• СЕН-СИМОНИЗМ
  • 1. «ПИСЬМА ЖЕНЕВСКОГО ОБИТАТЕЛЯ К СОВРЕМЕННИКАМ»[141]
  • 2. «ПОЛИТИЧЕСКИЙ КАТЕХИЗИС ПРОМЫШЛЕННИКОВ»[142]
  • 3. «НОВОЕ ХРИСТИАНСТВО»[144]
  • 4. СЕН-СИМОНИСТСКАЯ ШКОЛА
  • ФУРЬЕРИЗМ
  • «ОГРАНИЧЕННЫЙ ПАПАША КАБЕ» И ГОСПОДИН ГРЮН
  • ПРУДОН
  • IV

    КАРЛ ГРЮН «СОЦИАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ ВО ФРАНЦИИ И БЕЛЬГИИ» (ДАРМШТАДТ, 1845),[136] или ИСТОРИОГРАФИЯ «ИСТИННОГО СОЦИАЛИЗМА»

    «Скажем откровенно: если бы не задача сразу охарактеризовать целую клику… мы отшвырнули бы прочь перо… И вот теперь она» («История общества» Мундта) «выступает с теми же претензиями перед широким кругом читающей публики, которая жадно хватается за всё, к чему приклеена этикетка: социальный, ибо здоровое чутьё подсказывает ей, какие тайны будущего скрыты в этом словечке. Двойная ответственность лежит в таком случае на писателе, и он должен быть наказан вдвойне, если взялся за дело без призвания к нему!»

    «Мы, собственно, не собираемся препираться с г-ном Мундтом по поводу того, что о фактических достижениях социальной литературы Франции и Англии он знает только то, что ему сообщил г-н Л. Штейн, книга которого заслуживала ещё некоторого признания при своём появлении… Но в наши дни… разглагольствовать о Сен-Симоне, называть Базара и Анфантена двумя ветвями сен-симонизма, ставить за ними Фурье, болтать вздор о Прудоне и т. д… И всё-таки мы охотно закрыли бы на это глаза, если бы хоть генезис социальных идей был изложен оригинально и ново».

    Такой высокопарной, радамантовской[137] сентенцией начинает господин Грюн («Neue Anekdota», стр. 122, 123) рецензию на «Историю общества» Мундта.

    Как же будет поражён читатель артистическим талантом господина Грюна, узнав, что под этой маской он скрыл лишь самокритику своей собственной, тогда ещё не родившейся на свет книги.

    Господин Грюн являет забавное зрелище слияния «истинного социализма» с младогерманским литераторством. Вышеназванная книга изложена в виде писем к даме, из чего читатель уже может понять, что здесь глубокомысленные боги, «истинного социализма» появляются увенчанные розами и миртами «молодой литературы». Соберём букетик из этих роз:

    ««Карманьола» сама пелась в моей голове… Но во всяком случае уже одно то ужасно, что «Карманьола» может, если не совсем поселиться в голове немецкого писателя, то хоть позавтракать в ней» (стр. 3).

    «Имей я перед собой старика Гегеля, я схватил бы его за уши: Как, природа — инобытие духа? Как, Он — ночной сторож?» (стр. 11).

    «Брюссель представляет в известном смысле французский Конвент: у него своя партия Горы и своя партия Долины» (стр. 24).

    «Люнебургская степь политики» (стр. 80).

    «Пёстрая, поэтическая, непоследовательная, фантастическая хризалида» (стр. 82).

    «Либерализм Реставрации, этот беспочвенный кактус, который, как паразитическое растение, обвился вокруг скамей палаты депутатов» (стр. 87, 88).

    Что кактус не является ни «беспочвенным», ни «паразитическим», — это так же мало портит красивый образ, как не портит предыдущего образа тот факт, что не существует ни «пёстрых», ни «поэтических», ни «непоследовательных» «хризалид» или куколок.

    «Я сам кажусь себе в этом океане» (газет и газетных сотрудников в кабинете Монпансье) «вторым Ноем, высылающим своих голубей, чтобы узнать, нельзя ли где-нибудь построить хижины и развести виноградники, нельзя ли заключить разумный договор с разгневанными богами» (стр. 259).

    Господин Грюн говорит здесь, вероятно, о своей деятельности в качестве газетного корреспондента.

    «Камилль Демулен — это был человек. Учредительное собрание состояло из филистеров. Робеспьер был добродетельным магнетизёром. Словом, новая история, это — борьба не на жизнь, а на смерть против лавочников и магнетизёров!!!» (стр. 311).

    «Счастье, это — плюс, но плюс в иксовой степени» (стр. 203).

    Итак, счастье = +х такая формула встречается только в эстетической математике господина Грюна.

    «Что такое организация труда? И народы ответили сфинксу тысячью газетных голосов… Франция поёт строфу, а Германия — старая, мистическая Германия — антистрофу» (стр. 259).

    «Северная Америка мне даже противнее, чем Старый свет, потому что эгоизм этого мира лавочников пышет красным цветом наглого здоровья… потому что всё там так поверхностно, так беспочвенно, я готов даже сказать — так провинциально… Вы называете Америку Новым миром; это — самый старый из всех старых миров. Наши поношенные платья считаются там парадной одеждой» (стр. 101, 324).

    До сих пор было известно, что носят там — неношенные немецкие чулки, хоть они и слишком плохи для «парадной» одежды.

    «Логически-твёрдый гарантизм этих учреждений» (стр. 461).

    Кого не радуют подобные цветы,
    Быть не достоин, право, «человеком»![138]

    Какая грациозная резвость! Какая задорная наивность! Какое героическое плавание в море эстетики! Какая гейневская небрежность и гениальность!

    Мы обманули читателя. Беллетристика господина Грюна вовсе не является украшением науки «истинного социализма», наука же лишь заполняет пустоты этой беллетристической болтовни. Она образует, так сказать, её «социальный фон».

    В одном очерке господина Грюна: «Фейербах и социалисты» («Deutsches Burgerbuch», стр. 74), встречается следующее утверждение:

    «Когда называют Фейербаха, тем самым называют всю работу философии от Бэкона Веруламского до нашего времени; тем самым указывают также, чего хочет и что означает в последнем счёте философия, указывают на человека как на последний результат всемирной истории. И это более надёжный — ибо это и более основательный — подход к делу, чем разглагольствования о заработной плате, о конкуренции, неудовлетворительности конституций и государственных порядков… Мы обрели Человека, человека, который избавился от религии, от мёртвых мыслей, от всего чуждого ему и от всех вытекающих отсюда практических последствий. Мы обрели чистого, истинного человека».

    Одной этой фразы достаточно, чтобы выяснить степень «основательности» и «надёжности», которую можно искать у господина Грюна. В мелкие вопросы он не вдаётся. Вооружённый непоколебимой верой в результаты немецкой философии, как они даны у Фейербаха, а именно, что «Человек», «чистый, истинный человек» есть якобы конечная цель всемирной истории, что религия есть отчуждённая человеческая сущность, что человеческая сущность есть человеческая сущность и мера всех вещей; вооружённый прочими истинами немецкого социализма (смотри выше), гласящими, что и деньги, наёмный труд и т. д. представляют собою отчуждения человеческой сущности, что немецкий социализм есть осуществление немецкой философии и теоретическая истина зарубежного социализма и коммунизма и т. д., — вооружённый всем этим, господин Грюн уезжает в Брюссель и Париж, преисполнившись самодовольства «истинного социализма».

    Мощные трубные звуки, которыми господин Грюн славит социализм и немецкую науку, превосходят всё, что сделано в этом отношении остальными его единоверцами. Что касается «истинного социализма», то эти восхваления исходят, очевидно, из самых глубин сердца. Скромность господина Грюна не позволяет ему высказать ни одного положения, которое не было бы уже высказано каким-либо иным «истинным социалистом» до него в «Двадцать одном листе», «Burgerbuch» и «Neue Anekdota». Да и вся его книга преследует единственную цель — заполнить схему конструкции французского социального движения, которую Гесс дал в «Двадцать одном листе», стр. 74–88, и удовлетворить, таким образом, потребность, указанную там же на стр. 88. Что же касается прославления немецкой философии, то последняя должна ему быть за это тем больше благодарна, чем меньше он её знает. Национальная гордость «истинных социалистов», гордость Германией как страной «Человека», «сущности человека», — по сравнению с другими заурядными национальностями, — достигает у него кульминационной точки. Приведём тут же несколько примеров:

    «Но я хотел бы знать, не должны ли все они, французы и англичане, бельгийцы и североамериканцы, поучиться ещё у нас» (стр. 28).

    В дальнейшем эта мысль развивается так:

    «Североамериканцы представляются мне насквозь прозаическими и, несмотря на всю предоставляемую их законами свободу, они должны учиться социализму только у нас» (стр. 101).

    Особенно после того, как у них с 1829 г. имеется собственная социалистически-демократическая школа, против которой их экономист Купер боролся уже в 1830 году.

    «Бельгийские демократы! Неужели ты думаешь, что они ушли хоть наполовину так далеко, как мы, немцы? У меня была схватка с одним из них, который считает химерой осуществление свободного человечества!» (стр. 22).

    Здесь национальность «Человека», «сущности человека», «человечества» кичливо выступает перед бельгийской национальностью.

    «Французы, оставьте Гегеля в покое до тех пор, пока вы не поймёте его». (Мы думаем, что та, очень слабая сама по себе, критика философии права, которую дал Лерминье, обнаруживает больше понимания Гегеля, чем всё, что писал когда-нибудь господин Грюн под собственным ли именем или как «Ernst von der Haide».{363}) «He пейте в течение года ни кофе, ни вина; не разгорячайте Своего духа никакой возбуждающей страстью; предоставьте Гизо управлять и верните Алжир под владычество Марокко» (как мог бы Алжир вернуться когда-либо под владычество Марокко, даже если бы французы отказались от него!); «сидите где-нибудь в мансарде и штудируйте «Логику», а вместе с ней и «Феноменологию». Когда, по истечении годичного срока, похудевши, с красными глазами, Вы спуститесь на улицу и споткнётесь о первого встречного щеголя или общественного глашатая, то но смущайтесь. Ибо за это время Вы стали великими, могучими людьми, Ваш дух уподобился дубу, питаемому чудотворными» (!) «соками; все, на что Вы ни посмотрите, открывает перед Вами свои, наиболее глубоко скрытые изъяны; хотя Вы и сотворённые духи, Вы всё же проникаете внутрь природы; Ваш взор испепеляет, Ваше слово передвигает горы, Ваша диалектика острое, чем острейшая гильотина. Вы являетесь в Ратушу — и буржуазии как но бывало. Вы входите в Бурбонский дворец — и он распадается, вся его палата депутатов растворяется в nihilum album{364}, Гизо исчезает, Луи-Филипп тускнеет и превращается в историческую схему, и из руин всех этих погибших моментов возносится горделиво и победоносно абсолютная идея свободного общества. Без шуток, Гегеля Вы можете победить, только если сами раньше станете Гегелем. Как я уже сказал выше: возлюбленная Моора может умереть только от его руки» (стр. 115, 116).

    Всякому тотчас ударит в нос беллетристический душок, исходящий от этих положений «истинного социализма». Как и все «истинные социалисты», господин Грюн не забывает преподнести нам снова старую болтовню о поверхностности французов:

    «Судьба обрекла меня на то, чтобы всякий раз, когда я наблюдаю вблизи французский дух, видеть его недостаточность и поверхностность» (стр. 371).

    Господин Грюн не скрывает от нас, что книга его имеет целью возвеличить немецкий социализм как критику французского социализма:

    «Плебс современной германской литературы упрекал наши социалистические стремления в том, что они являются подражанием французским безрассудствам. Никто до сих пор не счёл нужным ответить на это хотя бы единым звуком. Прочтя настоящую книгу, этот плебс должен будет устыдиться, если только у него осталось ещё чувство стыда. Ему, вероятно, и в голову не приходило, что немецкий социализм есть критика французского, что он не только не считает французов изобретателями нового «Общественного договора», потребует, наоборот, чтобы они нашли себе восполнение в немецкой науке. В настоящий момент здесь в Париже предпринимается издание перевода фейербаховской «Сущности христианства». Пусть пойдёт французам на пользу немецкая школа! К чему бы ни привело экономическое положение страны, её текущая политическая конъюнктура, во всяком случае путь, ведущий к человеческой жизни в будущем, может быть открыт лишь гуманистическим мировоззрением. Неполитический, отверженный немецкий народ, этот народ, который даже нельзя назвать народом, заложил краеугольный камень здания будущего» (стр. 353).

    Конечно, «истинному социалисту», столь интимно знакомому с «сущностью человека», нет нужды знать, к чему приведут данную страну «её экономическое положение и политические обстоятельства».

    Как апостол «истинного социализма», господин Грюн не довольствуется тем, что, подобно своим соапостолам, противопоставляет невежеству других народов всеведение немцев. Он использует свою старую литературную практику, он самым бесцеремонным образом, как это характерно для шатающегося по свету туриста, навязывает себя представителям различных социалистических, демократических и коммунистических партий и, обнюхав их предварительно со всех сторон, выступает перед ними в роли апостола «истинного социализма». Его единственная задача — поучать их, сообщать им глубочайшие откровения относительно свободного человечества. Превосходство «истинного социализма» над политическими партиями Франции превращается здесь в личное превосходство господина Грюна над представителями этих партий. А под конец это даже даёт возможность не только превратить вождей французских партий в пьедестал для господина Грюна, но и извлечь на свет божий массу всякого рода сплетен, которые должны вознаградить немецкого провинциала за усилия, потраченные им на усвоение столь содержательных положений «истинного социализма».

    «Всё лицо Катса изобразило плебейскую радость, когда я засвидетельствовал ему моё полное удовлетворение его речью» (стр. 50).

    Господин Грюн тотчас же стал просвещать Катса насчёт французского терроризма и «был счастлив, добившись одобрения у своего нового друга» (стр. 51).

    Ещё гораздо более значительным оказалось его влияние на Прудона:

    «Я имел огромное удовольствие быть в некотором роде приват-доцентом человека, острота ума которого не была, быть может, превзойдена со времён Лессинга и Канта» (стр. 404).

    Луи Блан — всего лишь «его чумазый мальчуган» (стр. 314).

    «Он стал расспрашивать с большим интересом, но в то же время с большой неосведомлённостью, о положении дел у нас. Мы, немцы, знаем» (?) «французские дела почти так же хорошо, как сами французы; по крайней мере, мы изучаем» (?) «их» (стр. 315).

    А про «папашу Кабе» мы узнаём, что он «ограничен» (стр. 382). Господин Грюн задаёт ему вопросы, и Кабе вынужден «признаться, что он не очень в них углублялся. Я» (Грюн) «заметил это давно, и тогда, конечно, всё окончилось, тем более, что я вспомнил, что миссия Кабе давно уже завершена» (стр. 383).

    Мы впоследствии увидим, как господин Грюн сумел возложить на Кабе новую «миссию».

    Укажем сперва на схему, которая вместе с двумя-тремя устаревшими мыслями образует остов книги Грюна. И то и другое списано у Гесса, которого господин Грюн вообще великолепнейшим образом пересказывает. То, что уже у Гесса носило весьма неопределённый и мистический характер, но сначала — в «Двадцать одном листе» — заслуживало известного признания, и стало скучным и реакционным лишь благодаря вечному повторению в «Burgerbuch», в «Neue Anekdota» и в «Rheinische «Jahrbucher» в такое время, когда оно уже устарело, — это у господина Грюна превращается в полную бессмыслицу.

    Гесс синтезирует развитие французского социализма с развитием немецкой философии — Сен-Симона с Шеллингом, Фурье с Гегелем, Прудона с Фейербахом. Ср., например, «Двадцать один лист», стр. 78, 79, 326, 327; «Neue Anekdota», стр. 194, 195, 196, 202 и сл. (Параллель между Фейербахом и Прудоном. Например, Гесс: «Фейербах, это — немецкий Прудон» и т. д. «Neue Anekdota», стр. 202; Грюн: «Прудон, это — французский Фейербах», стр. 404.) Этот схематизм, в том виде, в каком его даёт Гесс, и образует всю внутреннюю связь книги Грюна. Отличие заключается только в том, что господин Грюн не забывает придать положениям Гесса беллетристический налёт. Он весьма добросовестно списывает даже явные ошибки Гесса, как, например, его утверждение («Neue Anekdota», стр. 192), что теоретические построения образуют «социальный фон» и «теоретическую основу» практических движений. (Так, например, Грюн пишет на стр. 264: «Социальный фон политической проблемы XVIII века был одновременно продуктом обоих философских направлений» — сенсуалистов и деистов.) Сюда же относится та мысль, что достаточно связать Фейербаха с практикой, применить его к социальной жизни, чтобы дать полную критику существующего общества. Если же прибавить к этому дальнейшую критику, которой Гесс подвергает французский коммунизм и социализм, например положения Гесса, что «Фурье, Прудон и т. д. не вышли за пределы категории наёмного труда» («Burgerbuch», стр. 40 и др.), что «Фурье хотел бы осчастливить мир новыми ассоциациями эгоизма» («Neue Anekdota», стр. 196), что «даже радикальные французские коммунисты не преодолели ещё противоположности труда и наслаждения, не поднялись ещё до единства производства и потребления и т. д.» («Burgerbuch», стр. 43), что «анархия есть отрицание понятия политического господства» («Двадцать один лист», стр. 77) и т. д. и т. д., — если прибавить всё это, то мы получим полностью критику французов, как она дана господином Грюном, ту самую критику, которую господин Грюн имел в кармане ещё до того, как он отправился в Париж. Кроме этого, господину Грюну помогает свести счёты с французскими социалистами и коммунистами ряд ставших традиционными в Германии фраз о религии, политике, национальности, человеческом и нечеловеческом и т. д. и т. д., — фраз, перешедших от философов к «истинным социалистам». Ему остаётся только искать повсюду «Человека» и слово «человеческий» и негодовать, когда он этого не находит. Например: «Ты занимаешься политикой — Ты ограничен» (стр. 283). И точно так же господин Грюн может далее восклицать: Ты национален, религиозен, занимаешься политической экономией, Ты имеешь бога, значит Ты не человечен, Ты ограничен, — что он и делает на протяжении всей книги. Этим, конечно, даётся весьма основательная критика политики, национальности, религии и т. д. и выясняется в достаточной мере всё своеобразие критикуемых писателей и их связь с общественным развитием.

    Уже отсюда видно, что стряпня Грюна стоит гораздо ниже книги Штейна, который, по крайней мере, пытался изложить связь социалистической литературы с действительным развитием французского общества. При этом едва ли нужно упоминать, что господин Грюн как в разбираемой книге, так и в «Neue Anekdota», с величайшим пренебрежением взирает свысока на своих предшественников.

    Но сумел ли господин Грюн хотя бы правильно списать то, что он вычитал у Гесса и других авторов? Сохранил ли он в рамках своей схемы, принятой им на веру, без всякой критики, хотя бы необходимый материал, дал ли он правильное л полное изложение отдельных социалистических писателей по первоисточникам? Это ведь поистине самые минимальные требования, какие можно предъявить человеку, у которого должны учиться североамериканцы и французы, англичане и бельгийцы, который был приват-доцентом Прудона и который не перестаёт кичиться перед поверхностными французами немецкой основательностью.

    СЕН-СИМОНИЗМ

    Из всей сен-симонистской литературы господин Грюн не держал в руках ни одной книги. Его главными источниками являются: во-первых, столь презираемый им Лоренц Штейн, затем главный источник Штейна — Л. Ребо[139] (за что он, на стр. 250, и называет Ребо, для острастки, филистером; на той же странице он старается изобразить дело так, будто Ребо совершенно случайно попал ему в руки тогда, когда он уже давно покончил с сенсимонистами) и отдельные места из Луи Блана. Мы сейчас приведём прямые доказательства этого.

    Посмотрим сперва, что говорит господин Грюн о жизни самого Сен-Симона. Главным источником для жизнеописания Сен-Симона являются отрывки его автобиографии в «Сочинениях Сен-Симона», изданных Олендом Родригом, и в «Organisateur» от 19 мая 1830 года[140]. Итак, перед нами все документы: 1) первоисточники, 2) Ребо, сделавший из них извлечения, 3) Штейн, использовавший Ребо, 4) беллетристическое издание господина Грюна.

    Господин Грюн: «Сен-Симон участвует в освободительной борьбе американцев, не питая особого интереса к самой войне: ему приходит в голову мысль, что можно соединить оба гигантских океана» (стр. 85).

    Штейн — стр. 143. «Сперва он поступил на военную службу… и отправился с Буйе в Америку… В этой войне, значение которой он, впрочем, отлично понял… война как таковая, говорил он, меня не интересовала, а только цель этой войны, и т. д.»… «После тщетной попытки заинтересовать вице-короля Мексики планом постройки большого канала для соединения обоих океанов».

    Ребо, стр. 77: «Являясь солдатом в борьбе за американскую независимость, он служил под началом Вашингтона… война сама по себе меня не интересовала, говорит он, и только цель её интересовала меня очень живо, и ради этого интереса я безропотно переносил её тяготы».

    Господин Грюн списывает только, что Сен-Симон не питал «особого интереса к самой войне», но не отмечает самого главного — его интереса к цели этой войны.

    Господин Грюн не отмечает далее, что Сен-Симон желал отстоять свой план у вице-короля, и поэтому сводит этот план просто к «пришедшей в голову мысли». Не отмечает он и того, что Сен-Симон сделал это «уже в мирное время», — и это объясняется тем, что Штейн указывает на данное обстоятельство лишь датой года.

    Немедленно вслед за тем господин Грюн продолжает:

    «Позже» (когда?) «он набрасывает план франко-голландской экспедиции в английскую Индию» (там же).

    Штейн: «В 1785 г. он поехал в Голландию, чтобы набросать план объединённой франко-голландской экспедиции против английских колоний в Индии» (стр. 143).

    Штейн сообшает здесь неверные сведения, а Грюн добросовестно списывает их. Сам же Сен-Симон рассказывает следующее: герцог Ла Вогюйон склонил Генеральные штаты предпринять в союзе с Францией объединённую экспедицию против английских колоний в Индии. О самом себе Сен-Симон рассказывает только, что «в течение года он добивался (pour-suivi) осуществления этого плана».

    Господин Грюн: «В Испании он хочет прорыть канал от Мадрида до моря» (там же).

    Сен-Симон хочет прорыть канал, — что за бессмыслица! Прежде ему пришла в голову мысль, теперь он хочет. Грюн искажает здесь факты не потому, что он добросовестно списывает Штейна, как в указанном выше случае, а потому, что делает это слишком поверхностно.

    Штейн, стр. 144: «Вернувшись в 1786 г. во Францию, он уже в следующем году отправился в Испанию, чтобы предложить правительству план завершения постройки канала от Мадрида до моря».

    При беглом чтении господин Грюн мог извлечь свою вышеприведённую фразу из соответствующего места в книге Штейна, которое, во всяком случае, может вызвать представление, будто план постройки и весь проект принадлежали Сен-Симону. На самом же деле последний наметил лишь план борьбы с финансовыми затруднениями, возникшими при давно уже начатой постройке канала.

    Ребо: «Шесть лет спустя он представил испанскому правительству план сооружения канала, который должен был служить судоходной линией между Мадридом и морем» (стр. 78).

    Та же ошибка, что у Штейна.

    Сем-Симон, стр. XVII: «Испанское правительство предприняло постройку канала для соединения Мадрида с морем; это начинание не двигалось вперёд, потому что у правительства не было достаточно рабочих и денег; я договорился с графом де Кабаррюсом, нынешним министром финансов, и мы представили правительству следующий проект» и т. д.

    Господин Грюн: «Во Франции он спекулирует на национальном имуществе».

    Штейн описывает сперва положение Сен-Симона во время революции, затем переходит к его спекуляции национальным имуществом (стр. 144 и сл.). Но откуда господин Грюн взял своё бессмысленное выражение «спекулировать на национальном имуществе», вместо того, чтобы говорить о спекуляции национальным имуществом? И это мы можем объяснить читателю, дав ему прочесть оригинал:

    Ребо, стр. 78: «Вернувшись в Париж, он стал заниматься спекуляцией, причём спекулировал sur les domaines nationaux»{365}.

    Господин Грюн выдвигает своё вышеприведённое утверждение без всякой мотивировки. Мы не узнаём, почему Сен-Симон спекулировал национальным имуществом и почему этот сам по себе тривиальный факт имеет значение в его жизни. Ведь господин Грюн находит излишним списать у Штейна и Ребо, что Сен-Симон хотел в виде опыта основать научную школу и крупное промышленное предприятие и хотел добыть необходимый капитал посредством этих спекуляций. Сам Сен-Симон именно так мотивирует свои спекуляции («Сочинения», стр. XIX).

    Господин Грюн: «Он женится, чтобы быть в состоянии оказывать гостеприимство науке, чтобы испытывать жизнь людей, чтобы высасывать их психологически» (там же).

    Господин Грюн вдруг перескакивает здесь через один из важнейших периодов жизни Сен-Симона — через период его естественно-научных занятий и путешествий. А потом, что это значит — жениться, чтобы оказывать гостеприимство науке, жениться, чтобы психологически высасывать людей (на которых не женишься), и т. д.? Всё дело в следующем: Сен-Симон женился, чтобы иметь салон и быть в состоянии изучать там наряду с другими людьми также и учёных.

    Штейн излагает это на стр. 149 так: «Он женился в 1801 г… Я воспользовался браком, чтобы изучать учёных». (Ср. Сен-Симон, стр. 23.)

    Теперь, после сличения с оригиналом, написанная господином Грюном бессмыслица получает своё объяснение.

    «Психологическое высасывание людей» сводится у Штейна и у самого Сен-Симона к тому, чтобы наблюдать учёных в общественной жизни. Сен-Симон хотел, в полном соответствии со своим основным социалистическим воззрением, изучить влияние науки на личность учёных и на их поведение в обыденной» жизни. У господина Грюна это превращается в бессмысленную, непонятную, отдающую романом причуду.

    Господин Грюн: «Он впадает в бедность» (как, почему?), «занимается перепиской в каком-то ломбарде, получая тысячу франков в год — он, граф, потомок Карла Великого; затем» (когда и почему?) «он живёт милостями одного бывшего слуги; впоследствии» (когда и почему?) «он делает попытку застрелиться, но его спасают, и он начинает новую жизнь, наполненную изучением наук и пропагандой. Лишь теперь он пишет два главных своих произведения».

    «Он впадает», «затем», «впоследствии», «теперь» — этими словами господии Грюн думает заменить хронологию и связь отдельных моментов в жизни Сен-Симона.

    Штейн, стр. 156, 157: «К этому прибавился новый и более страшный враг — всё более гнетущая материальная нужда… После шести месяцев мучительного ожидания ему предлагают место —» (даже это тире господин Грюн взял у Штейна, но он так хитёр, что поставил его после слова «ломбард») «переписчика в ломбарде» (не «в каком-то ломбарде», как весьма хитро переделывает господин Грюн, ибо, как известно, в Париже существует только один, казённый ломбард) «с тысячью франков жалованья в год. Поразительная превратность судьбы, характерная для этой эпохи! Внук знаменитого царедворца Людовика XIV, наследник герцогской короны и огромного состояния, пэр Франции по рождению и гранд Испании — становится переписчиком в каком-то ломбарде!»

    Теперь становится понятной ошибка Грюна с ломбардом; у Штейна же соответствующее выражение вполне уместно. Чтобы ещё как-нибудь отличить своё выражение от штейновского, господин Грюн называет Сен-Симона только «графом» и «потомком Карла Великого». Последнее указание он заимствует у Штейна, стр. 142, и Ребо, стр. 77, которые, однако, достаточно осторожны и говорят только, что Сен-Симон сам вёл свою родословную от Карла Великого. Вместо приводимых Штейном положительных фактов, действительно заставляющих поражаться бедности Сен-Симона во время Реставрации, господин Грюн выражает лишь своё удивление по поводу того, что граф и предполагаемый потомок Карла Великого вообще может так низко пасть.

    Штейн: «Два года прожил он ещё» (после попытки самоубийства) «и сделал за это время, пожалуй, больше, чем за такое же количество десятилетий своей прежней жизни. «Катехизис промышленников» был им теперь закончен» (господин Грюн об этом окончании давно начатой работы говорит: «лишь теперь он пишет» и т. д.), «а «Новое христианство» и т. д.» (стр. 164, 165).

    На стр. 169 Штейн называет оба эти сочинения «двумя главными произведениями его жизни».

    Таким образом, господин Грюн не только скопировал у Штейна, его ошибки, но и сам из неопределённых выражений Штейна сфабриковал новые. Чтобы скрыть это своё списывание, он выдёргивает только наиболее бросающиеся в глаза факты, но лишает их характера фактов, вырывая их из хронологической связи и из всей их мотивировки и опуская даже важнейшие промежуточные звенья. Приведённые нами отрывки составляют буквально все, что сообщает господин Грюн о жизни Сен-Симона. В его изложении кипучая, деятельная жизнь Сен-Симона превращается в ряд причуд и происшествий, представляющих меньше интереса, чем жизнь любого крестьянина или спекулянта того времени в какой-нибудь оживлённой провинции Франции. И преподнеся читателю эту биографическую пачкотню, он восклицает: «вся эта воистину цивилизованная жизнь!» Он даже не стесняется сказать на стр. 85: «Жизнь Сен-Симона, это — зеркало самого сен-симонизма», словно грюновское изображение «жизни» Сен-Симона может быть зеркалом чего-нибудь иного, кроме «самой» манеры господина Грюна фабриковать книги.

    Мы остановились несколько подробнее на этой биографии, ибо она является классическим образцом той основательности, с какой господин Грюн пишет о французских социалистах. Как уже здесь он с деланной небрежностью отбрасывает, опускает, искажает, переставляет, чтобы замаскировать своё списывание, — так же и в дальнейшем мы видим у него все признаки плагиатора, остающегося неспокойным в глубине души: искусственный беспорядок, дабы затруднить сличение с оригиналом; в цитатах, которые он приводит из своих предшественников, — пропуск отдельных слов и целых предложений, не вполне ему понятных вследствие незнакомства с оригиналами; фантазирование и приукрашивание предмета с помощью неопределённых фраз; вероломные выпады против тех самых людей, которых он списывает. А списывает господин Грюн с такой невероятной поспешностью, что часто ссылается на вещи, о которых он ровным счётом ничего не сообщил читателю, но которые у него, как у человека, прочитавшего Штейна, засели в голове. Перейдём теперь к грюновскому изложению учения Сен-Симона.

    1. «ПИСЬМА ЖЕНЕВСКОГО ОБИТАТЕЛЯ К СОВРЕМЕННИКАМ»[141]

    Из книги Штейна Грюн не вполне уяснил себе, какова связь между планом поддержки учёных, изложенным в только что названном сочинении, и фантастическим приложением к брошюре. Он говорит об этом сочинении так, точно в нём речь идёт главным образом о новой организации общества, и заканчивает своё изложение следующими словами:

    «Духовная власть — в руках ученых, светская — в руках собственников, выборы — всеобщие» (стр. 85; ср. Штейн, стр. 151; Ребо, стр. 83).

    Предложение: «право назначения лиц, призванных исполнять обязанности вождей человечества, принадлежит всем», которое Ребо приводит из Сен-Симона (стр. 47), а Штейн крайне беспомощно переводит, — это предложение господин Грюн сводит к «всеобщим выборам», благодаря чему оно теряет всякий смысл. У Сен-Симона речь идёт о выборах ньютоновского совета, у господина Грюна — о выборах вообще.

    Господин Грюн при помощи четырёх-пяти списанных у Штейна и Ребо предложений покончил с «Письмами и т. д.» и уже начал, было, говорить о «Новом христианстве», но вдруг он опять возвращается к этим письмам.

    «Но, конечно, на одной абстрактной науке далеко не уедешь». (А на конкретном невежестве — и тем более, как мы видим.) «Ведь с точки зрения абстрактной науки «собственники» и «всякий» — это ещё разные вещи» (стр. 87).

    Господин Грюн забывает, что до сих пор он говорил только о «всеобщих выборах», а не о «всяком». Но у Штейна и Ребо он находит слова «tout le monde»{366} и поэтому приводит слово «всякий» в кавычках. Он забывает далее, что не привёл следующей фразы Штейна, которая мотивирует употреблённое им словечко «ведь»:

    «У него» (Сен-Симона) «наряду с мудрыми или знающими выступают раздельно proprietaires{367} и tout le monde. Правда, они ещё не отделены друг от друга настоящей гранью… Но уже в этом туманном образе tout le monde скрывается зародыш того класса, уразуметь и поднять который стало впоследствии основной, тенденцией его теории, classe la plus nombreuse et la plus pauvre{368}; и действительно, эта часть народа существовала тогда лишь в потенции» (стр. 154).

    Штейн подчёркивает, что Сен-Симон уже проводит различие между proprietaires и tout le monde, но различие ещё очень неопределённое. У господина же Грюна выходит так, будто Сен-Симон вообще ещё проводит это различие. Разумеется, это большая ошибка со стороны Сен-Симона, объясняемая лишь тем, что в «Письмах» он стоит на точке зрения абстрактной науки. Но, к сожалению, Сен-Симон в разбираемом месте вовсе не говорит, как воображает господин Грюн, о различиях в каком-то будущем общественном строе. Свой призыв принять участие в подписке он обращает ко всему человечеству, которое, как ему представляется, в настоящем своём виде делится на три класса, — не на savants{369}, proprietaires и tout le monde, как это думает Штейн, а на 1) savants и artistes{370} и всех людей с либеральными идеями, 2) противников нововведений, т. е. proprietaires, поскольку они не примыкают к первому классу, 3) surplus de l'humanite que se raille au mot: Egalite{371}. Эти три класса образуют tout le monde. Ср. Сен-Симон, «Письма», стр. 21, 22. Впрочем, так как в другом месте Сен-Симон говорит, что считает предлагаемое им разделение власти полезным для всех классов, то, очевидно, там, где он говорит об этом разделении, на стр. 47, tout le monde явно соответствует «остальному человечеству», присоединяющемуся к лозунгу «Равенство», чем, однако, не исключаются другие классы. Следовательно, Штейн в основном верно передал мысль Сен-Симона, хотя и не обратил внимания на содержание стр. 21, 22, а господин Грюн, совершенно не зная оригинала, цепляется за мелкий промах Штейна, извлекая из его рассуждения совершеннейшую бессмыслицу.

    Но вот ещё более разительный пример. На стр. 94, где господин Грюн говорит уже не о Сен-Симоне, а о его школе, мы неожиданно узнаём следующее:

    «В одной из своих книг Сен-Симон произносит таинственные слова: женщины будут допущены, они даже смогут быть назначаемы. Из этого почти бесплодного семени выросла вся невероятная шумиха по поводу эмансипации женщин».

    Разумеется, если Сен-Симон говорил в каком-то своём сочинении о допущении и назначении женщин неизвестно куда, то это весьма «таинственные слова». Но это таинство существует только для господина Грюна. «Одна из книг» Сен-Симона — не что иное, как «Письма женевского обитателя». Здесь Сен-Симон, заявив, что каждый человек может голосовать за кандидатов в члены ньютоновского совета или его секций, продолжает: «Женщины будут допущены к голосованию, они смогут быть назначаемы», разумеется, на какое-нибудь место в совете или в его секциях. Штейн привёл эту цитату, как полагается, со ссылкой на книгу и делает при этом следующее замечание:

    здесь и т. д. «находятся в зародыше все следы его позднейших воззрений, и даже воззрений его школы, и даже первая мысль об эмансипации женщин» (стр. 152).

    Штейн правильно подчёркивает далее, в особом примечании, что Оленд Родриг в своём издании 1832 г. напечатал это место из полемических соображений жирным шрифтом, как единственное встречающееся у Сен-Симона место в пользу женской эмансипации. Грюн, чтобы скрыть своё списывание, переносит это место из книги, откуда оно взято, в школу Сен-Симона, выводит из этого вышеприведённую бессмыслицу, превращает «зародыш», о котором говорит Штейн, в «семя» и по-ребячески воображает, что отсюда-то и выросло учение об эмансипации женщин.

    Господин Грюн решается высказать своё мнение о противоречии, будто бы имеющемся между «Письмами женевского обитателя» и «Катехизисом промышленников» и состоящем якобы в том, что «Катехизис» требует признания прав travailleurs{372}. Конечно, господин Грюн должен был найти это различие между заимствованным им у Штейна и Ребо содержанием «Писем» и столь же заимствованным содержанием «Катехизиса». Но если бы он прочёл самого Сен-Симона, то вместо этого противоречия он нашёл бы уже в «Письмах» «семя» того воззрения, которое было затем развито, среди других, дальше в «Катехизисе». Например:

    «Все люди будут работать» («Письма», стр. 60). «Если его» (богатого) «мозг не будет приспособлен к труду, его принудят работать руками; ибо Ньютон наверно не оставит на этой планете… рабочих, остающихся по своей воле бесполезными в мастерской» (стр. 64).

    2. «ПОЛИТИЧЕСКИЙ КАТЕХИЗИС ПРОМЫШЛЕННИКОВ»[142]

    Так как Штейн обыкновенно цитирует это произведение как «Катехизис промышленников», то господин Грюн и не знает для него другого названия. А между тем господин Грюн тем более должен был бы привести хоть правильное заглавие, что там, где он говорит об этом произведении ex officio{373}, он посвящает ему лишь десять строк.

    Списав у Штейна, что Сен-Симон отстаивает в этом произведении господство труда, господин Грюн продолжает:

    «Мир теперь делится для него на праздных людей и промышленников» (стр. 85).

    Господин Грюн совершает здесь подлог. Он приписывает «Катехизису» различение, которое он встречает у Штейна лишь значительно позже, при изложении взглядов школы Сен-Симона.

    Штейн, стр. 206: «Общество состоит теперь только из праздных людей и из работников» (Анфантен).

    В «Катехизисе» вместо этого деления, которое приписывает ему Грюн, даётся деление на три класса: classes feodale, intermediaire et industrielle{374}, — деление, о котором господин Грюн, конечно, ничего не мог сказать, так как он списывал у Штейна, а самого «Катехизиса» не читал.

    Господин Грюн повторяет затем ещё раз, что содержание «Катехизиса» сводится к господству труда, и заканчивает свою характеристику этого произведения следующим образом:

    «Подобно тому как республиканизм говорит: всё для народа, всё через народ, так Сен-Симон говорит: всё для промышленности, всё через промышленность» (там же).

    Штейн, стр. 165: «Так как всё происходит через промышленность, то для неё всё и должно происходить».

    Как правильно указывает Штейн (стр. 160, примечание), уже в сочинении Сен-Симона «Промышленность», написанном в 1817 г.[143], встречается эпиграф: Tout par l'industrie, tout pour elle{375}. Данная господином Грюном характеристика «Катехизиса» состоит, следовательно, в том, что помимо вышеприведённых ложных сведений он и неправильно цитирует, приводя эпиграф значительно более раннего произведения, которого он совсем не знает.

    Вот какой основательной немецкой критике подверглось сочинение «Политический катехизис промышленников»! Но и в других местах грюновского литературного винегрета мы встречаем разрозненные замечания, относящиеся сюда же, Господин Грюн, внутренне восхищаясь собственной хитростью, расставляет по полочкам то, что найдено им у Штейна в его характеристике этого произведения, и обрабатывает это с достойным хвалы мужеством.

    Господин Грюн, стр. 87: «Свободная конкуренция была нечистым, спутанным понятием, понятием, содержавшим в себе новый мир борьбы я бедствий, борьбы между капиталом и трудом и бедствий рабочего, лишённого капитала. Сен-Симон очистил понятие промышленности, он свёл его к понятию рабочих, он сформулировал права и жалобы четвертого сословия, пролетариата. Он должен был упразднить право наследства, потому что оно стало бесправием для рабочего, для промышленника. Таково значение его «Катехизиса промышленников»».

    Господин Грюн нашёл у Штейна, на стр. 169, следующее замечание относительно «Катехизиса»:

    «Истинное значение Сен-Симона заключается, стало быть, в том, что он предвидел неизбежность этого противоречия» (между буржуазией и народом).

    Таков оригинал, из которого господин Грюн позаимствовал мысль о «значении» «Катехизиса».

    Штейн: «Он» (Сен-Симон в «Катехизисе») «начинает с понятия промышленного рабочего».

    Отсюда господин Грюн выводит свой чудовищный вздору будто Сен-Симон, увидевший в свободной конкуренции «нечистое понятие», «очистил понятие промышленности и свёл его к понятию рабочих». Что понятие господина Грюна о свободной конкуренции и промышленности является весьма «нечистым» и «спутанным» — это он обнаруживает на каждом шагу.

    Не довольствуясь этим вздором, он решается уже на прямую ложь, уверяя, будто Сеи-Симон требовал упразднения права наследства.

    Опираясь всё так же на своё понимание штейновского изложения «Катехизиса», он говорит на стр. 88:

    «Сен-Симон установил права пролетариата, он дал уже новый лозунг: промышленники, рабочие должны подняться на первую ступень власти.

    Это было односторонне, но каждая борьба ведёт за собой односторонность; кто не односторонен, тот не может бороться».

    Господин Грюн со своей риторикой насчёт односторонности сам здесь односторонне искажает взгляды Штейна, утверждая, будто Сен-Симон хотел «на первую ступень власти поднять» рабочих в собственном смысле, пролетариев. Ср. стр. 102, где говорится о Мишеле Шевалье:

    «М. Шевалье говорит ещё с очень большим участием о промышленниках… Но для ученика, в отличие от учителя, промышленники уже не являются пролетариями; он объединяет в одном понятии капиталиста, предпринимателя и рабочего, т. е. причисляет праздных людей к категории, которая должна была бы охватить лишь самый бедный и самый многочисленный класс»,

    У Сен-Симона к промышленникам, кроме рабочих, относятся и fabricauts, negotiants{376}, словом — все деятельные капиталисты, к которым он даже преимущественно и обращается. Господин Грюн мог прочесть это на первой же странице «Катехизиса». Но, не видев в глаза самой книги, он беллетристически фантазирует о ней понаслышке.

    В своём разборе «Катехизиса» Штейн говорит: «… Сен-Симон переходит к истории промышленности в её отношении к государственной власти… Он был первым, кто осознал, что в науке о промышленности таится государственный момент… Нельзя отрицать, что ему удалось дать значительный толчок. Ибо лишь со времени его деятельности Франция имеет «Историю политической экономии»» и т. д. (стр. 165, 170).

    Штейн сам крайне туманен, когда говорит о «государственном моменте» в «науке о промышленности». Но тотчас же прибавляя, что история государства теснейшим образом связана с историей народного хозяйства, он показывает, однако, что у него было правильное чутьё.

    Посмотрим теперь, как господин Грюн в дальнейшем, говоря о сен-симонистской школе, присваивает себе этот обрывок штейновской мысли.

    «Сен-Симон в своём «Катехизисе промышленников» пытался дать историю промышленности, выдвинув в ней государственный элемент. Следовательно, сам учитель положил начало политической экономии» (стр. 99).

    Господин Грюн переделывает, «следовательно», прежде всего «государственный момент» Штейна в «государственный элемент» и превращает эту мысль в бессмысленную фразу тем, что опускает имеющиеся у Штейна более конкретные данные. Этот «камень{377}, отвергнутый строителями», был действительно положен господином Грюном «во главу угла» его «Писем и исследований». Но он стал для него вместе с тем и камнем преткновения. И более того. В то время как Штейн говорит, что Сен-Симон, выдвинув этот государственный момент в науке о промышленности, положил начало истории политической экономии, господин Грюн заставляет Сен-Симона положить начало самой политической экономии. Господин Грюн рассуждает примерно так: экономия существовала уже до Сен-Симона; но, как рассказывает Штейн, именно он выдвинул в промышленности государственный момент, значит сделал экономию государственной, т. е. государственной экономией; государственная экономия = политическая экономия, значит Сен-Симон положил начало политической экономии. Господин Грюн бесспорно обнаруживает весьма большую резвость в своих догадках.

    В полном соответствии с тем способом, каким, по господину Грюну, Сен-Симон кладёт начало политической экономии, находится и способ, каким он кладёт начало научному социализму:

    «Он» (сен-симонизм) «содержит в себе… научный социализм, ибо Сен-Симон всю свою жизнь провёл в поисках новой науки»! (стр. 82).

    3. «НОВОЕ ХРИСТИАНСТВО»[144]

    Столь же блестяще, как до сих пор, господин Грюн приводит и здесь извлечения из извлечений Штейна и Ребо, беллетристически разукрашивая их и безжалостно разрывая то, что. у них представляет собой связанные друг с другом звенья. Мы приведём лишь один пример, чтобы показать, что Грюн никогда не держал в руках и этого произведения.

    «Сен-Симон хотел установить единое мировоззрение, подходящее для тех органических периодов истории, которые он явно противопоставляет критическим. Со времени Лютера мы, по его мнению, живём в обстановке критического периода; Сен-Симон рассчитывал обосновать начало нового органического периода. Отсюда — новое христианство» (стр. 88).

    Сен-Симон никогда и нигде не противопоставлял органические периоды истории критическим. Господин Грюн здесь попросту лжёт. Лишь Базар ввёл это деление. Господин Грюн нашёл у Штейна и Ребо, что Сен-Симон в «Новом христианстве» признаёт критику, которую дал Лютер, но находит недостаточной его положительную, догматическую доктрину. Господин Грюн смешивает это положение с обрывками воспоминаний о сен-симонистской школе, почерпнутыми из тех же источников, и фабрикует из этого своё вышеприведённое утверждение.

    Состряпав указанным образом несколько беллетристических фраз по поводу жизни и деятельности Сен-Симона, — причём единственным источником служат ему Штейн и путеводитель последнего, Ребо, — господин Грюн заканчивает следующим восклицанием:

    «И этого Сен-Симона сочли необходимым взять под свою защиту филистеры морали — г-н Ребо и за ним вся толпа его немецких подражателей, прорицая со своей обычной мудростью, что подобного человека, подобную жизнь нельзя мерить обычной меркой! — Скажите же: не из дерева ли ваши мерки? Скажите правду, нам будет приятно услышать, что они сделаны из крепкого, хорошего дуба. Дайте их сюда, мы с благодарностью примем их, как ценный дар, мы их не сожжём, боже сохрани! Мы только хотим при помощи их вымерить спины филистеров» (стр. 89).

    Такими беллетристическими залихватскими фразами господин Грюн хочет доказать своё превосходство над теми, кто служил ему образцом.

    4. СЕН-СИМОНИСТСКАЯ ШКОЛА

    Так как господин Грюн читал сен-симонистов ровно столько же, сколько и самого Сен-Симона, т. е. вовсе не читал, то он должен был бы, по крайней мере, делать сносные извлечения из Штейна и Ребо, соблюдать хронологическую последовательность, связно излагать ход событий и отмечать необходимые моменты. Вместо этого он, по наущению своей нечистой совести, поступает как раз наоборот, сваливает, насколько возможно, всё в одну кучу, опускает необходимейшие вещи и путает даже больше, чем при изложении Сен-Симона. Здесь мы поневоле будем ещё более кратки, ибо в противном случае нам пришлось бы написать такую же толстую книгу, какую написал господин Грюн, чтобы отметить каждый его плагиат и каждую ошибку.

    О периоде времени с момента смерти Сен-Симона до июльской революции — об этом важнейшем периоде в теоретическом развитии сен-симонизма — мы не узнаём ровно ничего. Таким образом, важнейшая составная часть сен-симонизма, критика существующего строя, совершенно отпадает для господина Грюна. И действительно, трудно было сказать что-нибудь об этом, не зная самих источников, особенно прессы.

    Свой курс о сен-симонистах господии Грюн открывает следующим положением:

    «Каждому по его способности, каждой способности по сё делам — таков практический догмат сенсимонизма».

    Господин Грюн следует за Ребо, который видит (стр. 96) в этом положении переходный пункт от Сен-Симона к сенсимонистам, и затем продолжает так;

    «Это непосредственно вытекает из последних слов Сен-Симона: обеспечить всем людям наиболее свободное развитие их задатков».

    Здесь господин Грюн хотел быть в чём-то отличным от Ребо. Ребо связывает этот «практический догмат» с «Новым христианством». Господин Грюн считает это домыслом Ребо и без стеснения подставляет на место «Нового христианства» последние слова Сен-Симона. Он не знал, что Ребо просто дал дословное извлечение из «Изложения учения Сен-Симона», год первый, стр. 70.

    Господин Грюн не может понять, каким образом здесь у Ребо, после некоторых выдержек, касающихся религиозной иерархии сен-симонизма, вдруг откуда-то сваливается «практический догмат». Между тем, это положение может привести к мысли о повой иерархии лишь в том случае, если рассматривать его в связи с религиозными идеями «Нового христианства», а без них оно требует, в лучшем случае, лишь обыденной классификации общества; господин же Грюн воображает, что из одного этого положения уже вытекает иерархия. Он говорит на стр. 91:

    «Каждому по его способности, — это означает возведение католической иерархии в закон общественного порядка. Каждой способности по её делам — означает превращение мастерской в ризницу, превращение всей гражданской жизни в царство попов».

    У Ребо он находит в вышеупомянутом извлечении из «Изложения» следующее место:

    «Появится воистину вселенская церковь… вселенская церковь управляет как духовными, так и мирскими делами… Наука священна, промышленность священна… всякое добро есть церковное добро, всякая профессия есть религиозная функция, есть ступень в социальной иерархии. — Каждому по его способности, каждой способности по её делам».

    Господину Грюну явно достаточно было только поставить этот тезис на голову, превратить предшествующие положения в выводы из заключительного положения, чтобы прийти к своей совершенно непостижимой фразе.

    Грюновское воспроизведение сен-симонизма «до того запутано и хаотично», что на стр. 90 он превращает «практический догмат» в «духовный пролетариат», этот духовный пролетариат он превращает в «иерархию духов», а эту последнюю — в верхушку иерархии. Если бы он прочёл хотя бы только «Изложение», он заметил бы, что религиозная концепция «Нового христианства», в связи с вопросом о том, как же определяется capacite{378}, с неизбежностью приводит к признанию иерархии и её верхушки.

    Всё рассмотрение и критика «Изложения» 1828–1829 гг. исчерпывается у господина Грюна одним положением: a chacun selon sa capacite, a chaque capacite selon ses oeuvres{379}. Что же касается, помимо этого, «Producteur»[145] и «Organisatear», то он о них почти ни разу не упоминает. Он перелистывает Ребо и находит в отделе «Третья эпоха сен-симонизма», стр. 126 (Штейн, стр. 205), следующий отрывок:

    «… и через несколько дней «Globe» вышел с подзаголовком «Газета, посвящённая учению Сен-Симона», причём это учение было резюмировано на его первой странице следующим образом:

    Религия

    Наука Промышленность

    Всеобщая ассоциация».

    От вышеуказанного положения господин Грюн непосредственно перескакивает к 1831 г., обрабатывая Ребо следующим образом (стр. 91):

    «Сен-симонисты выразили свою систему в следующей схеме, формулировка которой принадлежит главным образом Базару:

    Религия

    Наука Промышленность

    Всеобщая ассоциация».

    Господин Грюн опускает три положения, которые тоже находятся в заголовке «Globe»[146] и все относятся к практическим социальным реформам. Они встречаются и у Штейна и у Ребо. Он делает это для того, чтобы превратить эту простую вывеску газеты в «схему» системы. Он обходит молчанием то, что приведённая «схема» находится в заголовке «Globe», и, исказив текст заголовка, оказывается затем в состоянии разделаться со всем сен-симонизмом хитроумным критическим замечанием, что религия помещена наверху. А между тем он мог бы вычитать у Штейна, что в «Globe» дело обстоит совершенно иначе. «Globe» содержит — чего, впрочем, не мог знать господин Грюн — подробнейшую и серьёзнейшую критику существующего строя, особенно его экономических порядков.

    Откуда господин Грюн получил новые и притом важные сведения, что формулировка этой «схемы» из четырёх слов «принадлежит главным образом Базару», — сказать трудно.

    С января 1831 г. господин Грюн перескакивает назад к октябрю 1830 года:

    «В период Базара» (откуда этот период взялся?), «вскоре после июльской революции, сен-симонисты представили краткое, но исчерпывающее исповедание своей веры в палату депутатов, в ответ на выпад гг. Дюпена и Могена, обвинивших их с высоты трибуны в том, что они проповедуют общность имущества и общность жён».

    Затем приводится самое обращение, к которому господин Грюн делает следующее примечание:

    «Как всё это разумно и сдержанно! Базар редактировал этот документ, представленный палате» (стр. 92–94).

    Что касается этого последнего замечания, то Штейн на стр. 205 говорит:

    «Судя по форме и тону этого документа, мы ни минуты не колеблемся признать, вместе с Ребо, что он был составлен скорее Базаром, чем Анфантеном».

    А Ребо на стр. 123 говорит:

    «По всей форме и по умеренному тону этого документа легко видеть, что он возник скорее по инициативе Базара, чем его коллеги».

    Гениальная смелость господина Грюна превращает предположение Ребо, что инициатива составления этого обращения исходила скорее от Базара, чем от Анфантена, в категорическое утверждение, что редакция этого документа принадлежит целиком Базару. Переход к этому документу является переводом из Ребо (стр. 122):

    «Гг. Дюпен и Моген заявили с высоты трибуны, что образовалась секта, проповедующая общность имущества и общность жён».

    Господин Грюн лишь отбрасывает приводимую Ребо дату, говоря вместо этого: «вскоре после июльской революции». Вообще, хронология не подходящий элемент для тех приёмов, какими господин Грюн старается эмансипироваться от своих предшественников. От Штейна он здесь отделяет себя тем, что вводит в текст то, что у Штейна находится в примечании, опускает вступительную часть обращения, переводит выражение fonds de production (производительный капитал) через «недвижимое имущество», a classement, social des individus (общественная классификация индивидов) через «общественный порядок отдельных личностей».

    Затем идёт несколько неряшливых замечаний об истории сен-симонистской школы, представляющих такую же художественную мозаику из Штейна, Ребо и Л. Блана, как и рассмотренное выше жизнеописание Сен-Симона. Предоставляем читателю самому проверить это по книге господина Грюна.

    Мы сообщили читателю всё, что господин Грюн смог сказать о сен-симонизме в период Базара, т. е. со смерти Сен-Симона до первого раскола. Теперь он может пустить в ход свой беллетристически-критический козырь, назвав Базара «плохим диалектиком» и продолжая:

    «Но таковы республиканцы. Катон или Базар, — они умеют только умирать; если они не закалывают себя кинжалом, то они кончают разрывом сердца» (стр. 95).

    «Несколько месяцев спустя после этого спора у него» (Базара) «произошёл разрыв сердца.» (Штейн, стр. 210).

    Насколько верно замечание господина Грюна, показывает пример таких республиканцев, как Левассёр, Карно, Барер, Бийо-Варенн, Буонарроти, Тест, д'Аржансон и т. д. и т. д.

    Затем следует несколько банальных фраз об Анфантене. Мы обращаем при этом внимание только на следующее открытие господина Грюна:

    «Разве на примере данного исторического явления не становится совершенно ясным, что религия есть не что иное, как сенсуализм, что материализм может смело претендовать на такое же происхождение, как сам святой догмат?» (стр. 97).

    Господин Грюн с самодовольным видом оглядывается вокруг: «Подумал ли уже кто-нибудь об этом?» Он никогда не «подумал бы об этом», если бы раньше «Hallische Jahrbucher» «не подумали об этом», в связи с вопросом о романтиках. Однако можно было бы надеяться, что с тех пор господин Грюн мог бы продвинуться вперёд в своих размышлениях.

    Как мы видели, господин Грюн не знает ровно ничего обо всей экономической критике у сен-симонистов. Однако он использует Анфантена, чтобы бросить несколько слов и об экономических выводах из учения Сен-Симона, о которых он фантазировал уже выше. Дело в том, что он находит у Ребо, на стр. 129 и сл., и у Штейна, на стр. 206, извлечения из политической экономии Анфантена, но он, конечно, извращает вопрос и здесь: отмену налогов на предметы необходимейших жизненных потребностей, которую Ребо и Штейн, по Анфантену, правильно изображают как следствие, вытекающее из проектов о праве наследования, — он превращает в отдельное, независимое мероприятие, стоящее рядом с этими проектами. Его оригинальность проявляется и в том, что он извращает хронологический порядок, говоря сперва о священнике Анфантене и о Менильмонтане[147], а затем об экономисте Анфантене, между тем как его предшественники рассматривают экономические работы Анфантена в связи с периодом Базара, одновременно с «Globe», для которого они писались[148]. Если здесь он привлекает период Базара для характеристики менильмонтанского периода, то позже, говоря о политической экономии и М. Шевалье, он привлекает менильмонтанский период. Повод к этому даёт ему «Новая книга»[149]: предположение Ребо, что автором этой книги был М. Шевалье, он по своему обыкновению превращает в категорическое утверждение.

    Господин Грюн изложил, таким образом, сен-симонизм «во всём его объёме» (стр. 82). Он исполнил своё обещание «не распространять свой критический разбор на сен-симонистскую литературу» (там же) и поэтому весьма некритически запутался в совсем другой «литературе» — в книгах Штейна и Ребо. Взамен он сообщает нам несколько соображений о лекциях по политической экономии М. Шевалье 1841–1842 гг., когда тот ужа давно перестал быть сен-симонистом. Когда господин Грюн писал о сен-симонизме, он имел перед собой критику этих лекций в «Revue des deux Mondes», которую он постарался использовать тем же способом, каким он использовал прежде Штейна и Ребо. Мы дадим здесь лишь один образчик его критической проницательности:

    «Он утверждает там, что производится недостаточно. Это замечание вполне достойно старой экономической школы с её заскорузлой односторонностью… Пока политическая экономия не поймёт, что производство зависит от потребления, до тех пор эта так называемая наука не даст свежих побегов» (стр. 102).

    Мы видим, как высоко господин Грюн, с заимствованной им у «истинного социализма» фразеологией о потреблении и производстве, вознёсся над всей экономической литературой. Не говоря о том, что у каждого экономиста он может прочесть, что предложение зависит также от спроса, — т. е., что производство зависит от потребления, — во Франции существует даже особая экономическая школа, школа Сисмонди, которая хочет установить другую зависимость производства от потребления, чем та, которая без того осуществляется посредством свободной конкуренции, причём эта школа находится в самом решительном противоречии с экономистами, на которых нападает господин Грюн. Мы, впрочем, увидим впоследствии, что господин Грюн с успехом эксплуатирует вверенный ему капитал — единство производства и потребления.

    За скуку, какую господин Грюн вызвал у читателя своими выдержками из Штейна и Ребо, выдержками, которые он разбавил водой, фальсифицировал и уснастил своей фразеологией, — за всё это он вознаграждает читателя следующим младогермански-брызжущим, гуманистически-пламенным и социалистически-сверкающим фейерверком:

    «Весь сен-симонизм, как социальная система, был не чем иным, как ливнем мыслей, который пролила на почву Франции благодатная туча» (выше, на стр. 82–83: «световая масса, но ещё в качестве светового хаоса» (!), «а неупорядоченной лучезарности»!!). «Это было зрелище, производившее одновременно и самое потрясающее и самое забавное действие. Сам автор умер ещё до постановки, один режиссёр — во время представления; прочие же режиссёры и все актёры сбросили с себя свои театральные костюмы, наспех надели свои обычные гражданские платья, вернулись домой и сделали вид, будто ничего не произошло. Это было интересное, под конец несколько запутанное зрелище; некоторые актёры шаржировали, — вот и всё» (стр. 104).

    Очень правильно выразился Гейне о своих подголосках: «Я сеял зубы драконов, а сбор жатвы дал мне блох».

    ФУРЬЕРИЗМ

    Кроме переводов нескольких мест из «Четырёх движений»[150], трактующих о любви, мы и здесь не узнаём ничего такого, что не было бы уже изложено полнее у Штейна. С моралью господин Грюн справляется при помощи положения, которое задолго до Фурье было высказано уже сотней других писателей:

    «Мораль, по Фурье, есть не что иное, как систематическая попытка подавить страсти человека» (стр. 147).

    Христианская мораль никогда не давала самой себе другого определения. Критике, которой Фурье подвергает современное сельское хозяйство и промышленность, господин Грюн не уделяет никакого внимания, а по поводу его критики торговли довольствуется переводом нескольких общих положений из «Введения» к одному отделу «Четырёх движений» («Возникновение политической экономии и споры о торговле», стр. 332, 334 в «Четырёх движениях»). Затем по поводу французской революции следует несколько выдержек из «Четырёх движений» и одна из «Трактата об ассоциации»[151] вместе с известными уже из Штейна таблицами о цивилизации. Так критическая часть идей Фурье, эта их важнейшая часть, излагается совершенно наспех, самым поверхностным образом, на двадцати восьми страницах дословных переводов, причём переводы эти ограничиваются, за очень немногими исключениями, лишь самым общим и абстрактным и сваливают в одну кучу важное и неважное.

    Господин Грюн переходит затем к изложению системы Фурье. Полнее и лучше она давно изложена в цитированном уже Штейном сочинении Хуроа. Правда, господин Грюн считает «безусловно необходимым» сообщить свои глубокомысленные соображения о «сериях» Фурье, но единственно, что он может сделать в данном направлении, — это дословно перевести ряд цитат из самого Фурье и затем сочинить, как мы увидим ниже, несколько беллетристических фраз о природе числа. Он вовсе не старается показать, как Фурье пришёл к этим сериям и как он и его ученики построили их; он ни в какой мере не разъясняет внутреннюю конструкцию этих серий. Подобные конструкции, так же как и гегелевский метод, можно критиковать лишь показывая, как они строятся, и тем самым доказывая, что ты господствуешь над ними.

    Наконец, у господина Грюна совершенно отступает на задний план одна черта, которую Штейн хоть в какой-то мере подчёркивает: противоположность между travail repugnant и travail attrayant{380}.

    Центром тяжести всего этого изложения является критика, которой подвергается Фурье у господина Грюна. Мы напомним читателю то, что говорили уже выше об источниках грюновской критики, и покажем теперь на нескольких примерах, как господин Грюн сперва принимает положения «истинного социализма», а затем утрирует и фальсифицирует их. Вряд ли нужно ещё упоминать, что отстаиваемое Фурье деление между капиталом, талантом и трудом даёт богатейший материал для умничанья, что здесь можно без конца разглагольствовать на тему о невозможности и несправедливости подобного деления, о привхождении наёмного труда и т. д., не критикуя вовсе этого деления на основе действительного отношения между трудом и капиталом. Ещё до господина Грюна бесконечно лучше всё это сказал Прудон, но и он не затронул даже при этом существа вопроса.

    Критику психологии Фурье господин Грюн черпает, как и всю свою критику, из «сущности человека»:

    «Ибо человеческая сущность есть всё во всём» (стр. 190). «Фурье также апеллирует к этой человеческой сущности, внутреннюю обитель» (!) «которой он нам раскрывает по-своему в таблице двенадцати страстей; и он — подобно всем честным и разумным людям — хочет воплотить внутреннюю сущность человека в действительность, в практику. То, что находится внутри, должно проявиться и вовне, и, таким образом, вообще должно быть устранено различие между внутренним и внешним. История человечества кишит социалистами, если мы будем распознавать их по этому признаку… для характеристики каждого из них важно лишь то, что он понимает под сущностью человека» (стр. 190).

    Или, вернее, для «истинных социалистов» важно лишь подсунуть каждому мысли о сущности человека и превратить различные ступени социализма в различные философские концепции сущности человека. Эта неисторическая абстракция заставляет господина Грюна провозгласить, что устраняется всякое различие между внутренним и внешним, и этим поставить под угрозу дальнейшее существование человеческой сущности. Впрочем, совершенно непонятно, почему немцы так невероятно кичатся своей мудростью относительно сущности человека, тогда как вся их премудрость, признание трёх всеобщих свойств — рассудка, сердца и воли — есть нечто общеизвестное со времён Аристотеля и стоиков. С этой точки зрения господин Грюн упрекает Фурье в том, что тот «рассекает» человека на двенадцать страстей.

    «Насчёт полноты этой таблицы, говоря психологически, я не стану терять лишних слов; я считаю её недостаточной» — (на этом публика, «говоря психологически», может успокоиться). — «Разъясняет ли нам эта дюжина, что такое человек? Нисколько. Фурье мог бы с таким же успехом назвать пять чувств. В них заключён весь человек, если их объяснить, если уметь истолковать их человеческое содержание» (точно это «человеческое содержание» не зависит целиком от ступени производства и общения людей). «Более того, человек заключается целиком даже в одном чувстве, в чувствительности, он чувствует иначе, чем животное», и т. д. (стр. 205).

    Мы видим, как господин Грюн пытается здесь впервые во всей книге что-то сказать, с фейербахианской точки зрения, по поводу психологии Фурье. Мы видим также, что за фантазия этот «весь человек», который «заключается» в одном единственном свойстве действительного индивида и объясняется философом из этого свойства; что это вообще за «человек», который рассматривается не в своей действительной исторической деятельности и бытии, а может быть выведен из своей собственной ушной мочки или какого-нибудь иного признака, отличающего его от животных. Этот человек «заключается» в самом себе, как свой собственный нарыв. Что человеческая чувствительность носит человеческий характер, а не животный, — это откровение делает, что и говорить, не только излишней всякую попытку психологического объяснения, но является в то же время и критикой всей психологии.

    Трактовку любви у Фурье господин Грюн может критиковать без малейшего труда, поскольку Грюн судит о его критике современных любовных отношений на основании тех фантазий, с помощью которых Фурье хотел создать себе представление о свободной любви. Как настоящий немецкий филистер, господин Грюн принимает эти фантазии всерьёз. Только их, собственно, он и принимает всерьёз. Но если уж он хотел заняться этой стороной системы, то непонятно, почему он не занялся взглядами Фурье на воспитание, которые представляют наилучшее, что имеется в этой области, и содержат в себе гениальнейшие наблюдения. Вообще же из рассуждений господина Грюна о любви ясно видно, что он, как истый младогерманский беллетрист, мало что почерпнул из критики, которую дал Фурье. Он думает, что безразлично, исходить ли из упразднения брака или из упразднения частной собственности: одно непременно должно повлечь за собой другое. Но нужно обладать чисто беллетристической фантазией, чтобы желать исходить из другой формы разложения брака, чем та, которая уже существует теперь на практике в буржуазном обществе. У самого Фурье он мог бы заметить, что тот всегда исходит только из преобразования производства.

    Господин Грюн удивляется, что Фурье, который исходит повсюду из склонности (что у Фурье называется притяжением), делает всякого рода «математические» опыты, почему он и называет Фурье на стр. 203 «математическим социалистом». Даже оставив в стороне обстоятельства жизни Фурье, господин Грюн должен был бы серьёзней заняться притяжением: он тогда скоро убедился бы, что подобное природное отношение не может быть определено точнее без вычислений. Вместо этого он преподносит нам беллетристические, перемешанные с гегелевскими традициями филиппики против числа, где встречаются такого рода места:

    Фурье «вычисляет молекулы Твоего ненормальнейшего вкуса» — воистину чудо! — и далее:

    «Столь жестоко преследуемая цивилизация основывалась на бессердечной таблице умножения… число не есть нечто определённое… Что такое единица? Единица не знает покоя, она становится двойкой, тройкой, четвёркой» — словом, она похожа на немецкого деревенского пастора, который тоже «не знает покоя», пока не обзаведётся женой и девятью детьми…

    «Число убивает все существенное и действительное. Что означает половина разума, треть истины?»

    С таким же успехом он мог бы спросить: что такое позеленевший логарифм?..

    «В случае органического развития число сходит с ума» — положение, на котором основываются физиология и органическая химия (стр. 203, 204).

    «Кто принимает число за меру вещей, тот становится эгоистом, — нет, тот уже есть эгоист».

    К этому положению он находит возможным присоединить, утрируя его, заимствованный им у Гесса (см. выше) тезис:

    «Весь организационный план Фурье основывается на одном только эгоизме… Фурье оказывается как раз наихудшим выражением цивилизованного эгоизма» (стр. 206, 208).

    Он тут же доказывает это, повествуя о том, как в мире, построенном на началах Фурье, последний бедняк ест ежедневно сорок блюд, как там ежедневно принимают пищу пять раз, а жизнь человеческая продолжается 144 года и т. д. Грандиозный образ человеческой жизни, который Фурье с наивным юмором противопоставляет скромной посредственности людей периода Реставрации, даёт господину Грюну лишь повод взять из всего этого невиннейшую сторону и снабдить её моральными филистерскими комментариями.

    Читая упрёки господина Грюна по адресу Фурье за его концепцию французской революции, мы предвкушаем и его собственное понимание революционного времени:

    «Если бы сорок лет назад» (говорит он от лица Фурье) «знали об ассоциации, то можно было бы избежать революции. Но как же случилось» (спрашивает господин Грюн), «что министр Тюрго знал о праве на труд, а между тем голова Людовика XVI всё-таки скатилась с эшафота? Ведь с помощью права на труд было бы легче выплатить государственный долг, чем с помощью куриных яиц» (стр. 211).

    Господин Грюн проглядел только ту мелочь, что право на труд, о котором говорит Тюрго, есть свободная конкуренция, а для установления этой-то свободной конкуренции и необходима была революция.

    Господин Грюн может резюмировать всю свою критику Фурье в положении, что Фурье вовсе не подверг «цивилизацию» «основательной критике». Почему же Фурье не сделал этого? Послушаем:

    «Критика касалась проявлений цивилизации, но не её основ; как нечто наличное, цивилизация выставлена в отвратительном, в смешном виде, но она не исследована в её корнях. Ни политика, ни религия не предстали перед судом критики, и-поэтому сущность человека осталась неисследованной» (стр. 209).

    Господин Грюн объявляет здесь, следовательно, действительные жизненные отношения проявлениями, а религию и политику — основой и корнем этих проявлений. На примере этого истасканного тезиса можно видеть, как «истинные социалисты» в противовес тем изображениям действительности, которые дают французские социалисты, выставляют в качестве высшей истины идеологические фразы немецких философов и в то же время стремятся связать свой собственный объект, сущность человека, с результатами французской критики общества. Само собой разумеется, что если религия и политика признаются основой материальных жизненных отношений, то всё сводится в последней инстанции к исследованиям сущности человека, т. е. к сознанию, которое имеет человек о самом себе. — Мы видим в то же время, как безразлично господину Грюну, что списывать; в другом месте — как и в «Rheinische Jahrbucher» — он на свой манер присваивает себе то, что было сказано в «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» об отношении между citoyen{381} и bourgeois{382} и что диаметрально противоположно вышеприведённому тезису.

    Мы оставили напоследок изложение тезиса о производстве и потреблении, перешедшего к господину Грюну как завет «истинного социализма». Изложение это представляет собой поразительный пример того, как господин Грюн прилагает положения «истинного социализма», в качестве мерила, к деятельности французов и как он превращает эти положения в совершенную бессмыслицу тем, что вырывает их из состояния полной неопределённости.

    «Производство и потребление можно в теории и во внешней действительности отделить друг от друга в пространстве и во времени, но по своей сущности они — одно и то же. Разве какая-нибудь обычнейшая ремесленная деятельность — например, хлебопечение — не есть производство, которое для сотен других людей становится потреблением? Она становится потреблением даже для самого пекаря, который ведь потребляет хлеб, воду, молоко, яйца и т. д. Разве потребление обуви и платьев не является производством для сапожников и портных?. Разве я не произвожу, когда ем хлеб? Я произвожу очень многое: я произвожу мельницы, квашни, печи, а следовательно и плуги, бороны, цепы, мельничные колёса, столярную работу, работу каменщика» («а следовательно» — столяров, каменщиков и крестьян, «следовательно» их родителей, «следовательно» всех их предков, «следовательно» — Адама). «Разве я не потребляю, когда произвожу? Конечно да, и притом в огромных размерах… Когда я читаю книгу, то я, конечно, потребляю прежде всего продукт многолетнего труда; когда я её храню для себя или порчу, я потребляю вещество и работу бумажной фабрики, типографии, переплётчика. Но разве я при этом ничего не произвожу? Я произвожу, может быть, новую книгу, а значит и новую бумагу, новый набор, новую типографскую краску, новые переплётные инструменты; если я ее только читаю и если её читает ещё тысяча других людей, то мы производим благодаря нашему потреблению новое издание, а значит и все те материалы, которые необходимы для его осуществления. Люди, изготовляющие всё это, в свою очередь потребляют массу сырья, которое должно быть произведено и которое только благодаря потреблению и может быть произведено… Одним словом, деятельность и использование, это — одно и то же; только наш превратный мир оторвал их друг от друга, вставил между ними понятие стоимости и цены и этим понятием разорвал пополам человека, а с ним и общество» (стр. 191, 192).

    В действительности производство и потребление часто находятся в противоречии друг с другом. Но достаточно-де правильно истолковать это противоречие, достаточно понять истинную сущность производства и потребления, чтобы установить единство обоих и устранить всякое противоречие. Эта немецко-идеологическая теория оказывается вполне приноровленной к существующему миру; единство производства и потребления доказывается на примерах из современного общества, оно существует в себе. Господин Грюн доказывает прежде всего, что существует вообще отношение между производством и потреблением. Он рассуждает о том, что он не мог бы носить сюртук или есть хлеб, если бы эти вещи не производились, и что в современном обществе существуют люди, которые производят сюртуки, башмаки, хлеб, между тем как другие люди являются потребителями этих вещей. Господин Грюн считает этот взгляд новым. Он высказывает его классическим, беллетристически-идеологическим языком. Например:

    «Думают, что использование кофе, сахара и т. д. является просто потреблением; но разве это использование не является производством в колониях?»

    Он мог бы с таким же успехом спросить: не является ли это использование для негра-невольника наслаждением прелестей плети{383}, не является ли оно производством избиений в колониях? Мы видим, что этот высокопарный способ выражения приводит лишь к апологии существующих условий. Другое положение господина Грюна гласит, что он потребляет, когда производит, именно потребляет сырьё и вообще издержки производства; словом — из ничего не получается ничего, человеку необходим материал. В любой книге по политической экономии он мог бы в главе о воспроизводительном потреблении найти описание того, какие сложные взаимосвязи возникают в пределах этого отношения, если не довольствоваться вместе с господином Грюном тривиальной истиной, что без кожи нельзя сделать башмаков.

    Итак, господин Грюн пришёл пока к убеждению, что следует производить, чтобы потреблять, и что при производстве потребляется сырой материал. Настоящая трудность начинается для него тогда, когда он хочет доказать, что потребляя он производит. Здесь господин Грюн делает совершенно неудавшуюся попытку хоть сколько-нибудь разобраться в тривиальнейшем и обыденнейшем отношении между спросом и предложением. Он приходит к пониманию того, что его потребление, т. е. его спрос, производит новое предложение. Но он забывает, что его спрос должен быть эффективным спросом, что он должен предложить эквивалент за требуемый им продукт, чтобы вызвать этим новое производство. Экономисты тоже ссылаются на неразрывную связь потребления и производства и на абсолютное тождество спроса и предложения, и именно когда они хотят доказать, что никогда не бывает перепроизводства; но таких несуразных и банальных вещей, как господин Грюн, они при этом не говорят. Впрочем, все дворяне, попы, рантье и т. д. таким же точно образом искони доказывали, что они производительны. Господин Грюн забывает далее, что хлеб производится ныне с помощью паровых мельниц, а раньше производился с помощью ветряных и водяных мельниц, а ещё раньше — с помощью ручных, что эти различные способы производства хлеба совершенно независимы от простого акта его поедания и что, следовательно, мы имеем здесь дело с историческим развитием производства, — о чём совершенно не думает «производящий в огромных размерах» господин Грюн. Господину Грюну не приходит даже в голову, что вместе с этими различными ступенями производства даны и различные отношения производства к потреблению, различные противоречия между обоими, что эти противоречия нельзя понять, не изучив каждого из этих способов производства и всего основанного на нём общественного строя, а разрешить эти противоречия можно только посредством практического изменения данного способа производства и данного строя. Если господин Грюн уже по тривиальности своих прочих примеров стоит много ниже ординарнейших экономистов, то своим примером с книгой он доказывает, что они гораздо «человечнее», чем он. Они вовсе не требуют, чтобы он, потребив какую-нибудь книгу, сейчас же произвёл новую! Они довольствуются тем, что он этим производит свое собственное образование и, таким образом, действует вообще благотворно на производство. Опустив промежуточный член, уплату наличными, — которую он делает излишней тем, что попросту абстрагируется от неё, но благодаря которой только и становится эффективным его спрос, — господин Грюн превращает воспроизводительное потребление в некое чудо. Он предаётся чтению и одним этим своим чтением даёт возможность словолитчикам, фабрикантам бумаги и печатникам производить новый шрифт, новую бумагу, новые книги. Одно его потребление возмещает им все издержки производства. Впрочем, мы уже достаточно показали, с какой виртуозностью господин Грюн умеет из старых книг вычитывать новые и каковы его заслуги перед коммерческим миром в качестве производителя новой бумаги, нового шрифта, новой типографской краски и новых переплётных инструментов. Первое письмо в книге Грюна заканчивается словами: «Я собираюсь ринуться в промышленность». Нигде во всей книге господин Грюн не отказывается от этого своего девиза.

    В чём же заключалась в таком случае вся деятельность господина Грюна? Чтобы доказать положение «истинного социализма» о единстве производства и потребления, господин Грюн прибегает к тривиальнейшим положениям политической экономии относительно спроса и предложения, а чтобы использовать для своих целей эти последние, он выбрасывает из них необходимые промежуточные звенья и тем самым превращает их в чистейшие фантазии. Ядром всего этого, следовательно, является лишь невежественное и фантастическое освящение существующего строя.

    Характерен ещё социалистический вывод Грюна, представляющий опять-таки косноязычный пересказ того, что было сказано его немецкими предшественниками. Производство и потребление существуют раздельно, потому что наш превратный мир оторвал их друг от друга. Как же дошёл до этого наш превратный мир? Он вставил между обоими некое понятие. Тем самым он разорвал человека пополам. Не довольствуясь этим, он разрывает пополам также и общество, т. е. самого себя. Эта трагедия произошла в 1845 году.

    Единство производства и потребления, имевшее у «истинных социалистов» первоначально тот смысл, что сама деятельность должна доставлять наслаждение (у них, правда, это было чисто фантастическим представлением), толкуется господином Грюном дальше в том смысле, что «потребление и производство, говоря экономически, должны покрывать друг друга» (стр. 196), что не должно быть излишка продуктов над нуждами непосредственного потребления, чем, разумеется, было бы приостановлено всякое движение. Поэтому он с важным видом упрекает Фурье в том, что тот-де хочет нарушить это единство перепроизводством. Господин Грюн забывает, что перепроизводство вызывает кризисы только благодаря своему влиянию на меновую стоимость продуктов, а между тем эта-то меновая стоимость исчезла не только у Фурье, но и в наилучшем из миров, построенном господином Грюном. Об этой филистерской глупости можно сказать только то, что она вполне достойна «истинного социализма».

    Господин Грюн то и дело повторяет с большим самодовольством свой комментарий к теории «истинного социализма» о производстве и потреблении. Так, говоря о Прудоне, он пишет:

    «Проповедуйте социальную свободу потребителей, и Вы обретёте истинное равенство производства» (стр. 433).

    Нет ничего легче подобной проповеди! Ошибка заключалась до сих пор лишь в том,

    «что потребители не были воспитанны, образованны, что не все потребляют по-человечески» (стр. 432). «Этот взгляд, согласно которому потребление является масштабом производства, а не наоборот, есть смерть всех существовавших до сих пор экономических воззрений» (там же). «При истинной солидарности людей становится истиной даже то положение, что потребление каждого предполагает потребление всех» (там же).

    Потребление каждого в рамках конкуренции предполагает plus ou moins{384} непрерывное потребление всех, подобно тому как производство каждого предполагает производство всех. Вопрос только в том, как, каким образом это происходит. На это господин Грюн отвечает лишь моральным постулатом о человеческом потреблении, о познании «истинной сущности потребления» (стр. 432). Так как он ровно ничего не знает о действительных отношениях производства и потребления, то ему ничего другого и не остаётся, как укрыться в последнем убежище «истинного социализма», каковым является сущность человека. По той же причине он неизменно берёт своей исходной точкой не производство, а потребление. Если исходить из производства, то приходится подумать о действительных условиях производства и о производительной деятельности людей. Если же исходить из потребления, то можно успокоиться на заявлении, что теперь потребляют не «по-человечески», можно успокоиться на постулате о «человеческом потреблении», о воспитании в духе истинного потребления и на подобных ещё фразах, ни мало не задумываясь над действительными жизненными отношениями людей и над их деятельностью.

    В заключение нужно ещё упомянуть, что как раз те экономисты, которые исходили из потребления, были реакционерами и игнорировали революционную сторону конкуренции и крупной промышленности.

    «ОГРАНИЧЕННЫЙ ПАПАША КАБЕ» И ГОСПОДИН ГРЮН

    Господин Грюн заканчивает свой экскурс о школе Фурье и о г-не Ребо следующими словами:

    «Я хочу пробудить у организаторов труда сознание их сущности, я хочу показать им исторически, откуда они происходят… этим ублюдкам… которые не породили ни малейшей мысли из самих себя. А впоследствии я, может быть, буду иметь случай расправиться с г-ном Ребо, и не только с г-ном Ребо, но и с Жеем. В сущности говоря, первый не так уж плох, он только глуп; второй же более чем глуп — он учён.

    Итак» (стр. 260).

    Гладиаторская поза, которую принимает господин Грюн, его угрозы по адресу Ребо, его презрение к учёности, его громкие обещания — всё это верные признаки того, что он готовится вершить великие дела. Обладая полным «сознанием его сущности», мы догадались по этим симптомам, что господин Грюн подготовляет здесь один из самых чудовищных плагиатов. Для того, кто уразумел его тактику, его базарная крикливость теряет свой невинный характер и всегда оказывается делом хитрого расчёта.

    «Итак»:

    Следует глава с заголовком:

    «Организация труда!» «Где зародилась эта мысль? — Во Франции. — Но как?» Опять подзаголовок:

    «Ретроспективный взгляд на XVIII век». «Где зародилась эта» глава господина Грюна? — «Во Франции. — Но как?» Это читатель сейчас узнает.

    Напомним ещё раз читателю, что господин Грюн собирается здесь будить у французских организаторов труда сознание их сущности при помощи основательной, выдержанной в немецком духе, исторической демонстрации.

    Итак:

    Когда господин Грюн заметил, — а заметил он это уже давно, — что Кабе «ограничен» и что его «миссия давно уже завершена», то это не означало, что «всё, естественно, пришло к концу». Наоборот, он возложил на Кабе новую миссию — с помощью нескольких произвольно выхваченных цитат создать французский «фон» для грюновской немецкой истории социалистического движения XVIII века.

    С чего он начинает? — С «производительного» чтения.

    Кабе в XII и XIII главах своего «Путешествия в Икарию» приводит довольно беспорядочно мнения новых и старых авторитетов в пользу коммунизма. Он отнюдь не задаётся целью дать картину целого исторического движения. Коммунизм представляется французскому буржуа какой-то подозрительной особой. Хорошо, говорит Кабе, я приведу Вам свидетельства почтеннейших людей всех эпох, благоприятно высказывающихся о характере моего клиента; и Кабе поступает, как адвокат. Даже свидетельства, неблагоприятные для его клиента, он превращает в благоприятные. От адвокатской речи не приходится требовать исторической правды. Если какой-нибудь знаменитый человек случайно обронил слово против денег, против неравенства, богатства, против социальных недугов, то Кабе подхватывает это слово, просит повторить его, делает из него символ веры данного лица, печатает его, хлопает в ладоши и с ироническим добродушием обращается к своему раздосадованному буржуа: «Послушайте, послушайте, разве он не был коммунистом?» Он не пропускает никого — ни Монтескьё, ни Сиейеса, ни Ламартина, ни даже Гизо; все — коммунисты malgre eux{385}. Voila mon Communiste tout trouve!{386}

    Господин Грюн в припадке своего производительного настроения погружается в чтение цитат, собранных Кабе для характеристики XVIII века; ни на минуту не допускает он сомнения в правильности всего этого, он преподносит читателю свою фантазию о мистической связи между писателями, случайно встретившимися у Кабе на одной странице, и всю эту мешанину он поливает младогермански-беллетристическим соусом, окрестив её вышеуказанным заглавием.

    Итак:


    _

    Господин Грюн.

    Господин Грюн начинает свой обзор следующими словами:

    «Социальная идея не свалилась с неба, она возникла органически, т. е. путём постепенного развития. Я не могу здесь дать полную её историю, не могу начать с индусов и китайцев, перейти затем в Персию, Египет и Иудею, выведать у греков и римлян, каково их общественное сознание, допросить христианство, неоплатонизм и патристику, выслушать средние века и арабов, исследовать реформацию и пробуждающуюся философию и так добраться до XVIII века» (стр. 261).


    Кабе.

    Кабе начинает свои цитаты следующими словами:

    «Вы, противники коллективности, утверждаете, что в её пользу имеются лишь случайные мнения, легковесные и не заслуживающие доверия. Так вот, я допрошу перед вами историю и всех философов: слушайте! Я не стану говорить вам о многочисленных древних народах, у которых была осуществлена общность имущества! Не стану также говорить ни о евреях… ни о египетских жрецах, ни о Миносе… Ликурге и Пифагоре… ни о Конфуции и Зороастре, из которых первый провозгласил этот принцип в Китае, а второй — в Персии» («Путешествие в Икарию», второе издание, стр. 470).

    После приведённых нами мест Кабе переходит к греческой и римской истории, допрашивает христианство, неоплатонизм, патристику, средние века, реформацию, пробуждающуюся философию. Ср. Кабе, стр. 471–482. Списывание этих одиннадцати страниц господин Грюн предоставляет другим, «более терпеливым людям, если книжная пыль сохранила в их сердцах необходимый» (для списывания, конечно) «гуманизм». Грюн, стр. 261. Только упоминание о социальном сознании арабов принадлежит господину Грюну. Мы со страстным нетерпением ждём его откровений на этот счёт. «Я должен ограничиться XVIII веком». Последуем за господином Грюном в XVIII век и только предварительно заметим, что у Грюна подчёркнуты, почти сплошь, те же самые слова, что и у Кабе.


    Господин Грюн: «Локк, основатель сенсуализма, говорит: тот, кто имеет больше, чем ему нужно для удовлетворения его потребностей, переступает границы разума и первоначальной справедливости и похищает достояние других. Всякий излишек есть узурпация, и вид терпящего нужду должен пробудить в душе богача угрызения совести. Развращённые люди, утопающие в роскоши и наслаждениях, трепещите при мысли, что наступит день, когда несчастный, лишённый необходимого, воистину познает права человека. Обман, вероломство, корысть создали имущественное неравенство, которое составляет несчастье человеческого рода, скопляя все страдания, на одной стороне — рядом с богатствами, а на другой — рядом с нищетой. Поэтому философ должен считать употребление денег одной из самых пагубных выдумок человеческой изобретательности» (стр. 266).


    Кабе: «Но вот послушайте, что восклицает Локк в своей замечательной книге «Гражданское правление»: «Тот, кто имеет больше, чем ему нужно для удовлетворения его потребностей, переступает границы разума и первоначальной справедливости и похищает достояние других. Всякий излишек есть узурпация, и вид бедняка должен пробудить в душе богача угрызения совести. Развращённые люди, утопающие в роскоши и наслаждениях, трепещите при мысли, что наступит день, когда несчастный, лишённый необходимого, воистину познает права человека». И слушайте его дальше: «Обман, вероломство, корысть создали имущественное неравенство, которое составляет несчастье человеческого рода, скопляя на одной стороне все пороки вместе с богатством, а на другой — бедствия вместе о нищетой» (эту фразу господин Грюн превратил в бессмыслицу). «Поэтому философ должен считать употребление денег одной из самых пагубных выдумок человеческой изобретательности»» (стр. 485).


    Господин Грюн заключает из этих цитат Кабе, что Локк был «противником денежной системы» (стр. 264), «просвещённейшим противником денег и всякого имущества, превышающего потребности» (стр. 266). К сожалению, этот самый Локк является одним из первых научных поборников денежной системы, ретивым сторонником бичевания бродяг и пауперов, одним из doyens{387} современной политической экономии.


    Господин Грюн: «Уже Боссюэ, епископ Моский, говорит в своей «Политике, извлечённой из священного писания»: «Без правительств (без политики» — смешное добавление господина Грюна) «земля со всеми ее благами была бы таким же общим достоянием всех людей, как воздух и свет; по исконному праву природы никто не имеет особого права ни на что. Всё принадлежит всем, собственность же есть результат гражданского правления». Поп, живший в XVII веке, достаточно честен, чтобы высказывать подобные мысли, подобные воззрения! Также и немец Пуффендорф, который известен» (т. е. известен господину Грюну) «только по шиллеровской эпиграмме, говорил: «Нынешнее неравенство имуществ есть несправедливость, которая может повлечь за собой другие неравенства вследствие бесстыдства богачей и трусости бедняков»» (стр. 270). Господин Грюн к этому прибавляет: «Но не будем отклоняться в сторону, останемся во Франции».


    Кабе: «Послушайте барона де Пуффендорфа, профессора естественного права в Германии и государственного советника в Стокгольме и Берлине; в своей книге о естественном и международном праве он опровергает учение Гоббса и Греция об абсолютной монархии, провозглашает естественное равенство, братство, общность имущества и признаёт, что собственность есть человеческий институт, что она возникала из полюбовного раздела, имевшего целью обеспечить каждому, и в особенности работнику, постоянное имущество, совместное или раздельное, и что, следовательно, нынешнее неравенство имуществ есть несправедливость, которая влечёт за собой другие неравенства» (бессмысленно переведено господином Грюном) «только вследствие бесстыдства богачей и трусости бедняков.

    И Боссюэ, епископ Моский, наставник французского дофина, знаменитый Боссюэ — не признаёт ли и он в своей «Политике, извлечённой из священного писания», которую он составил для дофина, что без правительств земля и все блага были бы таким же общим достоянием всех людей, как воздух и свет; по исконному праву природы никто не имеет особого права ни на что; всё принадлежит всем, собственность есть результат гражданского правления» (стр. 486).


    «Отклонение» господина Грюна от Франции состоит в том, что Кабе цитирует немца, а Грюн даже начертание немецкого имени даёт по неправильной орфографии француза. Не говоря уже о том, что он местами неверно переводит и делает пропуски, он поражает своими исправлениями. Кабе говорит сперва о Пуфендорфе, а затем о Боссюэ; господин Грюн говорит сперва о Боссюэ, а затем о Пуфендорфе. Кабе говорит о Боссюэ как о знаменитом человеке; господин Грюн называет его «попом». Кабе, цитируя Пуфендорфа, называет его титулы; господин Грюн откровенно заявляет, что Пуфендорф известен только по шиллеровской эпиграмме. Теперь он известен ему также по цитате Кабе, и оказывается, что ограниченный француз Кабе изучил основательнее, чем господин Грюн, не только своих земляков, но и немцев.

    Кабе говорит: «Я спешу перейти к великим философам XVIII века и начинаю с Монтескьё» (стр. 487); господин Грюн, чтобы добраться до Монтескьё, начинает с изображения «законодательного гения XVIII века» (стр. 282). Сравните цитаты, приводимые тем и другим из Монтескьё, Мабли, Руссо, Тюрго. Нам здесь достаточно сравнить то, что пишут Кабе и господин Грюн о Руссо и Тюрго. Кабе переходит от Монтескьё к Руссо; господин Грюн конструирует этот переход следующим образом: «Руссо был радикальным политиком, подобно тому как Монтескьё был политиком конституционным».


    Господин Грюн цитирует из Руссо: «Величайшее бедствие уже наступило, когда приходится защищать бедняков и держать в узде богачей и т. д.»……. (и кончает словами:) «откуда следует, что социальное состояние выгодно людям лишь тогда, когда все они имеют кое-что и никто не имеет слишком много». Руссо, по словам господина Грюна, «путает и проявляет большие шатания мысли, когда ему приходится отвечать на вопрос: какие превращения претерпевает прежнее имущество, когда дикарь вступает в общество? Как Руссо отвечает на этот вопрос? Он отвечает: природа сделала все блага общими»… (Грюн кончает словами:) «в случае дележа, доля каждого становится его собственностью» (стр. 284, 285).


    Кабе: «Послушайте теперь Руссо, автора бессмертного «Общественного договора»… послушайте, что он говорит: «Люди равны по своим правам. Природа сделала все блага общими… в случае дележа доля каждого становится его собственностью. Во всех случаях общество всегда является единственным собственником всех благ»» (существенный пункт, опущенный господином Грюном). «Слушайте дальше:»… (Кабе кончает словами:) «откуда следует, что социальное состояние выгодно людям лишь тогда, когда все они имеют кое-что и никто не имеет слишком много.

    Послушайте, послушайте ещё, что говорит Руссо в своей «Политической экономии»: «Величайшее бедствие уже наступило, когда приходится защищать бедняков и держать в узде богачей»» и т. д. и т. д. (стр. 489, 490).


    Гениальные новшества господина Грюна состоят здесь в том, что, во-первых, он сваливает в одну кучу цитаты из «Общественного договора» и «Политической экономии» и что, во-вторых, он начинает с того, чем кончает Кабе. Кабе приводит названия цитируемых им произведений Руссо, господин Грюн умалчивает о них. Мы объясняем эту тактику тем, что Кабе говорит о такой «Политической экономии» Руссо, с которой господин Грюн не мог познакомиться даже по шиллеровской эпиграмме. Для господина Грюна, уразумевшего все тайны «Энциклопедии» (ср. стр. 263), осталось тайной, что «Политическая экономия» Руссо есть не что иное, как статья в «Энциклопедии» о «политической экономии».

    Перейдём теперь к Тюрго. Здесь господин Грюн уже не довольствуется простым списыванием цитат, — он списывает у Кабе и его характеристику Тюрго:


    Господин Грюн: «Одна из благороднейших и бесполезнейших попыток насадить новое на почве старого, которое повсюду грозило крушением, была сделана Тюрго. Но тщетно. Аристократия вызывает искусственный голод, провоцирует бунты, строит козни и клевещет до тех пор, пока добродушный Людовик не увольняет своего министра. Аристократия не хотела слушать; значит, нужно было дать ей почувствовать. Развитие человечества всегда самым жестоким образом мстит тем добрым ангелам, которые делают последнее настойчивое предостережение перед катастрофой. Французский народ благословлял Тюрго; Вольтер перед смертью желал поцеловать ему руку; король называл его своим другом… Тюрго — барон, министр, один из последних феодалов — носился с мыслью о том, что необходимо изобрести домашний печатный станок для полного обеспечения свободы печати» (стр. 289, 290).


    Кабе: «И всё-таки, хотя король заявляет, что он и его министр (Тюрго) единственные при дворе друзья народа, хотя народ шлёт ему свои благословения, хотя философы восхищаются им и Вольтер желает перед смертью поцеловать руку, подписавшую столько указов на благо народа, — аристократия составляет заговоры, организует даже в обширных размерах голод и бунты, чтобы погубить его, и своими интригами и клеветой вызывает против реформатора ярость парижских салонов и губит самого Людовика XVI, заставив его дать отставку добродетельному министру, который мог бы его спасти (стр. 497). — Вернёмся к Тюрго, барону, министру Людовика XVI в первый год его царствования, — хотевшему уничтожить злоупотребления, проведшему множество реформ, мечтавшему о создании нового языка и ради обеспечения свободы печати лично работавшему над изобретением домашнего печатного станка» (стр. 495).


    Кабе называет Тюрго бароном и министром, господин Грюн списывает у него это. Чтобы приукрасить вычитанное у Кабе, он превращает младшего сына prevot{388} парижских купцов в «одного из древнейших феодалов». Кабе ошибается, считая голод и бунт 1775 г. делом рук аристократии. Ещё до сих пор не выяснен вопрос о виновниках шума, поднявшегося по поводу голода и связанного с этим движения. Во всяком случае парламенты и народные предрассудки сыграли здесь гораздо большую роль, чем аристократия. Конечно, вполне естественно, что господин Грюн списывает эту ошибку у «ограниченного папаши» Кабе. Он верит в него, как в евангелие. Опираясь на авторитет Кабе, господин Грюн зачисляет Тюрго в коммунисты — Тюрго, одного из вождей физиократической школы, решительнейшего сторонника свободной конкуренции, защитника процентов, учителя Адама Смита. Тюрго был великим человеком, ибо он соответствовал своему времени, а не выдумкам господина Грюна. Мы показали, как возникли эти последние.

    Перейдём теперь к деятелям французской революции. Кабе ставит в крайне затруднительное положение своего буржуа, против которого он выступает, зачислив в предшественники коммунизма Сиейеса, на том именно основании, что Сиейес признаёт равенство прав и выводит собственность из государственной санкции (Кабе, стр. 499–502). Господин Грюн, которого «судьба обрекла на то, чтобы всякий раз, когда он наблюдает вблизи французский дух, видеть его недостаточность и поверхностность», смело списывает это, воображая, что такой старый глава партии, как Кабе, призван оберечь «гуманизм» господина Грюна «от книжной пыли». Кабе продолжает: «Послушайте знаменитого Мирабо!» (стр. 504). Господин Грюн на стр. 292 говорит: «Послушаем Мирабо!» и цитирует некоторые из приводимых у Кабе мест, где Мирабо высказывается в пользу равного раздела наследства между братьями и сёстрами. Господин Грюн восклицает: «Коммунизм для семьи!» (стр. 292). Следуя этому методу, господин Грюн мог бы перебрать все буржуазные институты и найти повсюду кусочки коммунизма, так что, взятые вместе, они должны были бы дать законченный коммунизм. Он может кодекс Наполеона окрестить Code de la communaute{389} и усмотреть в публичных домах, казармах и тюрьмах коммунистические колонии.

    Эти скучные цитаты мы закончим на Кондорсе. Сравнение двух книг особенно наглядно покажет читателю, как господин Грюн пропускает, смешивает, то цитирует названия, то не цитирует, выбрасывает хронологические даты, но при всём том точно следует порядку Кабе, даже когда последний не придерживается строго хронологии, и в конце концов не идёт дальше плохо и трусливо замаскированного извлечения из Кабе.


    Господин Грюн: «Радикальным жирондистом является Кондорсе. Он понимает несправедливость распределения имущества, он снимает вину с бедного народа… если народ немного вороват по принципу, то вина за это лежит на учреждениях».

    «В своём органе «Социальное образование»… он допускает существование даже крупных капиталистов…» и т. д.


    Кабе: «Послушайте, как Кондорсе в своем ответе берлинской академии доказывает»… (здесь у Кабе длинная фраза; он кончает): «Стало быть, только вследствие негодности учреждений народ так часто бывает немного вороват по принципу».

    «Послушайте, как в своём органе «L'Instruction sociale»… он терпит даже крупных капиталистов». И т. д.


    «Кондорсе внес в Законодательное собрание предложение разделить сто миллионов — имущество трёх эмигрировавших принцев — на сто тысяч частей… Он организует просвещение и учреждения общественной помощи» (ср. текст оригинала).

    «В своем докладе Законодательному собранию о народном воспитании Кондорсе говорит: «Доставить всем индивидам человеческого рода средства для удовлетворения своих потребностей… такова задача просвещения и обязанность государственной власти и т. д.»» (Здесь господин Грюн прекращает доклад комитета о плане Кондорсе в доклад самого Кондорсе.) (Грюн, стр. 293, 294.)


    «Послушайте, что говорил 6 июля 1792 г. с трибуны Законодательного собрания один из жирондистских вождей, философ Кондорсе: Издайте декрет о немедленной распродаже имущества трёх французских принцев (Людовика XVIII. Карла X и принца Конде», — что господин Грюн опускает —)… «оно достигает почти ста миллионов, и вы получите вместо трёх принцев сто тысяч граждан… Организуйте просвещение и учреждения общественной помощи.

    Но послушайте, что говорит комитет народного образования в своем докладе Законодательному собранию о плане воспитания, составленном. Кондорсе, 20 апреля 1792 г.: «Народное воспитание должно доставить всем индивидам средства для удовлетворения своих потребностей… такова должна быть первая цель национального просвещения, с этой точки зрения оно является для политической власти долгом справедливости»» и т. д. и т. д. (стр. 502, 503, 505, 509).


    Господин Грюн, который посредством такого бесстыдного списывания из Кабе, путём исторических экскурсов, собирается будить у французских организаторов труда сознание их сущности, поступает вдобавок по принципу: Divide et impera{390}. Тут же между цитатами он выносит свой окончательный приговор людям, с которыми только что познакомился по какому-нибудь отрывку, затем вплетает несколько фраз о французской революции и всё это делит на две половины с помощью нескольких цитат из Морелли, которого ввёл en vogue{391} в Париже Вильгардель, что для господина Грюна пришлось как нельзя более кстати, и главные отрывки из которого задолго до господина Грюна были переведены в парижском «Vorwдrts»[152]. Чтобы показать неряшливость переводов господина Грюна, достаточно привести лишь несколько разительных примеров:

    Морелли: «Интерес извращает сердца и пропитывает горечью самые сладостные узы, превращая их в тяжкие цепи; в нашем обществе супруги ненавидят эти цепи, ненавидя друг друга».

    Господин Грюн: «Интерес делает сердца неестественными и пропитывает горечью самые сладостные узы, превращая их в тяжкие цепи; наши супруги ненавидят эти цепи и себя самих в придачу» (стр. 274).

    Совершенная бессмыслица.

    Морелли: «Наша душа… испытывает такую бешеную жажду, что она задыхается, чтобы утолить её».

    Господин Грюн: «Наша душа… испытывает… такую бешеную жажду, что она удушает, чтобы утолить её» (там же).

    Опять совершенная бессмыслица.

    Морелли: «Лица, стремящиеся регулировать нравы и диктовать законы» и т. д.

    Господин Грюн: «Те, которые выдают себя за лиц, регулирующих правы и диктующих законы» и т. д. (стр. 275).

    Все три ошибки, относящиеся к одному только месту у Морелли, разместились у господина Грюна на четырнадцати строках. Там, где он излагает Морелли, встречаются также и основательные плагиаты из Вильгарделя.

    Господин Грюн оказывается в состоянии резюмировать все свои мудрые мысли о XVIII веке и революции в следующих словах:

    «Сенсуализм, деизм и теизм ринулись все вместе на штурм старого мира. Старый мир рухнул. В то время, когда должен был быть создан новый мир, деизм победил в Учредительном собрании, теизм в Конвенте, чистый же сенсуализм был обезглавлен или принуждён к молчанию» (стр. 263).

    Мы видим, как философская манера расправляться с историей при помощи нескольких церковно-исторических категорий находится у господина Грюна на самом низком уровне — на уровне голой беллетристической фразы и служит лишь арабеской к его плагиатам. Avis aux philosophes!{392}

    Мы опускаем рассуждения господина Грюна о коммунизме. Исторические сведения списаны им из брошюр Кабе. «Путешествие в Икарию» трактуется в соответствии с излюбленной манерой «истинного социализма» (ср. «Burgerbuch» и «Rheinische Jahrbucher»). Господин Грюн доказывает своё знание не только французских, но также и английских дел тем, что называет Кабе «коммунистическим О'Коннелом Франции» (стр. 382) и затем добавляет:

    «Он был бы способен отправить меня на виселицу, если бы имел власть и знал, что я думаю и пишу о нём. Эти агитаторы опасны для нашего брата своей ограниченностью» (стр. 383).

    ПРУДОН

    «Г-н Штейн выдал сам себе блестящее свидетельство о бедности, трактуя этого Прудона en bagatelle{393}» (ср. «Двадцать один лист», стр. 84). «Чтобы следить за этой воплощённой логикой, требуется, правда, нечто большее, чем старая гегелевская дребедень» (стр. 411).

    Достаточно будет нескольких примеров, чтобы показать, что господин Грюн остаётся верен себе и в этом отделе.

    Он переводит на стр. 437–444 несколько выдержек из политико-экономических рассуждений Прудона о том, что собственность невозможна, и под конец восклицает:

    «К этой критике собственности, являющейся полным её разложением, нам нечего прибавить! Мы не собираемся писать здесь новую критику, которая снова устранила бы равенство производства, разрозненность равных работников. Я уже выше сделал необходимые намёки, остальное» (т. е. то, на что господин Грюн не намекнул) «выяснится при создании нового общества, при установлении истинных отношений владения» (стр. 444).

    Так господин Грюн старается увильнуть от рассмотрения политико-экономических взглядов Прудона, пытаясь в то же время возвыситься над ними. Все доказательства Прудона ошибочны, но господин Грюн увидит эти ошибки лишь тогда, когда это будет показано другими.

    Замечания о Прудоне, сделанные в «Святом семействе», а именно, что Пру дон критикует политическую экономию с политико-экономической, а право с юридической точки зрения, — господин Грюн просто списал. Однако он так мало понял [в чём тут дело, что пропустил самую суть, — утверждение, что Прудон выдвигает против практики юристов и экономистов их иллюзии — и в порядке пояснения приведённого положения изрекает совершенно бессмысленные фразы.]

    Самое важное в книге Прудона «О создании порядка в человечестве»[153], это — его dialectique serielle{394}, попытка дать метод мышления, который на место самостоятельных мыслей поставил бы процесс мышления. Прудон, исходя из французской точки зрения, ищет диалектику, подобную той, которую действительно дал Гегель. Родство с Гегелем имеется здесь, таким образом, реально, а не по фантастической аналогии. И поэтому здесь было бы не трудно дать критику прудоновской диалектики тому, кто уже справился с критикой гегелевской диалектики. Но от «истинных социалистов» никак нельзя было этого требовать, раз даже философ Фейербах, которого они причислили к своим, не сумел этого сделать. Господин Грюн пытается увильнуть от своей задачи поистине забавным способом. Как раз там, где он должен был бы пустить в ход свою тяжёлую немецкую артиллерию, он выкидывает неприличное коленце. Заполнив несколько страниц переводами из Прудона, он вдруг заявляет о широковещательной беллетристической captatio benevolentiae{395}, что Прудон со всей своей dialectique serielle лишь разыгрывает учёного. Правда, он спешит утешить его восклицанием:

    «Ах, мой дорогой друг, что касается учености» (и «приват-доцентуры»), «то не обманывайся. Мы должны были забыть всё то, что наши школьные наставники и университетские машины» (за исключением Штейна, Ребо и Кабе) «с таким бесконечным трудом, при таком отвращении с нашей и с их стороны старались нам внушить» (стр. 457).

    В доказательство того, что теперь господин Грюн учится уже не «с таким бесконечным трудом», хотя, может быть, всё ещё с «таким же отвращением», он, начав свои социалистические исследования и письма в Париже 6 ноября, уже к ближайшему 20 января «с необходимостью» закончил не только слои исследования, но и изображение «истинного общего впечатления от всего процесса в целом».


    Примечания:



    1

    «Тезисы о Фейербахе» написаны К. Марксом в Брюсселе весной 1845 г. и находятся в его «Записной книжке» 1844–1847 годов. Впервые они были опубликованы Ф. Энгельсом в 1888 г. в приложении к отдельному изданию его работы «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии»; там же указаны место и время написания тезисов.

    Заглавие «Тезисы о Фейербахе» дано Институтом Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина в соответствии с предисловием Энгельса к его работе «Людвиг Фейербах». В приложении к той же работе они были озаглавлены: «Маркс о Фейербахе». В «Записной книжке» Маркса имеется заголовок: «К Фейербаху».

    Издавая «Тезисы» в 1888 г., Энгельс внёс в них некоторые редакционные изменения, чтобы сделать этот документ, не предназначавшийся Марксом для печати, более понятным для читателя. В настоящем издании «Тезисы» даются в том виде, как они были опубликованы Энгельсом, с добавлением, на основании рукописи Маркса, тех курсивов и кавычек, которые отсутствуют в издании 1888 года — 1.



    13

    Имеется в виду статья Б. Бауэра «Характеристика Людвига Фейербаха» в журнале «Wigand's Vierteljahrsschrift» за 1845 г., т. III стр. 86—146. — 43.



    14

    G. W. F. Hegel. «Vorlesungen uber die Philosophie der Geschichte»; Werke, Bd. IX, Berlin, 1837 (Г. В. Ф. Гегель. «Лекции по философии истории»; Сочинения, т. IX, Берлин, 1837). — 48.



    15

    Лига против хлебных законов была основана в 1838 г. манчестерскими фабрикантами Кобденом и Брайтом. Так называемые хлебные законы, направленные на ограничение или запрещение ввоза хлеба из-за границы, были введены в Англии в интересах крупных землевладельцев — лендлордов. Выставляя требование полной свободы торговли, Лига добивалась отмены хлебных законов с целью снижения заработной платы рабочих и ослабления экономических и политических позиций земельной аристократии. В своей борьбе против землевладельцев Лига пыталась использовать рабочие массы. Однако именно к этому времени передовые рабочие Англии встали на путь самостоятельного политически оформленного рабочего движения (чартизм).

    Борьба между промышленной буржуазией и земельной аристократией из-за хлебных законов закончилась принятием в 1846 г. билля об их отмене. — 50.



    136

    К. Grun. «Die soziale Bewegung in Frankreich und Belgien. Briefe und Studien». Darmstadt, 1845 (К. Грюн. «Социальное движение во Франции и Бельгии. Письма и исследования». Дармштадт, 1845). — 489.



    137

    Радамант — образ неумолимого судьи в древнегреческой мифологии. — 489.



    138

    Моцарт, опера «Волшебная флейта», действие второе, ария Зарастро (перефразировано). — 490.



    139

    Имеется в виду книга: L. Reybaud. «Etudes sur les Reformateurs ou Socialistes modernes» (Л. Ребо. «Очерки о новейших реформаторах, или социалистах»), первое издание которой вышло в Париже в 1840 году. — 496.



    140

    «Oeuvres de Saint-Simon, publiees en 1832 par Olinde Rodrigues». Paris, 1841 («Сочинения Сен-Симона, изданные в 1832 г. Олендом Родригом». Париж, 1841).

    «L'Organisateur» («Организатор») — еженедельный орган сен-симонистской школы; издавался в Париже в 1829–1831 годах. — 497.



    141

    «Lettres d'un habitant de Geneve a ses contemporains» («Письма женевского обитателя к современникам») — произведение Сен-Симона, написанное в 1802 г. и анонимно изданное в Париже в 1803 году. — 501.



    142

    H. Saint-Simon. «Catechisme politique des industriels»; Oeuvres completes, livr. II, Paris, 1832 (А. Сен-Симон. «Политический катехизис промышленников»; Полное собрание сочинений, вып. II, Париж, 1832). Первое издание, под названием «Катехизис промышленников», вышло в Париже в 1823–1824 годах. — 504.



    143

    Н. Saint-Simon. «L'Industrie». Paris, 1817–1818 (А. Сен-Симон. «Промышленность». Париж, 1817–1818). — 504.



    144

    Н. Saint-Simon. «Nouveau Christianisme». Paris, 1825 (A. Сен-Симон. «Новое христианство». Париж, 1825). — 507.



    145

    «Le Producteur» («Производитель») — первый печатный орган сен-симонистской школы; журнал издавался в Париже в 1825–1826 годах. — 510.



    146

    «Le Globe» («Земной шар») — ежедневная газета, издававшаяся в Париже в 1824–1832 годах; с 18 января 1831 г. стала органом сен-симонистской школы. — 510.



    147

    Менильмонтан — предместье Парижа, где Анфантен, «верховный отец» сен-симонистов, пытался в 1832 г. основать трудовую коммуну. — 512.



    148

    Речь идёт о работе Б. П. Анфантена «Economie politique et politique» («Политическая экономия и политика»), которая была издана в виде отдельной книги в Париже в 1831 г., а первоначально печаталась в виде серии статей в газете «Le Globe». — 512.



    149

    «Новая книга» («Livre nouveau») — рукописное произведение, содержавшее изложение учения сенсимонистов. Рукопись была составлена в июле 1832 г. на заседаниях группы руководителей сен-симонистской школы во главе с Анфантеном (Барро, Фурнель, Шевалье, Дюверье, Ламбер и др.). По замыслу авторов эта книга должна была стать «новой библией» сен-симонистской религии. — 513.



    150

    Ch. Fourier. «Theorie des quatre mouvements et des destinees generales»; Oeuvres completes, 2 ed., t. 1, Paris, 1841 (Ш. Фурье. «Теория четырёх движений и всеобщих судеб»; Полное собрание сочинений, 2 изд., т. 1, Париж, 1841). Первое издание книги вышло анонимно в Лионе в 1808 году. — 514.



    151

    Ch. Fourier. «Traite de l'Association domestique-agricole». Paris — Londres, 1822 (Ш. Фурье. «Трактат о домо-водческо-земледельческой ассоциации». Париж — Лондон, 1822). — 514.



    152

    «Vorwдrts!» («Вперёд!») — немецкая газета, выходила в Париже с января по декабрь 1844 г. два раза в неделю. В газете принимали участие Маркс и Энгельс. Под влиянием Маркса, который с лета 1844 г. стал принимать близкое участие в редактировании газеты, она начала приобретать коммунистический характер; газета развернула острую критику реакционных порядков в Пруссии. По требованию прусского правительства министерство Гизо в январе 1845 г. издало распоряжение о высылке Маркса и некоторых других сотрудников газеты из Франции; издание «Vorwarts!» прекратилось. — 531.



    153

    Р. J. Proudhon. «De la creation de l'ordre dans l'humanite, ou Principes d'organisation politique». Paris, 1843 (П. Ж. Прудон. «О создании порядка в человечестве, или О принципах политической организации». Париж. 1843). — 533.