Итак, ничто, ни живое чувство, ни рожденный воображением образ, ни выстраданная и расчисленная идея, не может быть передано с абсолютной точностью посредством знака. Его содержание может быть только самостоятельно воссоздано адресатом, но это значит, что всякий раз оно будет подвергаться какой-то – зачастую весьма значительной – деформации. Поэтому, образно говоря, любой информационный обмен может быть уподоблен старой игре в "испорченный телефон", где сообщение постепенно обрастает такими противоречиями и невероятностями, которые делают совершенно неузнаваемым исходное значение. Разумеется, в этом сравнении многое преувеличено, но все же преувеличено то, чему есть достаточно места в реальной действительности.

Впрочем, невозможность точной передачи смысла скорее благо, нежели зло. Ведь именно благодаря принципиальной неспособности знака обеспечить абсолютное тождество информации на обоих полюсах обмена с каждым разом его содержимое – пусть и в микроскопических дозах – обогащается какими-то новыми оттенками своего значения, по-иному раскрывающими исходную его структуру. И чем интенсивней оказывается обращение знака и чем шире становится сфера этого обращения, тем более высокой и радужной короной украшается бесхитростная твердь его первозданного смыслового ядра. Впрочем, по мере роста интенсивности информационного оборота все уплотняющиеся слои непрестанно пульсирующей знаковой короны постепенно сами начинают сливаться с центром кристаллизации его смысла, и со временем полным содержанием практически любого знака оказываются уже не только неуловимые контуры исходной смысловой тверди, но и все то, что ее окружает. Больше того, в конечном счете и само ядро становится значимым лишь благодаря этим наслоениям; без них все выразимое знаком со временем превращается в обыкновенную банальность; и если говорить не об отдельно взятой, но о базовой совокупности ключевых для любого языка лексических единиц, то со временем именно эта информационная корона последних и начинает формировать собой культуру да и самую душу его носителя.

Заметим и другое. Меняется не только собственное содержание знака: оказываясь в силовом поле его влияния, незаметно для себя иным становится каждый человек. Ведь чем шире круг общения какого-то отдельного индивида, тем большее от постепенно формирующегося смыслового ореола становится достоянием его собственного сознания. Да и само это достояние не остается при всех обстоятельствах неизменным и строго тождественным самому себе, ибо всякое новообретение индивидуального духа в свою очередь бросает какой-то неожиданный незнакомый отсвет на все то, что годами формировало его. Поэтому в каждом последующем акте информационного обмена и сам индивид передает другому отнюдь не то же самое, но уже несколько иное, отчасти новое содержание, обогащенное сюжетами его собственного (жизненного, эмоционального, интеллектуального) опыта. В свою очередь, чем шире постоянный круг общения и социальный опыт человека, и чем богаче содержание всего уже усвоенного им, тем большее он может передать кому-то другому.

Таким образом, незримый процесс вечного творческого созидания мира нашей единой культуры (если, конечно, на время ограничить ее содержание только тем, что запечатлевается в знаке) складывается из двух основных потоков преобразования физического в метафизическое и обратно. Таинство одного из них вершится где-то в душе каждого из нас, поскольку все мы в любом акте информационного обмена вынуждены самостоятельно воссоздавать все то, что является его предметом, мистерия другого разлита в самом воздухе людского общения, в стихии знакового обмена.

Подлинное значение знака существует только в живом потоке его самостоятельного воспроизведения каждой стороной обмена, а это значит, что оно обязано растворяться в некой пустоте, попросту умирать всякий раз, когда прекращается этот творческий процесс, незримое соприкосновение чужих душ. Но пусть оно и обращается в ничто с завершением неосязаемого контакта, – с бесчисленным повторением его содержание раз от разу воссоздается заново, но теперь уже из того, что копится в вечно бодрствующей глубине всех, кого достигают его расходящиеся в каком-то трансцендентном эфире круги. В результате полное значение оказывается намного богаче любого, даже самого широкого контекста конечного информационного процесса. В сущности, то, что скрывается вещественной оболочкой знака, со временем становится невместимым ни одним индивидуальным сознанием, так как полный объем переполняется суммой того, что вносится в исходный смысл без исключения всеми субъектами общения. (И, к слову, не в последнюю очередь именно это обстоятельство обусловливает возможность восхождения любого индивида к самым вершинам человеческой культуры; не будь его, все в этом мире было бы иначе, ибо никто из нас так никогда и не смог бы возвыситься над обыденностью.) Формирование же письменности вообще устраняет все границы обмена, ибо его предмет обретает способность одолевать уже не только разделяющее индивидов пространство, но и само время, делая возможным общение не только современников, но и поколений, разделенных веками.

Так что и в самом деле невозможность обеспечения абсолютной аутентичности смысла на обоих полюсах знакового обмена имеет не только негативное следствие; благо, обретаемое этим обстоятельством, решительно перевешивает все вытекающие отсюда неудобства. Больше того, при всей парадоксальности такого заключения, эта невозможность оказывается едва ли не самым щедрым даром из всех, когда-либо (богами ли, титанами, природой…) приносившихся человеку.

Да, может быть, и в самом деле та доля взаимного непонимания, на которую обречены все мы самим строем и нашей собственной природы и природой нашего языка, способна стать причиной каких-то разногласий, причиной конфликтов. Но попробуем представить себе такое положение вещей, при котором впервые порождаемые кем-то образы, чувства, идеи во всех случаях передаются и воспринимаются без каких бы то ни было искажений, с математической точностью. Способно ли таким образом организованное общение пойти на пользу обществу и человеку? Едва ли, если, конечно, не видеть в благе тепло и сырость уютного застойного болота. Ведь справедливо утверждать, что в подобных условиях ни одна из составляющих тотального творческого процесса, только благодаря которому и формируется весь мир человеческой культуры, не сможет реализоваться. Не исключено, конечно, что и в этом случае развитие и человеческого духа, и коллективное сознание общества не остановится. Но, думается, темпы этого развития не могут ни в коей мере соперничать с теми, которые имели место в реально истекшей истории, скорее всего они должны быть на несколько порядков ниже. Поэтому допустимо предположить, что при подобной системе коммуникации человечество, вероятно, еще долгое время не знало бы ни понятия истории, ни понятия культуры. Словом, и через сорок тысячелетий после завершения антропогенетического восхождения и появления на свет нового вида Homo Sapiens человек в сущности мало бы чем отличался от обезьяны. Правда, можно предположить и то, что в этом случае действовали бы какие-то иные механизмы духовного развития и совершенствования. Но тогда, скорее всего, вся наша культура имела бы абсолютно иной облик…

Но задумаемся и над другим.

Знаковый обмен просто немыслим вне эмоциональной жизни человека.

Эмоции – положительные ли, отрицательные, любые – сопровождают без исключения все проявления нашей жизнедеятельности, и вероятно не будет ошибкой сказать, что ничего эмоционально нейтрального для нас вообще не существует; вопрос лишь в силе проявления тех или иных чувств. Впрочем, это касается не одного только человека: в принципе, даже самое незначительное воздействие внешней среды в состоянии повлиять на эмоциональное состояние наверное любого живого существа. Проще говоря, и у животного возникающий откуда-то образ сосиски вызывает не одно только рефлекторное слюноотделение, а образ палки – не только (бессознательное же) желание убежать.

Впрочем, здесь нужно кое-что уточнить.

Одной из характеристик человеческого сознания является то обстоятельство, что строй психических образов, проносящихся в голове (впрочем, в голове ли?), может быть абсолютно независим от лавины воздействий, которую окружающая среда непрерывающимся ни на мгновение потоком обрушивает на все органы наших чувств. Иными словами, можно говорить о существовании двух совершенно самостоятельных массивов непрерывно сменяющих друг друга представлений, один из которых отображает мимотекущую жизнь окружающей реальности, другой – отсутствующий в настоящее время предмет какой-то абстрактной (но столь же сиюминутной) заботы нашего сознания. И человек постоянно, все двадцать четыре часа в сутки на протяжении своего существования, пребывает как бы в двух не соприкасающихся, часто не связанных между собой, а иногда и вообще противоречащих друг другу стихиях: в мире объективной реальности и в сфере, отвлеченной от всего непосредственно данного. При этом любой из них может едва ли не полностью затмеваться другим: в зависимости от складывающихся условий и образ объективной реальности может подавляться видениями какой-то виртуальной действительности, и содержание последней в состоянии заслоняться представлением о непосредственном физическом окружении человека. Но при всех обстоятельствах оба потока оказываются сосуществующими друг с другом, и вытеснение одного другим может быть только временным и относительным.

Что же касается эмоциональной сферы человека, то ее определенность в гораздо большей мере связана с турбулентностями "виртуальной действительности", а не с параллельным потоком реальных физических событий, замыкающихся на все наши рецепторы. Словом, эмоциональное состояние человека если и связано с его непосредственным физическим состоянием, то отнюдь не жесткой причинно-следственной зависимостью. (Впрочем, никоим образом это нельзя понимать как абсолютное отсутствие такой связи; напротив, чем менее развита духовность представителя нашего вида, тем в большей мере его эмоциональный настрой детерминирован именно физиологией.)

Но это у человека, а он, как известно, многим отличается от животного.

Впрочем, и у животного (по крайней мере высокоорганизованного), как кажется, такой жесткой зависимости нет. Вероятно, только у самых примитивных организмов эмоциональная сфера существует исключительно как первая производная от сиюминутного потока формируемых его психикой образов материального окружения. Но чем выше организация живой материи, тем менее подвластным текущему состоянию внешней среды становится эта таинственная сфера, и на самом верху биологической систематики она может даже вступать в определенный диссонанс с непосредственным содержанием объективной реальности. Поэтому даже у животного нет жесткой и однозначной детерминации, когда содержание интегрального потока внешних воздействий, формирующих его физическое состояние, полностью предопределяет весь настрой психики. Все это верно лишь отчасти, лишь в отношении каких-то ключевых начал, обрамляющих сиюминутность его бытия, – начал, подобных все той же сосиске или палке. И чем выше организация, тем менее жесткой становится связь между ними даже там, где еще нет и речи о сознании.

Но независимо от степени жесткости подобной детерминации такая связь все-таки наличествует, и, вероятно, никакое восприятие внешних событий не свободно от текущего состояния психики животного, и наоборот: параллельно всем турбулентностям среды пульсирующая психика организма не может быть детерминирована лишь автономными от всего внешнего причинами.

Правда, переживание переживанию рознь, и то, что чувствует даже высоко организованное биологическое существо, совершенно несопоставимо с тем, что творится в душе человека. Пусть в поведении первого очень многое напоминает нам нас же самих, и часто мы склонны приписывать ему те же мотивы, которые движут нами. Но (даже в этой склонности к всеобщей антропоморфизации живого) кому из нас придет в голову, что в состязании за более высокое место в стадной иерархии животное переживает то же, что двигало шекспировских героев в их смертельной борьбе за английскую корону, что в испытываемом им слепом влечении к самке пульсирует метр каких-то затмевающих бессмертные сонеты стихов, что внезапно оказавшееся на пути хищника существо способно увидеть в себе все то же, что приковало к месту героев Фермопильского ущелья, что пережили обреченные Бабьего Яра, что в жертвенном порыве бросало на вражеские авианосцы священный ветер страны восходящего солнца?…

Да, действительно: даже у животного нельзя сводить все к одной только игре каких-то гормонов или напору бездушного адреналина. И все же не только разум выделяет человека – неодолимая пропасть лежит между нами также и здесь, в эмоциональной сфере. Вот только важно понять: речь не идет о силе эмоции (вовсе не исключено, что в этом человек может и уступить), степень ее одухотворения – вот что составляет действительный предмет осознания. Между тем здесь тоже существует своя шкала, которая, начинаясь с нуля, устремляется в бесконечность.

Не трудно понять, что столь же огромная или во всяком случае вполне сопоставимая, дистанция пролегает между человеком конца двадцатого столетия и нашими далекими предшественниками из древнекаменного века. А это значит, что подлинная история нашего царственного рода может быть вообще не затронута познанием, если в фокусе исследования будет оставаться только преследующее удовлетворение физиологических нужд развитие материального производства. Далеко не в последнюю очередь повесть о поступательном одолении именно этой дистанции составляет собой подлинный сюжет всемирной истории…

Обратим внимание на одно существенное обстоятельство. В отличие от выводов гуманитарных дисциплин практически все основные выводы эволюционной теории являются количественно сопоставимыми и поддающимися той или иной форме верификации с помощью инструментальных замеров. Конфигурация ли зубов, конечностей, объем ли головного мозга, или какие-то другие поддающиеся измерению параметры – все это позволяет безошибочно относить анализируемый вид к той или иной ступени единой шкалы биологической систематики, что пронизывает все сущее от вируса до человека. Справедливо и обратное: принадлежность любого биологического вида к более высокой ступени этой шкалы почти всегда можно доказать, опираясь на какие-то сравнительно строгие измерения.

Однако странным образом это – долженствующее быть незыблемым – правило полностью перестает действовать там, где пролегает рубеж, отделяющий человека от животного. Все поддающиеся инструментальной регистрации критерии эволюционного движения свидетельствуют, что процесс накопления структурных изменений полностью остановился еще с формированием кроманьонца несколько десятков тысяч лет тому назад. В чисто биологическом смысле человек конца ХХ века абсолютно неотличим от далекого его предшественника, только что порвавшего со своим животным прошлым, и никакие количественные сопоставления не в состоянии доказать факт его развития. Так что же: нет и самого развития?

Думается, вряд ли всеобщая история природы навсегда останавливается на том рубеже, где появляется Homo sapiens; утверждение подобного рода является слишком сильным и слишком чреватым непредсказуемыми методологическими последствиями. К тому же оно не имеет ни сколько-нибудь рациональных доказательств, ни, впрочем, опровержений. Поэтому разумней предположить, что просто исчерпала себя одна из форм ее развития, иссяк потенциал, когда-то приведший в действие один из его механизмов, и не более того. Словом, необходимо оглядеться по сторонам в поисках других проявлений жизни, где продолжается ее вечное восхождение. Между тем та пропасть, что обнаруживается между нами и далеким пращуром в эмоциональной сфере, наводит на размышления; и если именно она составляет одно из фундаментальных отличий, то не ее ли преодоление образует собой одно из основных измерений отнюдь не застывшего с завершением антропогенетического процесса, но, напротив, все еще длящегося и набирающего силу потока развития живой материи?

Не будет преувеличением сказать, что становление тех качеств, что в совокупности образуют базовые свойства личности или, говоря, несколько иным языком, раскрывают ключевые измерения его души, и составляет собой если не основное содержание, то во всяком случае одно из ключевых направлений всей человеческой истории. Но если так, то многое, спасая всеобщее правило, встает на свои места и здесь, в этой фазе глобального развития. И пусть гуманитарные ценности принципиально не поддаются прямому инструментальному замеру, тонкий метафизический аналог всех тех количественных отличий, которые только и могут быть положены в основу любого строгого вывода, может быть условно обозначен и в этом контексте. Поэтому (до некоторой степени утрируя действительность) можно заключить о том, что и число каких-то новых предикатов нашей души, и степень их развития могут быть положены в основу поддающихся регистрации и количественной оценки не менее объективных критериев переживаемого нами этапа единой эволюции живого. Иначе говоря, факт развития может быть доказан условными измерениями также и в отношении человека. Вот только подвергаться этим измерениям должны уже не материальные структуры, а тонкие вневещественные начала.

В большой степени справедливым было бы утверждать и то, что ключ к пониманию основного отличия между нами и всеми, кто занимает низлежащие ступени общей биологической систематики, может скрываться в нашей способности формировать параллельный, то есть не связанный с окружающей действительностью, поток психических образов какой-то альтернативной, "виртуальной" реальности. Во многом становление именно этой способности выводит обезьяну "в люди", во многом именно она делает из человека существо, способное не только бездушно калькулировать рациональные формально-логические выводы, но и чувствовать. И даже больше того – существо, говоря словами Тютчева, одаренное благодатью сопереживания. Между тем, способность к формированию этого параллельного потока, в котором, собственно, и растворяется сознание человека, развивается именно в ходе становления знаковых форм общения; собственно, это разные стороны одного и того же процесса.

Выше говорилось о том, что в самом начале возникновения и развития знаковых систем коммуникации внутренняя связь между скрытым от внешнего взгляда значением знака и той видимой материальной формой, в которую всякий раз должно облекаться его содержание, была куда более жесткой, чем это может показаться сейчас. Ведь любая информация первоначально могла быть закодирована лишь в виде определенным образом структурированного движения собственного тела каждого субъекта обмена. При этом важно вновь подчеркнуть: всего тела, включая и субклеточный уровень его организации. Другое дело, что со временем развернутая структура этого движения перетекает на какой-то скрытый от внешнего взгляда уровень биологической активности, и от исходного алгоритма на поверхности в конечном счете остается только жест, то есть начало, в котором внешним наблюдателем со стороны фиксируется движение лишь отдельных его органов или функциональных систем.

Вероятно, не было бы большой ошибкой с этих позиций охарактеризовать как близкородственное жесту и движение артикуляционного аппарата человека. Ведь если отвлечься от всего того, что в действительности сопровождает каждое наше слово, производимые нами звуки – это в сущности и все, что выплескивается на доступный внешнему наблюдателю слой двигательной активности. Правда, с их помощью передается лишь немногое, куда более важное сообщается другими средствами. Установлено (Алан Пиз, "Язык телодвижений"), что передача информации происходит за счет вербальных средств (только слов) на 7 процентов, за счет звуковой окраски, тональности, мелодики речи – на 38, в то время как львиная доля (55 процентов) транслируется вообще без помощи последней. Другие исследования показывают, что невербальными средствами общения передается более двух третей информации. Но ведь и то, что доступно взгляду, не исчерпывает собой всего информационного массива, фигурирующего в процессе общения, ибо остается движение, пронизывающее все уровни организации живой материи вплоть до субклеточного и, может быть, молекулярного. Вот только для восприятия всего того, что протекает в глубине под кожным покровом, требуется уже нечто экстрасенсорное, и, к слову, мать, в первые годы жизни своего ребенка куда больше доверяется "шестому" чувству, нежели всему тому, что может быть измерено физическим прибором.

Но как бы то ни было, извне фиксируемая форма того архаического начала, которому еще только предстоит стать знаком, со временем утрачивает жесткую связь с его внутренним содержанием. И если предзнак-ритуал был только простой "пантомимой", кодировавшей какой-то сложный предметный процесс, то материальная плоть развившегося на фундаменте ритуальной коммуникации собственно знака уже перестает быть изоморфной своему значению.

А ведь это и есть рождение принципиально новой способности живого тела, а именно: способности формировать параллельный череде внешних событий ряд психических образов, который порождается уже не налично данной действительностью, а тем отсутствующим в ней, что именно сейчас занимает его сознание. Причем ряд уже не спонтанный, неподвластный собственной воле субъекта, как может быть неуправляем строй галлюцинаторных видений, но вполне регулируемый и направляемый ею. Действительно, уже структура жеста, к которому со временем последовательно редуцируется ритуал, не несет в себе прямых указаний на таимое им содержание. А значит, – в отличие от психического образа, формируемого прямым воздействием внешней среды, – восприятие этого знакового порыва вызывает у субъекта информационного обмена проблеск совершенно иной реальности, абсолютно трансцендентной материи, из которой соткана его видимая форма. Действительно: в глубоко склоненной спине, мы видим демонстрацию покорности и смирения, в бросаемой перчатке – вызов, в подносимом к самому носу кукише – смертельное оскорбление, хотя ни одно из этих телодвижений не несет в себе ничего, что было бы связано с рождаемым в нашем сознании строем представлений. Собственно же знак в еще большей степени углубляет ту пропасть, что начинается складываться между его значением и материальной формой, в которую оно обязано облечься.

Меж тем, мы видим, что с расширением сферы обращения, смысловое ядро знака постепенно окутывается все более и более плотной информационной оболочкой, и полным его значением со временем становится уже не только первозданная смысловая твердь, но и вся та аура, что ее окружает.

Повторюсь: со временем полное содержание знака оказывается намного шире полного контекста любого конечного информационного процесса. В сущности любой (вошедший в широкий оборот) знак является продуктом известных обобщений, и его содержание, наверное, вообще способно быть осознанным только совокупным разумом всего человеческого рода в целом. Индивидуальный дух может неограниченно стремиться в эту бесконечность – исчерпать же ее он не в состоянии.

Правда, это ни в коем случае не следует понимать так, будто со временем подлинное значение слова отчуждается от нас и тем самым становится недоступным нам. Ведь даже в обыкновенной общебытовой речи мы можем обнаружить удивительные вещи. Так, например, даже лучшие умы не в состоянии раскрыть всю глубину смысла таких вечных понятий, как "жизнь", "любовь", "свобода", а между тем, мы легко оперируем ими в нашем речевом обиходе и – что самое поразительное – без труда понимаем друг друга. Здесь, правда, можно было бы возразить тем, что, неспециалисты (филологи, философы, лингвисты) мы в состоянии скользить лишь по внешней поверхности подлинного смысла этих так и не исчерпываемых никаким анализом категорий. Но такое возражение не имеет ничего общего с истиной. В действительности здесь мы сталкиваемся совсем с другим – с неким подобием чисто мужского взгляда, то есть взгляда, способного и в толпе мгновенно отличить одну, но при этом ухитриться не заметить ни фасон ее одежд, ни цвет ее волос, ни вообще какие бы то ни было подробности, которые, собственно, и отличают ее индивидуальность.

Слово воспринимается, а значит и формируется, нами примерно так же, как художником воспринимается и отображается действительность: опуская значимые лишь для педантов детали, мы фиксируем самую сердцевину его смысла. И поколения женщин никогда не ошибались в том, что – даже косноязычное – впервые приносимое им слово и в самом деле выражало собой все то, что доступно

(«…profani procul ite,»)
Hic amoris lokus saker est")

лишь поэту.

Впрочем, нужно сознавать и другое: как художнику умение видеть скрытую суть вещей и характеров даруется не только небом, но и годами его собственного труда, дар постижения тайны слова дается каждому из нас лишь тем же вечным трудом самосозидания нашей души…

Но как бы то ни было – уже в силу того, что подлинное значение любого слова всегда больше, чем самый полный контекст информационного обмена, – за пределами дискретного живого его восприятия всегда останется что-то невысказанное, а может быть и вообще не поддающееся никакой формализации. Живое восприятие слова почти всегда оказывается окутанным таинственной вуалью чего-то неопределенного или недосказанного. Но, как романтический взгляд за темной вуалью незнакомки охотно видит и

"…берег очарованный,
И очарованную даль",

за всей этой недосказанностью каким-то внутренним взором человека различается в конечном счете полное содержания любого знака.

Но мы говорим, что воспринимаемая нами материальная его форма все же неотделима от тех или иных переживаний. А если так, то именно эта – сокрытая одеждами прямого значения, которое раскрывается сиюминутным контекстом общения – вечная его тайна и образует собой ту неуловимую рассудочным сознанием субстанцию, что со временем начинает одухотворять без исключения каждое из них, как, впрочем, и все вершимое нами. Ведь с течением веков таинственным и неуловимым эфиром именно этой не поддающейся точному определению недосказанности и наполняется чувство, которое сопровождает каждое воспринимаемое нами слово. Благодаря именно этому эфиру, в мотивацию практических действий привходит нечто такое, что может вступать в прямой конфликт и с налично данным контекстом материального окружения человека, и с его физиологией. Да и сама физиология постепенно начинает растворяться в какой-то новой, невыразимой, но властной стихии, способной подавлять все ее позывы. И уже не размер черепной коробки, не структура таза, не конфигурация конечностей – но именно эта стихия, все больше и больше подчиняя себе все отправления плоти, делает, наконец, человека человеком.

Таким образом, в конечном счете, именно тот факт, что за пределами даже самого широкого контекста дискретного знакового обмена всегда остается что-то так и не поддающееся внятному определению, и обусловливает поступательное одухотворение всех наших эмоций, постепенное заполнение их тем бездонным содержанием, которое всегда остается за прикладным значением любого воспринимаемого нами слова. Иначе говоря, обусловливает становление всех предикатов нашей бессмертной души. И чем шире оказывается сфера знакового обмена, тем интенсивней становится ее вечный генезис.

Вот только важно понять: все это происходит отнюдь не в индивидуальном становлении, но в развитии всего человеческого рода. Тысячелетия требуются для того, чтобы одухотворить все наши чувства тем, что – тысячелетиями же – остается за утилитарным контекстом любого информационного обмена. Индивидуальное же развитие лишь воспроизводит – в до предела сжатой форме – все то, что происходит в процессе формирования целостного человеческого рода. Так ребенок, беззаботно играя в какие-то свои игры, за считанные годы научается всему тому, что в масштабе рода требует нескончаемой череды поколений.

Именно с этим одухотворением всех наших действий и происходит чудо преображения живого. Ведь если в начале становления человеческого общества регулирование совместного бытия могло опираться только на вечные биологические инстинкты, благодаря которым в предвидении ответной реакции даже открытый вызов мог быть сделан только в состояние острого приступа страха, то через тысячелетия слепое чувство, сопровождающее любую физическую реакцию, начинает отливаться в емкую и лаконическую идеологему родовой морали: "око за око, зуб за зуб". Но вот приходит время и раздается, наконец, новозаветное: "Вы слышали, что сказано: "Люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего". А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…"

Так что и в этом аспекте невозможность сведения полного содержания знака к однозначно понимаемым всеми формальным определениям оказывается благотворной для все еще продолжающей свое развитие живой материи. Не будь неуловимой ничем ауры слова, человек так до сего дня и не узнал бы никаких откровений нравственности. Впрочем, едва ли бы в нем могло сформироваться и то претендующее на несмертность, к чему они адресуются.

(Впрочем, увы, нужно сказать и другое: в принципиально неподдающейся формализации информационной ауре наверное любого знака содержится не только то, что способно возвысить и облагородить нас; поэтому в ускользающем от сиюминутного восприятия кроется и все то, что относится к самым темным и низменным сторонам нашей души. "Я опущусь на дно морское, я полечу за облака" – это совсем не от Демона, это лишь демоновское иносказание тех теряющихся в бесконечном пределов вселенской бездны, которую обнаружит в человеческой душе гений Шекспира и Достоевского.)

Но попробуем все же представить себе, что любой знак обозначает собой только то, что изначально вкладывает в него индивид, и что всякий раз из него полностью извлекается именно то, что содержится в нем. Допустимо ли и в этом случае говорить о возможности очеловечивания тех неизъяснимых состояний духа, которые берут свое начало в эмоциональной сфере животного?

Думается, нет. Если бы все наши слова, жесты, поступки, словом, все то, что может выступать – и выступает – в качестве знака, и в самом деле не содержали бы в себе ни грана сверх того, что вкладывается в них на одном полюсе обмена, если бы это содержание воспроизводилось на другом его полюсе без каких бы то ни было деформаций, ни о каком одухотворении чувств не могло бы быть и речи. Лишь наполняясь тем, что остается за пределами сиюминутного контекста общения эти чувства через долгую череду поколений перестают быть смутным и нечленораздельным тяготением к какому-то одному полюсу явлений и столь же смутным и бессознательным отторжением всего другого.

…Итак. Со становлением и развитием собственно знаковых форм общения одухотворенное чувство становится неизменным спутником любого информационного процесса. Впрочем, не спутником и даже не структурным его элементом. Ведь со временем чувство становится не чем иным, как формой инобытия абсолютно полного значения любого знака, и, как концентрированное его инобытие, оно оказывается некоторым всеобщим началом, лишь частной формой проявления которого оказывается сиюминутно значимый контекст дискретного знакового обмена. Иначе говоря, чисто информационная сторона людского общения оказывается, пусть и главенствующей, но все же лишь одной из составляющих какого-то единого неоглядного целого. И уже не ситуационный контекст, не примитивная рефлекторная цепь, определенной реакцией замыкающая каждое раздражение, и даже не рассудочное предвычисление причинной перспективы – одно только оно и оказывается способным объяснить все действия человека.

Другими словами, именно (и только!) благодаря той эмоциональной составляющей, что неизменно присутствует в любом дискретном акте любого информационного обмена, мы, даже не отдавая себе в этом отчета, постигаем отнюдь не ограниченное содержание какой-то контекстной ситуации, но в конечном счете всю глубину смысла всех воспринимаемых нами знаков. И уже только потому, что нами (пусть даже и в не всегда осознанной форме) без остатка постигается именно вся глубина смысла, нам становится доступным и то узкое, чисто утилитарное их значение, которое, собственно, и составляет предмет конечного акта общения. Можно утверждать: без осознания всеобщего смысла, прикладное значение слова оставалось бы абсолютно недоступным нам. В сущности точно так же – но это лишь бледное отражение того, о чем говорится здесь, – без знания общей структуры языка невозможно раскрыть смысл ни одной лексической его единицы.

Таким образом, вовсе не в разуме, и уж тем более не в рассудке – в очеловеченном одухотворенном чувстве индивид оказывается равным всему человеческому роду. Больше того именно здесь микроскопическая часть оказывается способной не только сравняться, но и поглотить собой целое. Впрочем, и этого мало: в чувстве отдельно взятый индивид оказывается способным встать над родом. Иначе говоря, часть вообще оказывается больше целого. Все это является прямым следствием того непреложного обстоятельства, что полное значение любого знака может быть достоянием лишь человеческого рода как целого; ни один отдельно взятый индивид не в состоянии объять его. Одухотворенное же человеком чувство в конечном счете растворяет в себе все, что может олицетворять собой тот или иной знак. А это и значит, что индивид оказывается способным растворить в себе без исключения все родовое достояние. Словом, понятие "человек" и в самом деле с полным основанием может быть применено как к человеческому роду в целом, так и к отдельному – любому – индивиду в отдельности. Поэтому, на первый взгляд странный, лингвистический феномен, объединяющий собой две эти, казалось бы, совершенно несопоставимые друг с другом сущности, оказывается отражением строгой объективной связи между микрокосмом человека и макрокосмом всего человеческого рода.

В сущности, только эта способность индивида сравняться с родом, а в чем-то даже и встать над ним делает возможным последовательное восхождение к вершинам культуры самого рода. Ведь в конечном счете интегральное его развитие осуществляется только за счет творчества индивидов; лишь духовный труд замкнутой монады, лишь откровение индивидуального духа способны открыть какие-то новые горизонты перед всеми.

Любой информационный обмен – будь это извне фиксируемый процесс, в котором одновременно принимает участие целое множество субъектов, или замкнутое незримое движение, непрестанно на протяжении всей жизни протекающее "внутри" каждого из нас – всегда представляет собой творческое начало. Но если любое знаковосприятие всегда окутывается атмосферой сопровождающего его чувства, значит, именно одухотворенное чувство в конечном счете становится той всеобщей стихией, которая движет любой творческий процесс. "Око за око и зуб за зуб" – не есть выражение какой-то природной человеческой жестокости, напротив, все здесь дышит если и не представлением о справедливости, то неистребимым порывом к ней, ее вечным поиском. Поэтому там, где законом этой стихии становится именно этот порыв, всеобщим мотивом человеческого творчества ставится его отзвук в формирующейся родовой морали. Но там, где концентрированной формой его выражения становятся откровения Нового Завета, уже не родовая мораль – нравственное чувство человека оказывается всеобщим законом созидания нашего мира. Вот только важно понять, что и Ветхий, и Новый заветы – это не вероучительные абсолюты (хотя, конечно, и они тоже), но лишь иносказание каких-то грандиозных рубежей, преодоленных нами…