К. МАРКС

СЕКРЕТНАЯ ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ПЕРЕПИСКА

Лондон, пятница, 24 марта 1864 г.

Если, в общем и целом, можно считать депешу лорда Джона Рассела [См. настоящий том, стр. 144–147. Ред.] вежливым отклонением предложения царя вступить в предварительное соглашение на случай возможного раздела Турции, то все же она содержит несколько весьма странных мест, на которые я хотел бы обратить внимание ваших читателей. Лорд Джон пишет:

«Нет достаточных оснований объявлять султану, что он не в состоянии сохранить порядок внутри страны или поддерживать дружественные отношения со своими соседями».

Но нигде в конфиденциальных донесениях сэра Г. Сеймура мы не находим указаний на то, что царь предложил объявить султану что-либо подобное. Мы должны предположить поэтому, что либо лорд Рассел, притворно сопротивляясь такому шагу, на деле сам хотел внушить мысль о нем, либо же некоторые из конфиденциальных донесений сэра Гамильтона были изъяты из актов, представленных парламенту. Подозрения тем более напрашиваются, что всего 16 дней спустя, 25 февраля 1853 г., лорд Кларендон, при своем вступлении в должность министра иностранных дел, дал следующие инструкции лорду Стратфорду де Редклиффу:

«Ваше превосходительство, объясните султану со всей откровенностью и чистосердечием, каковые совместимы с осмотрительностью, а также с достоинством самого султана, причины, заставляющие правительство ее величества опасаться, не находится ли в настоящее время Оттоманская империя в особенно опасном положении. Нарастающие претензии иностранных государств, которым Порта не способна или не склонна дать

удовлетворение, плохое ведение ее собственных дел и возрастающая слабость исполнительной власти в Турции позволили ее союзникам принять в последнее время новый и внушающий беспокойство тон. Если такое положение будет продолжаться, оно может повести к всеобщему восстанию христианских подданных Порты и оказаться роковым для независимости и целостности империи — катастрофа, о которой правительство ее величества будет глубоко сожалеть, но которая, об этом правительство ее величества считает своим долгом сообщить Порте, некоторыми из европейских великих держав считается вероятной и близкой». (См. Синюю книгу о правах и привилегиях православной и католической церквей, т. I, стр. 31, 32.)

Но разве это не значило со стороны Англии в ясных словах «объявить» султану, «что он не в состоянии сохранить порядок внутри страны или поддерживать дружественные отношения со своими соседями»? Царь весьма бесцеремонно сказал сэру Гамильтону, что он не позволит Англии утвердиться в Константинополе, но что, с своей стороны, он намерен сам утвердиться там, если не в качестве постоянного владельца, то, по крайней мере, в виде временного хранителя. Что же отвечает лорд Джон на это наглое заявление? От имени Великобритании он отвергает «какое бы то ни было намерение или желание овладеть Константинополем». От царя он такого уверения не требует.

«Положение императора России», — говорит Рассел, — «в качестве временною хранителя, а не постоянного владельца Константинополя, было бы чревато всевозможными опасностями, как вследствие издавна лелеемых притязаний его собственного народа, так и вследствие соперничества европейских стран».

Соперничество европейских стран, а не противодействие Англии! Что касается Англии, то она не позволила бы этого, — впрочем, лорд Джон Рассел не осмеливается говорить с Россией таким топом, каким Россия говорит с Англией, — Англия «не была бы удовлетворена, если бы Константинополь находился постоянно в руках России». Итак, она будет удовлетворена, если он будет находиться в руках России временно. Другими словами, она вполне соглашается с предложением, сделанным самим царем. Она не позволит того, от чего он сам отказывается, но готова терпеть то, что он намерен сделать.

Не «удовлетворенный» тем, что он водворяет царя в Константинополе в качестве предполагаемого хранителя, лорд Джон Рассел заявляет от имени английского правительства, что оно «не вступит ни в какие соглашения относительно мероприятий на случай падения Турции, не снесясь предварительно» с Россией. Другими словами, хотя царь и заявил сэру Г. Сеймуру, что он уже заключил соглашение с Австрией, не уведомив об этом заранее Англию, Англия, с своей стороны, обязуется снестись с Россией раньше, чем заключить соглашение с Францией.

«В общем», — говорит лорд Джон, — «не может быть более мудрой, бескорыстной и благотворной для Европы политики, чем та, которой так долго следует его императорское величество».

Его казацкое величество совершенно неуклонно проводил ту самую политику, которую он возвестил еще при вступлении на престол и которую теперь либерал лорд Джон объявляет столь бескорыстной, столь благотворной для Европы.

Явным и главным спорным пунктом в нынешних осложнениях на Востоке являются притязания России на религиозный протекторат над христианами православного исповедания в Оттоманской империи. Царь, отнюдь не скрывая своих притязаний, прямо сказал сэру Гамильтону, что «право покровительства этим нескольким миллионам христиан закреплено за ним договором», что он «пользовался своим правом умеренно и осторожно» и что это «иногда налагает очень неудобные обязательства». Дает ли ему лорд Джон Рассел понять, что такого договора не существует и что царь такого права не имеет, что у него не больше права вмешиваться в дела православных подданных Турции, чем у Англии в дела протестантов, подданных России, или Франции в дела ирландцев в Великобритании? Предоставим слово самому Расселу:

«Правительство ее величества хочет прибавить, что, по его мнению, весьма существенно — посоветовать султану обращаться со своими христианскими подданными в соответствии с принципами справедливости и свободы религии… Чем более турецкое правительство будет переходить к равноправному законодательству и нелицеприятному управлению, тем менее российский император будет находить необходимым применять на деле то право исключительного покровительства, которое его императорское величество нашел столь тягостным и неудобным, хотя нет никаких сомнений в том, что оно предписано ему велениями долга и закреплено за ним договором».

«Право исключительного покровительства» России над подданными Турции, закрепленное договором! Никаких сомнений относительно этого, — говорит лорд Джон; а лорд Джон — честный человек; и лорд Джон говорит от имени правительства ее величества, и лорд Джон обращается к самому самодержцу. О чем же спорит Англия с Россией? И зачем увеличивать вдвое подоходный налог, зачем тревожить весь мир своими военными приготовлениями? Как мог лорд Джон несколько недель тому назад выступать в парламенте в духе Кассандры, кривляясь и заносчиво выкрикивая громогласные проклятия по адресу вероломного и коварного царя? Не он ли заявил кесарю, что притязания кесаря на право исключительного покровительства «предписаны велениями долга и закреплены договором»?

Не на скрытность или чрезмерную сдержанность царя мог жаловаться коалиционный кабинет, а скорее, наоборот, на бесстыдную откровенность, с какою он позволил себе раскрыть свою душу перед министрами и сделать их поверенными своих самых сокровенных планов, превращая кабинет на Даунинг-стрит в собственную его величества канцелярию на Невском проспекте. Некто поверяет вам свое намерение убить вашего друга. Он предлагает вам войти с ним в предварительное соглашение насчет добычи. Если этот некто — император России, а вы — английский министр, то вы не тянете его на скамью подсудимых, а весьма униженно благодарите за оказанное вам большое доверие и почитаете себя счастливым, по примеру лорда Джона Рассела, засвидетельствовать «его умеренность, откровенность и дружественное расположение».

Но вернемся в С.-Петербург.

Вечером 20 февраля, — стало быть, всего за неделю до прибытия князя Меншикова в Константинополь, — самодержец подошел к сэру Гамильтону Сеймуру на soiree [званом вечере. Ред.] великой княгини, супруги наследника, и между обоими «джентльменами» завязался следующий разговор:

Царь: «Ну, что же; вы получили ответ и должны завтра доставить его мне».

Сэр Гамильтон: «Я буду иметь честь это сделать, но ваше величество уже знает, что содержание ответа весьма точно соответствует тому, о чем я предупреждал ваше величество».

Царь: «Я с сожалением услышал об этом, но, мне кажется, ваше правительство неправильно поняло мои намерения. Меня не столько интересует, что надо сделать, когда больной человек умрет, сколько я хотел условиться с Англией о том, чего в этом случае не надо делать».

Сэр Гамильтон: «Но, государь, позвольте мне заметить, что у нас нет никаких оснований предполагать, что больной человек умирает… Страны не умирают столь поспешно. Турция будет существовать еще долгие годы, если не случится непредвиденного кризиса. И как раз, государь, для предотвращения всех обстоятельств, которые могли бы вызвать такой кризис, правительство ее величества рассчитывает на ваше благородное содействие».

Царь: «Должен вам сказать, что если ваше правительство заставили поверить, что у Турции еще сохранились какие-либо жизнеспособные элементы, то ваше правительство, должно быть, получило неправильную информацию. Я повторяю вам, что «больной человек» умирает. И мы ни в коем случае не должны позволить, чтобы такое событие застало нас врасплох. Мы должны прийти к какому-нибудь соглашению… И, заметьте, я не требую договора, протокола. Соглашение в общих чертах— большего я не требую; между джентльменами этого достаточно. Но сегодня больше ни слова. Приходите ко мне завтра».

Сэр Гамильтон «сердечно благодарит его величество», но лишь только он покинул императорский салон и вернулся домой, как в его душу закрадывается сомнение. Он садится за свой письменный стол, пишет донесение о разговоре лорду Джону и заключает свое письмо следующими достойными внимания замечаниями на полях письма:

«Вряд ли можно сомневаться в том, что государь, с такой настойчивостью говорящий о предстоящем крушении соседнего государства, в душе своей уже решил, что час, если не развала, то во всяком случае для развала, должен быть близок… Но вряд ли он решился бы сделать такое утверждение, если бы не существовало, быть может, намеченного в общих чертах, но, во всяком случае, тесного взаимопонимания между Россией и Австрией.

Если мое подозрение основательно, то цель императора склонить правительство ее величества к выработке совместно с его собственным, а также с венским кабинетами плана окончательного раздела Турции, и притом с отстранением Франции от участия в сделке».

Донесение это прибыло в Лондон 6 марта, когда лорда Рассела уже сменил на посту министра иностранных дел лорд Кларендон. Впечатление, произведенное тревожными предостережениями посла на душу этого робкого почитателя Турции, было совершенно изумительно. Будучи уже вполне осведомлен о предательском плане царя разделить Турцию без участия Франции, он говорит графу Валевскому, французскому послу в Лондоне, что «в противоположность Франции он склонен доверять императору России», что «политика недоверия не была бы ни умна, ни полезна», что «хотя он надеется, что правительства Англии и Франции всегда будут действовать совместно, поскольку их политика и их интересы совпадают, он все же должен откровенно сказать, что поведение французского правительства за последнее время не рассчитано на обеспечение этого желательного результата». (См. Синюю книгу, т. I, стр. 93, 98.)

Следует отметить en passant [между прочим. Ред.], что как раз в то время, когда царь поучал британского посла в С.-Петербурге, газета «Times» из номера в номер повторяла в Лондоне, что положение Турции отчаянное, что Оттоманская империя распадается на куски и что от нее ничего не осталось, кроме призрака «головы турка в тюрбане».

На утро после разговора на императорском soiree сэр Дж. Г. Сеймур, согласно приглашению, является с визитом к царю. Между ними происходит «диалог, длящийся час двенадцать минут», о котором он снова докладывает лорду Дж. Расселу в донесении от 22 февраля 1853 года.

Император начал с того, что просил сэра Гамильтона прочесть ему вслух секретную и конфиденциальную депешу лорда Джона от 9 февраля. Содержавшиеся в этой депеше заявления он, разумеется, объявил весьма удовлетворительными; он «мог бы лишь пожелать, чтобы они были несколько более пространны». Он повторил, что ежеминутно может разразиться турецкая катастрофа и

«что в каждый данный момент она может быть вызвана либо внешней войной, либо распрей между старотурецкой партией и партией «новых поверхностных реформ на французский лад», либо же восстанием христиан, которым, как известно, не терпится сбросить мусульманское иго».

Он не упускает случая пустить в ход свою затасканную хвастливую фразу, что «если бы в 1829 г. он не приостановил победоносного похода генерала Дибича, с властью султана было бы уже покончено». А между тем, общеизвестно, что из 200000 человек, посланных им тогда в Турцию, лишь 50000 вернулись домой, а остаток армии Дибича был бы уничтожен в Адрианопольской равнине, если бы не было измены турецких пашей вкупе с иностранными послами.

Он подчеркивает, что вовсе не требует вполне согласованного между Англией и Россией плана, предусматривающего судьбу территорий, управляемых султаном, и тем более — формального соглашения между двумя кабинетами, а лишь какого-либо соглашения в общих чертах или обмена мнениями, при котором каждая сторона конфиденциально сообщила бы, чего она не желает,

«что противоречило бы английским и что — русским интересам, дабы в случае чего каждая сторона могла избежать действий, идущих вразрез с намерениями другой».

Таким негативным соглашением царь добился бы всего, к чему стремится. Во-первых, крушение Оттоманской империи рассматривалось бы Россией и Англией как fait accompli [совершившийся факт. Ред.], хотя и в негативной и условной форме: ведь от царя теперь зависело бы запутать дело так, чтобы иметь возможность с некоторым правдоподобием объявить Англии, что предусмотренный случай уже налицо. Во-вторых — тайный план совместных действий Англии и России, каков бы ни был его неопределенный и негативный характер, неизбежно восстановил бы друг против друга Англию и Францию, так как был бы составлен без Франции и за ее спиной. В-третьих, так как Англия была бы связана своими отрицательными обещаниями в отношении того, чего она не будет делать, царь имел бы возможность совершенно спокойно выработать свой собственный позитивный план действий. Кроме того, очевидно, что две стороны, соглашающиеся между собой насчет того, чего они не разрешают друг другу делать в определенном случае, тем самым соглашаются в замаскированной форме о том, что они разрешают делать. Такая негативная форма соглашения создает лишь более выгодные условия для более ловкого из двух партнеров.

«Быть может, ваше величество, вы были бы столь добры», — робко залепетал cap Гамильтон, — «изложить мне свои собственные мысли об этой негативной политике». Сначала царь с притворной скромностью отказывался, но затем, как бы уступая мягкому давлению, сделал следующее в высшей степени замечательное заявление:

«Я не допущу постоянного занятия Константинополя русскими; сказав это, я скажу, что Константинополь никогда не попадет в руки ни англичан, ни французов, ни какой-либо другой великой нации. Я также никогда не допущу ни попытки восстановления Византийской империи, ни такого расширения Греции, которое превратило бы ее в сильное государство; тем более я не допущу раздробления Турции на мелкие республики — убежища для Кошутов, Мадзини и других европейских революционеров. Чем примириться с одной из таких возможностей, я скорее начну войну и буду вести ее, пока у меня останется хоть один солдат, хоть одно ружье».

Ни Византийской империи, ни сильного расширения Греции, ни конфедерации мелких республик, ничего подобного! Чего же он в таком случае хочет? Британскому послу не пришлось долго гадать. В ходе разговора император неожиданно выпалил следующее предложение:

«В действительности Дунайские княжества являются независимым государством под моим протекторатом. Так могло бы остаться. Сербия могла бы получить такую же форму правления. Болгария — также; по-видимому, нет оснований, почему бы эта область не могла бы образовать независимое государство. Что касается Египта, то я вполне понимаю важное значение этой территории для Англии. Могу поэтому лишь сказать, что если бы при распределении оттоманского наследства после крушения империи вы овладели Египтом, я не имел бы ничего против. То же самое могу сказать о Кандии; этот остров, может быть, подходит вам, и я не знаю, почему бы ему не стать английским».

Так он доказывает, что, «в случае распада Турецкой империи, удовлетворительное разрешение территориальных вопросов было бы, по его мнению, менее трудно, чем вообще думают». Он заявляет откровенно, чего он хочет, — раздела Турции, — и предельно ясно намечает очертания этого раздела, ясно как в том, что он говорит, так и в том, о чем он умалчивает. Египет и Кандия — Англии; Дунайские княжества, Сербия, Болгария — вассальные государства России; турецкая Хорватия, Босния, Герцеговина, о которых он намеренно умалчивает, будут присоединены к Австрии; Греция будет расширена «не чрезмерно», скажем, присоединением нижней Фессалии и части Албании. Константинополь должен быть временно занят царем, а затем стать столицей государства, составленного из Македонии, Фракии и остатка Европейской Турции. Но кто же будет окончательным владельцем этого маленького государства, которое, быть может, будет еще увеличено некоторыми частями Анатолии? Он молчит об этом; но не тайна, что он имеет кое-кого в виду для этого поста, а именно своего младшего сына [Михаила. Ред.], который жаждет иметь собственное царство. А Франция? Неужели она вообще ничего не получит? Быть может! Впрочем, нет, она тоже получит подачку в виде — кто мог бы поверить этому! — Туниса. «Одной из ее целей является, несомненно, овладение Тунисом», — говорит царь сэру Гамильтону, и в случае раздела Оттоманской империи он, быть может, и в самом доле оказался бы достаточно щедрым, чтобы удовлетворить аппетит Франции к Тунису.

О Франции царь говорит все время в подчеркнутом тоне высокомерного презрения. «Похоже на то», — говорит он, — «что французское правительство старается всех нас перессорить на Востоке». Что касается его самого, то он Францию ни во что не ставит.

«Со своей стороны, он очень мало беспокоится о том, какую линию поведения Франция считает целесообразной в восточных делах; немногим более месяца тому назад он сообщил султану, что если требуется его поддержка для сопротивления угрозам французов — он всецело находится в распоряжении султана!

Одним словом, продолжал император, «как я говорил вам уже раньше, все, чего я желаю, это — доброго соглашения с Англией, и то не о том, что надо сделать, а о том, чего не надо делать. Когда это будет достигнуто и английское правительство и я, я и английское правительство достигнем полного взаимного доверия, — все остальное мне будет безразлично»».

«Но, ваше величество, вы позабыли об Австрии!» — восклицает сэр Гамильтон.

«О», — возразил император, к его великому изумлению, — «вы должны понять, что, говоря о России, я тем самым говорю об Австрии; что подходит для одной — подходит для другой; в отношении Турции наши интересы вполне тождественны».

Итак, говоря Россия, он тем самым говорит Австрия. О Черногории он недвусмысленно Заявляет, что «одобряет позицию австрийского кабинета».

если в прежних беседах он именовал султана как опереточного Grand Turc [султана. Ред.], теперь он в стиле Поль де Кока называет его се monsieur [этот господин. Ред.]. И как бережно относится он к этому господину! Он послал в Константинополь только Меншикова, «а я ведь мог бы, если бы пожелал, послать туда армию — ничто ее не задержало бы»; он это доказал впоследствии при Олтенице и Четате, а также доблестным отступлением своей армии от Калафата.

Его казацкое величество отпустил сэра Гамильтона со словами: «Итак, побудите ваше правительство снова написать об этих делах, — написать подробнее и без колебаний».

7 марта, вскоре после этого любопытного диалога или, вернее, монолога, британский посол был приглашен к графу Нессельроде, который вручил ему «весьма конфиденциальный меморандум, составленный по приказанию его императорского величества и предназначенный служить ответом или комментарием к сообщениям лорда Джона Рассела». Граф Нессельроде просит его прочитать этот документ, «предназначенный для него». Сэр Гамильтон, соответственно, изучает документ, и он, который ранее не находил ни одного слова протеста против явно преднамеренных оскорблений московита по адресу Франции, внезапно содрогается, обнаружив, что «меморандум составлен под ложным впечатлением, — а именно впечатлением, будто в разногласиях между Россией и Францией правительство ее величества склонялось на сторону последней». Уже на следующее утро он спешно посылает графу Нессельроде billet doux [любовное послание. Ред.], заверяя его, что

«за время последних весьма серьезных переговоров советники королевы не только не склонялись на сторону Франции, как было заявлено, а, напротив, их желанием было — в той мере, в какой это вообще позволительно (!) правительству, вынужденному (!!) соблюдать нейтральную позицию, — чтобы обоснованные требования его императорского величества были полностью удовлетворены».

8 результате этого заискивающего письма сэр Гамильтон имел, разумеется, другой «весьма дружественный и удовлетворительный разговор с канцлером», который утешает британского посла уверением, что тот не понял одного места в меморандуме императора и что в этом месте отнюдь не делалось упрека Англии в пристрастии к Франции. «Здесь только желали», — сказал граф Нессельроде, — «чтобы правительство ее величества постаралось открыть французским министрам глаза указанием на великодушие и чувство справедливости императора». «Здесь» только желают, следовательно, чтобы Англия пресмыкалась и раболепствовала перед «калмыком» и принимала диктаторски-строгий тон по отношению к французам. Чтобы убедить канцлера, насколько английское правительство добросовестно выполняет эту вторую часть задачи, сэр Гамильтон прочитывает ему выдержку из одной депеши лорда Джона Рассела, как «пример языка, каким английский министр разговаривает с французским правительством». Граф Нессельроде убеждается, что самые смелые его ожидания превзойдены. Он лишь «пожалел о том, что уже раньше не имел в своих руках такого веского доказательства».

Русский меморандум в ответ на депешу лорда Джона Рассела сэр Гамильтон считает «одним из замечательнейших документов, вышедших не из русской государственной канцелярии, а из императорского тайного кабинета». Так оно и есть. Но нам незачем останавливаться на нем, так как он представляет собой лишь краткое изложение взглядов, уже развитых царем в его «диалоге». Меморандум старается внушить английскому правительству, что, «каков бы ни был результат этих переговоров, он должен остаться тайной между двумя государями». Системой царя, замечает меморандум, «как это признает сам английский кабинет, всегда было снисходительное отношение» к Порте. Франция следовала другой линии поведения и тем вынудила Россию и Австрию, с своей стороны, также действовать угрозами. На протяжении всего меморандума Россия и Австрия отождествляются. В качестве одной из причин, могущих повлечь за собой немедленное крушение Турции, прямо указывается на вопрос о святых местах и на «религиозные чувства православных, оскорбленных уступками, сделанными католикам». В заключение меморандум заявляет, что «не менее ценными», чем заверения, заключающиеся в депеше Рассела, были «доказательства дружбы и доверия ее величества королевы, которые сэру Гамильтону Сеймуру было поручено передать императору». Эти «доказательствам вассальной преданности королевы Виктории царю были тщательно скрыты от английской публики, но, быть может, скоро появятся на страницах «Journal de St.-Petersbourg».

Комментируя свой диалог с императором и меморандум московита, сэр Гамильтон еще раз обращает внимание своего кабинета на позицию Австрии.

«Если принять как твердо установленный и уже признанный факт, что между обоими императорами существует соглашение или договор по турецким делам, то было бы в высшей степени важно узнать, как далеко идут их взаимные обязательства. Что касается способа заключения этой сделки, то, мне кажется, он вряд ли может возбуждать сомнение.

Основа ее была, безусловно, заложена на одном из тех свиданий, которые происходили между обоими императорами минувшей осенью, а затем план был, вероятно, дальше разработан бароном Мейендорфом, русским посланником при австрийском дворе, который провел зиму в С.-Петербурге и сейчас еще находится тут».

И что же, после этих разоблачений английское правительство привлекает Австрию к ответу? Нот, оно осуждает только Францию. После вторжения России в Дунайские княжества оно делает Австрию посредницей, выбирает, из всех городов, именно Вену в качестве места совещания, передает графу Буолю руководство переговорами и по сей день продолжает дурачить Францию, заставляя ее верить, что Австрия может быть честным союзником в войне против московита за целостность и независимость Оттоманской империи, хотя уже более года определенно знает, что Австрия согласилась на расчленение этой империи.

19 марта отчет сэра Гамильтона о его диалоге с царем пришел в Лондон. Теперь место лорда Джона занял лорд Кларендон и старается еще превзойти своего предшественника. Через четыре дня после получения поразительного сообщения, в котором царь уже не считает нужным скрывать своего заговора против Франции и Порты, а открыто признает его, благородный граф посылает следующую депешу сэру Гамильтону:

«Правительство ее величества сожалеет о том, что тревога в раздражение, господствующие в Париже, побудили французское правительство отдать приказ своему флоту направиться в греческие воды; но положение, в котором находится французское правительство, во многих отношениях отличается от положения правительства ее величества. Насколько известно правительству ее величества, французское правительство не получило заверений от императора относительно той политики, которой он намерен следовать по отношению к Турции». (См. Синюю книгу, т. I, стр. 102.)

Если бы царь довел и до сведения Франции, что «больной человек умирает» и что имеется подробный план раздела наследства, то Франция, разумеется, не испытывала бы ни тревоги, ни сомнений относительно судеб Турции, истинных целей миссии Меншикова и незыблемого решения российского императора сохранять целостность и независимость империи, в которой, по его выражению, не сохранилось уже «жизнеспособных элементов».

Того же 23 марта граф Кларендон посылает вторую депешу сэру Гамильтону Сеймуру не из тех, что «стряпались» для Синих книг, но содержащую секретный ответ на секретное сообщение из С.-Петербурга. Свое донесение о диалоге сэр Гамильтон закончил таким рассудительным предложением:

«Осмеливаюсь рекомендовать, чтобы в депешу, которая будет мне адресована, было вставлено несколько выражений, имеющих целью положить конец дальнейшему рассмотрению или, по крайней мере, обсуждению вопросов, которые в высшей степени нежелательно было бы рассматривать как подлежащие обсуждению».

Граф Кларендон, чувствующий себя самым подходящим человеком, чтобы держать в руках горячие угли, поступает в полном согласии с указаниями царя и в прямом противоречии с предостережениями своего собственного посла. Он начинает свою депешу заявлением, что правительство ее величества «охотно идет навстречу желанию императора продолжить обсуждение вопроса с полной откровенностью». Император «приобрел право» на «самое откровенное изъявление мнения» со стороны английского правительства своей «благородной верой» в то, что оно поможет ему расчленить Турцию, предать Францию и, в случае свержения оттоманского господства, подавить какие-либо попытки христианского населения образовать свободные и независимые государства.

«Правительство ее величества», — продолжает свободнорожденный брит, — «совершенно уверено, что буде какое-либо соглашение в связи с новыми возникшими обстоятельствами явится целесообразным или действительно возможным, слову его императорского величества будет оказано предпочтение перед всяким договором, который может быть заключен».

Во всяком случае слово его стоит любого договора, который можно было бы заключить с ним; ведь советники британской короны давно уже заявили, что все договоры с Россией прекратили свое существование вследствие нарушений их с ее стороны.

«Правительство ее величества продолжает пребывать в уверенности, что Турция все еще обладает жизнеспособными элементами». И, чтобы доказать искренность этой уверенности, граф мягко прибавляет:

«Если бы мнение императора, что дни Турецкой империи сочтены, стало достоянием гласности, ее крушение произошло бы еще раньше, чем рассчитывает его императорское величество».

Итак, «калмыку» достаточно будет высказать свое мнение о том, что больной человек умирает, и тот действительно умрет. Вот так жизнеспособность! Тут уж даже иерихонских труб не нужно. Дуновение высочайших уст императора — и Оттоманская империя разваливается.

«Правительство ее величества вполне разделяет мнение императора, что занятие Константинополя какой-либо из великих держав было бы несовместимо с сохранением нынешнего равновесия держав и с поддержанием мира в Европе и должно сразу же быть признано невозможным; что нет данных для восстановления Византийской империи; что постоянная неурядица в Греции не поощряет к расширению ее территории и что, ввиду отсутствия почвы для создания областного или общинного самоуправления, предоставление турецких провинций самим себе или дозволение им образовать особые республики привело бы к анархии»,

Заметьте, что британский министр, униженно склоняющийся к стопам своего господина-татарина и рабски повторяющий его слова, не стыдится повторить даже чудовищную ложь, будто в Турции нет «почвы для создания областного и общинного самоуправления», между тем как именно сильное развитие общинной и областной жизни давало Турции возможность до сих пор противостоять жесточайшим ударам изнутри и извне. Одобрив все выдвинутые царем постулаты, британское министерство оправдывает и все выводы, какие он намерен из них делать.

В случае распада Турецкой империи, — говорит доблестный граф, — «единственным средством достигнуть мирного исхода был бы европейский конгресс». Но он боится последствий такого конгресса не из-за коварства России, — которая на Венском конгрессе так провела Англию, что Наполеон на острове Св. Елены воскликнул: «Если бы я остался победителем при Ватерлоо, я не мог бы продиктовать Англии более унизительных условий», — а из страха перед Францией.

«Договоры 1815 г. должны бы в таком случае подвергнуться пересмотру, и Франция, вероятно, была бы готова рискнуть европейской войной, чтобы освободиться от обязательств, которые она считает оскорбительными для своего национального достоинства и которые, будучи навязаны ей победоносными врагами, являются для нее источником постоянного раздражения».

Правительство ее величества «желает сохранить Турецкую империю» не как оплот против России и не потому, что крушение Турции заставило бы Англию защищать против России свои диаметрально противоположные интересы на Востоке. О нет! — говорит граф, — «интересы России и Англии на Востоке совершенно тождественны».

Англия хочет сохранить Турецкую империю не по каким-либо соображениям, связанным с восточным вопросом, а «из убеждения, что ни один крупный вопрос на Востоке не может быть поднят без того, чтобы не стать источником раздоров на Западе». Следовательно, восточный вопрос повлечет за собой не войну западных держав против России, а войну западных держав между собой, войну Англии против Франции. И тот же министр, который писал эти строки, и его коллеги, которые их санкционировали, хотят обмануть нас, заставив поверить, что они серьезно собираются вести войну против России в союзе с Францией, и притом войну «из-за вопроса, возникшего на Востоке», и вопреки тому, что «интересы России и Англии на Востоке тождественны»! Бравый граф идет еще дальше.

Почему он боится войны с Францией, которая, по его словам, должна быть «неизбежным следствием» распада и расчленения Турецкой империи? Сама по себе война с Францией была бы очень приятным делом. Но с ней было бы связано то деликатное обстоятельство,

«что всякий крупный вопрос на Западе будет принимать революционный характер и включать в себя пересмотр всей социальной системы, к чему континентальные правительства, конечно, не готовы.

Император вполне отдает себе отчет в силах, которые находятся в состоянии постоянного брожения под поверхностью общества, и в их способности взрываться даже в периоды мира; его императорское величество вследствие этого вероятно присоединится к мнению, что первый пушечный выстрел может явиться сигналом к возникновению положения, более гибельного даже, чем бедствия, которые неизбежно приносит с собой война».

«И отсюда», — восклицает откровенный миротворец, — «страстное желание правительства ее величества предотвратить катастрофу». Если бы за разделом Турции не таилась война с Францией, а за войной с Францией — призрак революции, то английское правительство с одинаковой охотой проглотило бы и Grand Turc, и его «казацкое» величество.

Верный инструкциям, полученным через посредство сэра Г. Сеймура из русской императорской канцелярии, доблестный Кларендон заканчивает свою депешу обращением к «великодушию и чувству справедливости императора».

Во второй депеше нашего графа от 5 апреля 1853 г. сэру Гамильтону дается поручение довести до сведения русского канцлера, что

«виконту Стратфорду де Редклиффу приказано вернуться на свой пост; миссии его придан особый характер собственноручным письмом ее величества, так как полагают, что Порта будет более склонна следовать умеренным советам, исходящим от занимающего столь высокое положение и глубоко осведомленного в турецких делах виконта Стратфорда де Редклиффа, — советам о необходимости для Порты обращаться с величайшей мягкостью со своими христианскими подданными».

Тот же Кларендон, который давал эти особые инструкции, писал в своей секретной депеше от 23 марта 1853 года:

«Обращение с христианами не жестокое. По отношению к этой части своих подданных Турция обнаруживает терпимость, которая могла бы служить примером для некоторых правительств, презрительно считающих Турцию варварской страной».

В этой секретной депеше признается, что лорда Стратфорда послали в Константинополь как наиболее ловкого и послушного исполнителя для оказания давления на султана. В министерских газетах того времени посылка его изображалась как сильная демонстрация против царя, поскольку благородный лорд издавна играл роль личного противника России.

Серия секретных документов, предъявленных палате, заканчивается русским меморандумом, в котором Николай поздравляет себя с тем, что его взгляды вполне совпадают со взглядами английского кабинета по вопросу о политических комбинациях, которых прежде всего следует избегать, если паче чаяния произойдут на Востоке чрезвычайные события.

Меморандум помечен 15 апреля 1853 года. Он заверяет, что «лучшим средством поддержать существование турецкого правительства было бы не беспокоить его чрезмерными требованиями, унизительными для его достоинства и его независимости». Это было как раз в то время, когда разыграл свою комедию Меншиков, который 19 апреля обратился со своей бессовестной вербальной нотой, написанной «языком, к счастью весьма редко встречающимся в дипломатии», как выразился в палате лордов граф Кларендон. Зато тем тверже его светлость была убеждена в том, что царь намерен щадить больного человека. Его убеждение стало еще более твердым, когда казаки вторглись в Дунайские княжества.

Коалиционный кабинет обнаружил только одну щель, куда спрятаться от этих обличающих документов. Он утверждает, что явной целью миссии князя Меншикова был вопрос о святых местах; а обмен мнениями о разделе Турции касался лишь неопределенно отдаленного времени. Но царь ясно и определенно сказал в своем первом меморандуме, что вопрос о крушении Турции «для него отнюдь не является фантазией или отдаленной возможностью», что английское министерство ошибается, «считая оба вопроса — о Черногории и о святых местах — простыми спорными вопросами, не отличающимися от тех трудностей, с которыми обычно сталкивается дипломатия», — и что вопрос о святых местах «может принять самый серьезный оборот» и «привести к катастрофе». Министерство само согласилось не только с тем, что в этом вопросе царю была причинена несправедливость, но и с тем, что царь имеет «закрепленное договором право оказывать исключительное покровительство» одиннадцати миллионам подданных султана. И если коалиционному кабинету не удалось побудить Порту принять требования Меншикова, то царь, собираясь умертвить се monsieur, действует лишь соответственно духу меморандума 1844 г., договоренности, достигнутой с этим же кабинетом, и своему устному заявлению сэру Г. Сеймуру, что «шутить с собой он не позволит». У них даже не встает вопрос о том, прав ли он но отношению к ним; единственный вопрос, это — держат ли они себя сами по отношению к нему, даже в данный момент, так, «как подобает». Каждому, кто прочитает внимательно эти документы, должно стать ясным, что, если это позорное министерство останется на своем посту, одних внешних осложнений окажется достаточно, чтобы толкнуть английский народ на страшную революцию, которая сметет трон, парламент и господствующие классы, потерявшие волю и способность сохранять мировое положение Англии.

Николай, бросивший через посредство «Journal de St.-Petersbourg» вызов коалиционному министерству — опубликовать секретные доказательства бесчестия этого министерства, действовал и в этом случае в духе своего афоризма:

«Je hais ceux qui me resistent; je meprise ceux qui me servent» [ «Я ненавижу тех, кто мне сопротивляется; я презираю тех, кто мне служит». Ред.].

Написано К. Марксом. 24 марта 1854 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 4050, 11 апреля 1854 г.

Подпись: Карл Маркс

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского