная перемена, и опять–таки главным образом и больше всего у рабочих.

Раньше, когда рабочий класс еще почти вовсе не представлял самостоятельной общественной силы, он был патриотичен, т.е. Не находил ничего лучшего, как следовать за господствующими классами своей страны в борьбе против иностранных держав. Конечно, невероятно, чтобы тогдашние пролетарии и сыновья тогдашнего крестьянского и городского сословия, вербовавшиеся в армию и флот, делали это из пламенной любви к отечеству. Большинство шло по принуждению и нужде, по отсутствию других, лучших заработков, — но трудящиеся классы того времени думали, что так и подобает, что так оно и должно быть. Им не приходила в голову та мысль, что они, как самостоятельная сила, могли бы выступить против войны и воспрепятствовать ей, если бы даже правящие классы хотели войны, — политически и экономически они оставались придатком этих классов. Ни численность, ни организация не делали их достаточно сильными для того, чтобы иметь собственные мысли по этому вопросу, не говоря уже о претворении этих мыслей в дело. И если даже они боролись за сохранение мира, то обыкновенно делали это как спутники той части господствующих классов, которая ожидала от мира больше выгод, чем от войны, при чем шли под лозунгом, что это было бы хорошо для отечества, что эта мысль и это дело — проявление истинного патриотизма.

В действительности война и такой патриотизм, несомненно, в общем, часто не представляли пользы или выгоды для трудящихся классов. Тогда, как и теперь, им часто приходилось расплачиваться за все своей кровью, своей жизнью, своим маленьким достоянием, которое отбиралось у них тяжелыми налогами или опустошалось войной. Тем не менее, в своих воззрениях они следовали за господствующими классами и воспринимали возвещаемые последними лозунги, как–то: любовь к независимости страны, любовь к отечеству или к царствующему дому, при чём не противопоставляли этим лозунгам ничего другого более или менее определенного.

Как изменилось все это! Во всех странах с каждым днем увеличивается число рабочих, которые видят, что войны против цивилизованных и нецивилизованных народов ведутся просто за выгоды буржуазии; что буржуазия проповедует рабочим патриотизм только для того, чтобы держать их в своих руках, как безвольные орудия войны; что цель и результат всех войн — усиленное ограбление рабочего класса или распространение эксплуатации на новых и новых рабочих; что борьба между народами представляет опасность для рабочих как победившей, так и побежденной страны.

«Война», думает современный рабочий, «лежит в интересах буржуа. Производство и ищущий применения капитал настолько выросли, что он высматривает рынки и области для применения своих денег и посредством войны хочет вытеснить или отстранить других. Но он может достигнуть этого лишь таким способом, что повысит взимаемые с меня налоги, уменьшит мою заработную плату, заставит меня работать с большим напряжением или в течение большего количества рабочих часов, не даст мне никаких социальных реформ или даст только плохие реформы. Напротив, я заинтересован в том, чтобы получать высокую заработную плату, работать короткое время, иметь хорошие социальные законы, не уплачивать таможенных пошлин на средства существования и налогов на предметы потребления. Следовательно, я должен выступить против войны. Кроме того, я заинтересован в том, чтобы и мой товарищ по ту сторону границы пользовался такими же выгодами, потому что в этом случае он не будет вступать в разрушительную конкуренцию с туземной промышленностью при помощи голодной заработной платы; тогда профессиональный союз этих заграничных товарищей окрепнет и я по их примеру сумею усилить свой собственный союз и даже связаться с ними в интернациональную организацию. И, если там сильна политическая рабочая партия, то это — толчок для нас, чтобы усилить нашу партию, и мы можем придти таким образом к интернациональному объединению всех политических рабочих партий, преследующих одинаковые цели, и к взаимной поддержке. Но если вспыхнет война, наша и их экономическая сила будет уничтожена, и буржуазия посеет ненависть между нами».

Развитие промышленности и мировой торговли превратило рабочих в самостоятельную силу, которая одна в состоянии достигнуть своих целей. Но то же самое развитие, превратив капитал в подавляюще великую силу, господствующую во всех странах, привело к тому, что рабочие могут только интернационально преодолеть капитал. Немыслимо, чтобы рабочие какой–нибудь отдельной страны победили капиталистов и чтобы капиталисты других стран не приложили всех своих сил к делу помощи своим классовым сотоварищам. Это ясно обнаруживается уже теперь в международных предпринимательных организациях. По всем этим причинам и соображениям рабочие–социалисты увидали, что патриотизм уже не может служить лозунгом для них, что их лозунгом должна сделаться интернациональная солидарность рабочих.

Техника, производственный процесс на современном уровне его развития, ставит капиталистов каждой страны перед необходимостью или монополизировать колониальные рынки или захватить из них возможно большую часть.

Техника, производственный процесс на современном уровне его развития, ставит рабочих каждой страны перед необходимостью противодействовать этому, потому что война и колониальная политика всегда сопряжены с усилением эксплуатации пролетариата.

Хотя капиталисты ведут между собою борьбу за рынки, тем не менее, техника примиряет интересы всех капиталистов в тех случаях, когда дело идет об угнетении рабочих.

Техника организовала рабочих всех стран и показала им, что у всех у них единые интересы, раз дело затрагивает их солидарность.

Итак, собственники — за войну и угнетение рабочих, рабочие — за благо всех наций и за интернациональное объединение рабочих.

Итак, рабочий класс, несомненно, не патриотичен в буржуазном смысле, в том смысле, в каком это слово всегда употреблялось капитализмом и в каком оно означает: любовь только к собственной стране, пренебрежительное отношение, антипатия или ненависть к чужой стране.

Современный капитализм патриотичен исключительно из жажды барыша. В действительности он не считает патриотизм добродетелью, отечество не священно в его глазах: ведь он отнимает отечество у трансваальцев, филиппинцев, обитателей английской и голландской Индии, у китайцев, марокканцев и т. д. Он ввозит поляков, галичан, кроатов, китайцев, чтобы понизить заработную плату своих земляков, детей одного и того же отечества.

Он требует от угнетенного класса такой любви к отечеству, которой сам не чувствует. Патриотизм буржуазии — алчность до барышей и лицемерие.

Такая любовь к отечеству, конечно, совершенно чужда социалистическому пролетариату.

Рабочему по существу чужд всякий патриотизм, как его понимает буржуазия.

Само собой разумеется, рабочий хочет сохранить свой язык, при помощи которого он может найти работу. Но это — не тот патриотизм, которого требует от него буржуазия. И рабочий любит природу, климат, воздух своей страны, среди которых он вырастал с самого детства. Но и это — не тот патриотизм, которого требует от него буржуазия. Патриотизм, который буржуазия хочет навязать рабочему, заключается в том, чтобы он добровольно предоставил ей использовать себя в качестве орудия войны и убивать себя за нее, когда она защищает свою прибыль или прибыль других капиталистов или пытается ограбить собственность у безоружных народов. Это — буржуазный патриотизм, и он совершенно чужд рабочему–социалисту. У рабочего нет отечества в том смысле, как его понимает буржуазия.

При всех международных осложнениях рабочий спрашивает: в чем заключается интерес рабочих, и этим, только этим определяются его суждения.

А так как классовый интерес рабочих в общем требует мира, то политика рабочих оказывается средством, ведущим к сохранению всех наций. В самом деле, если будет сохраняться мир и рабочий класс во всех странах придет к власти, то исчезнет всякая возможность того, чтобы одна страна подчинила себе другую; тогда речь может идти только о постепенном, органическом, без насилий, исчезновении границ и разногласий. В этом смысле только интернациональная социал–демократия обеспечивает существование всех наций.

И в тех случаях, — мыслимых, однако, лишь для редких обстоятельств, — когда пролетариат приветствовал бы войну, — например, чтобы уничтожить такой деспотизм, как в России, — пролетариат руководился бы не буржуазной любовью к отечеству, а любовью к интернациональному пролетариату.

Рабочий класс, придя к социализму, шовинистическому патриотизму буржуазии, стремящемуся к грязному барышу, и ее лицемерным комедиям мира может спокойно противопоставить свою цель: интернациональное единство рабочих, а через него — единство всех людей, вечный мир всех народов. Цель буржуазии столь же ограниченна, как ограниченна всякая страна — большая ли, маленькая ли, — по сравнению со всем земным шаром; но она, кроме того, ложная и недостижимая цель, потому что капиталистические властители мира, борющиеся за добычу, будут бороться между собою, пока существует добыча. Цель социал–демократии — возвышенная и безукоризненно светлая, но, кроме того — действительно достижимая цель; рабочий класс не может желать ничего иного, как только мира между рабочими, потому что в этом мире — его интересы, более того, это — необходимое условие его победы.

Какой переворот по сравнению с прежним временем! Тогдашний рабочий рабски повторял ограниченные мысли своего хозяина; теперешний рабочий охватывает весь мир, все человечество, независим от своего хозяина и борется против него.

И весь этот переворот был принесен машиной, этим переворотом мы обязаны машине, создавшей и организовавшей миллионы пролетариев.

Замечание.

Выше мы показали, что патриотизм трудящихся классов раньше вытекал не непосредственно из их собственного интереса, а из интереса господствующих классов, от которых они зависели. С этим явлением мы встречаемся постоянно: пока у класса нет необходимой силы для того, чтобы защищать свои собственные, действительные, глубочайшие интересы, пока его интересом является в последнем счете интерес другого класса, он в подавляющей части своего мышления будет следовать за господствующими классами. Прежний патриотизм был ярким примером этого, — да и в настоящее врем: у многих дело обстоит так же. «Господствующие идеи известной эпохи», — говорит Маркс, — «всегда были идеями господствующих классов». Но когда для угнетенного класса представляется возможность, — например, во времена революции, — он выступает со своими собственными глубочайшими интересами, проявляет глубины своей собственной души и отбрасывает идеи, навязанные ему господствующими. И по мере того, как класс постепенно усиливается настолько, что может защищать свои собственные интересы, мир его чувства и мысли проявляется все с большею силой и, наконец, выступает уже совершенно открыто, смело, без ложной стыдливости.

Теперь мы переходим к «высшим» областям нравственности. Стремление рабочего к развитию, стремление женщины к общественному равноправию с мужчиной, патриотизм, — все это низшие чувства по сравнению с бескорыстием, любовью к ближнему, самопожертвованием, верностью, честностью, справедливостью.

Эти добродетели относятся к высшей нравственности, они — сама нравственность.

Как обстоит дело с этими добродетелями? В чем их источник? Не вечны ли они, не живут ли они, всегда неизменные, в человеческой груди, — или же они так же изменчивы, как все другие духовные вещи, с которыми мы познакомились?

Эти вопросы оставались неразрешимыми для людей в течение столетий, с того времени, как их начали ставить греческий философ Сократ и его современники.

И, действительно, они представляют своеобразную трудность.

В самом деле, в нас звучит голос, который во многих случаях непосредственно говорит нам, что хорошо и что плохо.

Акты любви к ближнему, самопожертвования совершаются стихийно, сами собою, в силу этого голоса. Он сам собою повелительно предписывает нам правдивость, верность, честность. Наша совесть говорит в нас, если мы не подчиняемся этому голосу. Стыд охватывает нас, если мы поступили нехорошо, хотя бы никто не знал об этом. Нравственный закон, веления долга живут в нас, и им не дают достаточного объяснения ни воспитание, ни собственное чувство удовольствия.

Эта повелительность и непосредственность представляют специфическую особенность этики, учения о нравственности. Их нет ни в какой другой области духа, ни в естествознании, ни в праве, ни в политике, ни в религии, ни в философии, — им всем можно научиться, все они оставляют возможность выбора.

Пытались вывести нравственный закон из опыта самого индивидуума, из его воспитания, его привычек, его стремления к счастью, из утонченного эгоизма или из симпатии. Но таким способом не удалось выяснить ни повелительность голоса, призывающего нас любить ближнего, ни то удивительное явление, что человек, спасая существование других, отвергает свое собственное существование.

Так как нельзя было вывести мораль из действительности, то не оставалось ничего иного, кроме обычного убежища невежества, кроме религии. Так как нельзя было объяснить нравственность из земной жизни, то пришлось отнести ее возникновение к области сверхъестественного. Бог при сотворении человека вложил в него стремление к доброму, понятие доброго; злое проистекает из плотской природы человека, из материального мира, из греха.

Непонятность возникновения «доброго и злого» — одна из причин религии. Философы Платон и Кант построили на этом сверхчувственный мир. И даже в настоящее время, когда природу понимают много лучше, когда сущность общества является много более ясной для людей, — еще и теперь нравственность, стремление к «доброму», отвращение перед «злым» представляют для многих людей нечто столь удивительное, что они могут объяснить это только с помощью «божества». Как много у нас таких современных людей, которым уже не требуется бог для объяснения явлений природы или истории, но которые утверждают, что им нужен бог «для удовлетворения их этических потребностей». И они правы: они не понимают ни возникновения, ни существа великих нравственных заповедей, а чего они не понимают и что они считают за наивысшее, то они и обожествляют.

И тем не менее уже с полвека тому назад величайшие нравственные веления получили объяснение в своем существе и в своих действиях. Этим мы обязаны двум исследователям: один изучал человека в его животном существовании, другой — в его общественном бытии. Это — Дарвин и Маркс.

Дарвин показал, что все организмы ведут борьбу за существование против всей окружающей природы, что сохраняются только те организмы, которые приобретают наиболее целесообразные особые органы для защиты и питания, между органами которых обнаруживается наилучшее разделение труда, которые наилучшим образом приспособляются к внешнему миру. В одной большой группе органического мира, у животных, в борьбе и благодаря борьбе за существование развилась способность к самопроизвольному движению и познавательная способность. К числу познавательных способностей относится наблюдение единичных явлений в окружающем, схватывание в них сходств и различий и воспоминание о ранее пережитом. Благодаря борьбе за существование, должны были все больше усиливаться побуждения самосохранения и размножения, а также разделение труда, самопроизвольное движение и мышление. Вместе с тем вырастали и побуждения материнской любви. У, животных, вынужденных вести существование большими или меньшими обществами, которые только и делают возможной для них борьбу за существование, — как, например, некоторые хищники, многие травоядные, между прочим жвачные, многие виды обезьян, — развиваются социальные побуждения. И человек принадлежит к этим видам; человек тоже мог сохраниться в природе только как общественное животное, только благодаря совместной жизни в группах или ордах, и потому у него развились социальные побуждения.

Но каковы социальные побуждения, образовавшиеся у человека и животных благодаря борьбе за существование и все более усиливавшиеся вследствие естественного отбора? «Они могут быть очень различными в зависимости от различных условий существования для различных видов, но известные побуждения составляют необходимое условие существования всякого общества». Есть такие побуждения, без которых общество совершенно не может существовать, и, следовательно, эти побуждения должны быть развиты у всего вида, который, чтобы сохраниться, должен, подобно человеку, жить обществами. Каковы же эти побуждения?

«Прежде всего самоотречение, преданность коллективности». Если бы это побуждение не возникло, если бы каждый жил только для себя и не ставил бы общества выше себя, общество погибло бы под воздействием окружающих сил природы или от нападений хищных животных. Если бы, например, в стаде буйволов, ведущих совместную жизнь, не каждая особь была предана коллективности до такой степени, что она остается на своем месте, когда тигр нападает на круг, в котором она стоит со своими товарищами, — если бы каждый бык, спасая свою собственную жизнь, обращался в бегство, не заботясь о коллективе, то данное общество погибло бы. Поэтому самопожертвование — первое социальное побуждение, необходимо возникающее у такого животного вида.

«Затем мужество в защите общих интересов; верность по отношению к коллективу; подчинение общей воле, следовательно, послушание или дисциплина; правдивость по отношению к обществу, так как если его вводят в заблуждение, например, ложными сигналами, то этим угрожают его безопасности или приводят к распылению его сил. Наконец, честолюбие, чувствительность к похвале и порицанию со стороны коллектива. Все это — социальные побуждения, которые, как показывают наблюдения, ярко выражены уже в животных обществах, некоторые из них нередко в очень высокой степени.

«Но эти социальные побуждения как раз и являются возвышеннейшими добродетелями, а их совокупность представляет нравственный закон. Пожалуй, сюда же можно было бы отнести еще любовь к справедливости, т.е. Стремление к равенству. Но для его развития в животных обществах, несомненно, еще нет места, потому что оно знает только прирожденные, индивидуальные неравенства, но не знает социальных неравенств, созданных общественными отношениями». Любовь к справедливости, стремление к социальному равенству представляет, таким образом, нечто, специфически характерное для человека[5].

Нравственный закон — продукт животного мира; он уже жил в человеке, когда тот был еще стадным животным; он ведет свое происхождение из первобытной древности, потому что он жил в человеке все время, когда тот был общественным существом, т.е. Все время, в течение которого человек вообще существует.

Только помогая друг другу, люди могли победить природу. Следовательно, люди всем обязаны этому нравственному стремлению к помощи, этому нравственному закону, этим социальным побуждениям.

Голос нравственного закона слышался в человеке с самого возникновения последнего.

«Отсюда таинственная природа этого голоса, который звучит в нас и который не связан ни с каким высшим толчком, ни с каким осязательным интересом… Вне всякого сомнения, это — таинственное стремление, но не более таинственное, чем половая любовь, материнская любовь, инстинкт самосохранения, существо организма вообще и многие другие вещи…, в которых, однако, никто не видит продуктов сверхчувственного мира.

«Так как нравственный закон — животное побуждение, единородное побуждениям к самосохранению и размножению, то этим объясняется его сила, его настойчивость, которой мы подчиняемся без всякого размышления, этим объясняется быстрота наших решений в отдельных случаях, будет ли известное действие хорошо или дурно, добродетельно или порочно; отсюда решительность и энергия наших нравственных суждений и отсюда же трудность их обоснования в тех случаях, когда разум начинает анализировать действия и ставить вопрос об их основаниях».

Теперь мы ясно видим, что представляет чувство долга, что такое совесть. В нас говорит голос социальных побуждений. Но иногда в то же время примешивается голос побуждений самосохранения или размножения, и бывает, что этот голос вступает в борьбу с голосом социальных побуждений. Когда по истечении некоторого времени побуждения к размножению и самосохранению замолкает, социальное побуждение еще продолжает звучать, но теперь уже как раскаяние. «Не может быть ничего ошибочнее, как видеть в совести голос страха перед товарищами, их мнением или даже перед их физическим принуждением. Она говорит, как мы уже упоминали, «по отношению и к таким действиям, о которых никто не знает, которые кажутся окружающим достойными всяческой похвалы, — совесть может даже отвращать от действий, которые могли бы быть предприняты из страха перед товарищами и их общественным мнением. — Общественное мнение, похвала и порицание, несомненно, очень влиятельные факторы. Но самым их действием уже предполагается определенное социальное побуждение, честолюбие; сами они не могут создать социальных побуждений».

Мы видим таким образом, насколько просто объясняется эта на вид столь удивительная область духа, охватывающая высшие заповеди нравственности, насколько ошибочно в поисках за объяснениями хвататься за область сверхчувственного и с какой ясностью причины нравственности связаны с нашим собственным человеческим, животным, земным существованием.

Итак, вот каково существо нравственности; пониманием этого мы обязаны в первую очередь Дарвину. Но почему великие добродетели у различных народов в разные времена до такой степени изменчивы? Каким образом действие этих социальных побуждений каждый раз оказывается столь различным?

Этого Дарвин не исследовал. Этими знаниями мы обязаны в первую очередь Марксу.

Именно Маркс открыл главные причины тех изменений, которые наблюдаются в действии социальных побуждений: открыл их для столетий писаной истории, для эпохи частной собственности, для эпохи товарного производства.

Маркс показал, что благодаря частной собственности, в свою очередь представляющей продукт развития техники, возрастающего разделения труда, благодаря которому ремесла отделились от земледелия, возникли классы, имущие и неимущие, члены которых с самого начала и до настоящего времени ведут между собою борьбу за продукты и за средства производства. Маркс показал, что из постоянно развивающейся техники вытекает постоянно развивающаяся борьба. Тем самым он показал важнейшую для новейшего времени причину изменений в действии нравственных заповедей.

Потому что, во–первых, между частными собственниками, хотя бы они принадлежали к одному и тому же классу, возникает конкурентная борьба. Борьба же эта оказывает убийственное воздействие на высший нравственный закон, который говорит, что следует помогать друг другу и что каждый должен даже жертвовать собою за других. Этот закон превращается в мертвую букву для общества, построенного на конкуренции. В таком обществе он превращается в абстрактное учение не земного, а небесного происхождения, которое восхитительно и прекрасно, но которому нельзя следовать, так как это — учение собственно только для воскресного дня, когда торговля и фабрики останавливаются, но зато церкви открыты. Невозможно в одно и то же время посредством конкурентной борьбы отвоевывать друг у друга рынок, положение, труд, — и подчиняться внутреннему голосу, который с первобытных времен говорит нам, что мы должны идти вместе с нашим ближним, так как двое сильнее, чем один. Это невозможно, и учение, которое говорит, будто так может и должно быть, ведет к лицемерию.

В своем анализе товара капиталистического производства Маркс открыл, с какой необходимостью должен складываться характер людей, которые независимо друг от друга производят продукты, как товары: они, враждебные и взаимно отчужденные, противостоят друг другу, связанные между собою не как люди, а как вещи, как куски полотна, мешки кофе, тонны руды, кучи денег; таким образом Маркс вскрыл действительный характер отношений между людьми, фактические отношения между ними, а не те, которые существуют только в фантазии поэтов или в проповедях священников.

Но, во–вторых, развитие техники и разделение труда создало группы людей, члены которых хотя часто и находятся в конкурентной борьбе между собою, тем не менее по отношению к другим группам имеют одни и те же интересы, — другими словами, создало общественные классы. У землевладельцев по отношению к промышленникам, у предпринимателей по отношению к рабочим одинаковые интересы, и наоборот. И пусть на рынке они урезывают друг друга: у всех землевладельцев в борьбе за хлебные пошлины, у всех промышленников — в борьбе за пошлины на промышленные продукты, у всех предпринимателей — в борьбе против хороших законов по охране труда один и тот же интерес.

Следовательно, классовая борьба убивает добрую долю нравственности, потому что нравственная заповедь не может сохранять свою силу по отношению к классу, который старается уничтожить или ослабить наш собственный класс, а тот класс в свою очередь не может чувствовать по отношению к нашему побуждению к самопожертвованию и верности. В областях классовой борьбы о каких–либо нравственных заповедях можно еще говорить только в рамках одного и того же класса; по отношению к другим классам, высшие нравственные заповеди не существуют, точно так же как по отношению к врагу. Как на войне не думают о том, чтобы пожертвовать собою ради врага, так никому не придет в голову оказывать содействие члену враждебного класса, как таковому. Как у некоторых животных нравственная заповедь остается в силе только по отношению к членам одного и того же стада, как у прежних племен людей она сохраняла силу только по отношению к соплеменникам, так в классовом обществе она действует только по отношению к членам своего класса, да и здесь лишь постольку, поскольку это допускает конкуренция.

Благодаря техническому прогрессу, накоплению чудовищных богатств с одной стороны, полчищ неимущих пролетариев с другой, классовая борьба между имущими и неимущими, капиталистами и рабочими становится в наше время все острее и ожесточеннее. Следовательно, в наши дни чем дольше, тем меньше можно говорить о следовании высшим нравственным заповедям в отношениях между классами. Напротив, другие сильные побуждения, — самосохранение и забота о потомстве, — приобрели теперь в межклассовых отношениях решительный перевес над старыми социальными добродетелями. Инстинкт самосохранения заставляет капиталистические классы с возрастающей суровостью отказывать рабочим в необходимом. Они чувствуют, что в неособенно продолжительном времени им придется отдать всю свою собственность, всю свою власть, и из страха, — не сделать бы хотя шаг в этом направлении, — они все с большей неохотой соглашаются поступиться хотя бы чем–нибудь. И рабочий по отношению к капиталисту не испытывает любви к ближнему, потому что побуждения самосохранения и любовь к своим детям ведут его к тому, чтобы низвергнуть капиталистов и таким образом завоевать светлое, счастливое будущее.

Развитие техники, общественное богатство, разделение труда зашли настолько далеко, имущие и неимущие классы настолько далеко отделены друг от друга, что классовая борьба «сделалась главнейшей, наиболее всеобщей и постоянной формой борьбы за существование индивидуумов в обществе».

С ростом конкуренции наше социальное чувство, те чувства, с которыми Мы относимся к членам нашего общества, т.е. Наша нравственность утратила часть своей силы. С развитием классовой борьбы то социальное чувство, с которым мы относимся к членам других классов, т.е. Наша нравственность по отношению к ним тоже пошла на убыль; но тем сильнее сделалась она по отношению к членам нашего собственного класса.

Да, классовая борьба зашла уже так далеко, что для членов важнейших классов благо их собственного класса стало равнозначащим с благом всего общества. Только ради общего благо поддерживают своих классовых сотоварищей и решительно выступают на борьбу с чужим классом.

Итак, если существо высшей нравственности заключается в самоотвержении, мужестве, верности, дисциплине, правдивости, чувстве справедливости и стремлении к почету и похвале со стороны ближних, то действие этих добродетелей или побуждений постоянно изменяется благодаря собственности, войне, конкуренции и классовой борьбе.

Чтобы по возможности выяснить дело, постараемся теперь применить то, чему мы научились у Дарвина и Маркса, к индивидуальному примеру из нашего собственного времени, из непосредственно окружающего нас самих.

Представим себе предпринимателя, владельца фабрики, которую он ведет среди ожесточенной конкуренции с сотоварищами по классу. Может ли этот человек по отношению к этим классовым сотоварищам, собственникам конкурирующих фабрик, следовать высшим, вечным, как говорит буржуазия, заповедям нравственности? Нет, он неизбежно сделает попытку сохранить или завоевать рынок для себя. Он может делать это, пользуясь лучшими или худшими средствами, но он должен это делать. Может быть, от природы у него сильные социальные чувства, но это не имеет никакого касательства к делу: эти чувства подавляются в нем стремлением к самосохранению и заботой о своих потомках. При конкуренции вопрос жизни — сохранить рынок за собою, расширить круг покупателей. Остановка знаменует здесь начало попятного движения.

По мере того, как конкуренция обостряется, т.е. По мере того, как развивается техника и мировой рынок, этот фабрикант все меньше будет испытывать социальные чувства, все больше будет помышлять о самосохранении, т.е. О наивозможно высокой прибыли. Потому что, чем острее конкуренция, тем больше опасность разорения.

Может ли этот фабрикант соблюдать высшие заповеди нравственности по отношению к своим рабочим? Курьезный вопрос! Пусть по природе он добрый человек, пусть даже он в особенности сильно сочувствует страдающим: все равно, своим рабочим он должен давать настолько низкую плату, чтобы его фабрика оставляла высокую прибыль. Отсутствие прибыли или малая прибыль знаменует застой. Производство необходимо расширять, по временам производить его возобновление, — иначе через несколько лет оно отстанет от других и через каких–нибудь десять лет будет неспособно выдерживать конкуренцию. Следовательно, в производстве должна существовать эксплуатация, и даже самые мягкие, наиболее благоприятные для рабочих меры должны быть таковы, чтобы они, в конечном счете, не уменьшали выработки, барыша. Мы преднамеренно остановились на капиталисте, который все же несколько помышляет о своем персонале; большинство капиталистов не таково, у большинства социальные чувства уже рано убиваются погоней за барышами, а те, которые проводят меры, наиболее благоприятные для рабочих, делают это по хитрому расчету, из хорошо рассчитанного эгоизма: чтобы еще прочнее прикрепить рабочих к фабрике и превратить их в еще более терпеливых рабов.

Предположим теперь, что класс рабочих начинает борьбу против нашего капиталиста и его класса, что возникают профессиональные союзы и разражаются стачки, что все энергичнее выдвигается то одно, то другое требование; тогда у капиталиста и его класса мало–помалу исчезает всякое социальное чувство по отношению к той части его ближних, которую составляют его рабочие; тогда в них пробуждается классовая ненависть к рабочим и, когда дело касается борьбы с рабочими (следовательно, лежит вне области конкуренции, которая остается), развивается классовая солидарность с другими капиталистами.

И это изменяется, эта духовная атмосфера заряжается иначе по мере того, как техника развивается дальше и классовая борьба благодаря этому становится ожесточеннее.

Предположим, что этот фабрикант становится членом синдиката, треста или картеля. И это ему часто приходится делать из самосохранения. Тогда он попадает в положение деспота по отношению к своим рабочим, которые, — так как данный трест пользуется монополией, — могут найти работу только у него и потому попадают в полную зависимость от него. Тогда этот капиталист поступает со своими рабочими так, как требует от него синдикат. Если необходимо сокращение производства, раб становится безработным; если наступает благоприятная конъюнктура, его опять берут на фабрику; о самопожертвовании, любви к ближнему нет речи, решающая роль принадлежит мировому рынку. В тот момент, когда мы пишем эти строки, может быть, происходит увольнение рабочих в величайшем масштабе, в каком оно еще никогда не происходило во всем мире. Сотнями тысяч выбрасывают их американские тресты на улицу. И в Европе рабочим приходится не лучше. У большинства этих капиталистов уже не осталось социальных чувств по отношению к рабочим.

В качестве второго примера возьмем политика, которому капиталистические классы вверили защиту своих интересов в парламенте. Может ли этот человек соблюдать высшую, будто бы вечную нравственность по отношению к рабочему классу? Нет, не может даже в том случае, если бы он хотел этого. В самом деле, заповедь высшей нравственности — справедливость, т.е. Стремление всем предоставить равные права. Но капиталистический класс, как таковой, погибнет если он даст рабочим равные права. Равные права, это значит, во–первых, равные политические права, во–вторых, коллективная собственность на землю и средства производства. Пока этого нет, нет высшего права, нет высшей справедливости. Может ли придти к этому буржуазный политик? Нет, потому что это было бы самоубийством для его класса. Он должен отказывать во всем этом.

И чем острее становится классовая борьба вследствие развития техники, чем больше возрастает численность, сила и организованность рвущихся вперед рабочих, чем несомненней делается возможность такого положения, когда на их стороне окажется перевес сил, тем решительнее приходится буржуазному политику отказывать во всем, что имело бы некоторое значение для рабочих. Буржуазный политик должен заглушить в себе свои социальные чувства по отношению к рабочим и прислушиваться только к голосу самосохранения. Для всего класса капиталистов это становится вопросом жизни или смерти совершенно так же, как для отдельного капиталиста.

Но по мере того, как в этом буржуазном политике, — по нашему предположению представителе одного из имущих классов, — исчезает социальное чувство по отношению к рабочим, в нем возникает чувство солидарности с другими имущими классами, хотя борьба и политическая конкуренция в других областях сохраняется.

И эта классовая ненависть, равно как эта классовая любовь в нашем политике усиливается тем быстрее, чем резче становится вследствие техники противоположность между имущими и неимущими классами.

Так объясняется то явление, что политики, — которые, пока они стояли вне практической политики, принадлежали, например, к оппозиционной партии или к только что возникшей буржуазной партии и были преисполнены социальными чувствами по отношению к рабочим, — утрачивали их, как только им приходилось вести практическую борьбу против рабочих. Практика убивает эти чувства и приводит к тому, что в этих политиках оживает классовая солидарность с имущими. Выдающиеся примеры — Кюйпер в Голландии, Милье–ран, Бриан и Клемансо во Франции[6].

Теперь в качестве третьего примера возьмем рабочего.

Может ли он следовать высокой заповеди самопожертвования по отношению к своему предпринимателю, его классу и его государству? Нет, тогда его замучили бы до смерти, его жена и его дети захилели бы от нужды. Бедность, болезни и безработица угрожали бы гибельно ему и его классу. Против этого восстают сильно сказывающиеся в нем инстинкты самосохранения и размножения с их свитой стихийно сильных чувств родительской любви. Он не может приносить себя в жертву капиталистам, государству, потому что они низвергнут его в пучину погибели, если он предоставит им командовать беспрепятственно, они осудят его на рабство и преждевременную смерть. История учит, что, если рабочие не ведут борьбы за лучшую долю, класс капиталистов доводит их до положения, когда они не могут ни жить ни умереть и когда даже ничтожнейшее улучшение требует многолетних усилий. Существование рабочего часто так беспросветно, безработица, женский и детский труд, болезни, конкуренция между рабочими часто делают его положение настолько невыносимым, до такой степени лишенным всяких духовных и физических наслаждений, — которые, однако, так легко можно было бы сделать доступными, — что самопожертвование ради капиталистического класса и его государства означало бы просто срыв с той узкой полоски, на которой стоит рабочий, — низвержение в пучину смерти. Таким образом, по отношению к классу капиталистов рабочий приходит к полной противоположности того, чего требует высокий нравственный закон (который христиане выражают следующими словами: возлюби ближнего твоего, как самого себя): он приходит к борьбе против господствующего класса.

И чем сильнее становится вследствие развития техники сопротивление капиталистов, чем крепче они организуются в предпринимательские союзы, тресты и политические партии, тем более слабеют в сердце рабочего социальные побуждения по отношению к классу капиталистов; как и у капиталистического класса, они превращаются в социальную ненависть.

Далее, если мы напомним, что этот рабочий с такой глубиной сумел понять производственные и классовые отношения, что превратился в социалиста, то будет ясно, что его высшие нравственные побуждения по отношению к классу неимущих станут усиливаться и расти в той мере, как они исчезают по отношению к капиталистам и их обществу. Если он уже от природы является человеком с высокими нравственными чувствами, то они еще больше усилятся благодаря пониманию того, что он и его дети и все его сотоварищи достигнут счастья лишь при одном условии: если все, а, следовательно, и сам он, будут прислушиваться к голосу, который призывает их к верности, правдивости, мужеству, самопожертвованию, справедливости и т. д.

И чем больше растет нужда класса, т.е. Чем больше вырастает вследствие развития техники: у рабочих потребность в социалистическом обществе, а у собственников сопротивление ему, тем сильнее станет вырастать солидарность, громче будет звучать в пролетариях голос нравственности, тем внимательнее станут они прислушиваться к этому голосу. Следовательно, здесь будут происходить постоянные изменения в действии нравственности.

Предположим в заключение тот случай, что этот рабочий развил, свой дух до такой степени, что он ясно видит, какое счастье принесет коммунистическое общество для всех людей и какие беды уничтожит оно; тогда своей ненавистью к имущим и своей солидарностью с неимущими он проложит дорогу для своих высших нравственных чувствований. Он понимает, что лишь с того времени, когда рабочие победят и коммунистическое общество получит осуществление, нравственный закон будет обнаруживать в нас свою силу по отношению ко всем людям. Поэтому его собственное и его класса стремление к уничтожению частной собственности, конкуренции и классовой борьбы раскрывается для величайших глубин его сердца, как нечто такое, что является — пусть первым, но все же — отблеском утренней зари, высшего нравственного закона, который сохраняет свою силу по отношению ко всем людям. В самом деле, если социалистическое общество представляет благо для всех, то и стремление осуществить это общество уже содержит в себе нечто от той любви ко всем людям, которая распространяется на все нации[7].

Таким образом, на этих примерах, известных каждому рабочему из действительной жизни, по наблюдениям над непосредственно окружающим, мы совершенно ясно видим, как изменяется содержание, способ существования в наших головах и сердцах, даже так называемой высшей и вечной нравственности, или морали, и изменяется по мере того, как изменяется классовая борьба, классовые отношения, т.е. Производственные отношения, следовательно, в последнем счете производство и техника. Следовательно, и высшая нравственность не остается неизменной: она живет, т.е. она изменяется.

Возражение.

Мы уже упоминали, с какой яростью противники социал–демократии обрушились на замечание Генриеты Роланд–Гольст, что понятия доброго и злого «меняются местами». Наш товарищ хотела сказать этим, что как в игре дети «меняются местами», так и в истории понятия доброго и злого не прилагаются постоянно к одним и тем же действиям, что доброе» находится сегодня на том месте, где раньше было «злое».

Что это замечание соответствует действительности, мы показали теперь на многообъемлющих примерах. Новые добродетели женщины, новые добродетели рабочего, патриотизм, интернациональные убеждения, — все это изменяется: что раньше было добрым, теперь плохо, и наоборот.

Наши противники ворчат на нас: существует вечная неизменная мораль, ее высшие заповеди всегда одни и те же.

Мы спокойно отвечаем: докажите. Докажите не пафосом и риторикой, не выражениями мнимого собственного неизмеримого превосходства, не громкими выражениями осуждения, а исторически, фактами, которые каждый может признать или исследовать.

Этого они не могут.

Напротив, мы, опираясь на Дарвина и Каутского, показали, что, во–первых, в человеческой груди живет стремление помочь другим и что эта нравственная заповедь чисто земного, даже животного происхождения; но, во–вторых, благодаря борьбе за собственность, конкуренции и классовой борьбе выражение этого нравственного закона всегда оказывается различным, и по отношению к классовым сотоварищам нравственный закон звучит совершенно иначе, чем по отношению к классовым противникам.

Каждый знает, что это так; всякий день может наблюдать это каждый человек на себе самом и на других. Следовательно, голословным утверждениям мы противопоставляем факты.

Из наших доказательств ясно следует также, что по отношению к врагу, — врагу племени ли, страны или класса, — утрачивают свою силу высокие заповеди морали, что, напротив, мораль, повелевающая нам оказывать помощь нашим товарищам, в то же время заставляет нас уничтожать врага, который причиняет им вред; что таким образом заповеди самопожертвования, солидарности, честности и верности утрачивают свою силу по отношению к классовому врагу.

Наши противники находят ужасающим и те обстоятельство, что мы говорим это, и высмеивают нас по этому поводу. Но и здесь мы спокойно можем сослаться на то, что они, консерваторы, либералы, клерикалы и демократы, никогда не действуют иначе. В самом деле, изо дня в день, из года в год они отказывают в безусловно необходимом врагам своего класса, рабочим; они ничем не поступаются из достояния своего класса, кроме того, что удается вырвать у них благодаря их страху перед силой рабочих; они не обнаруживают ни малейшей солидарности с рабочими, а налагают на них оковы, когда они попытаются шевелиться, и производят массовые увольнения, как было при стачке голландских железнодорожников; по отношению к ним у них нет честности и верности, — они всегда перед избирательными урнами дают обещания, которых не исполняют. И в то же время они проповедуют любовь к ближнему, ко всем ближним!

Напротив, мы из истории знаем, что высоких заповедей морали никогда не соблюдали по отношению к врагу, раз таким образом можно было оказать помощь собственному классу или собственному народу, и мы прямо, открыто признаем, что и мы не будем проявлять самопожертвования, солидарности, верности и честности по отношению к враждебному классу, если этого потребует от нас действительное благо нашего класса[8].

Против этих рассуждений выдвинут, может быть, то возражение, что в классовой борьбе не заглушается же всякое человеческое чувство; если, вопреки стремлению уничтожить противника, даже на войне заповеди нравственности все же сохраняют некоторую силу: пленных не убивают, данное слово или обещание исполняется, в сколь большей мере это должно относиться к классовой борьбе, где стороны много ближе друг к другу!

Это замечание вполне справедливо, но оно — вовсе не возражение против наших рассуждений. Мы прямо указывали, что заповеди морали отодвигаются по отношению к врагу в сторону лишь при том условии, если этого требует действительное благо класса. Человеческие чувства заглушаются в классовой борьбе не вообще, а лишь в тех случаях, когда класс считает это неминуемым в интересах своего существования. Если в этом нет необходимости, капиталистический режим не убивает рабочих; если же необходимо, он убивает их. В прусских шахтах нет рабочих–контролеров, так как опасаются, что, если допустить их, огромные массы горнорабочих политически и экономически сделаются слишком сильными. В 1903 г. голландских железнодорожников заставили просто голодать, а в 1871 году борцов Парижской Коммуны убивали массами, так как буржуазия в интересах своего господства считала необходимым нагнать большой страх на пролетариат.

Наоборот: рабочий тоже не станет лгать и обманывать, если только есть какая–нибудь возможность. Говоря вообще, классовому интересу рабочего соответствует не обманывать предпринимателя. Но когда интерес его класса потребует нарушения нравственных заповедей, он их нарушит.

И как раз в этом пункте поднимаются возражения со стороны самих социал–демократов, борющихся рабочих. Они признают, что в классовой борьбе капиталисты постоянно нарушают заповеди морали, что для сохранения угнетения они пускают в ход против угнетенного класса вероломство, ложь, неправду, насилие. Но социализм знаменует ведь более высокую нравственность; борющиеся рабочие не нуждаются в таких средствах, а если они применяются в исключительных случаях, мы должны отнестись к этому с порицанием.

В этом возражении правильно только одно: рабочему классу много меньше, чем господствующему классу, приходится в своей классовой борьбе нарушать нравственные заповеди; это зависит от его положения, от того, что он — угнетенный слабый класс, возвышаемый самым экономическим развитием, между тем как господствующие классы тщетно стараются удержать свое положение. Но, приводимое в общей форме, это замечание доказывает только, что мы всегда очень быстро замечаем нарушение морали классовым врагом и очень нелегко замечаем это у своего собственного класса. Если мы хотим посмотреть истине прямо в глаза, то несколько примеров покажут нам, что и мы сами не порицаем нарушений моральных заповедей, а напротив, восхваляем их, как замечательные деяния, если только соответствующие действия определяются существенным интересом нашего класса.

Представим себе фабрику, на которой низкая заработная плата, и представим профессиональный союз, который хочет добиться ее повышения. Этого возможно достигнуть только неожиданной стачкой. За несколько дней до ее взрыва, когда все уже готово, предприниматель начинает кое–что замечать; он приглашает к себе рабочего и выспрашивает у него, не предстоит ли что–то такое. Если рабочий даст уклончивый ответ, фабрикант разом поймет, в чем дело, и призовет штрейкбрехеров. Поэтому рабочий лжет; он отрицает, что нечто подготовляется, и говорит, будто ничего не знает. В глазах фабриканта он действует плохо, в глазах рабочих — хорошо. Такие случаи встречаются очень часто. Следовательно, ложь может быть хорошим делом.

Представим теперь служащего в каком–нибудь министерстве, являющегося социал–демократом. В руки ему попадает проект, являющийся угрозой для его класса. Он выкрадывает документ, который после того попадает на редакционный стол «Впереда» («Vorwarts» — главная газета германской социал–демократической партии. И. С). Мы считаем его действия похвальными. Нечестность по отношению к враждебному классу может являться добродетелью в глазах собственного класса.

В 1903 году многие железнодорожники договаривались по известному сигналу отказаться от дальнейшего передвижения поездов. Это было вероломством по отношению к железнодорожным компаниям. Напротив, мы видим в этом акт величайшей верности.

После стачки голландских железнодорожников была назначена комиссия для изучения их положения, открывшая ужасающие порядки. Но ее отчёт держался втайне, и потому правительство не видело оснований для законодательного вмешательства. Какой–то письмоводитель, или чиновник, или наборщик, получивший отчет в свои руки, копию его передал секретарю союза железнодорожных рабочих, и тот начал говорить об отчете во всех открытых собраниях. Ни один рабочий, ни один социал–демократ не выразил тогда порицания таким действиям; всякий чувствовал, что верность своему собственному классу значит больше, чем верность капиталистам.

Да и стоит ли приводить еще примеры, чтобы лицемерной буржуазной морали противопоставить нашу правду! Впрочем, вот еще один: рабочие Коммуны не остановились перед тем, чтобы с оружием в руках вести борьбу против реакционных классов. Это было убийством в глазах противников, величайшим мужеством и самопожертвованием в наших глазах. То же самое мы скажем о наших товарищах, борцах русской революции.

И, наоборот, на бесчисленном множестве примеров можно было бы показать, как наши противники в классовой борьбе нарушают нравственные заповеди. А потому повторим еще раз: в классовой борьбе все классы действуют по такому обычаю, который стоит в противоречии с общей моралью, проповедуемой буржуазией. Капиталистические классы постоянно обманывают, проводят и обкрадывают рабочий класс; они делают это, как господствующие, что еще хуже; они должны делать это, так как на этом построена их общественная система. Но и рабочий класс часто вынуждается быть в классовой борьбе вероломным, неправдивым и т. д.[9].

В интересах правильного понимания необходимо еще одно замечание. Мы показали, что в классовой борьбе все классы применяют нечестность в качестве средства и считают это нравственным. Но имущий класс своим положением вынуждается прибегать к неправде, как средству борьбы, много чаще, чем рабочий класс. Это относится не только к повседневной борьбе, но, прежде всего, и к научной истине относительно самого общества.

Капиталистический класс падает, рабочий класс поднимается: к этому приводит производственный процесс. Но признание этого факта само по себе было бы для буржуазии началом той самой гибели, которой она старается избежать. Поэтому она ненавидит все истины, напоминающие ей о предстоящей гибели, и везде, где она еще господствует, старается бороться с ними. Но так как производственный процесс действует неумолимо, то это возможно для нее только посредством неправды. Из классового интереса она инстинктивно ищет лжи, и в лучшем случае сама начинает верить, что это — истина. Напротив, рабочий класс во всех областях общества заинтересован в истине. Общественные силы возвышают его; поэтому он хочет знать их; это познание — благо для него, так как оно дает новую силу для дальнейшего подъема.

Таким образом, все, что соприкасается с областью классовой борьбы, является для нас предметом чистого правдивого изучения. Мы не боимся ясного познания, так как наша уверенность в победе становится все несомненнее.

Итак, мы не можем всегда говорить правду; в борьбе нам иногда приходится быть несправедливыми с нашими противниками, — наши примеры показали это; но мы всегда ищем научной истины об обществе, и этой истины мы никогда не скрываем. Даже из классового интереса.

В этом — великая разница между пролетариатом и буржуазией.

И здесь рабочий пусть сам решит, на какую сторону он станет: на сторону капиталистов или социалистов.

Но одна вещь еще требует выяснения, и тогда этот трудный вопрос будет закончен.

Но разве, — может быть, спросит внимательный читатель, — не носится перед глазами всех людей один и тот же высоконравственный идеал? И пусть нравственность не вечна, и ее действие не остается навсегда одинаковым: но и в таком случае не один ли и тот же у всех идеал равенства, всеобщей любви к ближнему, счастья и справедливости?

На это марксизм отвечает: на первый взгляд это так; в истории человечества мы всегда встречались с одними и теми же словами: свобода, равенство, право, братство. Поэтому кажется, как будто идеал всегда остается один и тот же.

При более внимательном рассмотрении причина этого явления открывается в том, что с той поры, как существует классовое общество, все господствующие классы брали под свою защиту несвободу, неравенство и бесправие, а в с е подчиненные и угнетенные, как только они приходили к сознанию и начинали шевелиться, требовали права, свободы и равенства. Так как всегда существовало угнетение, то всегда было и стремление к свободе и равенству. Но если мы посмотрим, что скрывается за лозунгами, за словами, то откроем, что равенство и свобода, которых требовали одни, были совершенно другие, чем те, которых требовали другие, и что различие вытекало из классовых или производственных отношений, в которых находились различные угнетенные. Мы уже выше показали это на примерах христианства, французской революции и социал–демократии, и потому нет необходимости доказывать это еще раз.

Нравственный идеал для разных времен и народов тоже различен. Он живет и развивается, как все идеи. Следовательно, вся нравственность, подобно политике, праву и другим цветкам духа, представляет естественное явление, которое мы можем очень хорошо выяснить и проследить в его развитии.

Замечание.

Нравственность — не какая–либо область духа, совершенно обособленная от остальных. Человек не является в одной части политическим существом, в другой части — правовым существом, в третьей, опять–таки отдельной части, — нравственным и в четвертой — религиозным существом. Человек, это — единое целое, которое мы только в целях лучшего понимания разлагаем на различные части для того, чтобы удобнее рассматривать каждую из них самое по себе. В действительности политические, нравственные, юридические, религиозные воззрения тесно переплетаются между собою и вместе составляют единое духовное содержание. Поэтому нисколько не удивительно, что все они взаимно воздействуют друг на друга. Раз составившись, политические убеждения приобретают особую силу и оказывают воздействие на правовые воззрения и нравственные чувства; раз сложившись, нравственные чувства оказывают обратное действие на политические и прочие убеждения.

Мы намерены показать это на одном примере.

Нищета, вытекающая из капиталистической системы, многих приводит, как известно, к злоупотреблению алкоголем.

Но капитализм и несчастных приводит к организации и борьбе и тем самым создает в них нравственность: чувства солидарности, большую моральную способность к сопротивлению, мужество, сознание собственного достоинства и т. д. Эта нравственность, эти социальные побуждения приводят к воздержанию или умеренности, и последние в свою очередь оказывают то действие, что политические убеждения проясняются, а политическая сила недавно столь несчастных людей становится много больше. Тогда нравственность начинает оказывать обратное действие на знание, мышление, на идеи о праве, собственности и классовой борьбе.

Тем не менее, остается правильным, что изменения в нравственности вытекает из развития производительных сил, — без этого несчастный никогда не пришел бы к организации и к сознанию своей силы; но существует известное обратное действие, существует известное взаимодействие между всеми этими духовными областями, которые, коренясь все в общественном труде, все оказывают влияние одна на другую.

Наши противники часто хотят опровергнуть нас таким образом, что они ссылаются на действие, оказываемое духовными причинами: религией, нравственностью, наукой. Социал–демократ не допустит, чтобы его запутывали таким способом. Он охотно признает действие духовных сил, — да и к чему бы иначе он сам так старался привести умы в возбуждение, если бы он полагал, что эти силы ни к чему не способны? Но он в то же время постарается исследовать, что привело в движение эту духовную силу, прежде чем она начала оказывать свое действие. И вот тогда причиной в последнем счете окажется развитие производства и производственных отношений.


Примечания:

5

Мы не можем достаточно настойчиво рекомендовать читателю «Этику и материалистическое понимание истории» Каутского, в особенности если этот читатель принадлежит к рабочему классу. Этика — последнее укрепление, за которым окопались люди, желающие при помощи религии удержать опеку над рабочими. Если мы разглядим земной источник высших нравственных заповедей, то спадут многие духовные оковы. В свою очередь солидарность укрепится, если мы узнаем, что корень ее — древнейшие чувства человеческого рода.



6

Для буржуазного политика или капиталиста, который развитием техники и способа производства приводится к противоположности с рабочим классом, возможны два направления духа. Или он прямо признает, что по отношению к рабочему классу не может следовать и не следует заповедям высшей нравственности. Тогда он становится циником и словами: «это не годится», заглушает в себе голос, который подсказывает ему то, что сам он признает «хорошим». Или же он утверждает, что признает высшую нравственность и подчиняется ей. Тогда он становится лицемером, слова и дела которого стоят в вопиющем противоречии и который за громкими словами скрывает свои антисоциальные дела. Это лицемерие становится в особенности отвратительным, когда сюда присоединяются, как у Кюйпера, религия и благочестие. — Но такие явления представляют не грехи того или иного лица, а, как мы показали, необходимое следствие развития производительных сил.



7

Как у капиталистов и их политических представителей, так и у рабочих и их представителей возможны два направления духа. Или рабочий все свое внимание сосредоточивает на повседневной борьбе. Тогда его нравственное чувство ограничивается узким кругом, например, только его сотоварищей по профессии. Или же он сосредоточивает внимание прежде всего на конечной цели, на социализме. Тогда его нравственное чувство распространяется на весь пролетариат и может, расширившись за границы последнего, охватить все человечество. Цинизм и лицемерие — два необходимых общих явления у господствующего класса, трезвенная ограниченность или революционный энтузиазм — у подчиненного класса. — У обоих классов, разумеется, встречаются многие переходные ступени.



8

Из этого наши противники делают тот вывод, будто мы всегда по отношению к капиталистам все считаем позволенным. Это неверно. Как сказано выше, только при том у слови и, если этим оказывается содействие истинному благу нашего класса. Обман, ложь, разрушение машин и собственности, насилие часто вредны для нашего класса. Применение таких средств в таком случае стояло бы в прямом противоречии с моралью, которая повелевает нам действовать в интересах нашего класса.



9

Нередко говорят, что, когда мы так решительно указываем на существование классовой морали и признаем это, мы тем самым вредим своей агитации, потому что наши противники умеют использовать это против нас и раздувают против нас предрассудки непросвещенной массы. Однако, кто говорит это, тот забывает ту силу, какую придает революционному классу теоретическая истина.

На основании собственного агитаторского опыта я могу рекомендовать для применения следующее. Если противник [обвиняет нас в том, что мы признаем существование классовой морали, — о проповеди классовой морали не может быть речи, — то следует потребовать, чтобы он привел определенные случаи, когда наш класс лгал, обманывал и т. д. Обыкновенно противник сумеет привести очень немного; если он сошлется на случай, когда был выкраден тайный документ, надо будет изложить слушателям весь данный случай. Если эти слушатели — рабочие, созревшие для нашей агитации, в них немедленно заговорит чувство солидарности с товарищами, унаследованное от предков, и заставит их почувствовать, что мы были правы.

Отразив таким образом нападение противника, надо самому перейти к наступление. После того, как окончилась неудачей попытка привести примеры дурной классовой морали у нас, следует указать на примеры направленной против нас, против угнетенного класса, дурной классовой морали капиталистов, предпринимательских союзов, буржуазной печати, политиков. Дальше, следует провести сравнение между нашей классовой моралью, которая стремится к защите угнетенных, и их классовой моралью, которая стремится к их подавлению; надо сравнить капиталистическое общество, которое приносит с собою такую мораль, с бесклассовым социалистическим обществом, в котором все человечество составит одно солидарное братство. Тогда–то мы посмотрим, какое действие произведет это на рабочих! Тогда опять станет ясно, что только теоретическая истина ведет нас к победе.

">