• СТАТЬЯ ПЕРВАЯ{24}
  • СТАТЬЯ ВТОРАЯ
  • СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ{30}
  • СТАТЬЯ ЧЕТВЕРТАЯ{37}
  • СТАТЬЯ ПЯТАЯ
  • СТАТЬЯ ШЕСТАЯ
  • СТАТЬЯ СЕДЬМАЯ[325]
  • СТАТЬЯ ВОСЬМАЯ
  • К. МАРКС

    ЛОРД ПАЛЬМЕРСТОН[295]

    Написано К. Марксом в октябре — начале декабря 1853 г.

    Напечатано в «The People's Paper» №№ 77, 78. 79, 80, 81, 84, 85 и 86; 22 и 29 октября, 5, 12 и 19 ноября, 10, 17 и 24 декабря 1853 г. за подписью: Д-р Маркс; в неполном виде опубликовано в качестве передовых в газете «New-York Daily Tribune» №№ 3902, 3916, 3930 и 39 73; 19 октября, 4 и 21 ноября 1853 и 11 января 1854 г., а также отдельными брошюрами, вышедшими в Лондоне в 1853–1854 гг.

    Печатается по тексту «The People's Paper», сверенному с текстом газеты «New-York Daily Tribune» и с текстами отдельных брошюр

    Перевод с английского



    Часть страницы «People's Paper» с первой статьей К. Маркса из серии «Лорд Пальмерстон»

    СТАТЬЯ ПЕРВАЯ{24}

    Руджьеро все снова и снова пленяется ложными прелестями Альчины, за которыми, как он знает, скрывается старая ведьма —

    «Без глаз и без зубов, без вкуса, без всего»{25}.

    Странствующий рыцарь не может не влюбиться в нее снова, хотя и знает, что она превратила всех своих прежних поклонников в ослов и других животных. Английская публика — новый Руджьеро, и Пальмерстон — новая Альчина. Хотя Пальмерстону уже под семьдесят и он с 1807 г. почти непрерывно подвизается на политической арене, он умудряется всегда придавать себе прелесть новизны, снова и снова возбуждать все те надежды, которые обычно возлагаются на неискушенных, многообещающих юношей. И хотя он уже стоит одной ногой в могиле, все еще считают, что его настоящая карьера — впереди. Если бы он завтра умер, вся Англия с удивлением узнала бы, что он уже целых полвека был министром.

    Если он не для всякого дела хорош как государственный деятель, то, по крайней мере, как актер он годится для любой роли. Ему одинаково хорошо дается как комический, так и героический стиль, как пафос, так и фамильярный тон, как трагедия, так и фарс, впрочем, фарс, пожалуй, больше всего соответствует его душевному складу. Он не первоклассный оратор, но совершенный полемист. Обладая удивительной памятью, большим опытом, непревзойденным тактом, никогда не изменяющим ему presence d'esprit {присутствием духа, находчивостью. Ред.}, гибкостью светского человека, будучи тончайшим знатоком всех парламентских махинаций, интриг, партий и деятелей, он великолепным образом и с приятной непринужденностью действует при сложных обстоятельствах, приспосабливаясь к предрассудкам и используя впечатлительность своей публики. При этом его циничная наглость служит ему защитой от всяких неожиданностей, его эгоизм и ловкость предохраняют его от всяких признаний в порыве откровенности; его крайняя фривольность, его полное равнодушие, его аристократическая пренебрежительность оберегают его от запальчивости. Своими исключительно удачными шутками он умеет всех расположить в свою пользу. Никогда не теряя самообладания, он постоянно оставляет разгоряченного противника в дураках. Если он и неспособен овладеть каким-нибудь предметом, то все же умеет им играть, а если ему недостает общих воззрений, то зато он всегда готов плести изящный узор из общих фраз.

    Наделенный беспокойным, неутомимым духом, он не терпит бездействия и жаждет если не деятельности, то хотя бы возбуждения. Такая страна, как Англия, естественно, доставляет ему возможность действовать в любом уголке земного шара. То, к чему он стремится, является не самим успехом, а лишь его видимостью.

    Если он ничего не может сделать, то он что-либо изобретает. Когда он не осмеливается вмешаться, он играет роль посредника. Если он не способен помериться силами с сильным врагом, он создает себе врага слабого.

    Не будучи человеком широких планов, далеко идущих комбинаций, не преследуя никаких великих целей, он ввязывается в затруднения только для того, чтобы затем эффектно из них выпутываться. Ему нужны осложнения, ибо они дают ему возможность проявить свою деятельность, и, если их не оказывается налицо, он сам их создает. Он находит наслаждение в мнимых конфликтах, в мнимых битвах с мнимыми противниками, в обменах дипломатическими нотами, в приказах к отплытию судов, пока, наконец, вся эта суматоха не заканчивается для него бурными парламентскими дебатами, которые непременно принесут ему минутный успех, составляющий постоянную и единственную цель всех его стремлений. Он действует в международных конфликтах как артист, доводя дело до определенной грани, отступая, когда положение становится угрожающим, но при всех обстоятельствах достигая той драматической напряженности, в которой он нуждается. В его представлении само историческое развитие является не более как развлечением, изобретенным специально для личного удовольствия благородного виконта Пальмерстона оф Пальмерстон{26}.

    Уступая иностранному влиянию на деле, он противится ему на словах. Он перенял по наследству от Каннинга доктрину о миссии Англии распространять конституционализм на континенте, и потому у него никогда не бывает недостатка в поводах для того, чтобы возбуждать национальные предрассудки и противодействовать революции в других странах, поддерживая в то же время ревнивую подозрительность иностранных держав. После того как ему удалось таким удобным способом сделаться bete noire{27} всех континентальных дворов, он без труда сумел прослыть у себя в стране истинно английским министром. Несмотря на то, что он первоначально был тори, он сумел внести в управление иностранными делами все то притворство и противоречивость, которые составляют сущность вигизма. Он умеет сочетать демократическую фразеологию с олигархическими воззрениями, прикрывать политику спекулирующей на мире буржуазии кичливыми тирадами старой аристократической Англии; он умеет казаться нападающим, когда на самом деле потворствует, и защитником, когда на самом деле предает; он умеет ублажать показного врага и доводить до отчаяния мнимого союзника; он умеет в надлежащий момент спора оказаться на стороне сильного против слабого и обладает искусством произносить смелые слова, обращаясь в бегство.

    Одни обвиняют его в том, что он состоит на жаловании у России, другие подозревают его в карбонарстве. В 1848 г. ему пришлось защищаться от грозившего привлечением к суду обвинения в том, что он действовал как министр царя Николая; зато в 1850 г. он, к своему удовлетворению, стал объектом преследования со стороны иностранных послов, составивших против него заговор, который имел успех в палате лордов, но потерпел провал в палате общин[296]. Если он предавал чужие пароды, то делал это с величайшей вежливостью, ибо вежливость — это мелкая монета чёрта, которой чёрт оплачивает кровь обманутых им простаков. Если угнетатели всегда могли рассчитывать на его действенную помощь, то угнетенных он щедро одаривал своим ораторским великодушием. Подавление поляков, итальянцев, венгров, немцев всегда совпадало с его пребыванием у власти, но расправлявшиеся с ними деспоты всегда подозревали его в тайных сношениях с жертвами, которых они преследовали с его же соизволения. До сих пор, имея его своим противником, можно было при всех обстоятельствах рассчитывать на вероятный успех, а имея его своим другом — всегда ожидать верного поражения. Но если подобное дипломатическое искусство не увенчало его переговоры с иностранными государствами сколько-нибудь блестящими результатами, то тем более блестяще обнаружил он его в умении навязать английскому народу определенное толкование этих результатов, заставляя его принимать фразы за дела, фантазии за реальность и за возвышенными предлогами не видеть низменных мотивов.

    Генри Джон Темпл, виконт Пальмерстон, унаследовавший свой титул от ирландского пэра, был в 1807 г. назначен лордом адмиралтейства при образовании министерства герцога Портленда. В 1809 г. он стал секретарем по военным делам и оставался на этом посту до мая 1828 года. В 1830 г. он чрезвычайно ловко перебежал к вигам, которые сделали его своим бессменным министром иностранных дел. Не считая промежутков времени, когда у власти были тори, то есть с ноября 1834 до апреля 1835 г. и с 1841 по 1846 г., он несет ответственность за всю внешнюю политику Англии с момента революции 1830 г. до декабря 1851 года.

    Не кажется ли весьма странным на первый взгляд видеть этого Дон-Кихота «свободных учреждений», этого Пиндара «прославленной конституционной системы» в качестве непременного и видного члена торийских кабинетов г-на Персивала, графа Ливерпула, г-на Каннинга, лорда Годрича и герцога Веллингтона? И именно в течение того продолжительного периода, когда велась антиякобинская война, когда государственный долг достиг чудовищных размеров, когда были изданы хлебные законы[297], когда иностранные наемники находились на английской земле[298], когда народу, — пользуясь выражением коллеги Пальмерстона, лорда Сидмута, — время от времени «пускали кровь», когда прессе был заткнут рот, собрания были воспрещены, а народные массы обезоружены, когда были отменены свобода личности и нормальное судопроизводство и вся страна находилась по существу на осадном положении, — одним словом, в самую позорную и реакционную эпоху английской истории!

    Весьма характерен парламентский дебют Пальмерстона. 3 февраля 1808 г. он взял слово. В защиту чего? В защиту тайны дипломатических переговоров и самого позорного акта насилия, который когда-либо совершала одна нация над другой, а именно бомбардировки Копенгагена и захвата датского флота в то самое время, когда Англия официально открыто заявляла, что находится с Данией в состоянии нерушимого мира[299]. По первому вопросу он заявил:

    «В этом особом случае министры его величества обязаны» (кто их обязал?) «сохранять тайну». Но он пошел еще дальше:

    «Да и вообще я против того, чтобы предавать гласности деятельность дипломатии, так как раскрытие тайны в этой области обычно влечет за собой прекращение дальнейшей информации из данного источника»,

    Видок защищал бы такое же дело теми же словами. Что касается пиратского нападения на Данию, то, признавая, что Дания не проявила никакой враждебности по отношению к Великобритании, Пальмерстон все же утверждал, что англичане были вправе бомбардировать столицу Дании и присвоить ее флот, так как необходимо было предотвратить возможное превращение датского нейтралитета — под давлением Франции — в открытую вражду. Таково было новое международное право, возвещенное милордом Пальмерстоном.

    Следующее ораторское творение этого английского министра par excellence {по преимуществу, в истинном значении слова. Ред.} было посвящено защите пребывания в Англии иностранных войск, привезенных с континента явно для того, чтобы силой поддержать тот олигархический режим, для основания которого Вильгельм прибыл в 1688 г. из Голландии со своими голландскими войсками. На вполне обоснованные «опасения за вольности страны», вызванные присутствием немецкого королевского легиона, Пальмерстон ответил весьма вызывающим образом: а почему бы нам не иметь 16000 иностранцев у себя в стране, если, как известно, мы содержим «гораздо большее количество иностранных войск в других странах?» (Палата общин, 10 марта 1812 года.)

    Когда подобные же опасения за неприкосновенность конституционного режима были высказаны в связи с сохранением после 1815 г. большой постоянной армии, Пальмерстон счел, что «достаточной гарантией конституционного устройства является само устройство пашей армии», офицеры которой большей частью «люди с состоянием и связями». (Палата общин, 8 марта 1816 года.)

    Когда против содержания большой постоянной армии выступили с финансовой точки зрения, Пальмерстон сделал любопытное открытие, что «многие из наших финансовых затруднений были вызваны незначительным мирным контингентом нашей армии в прошлое время». (Палата общин, 25 апреля 1816 года.)

    Когда ему указывали на контраст между «налоговым бременем страны» и «нищетой народа», с одной стороны, и расточительными военными расходами — с другой, он напоминал парламенту, что это налоговое бремя и нищета являются «той ценой, которую мы» (то есть английская олигархия) «согласились уплатить за свою свободу и независимость». (Палата общин, 16 мая 1820 года.)

    По его мнению опасность военного деспотизма существует только в результате стараний

    «заблуждающихся лиц, именующих себя сторонниками реформы, требующих для страны такого рода реформ, которые согласно самым элементарным правилам государственной деятельности неизбежно привели бы, в случае их осуществления, к военному деспотизму». (Палата общин, 14 июня 1820 года.)

    Если в больших постоянных армиях он, таким образом, видел всеисцеляющее средство для поддержания порядка в стране, то в телесных наказаниях он видел всеисцеляющее средство для поддержания порядка в армии. Он защищал телесные наказания 5 марта 1824 г. при обсуждении билля о мятежах[300], он объявил их «абсолютно необходимыми» 11 марта 1825 г., он рекомендовал их снова 10 марта 1828 г., он отстаивал их во время дебатов в апреле 1833 г. и в дальнейшем по всякому поводу выказывал себя горячим сторонником этой меры.

    Не было такого злоупотребления в армии, которое он не оправдывал бы какими-либо основательными доводами, если только оказывалось, что в этих злоупотреблениях заинтересованы аристократические паразиты. В качестве примера можно привести прения о продаже патентов на офицерский чин. (Палата общин, 12 марта 1828 года.)

    Лорд Пальмерстон любит изображать себя неутомимым борцом за установление свободы совести. Однако он голосовал против резолюции лорда Рассела об отмене актов о присяге и о корпорациях[301]. А почему? Да потому, что он «как ревностный и горячий друг свободы совести» не мог допустить, чтобы диссентеров[302] «избавляли от воображаемых притеснений, в то время как католики страдают от действительных зол». (Палата общин, 26 февраля 1828 года.)

    В доказательство своего ревностного стремления к свободе совести он нам сообщает, что «огорчен ростом числа диссентеров и желает, чтобы государственная церковь получила полное преобладание в Англии». Он также желает, «чтобы государственная церковь содержалась за счет инаковерующих». Склонный к шуткам светлейший лорд сетует на богатых диссентеров за то, что они содержат специальные церкви для бедных, в то время как

    «в англиканской церкви одним только беднякам приходится страдать от недостатка места в церкви… Было бы нелепо утверждать, что бедняки должны уделять средства на церковь из своих скудных доходов». (Палата общин, 9 апреля 1824 года.)

    Разумеется, было бы еще более нелепо утверждать, что богачи, принадлежащие к государственной церкви, должны уделять средства на церковь из своих обильных доходов.

    Посмотрим теперь, каким образом Пальмерстон боролся за эмансипацию католиков[303], ибо это одно из тех дел, по поводу которых он особенно «претендует» на благодарность со стороны ирландского народа. Я не буду останавливаться на том обстоятельстве, что, объявив себя сторонником эмансипации католиков в качестве члена кабинета Каннинга, он тем не менее вошел в министерство Веллингтона, которое с открытой враждебностью относилось к этой эмансипации. Может быть, лорд Пальмерстон считал, что свобода совести — это одно из тех прав человека, в которые не должно вмешиваться законодательство? Предоставим слово ему самому:

    «Хотя я и желаю, чтобы считались с требованиями католиков, но я никогда не соглашусь с тем, что эти требования основаны на праве… Если бы я считал, что католики отстаивают свои права, то я отказался бы войти в комитет». (Палата общин, 1 марта 1813 года.)

    Но почему он возражал против того, чтобы католики отстаивали свои права?

    «Потому, что законодательная власть страны правомочна лишить любой класс общества тех или иных политических прав, если это признается необходимым для безопасности и благосостояния целого… Это один из основных принципов, на которых покоится цивилизованное правление». (Палата общин, 1 марта 1813 года.)

    Здесь перед вами самое циничное из когда-либо сделанных признаний, что масса народа не имеет вообще никаких прав, что она может пользоваться известными свободами лишь в той мере, в какой сочтет нужным предоставить эти свободы народу законодательная власть, или, другими словами, правящий класс. Сообразно с этим, лорд Пальмерстон объявляет без обиняков, что «эмансипация католиков должна быть делом милости и благорасположения». (Палата общин, 10 февраля 1829 года.)

    Он, следовательно, только из соображений целесообразности соблаговолил положить конец ограничению католиков в правах. Но что же скрывалось за этой целесообразностью?

    Пальмерстон является одним из крупных землевладельцев Ирландии и поэтому хочет поддержать иллюзию, будто против ирландских зол нет других средств, кроме эмансипации католиков, будто эта эмансипация исцелит Ирландию от бедствий, причиненных ей не проживающими в самой стране лендлордами, и заменит законодательство о бедных. (Палата общин, 18 марта 1829 года.)

    Великий филантроп, который впоследствии произвел «очистку» своих имений в Ирландии от исконных ирландцев, не мог допустить, чтобы нищета ирландцев хотя бы на мгновение омрачила своими зловещими тучами безоблачный небосвод земельных и денежных магнатов{28}.

    «Правда», — говорил он, — «крестьянство Ирландии не пользуется всеми теми благами, которыми пользуется все английское крестьянство» (стоит только подумать, что это за блага, которыми пользуется семья с доходом в 7 шиллингов в неделю!), «Но все же», — продолжал он, — «и у ирландского крестьянина есть свои блага… Он хорошо обеспечен топливом и лишь изредка» (только четыре дня из шести!) «бывает без пищи».

    Какое благо! Но это еще не все, что имеет ирландский крестьянин. «Он обладает гораздо более веселым характером, чем его английский собрат по несчастью». (Палата общин, 7 мая 1829 года.)

    О вымогательствах со стороны ирландских лендлордов Пальмерстон говорит в таком же шутливом топе, как о благах, которыми обладает ирландское крестьянство.

    «Говорят, что ирландские лендлорды добиваются самой высокой арендной платы, какая только возможна. Но, милостивый государь, я думаю, что в этом нет ничего особенного; в Англии лендлорды, наверное, поступают точно так же». (Палата общин, 7 марта 1829 года.)

    Следует ли после всего этого удивляться тому, что человек, так глубоко привязанный к таинствам «прославленной английской конституции» и к «преимуществам английских свободных учреждений», стремится распространить их по всему континенту?

    СТАТЬЯ ВТОРАЯ

    Когда движение за реформу[304] стало непреодолимым, лорд Пальмерстон покинул тори и перебежал в лагерь вигов. Хотя он считал, что опасность возникновения военного деспотизма исходит не от присутствия немецкого королевского легиона на английской земле и не от сохранения большой постоянной армии, но исключительно от «лиц, именующих себя сторонниками реформы», он тем не менее уже в 1828 г. благосклонно относился к распространению избирательного права на такие большие промышленные города, как Бирмингем, Лидс и Манчестер. Но почему?

    «Не потому, что в принципе я друг реформы, а потому, что я ее решительный враг».

    Он убедился в том, что некоторые уступки, своевременно сделанные бурно развивавшемуся промышленному капиталу, могли бы явиться наиболее надежным средством предотвращения «всеобщей реформы». (Палата общин, 27 июня 1828 года.) Став союзником вигов, он сразу же перестал делать вид, будто целью их билля о реформе было преодоление узких рамок венецианской конституции; наоборот, реформа должна была придать силу и прочность последней, оторвав буржуазию от народной оппозиции.

    «Настроения буржуазии будут меняться, и ее недовольство конституцией превратится в приверженность к последней, отчего конституция значительно укрепится и усилится».

    Он утешал пэров, уверяя их, что осуществление билля о реформе на деле не угрожает «влиянию палаты лордов» и ее «воздействию на выборы». Аристократии он говорил, что конституция не утратит своего феодального характера, ибо «землевладение — это тот великий фундамент, на котором покоятся здание общества и учреждения страны». Он рассеивал ее страх и с помощью брошенных невзначай иронических намеков: «нас упрекали в том, будто у нас нет серьезного и искреннего желания дать народу подлинное представительство», или — «уверяли, будто мы хотим лишь предоставить аристократии и землевладению влияние в другой форме». Он даже дошел до признания, что наряду с неизбежными уступками буржуазии «главным и руководящим принципом билля о реформе» является «упразднение избирательных привилегий», то есть избирательных привилегий старых торийских «гнилых местечек» в пользу новых вигских. (Палата общин, 24 марта 1831 и 14 марта 1832 года.)

    Но теперь настало время вновь обратиться к деяниям благородного лорда в области внешней политики.

    Когда в 1823 г., в соответствии с постановлениями Веронского конгресса, в Испанию вступила французская армия, чтобы уничтожить конституцию страны и выдать народ беспощадной мести идиота-Бурбона {Фердинанда VII. Ред.} и его свиты из монахов-ханжей, лорд Пальмерстон отверг идею какого бы то ни было «донкихотского крестового похода во имя абстрактных принципов», какого бы то ни было выступления в «пользу народа», героическое сопротивление которого в свое время спасло Англию от подчинения ее власти Наполеона. Слова, с которыми он обратился по этому поводу к своим тогдашним вигским противникам, живо и верно отражают его собственную внешнюю политику с того момента, когда он сделался бессменным министром иностранных дел своих тогдашних оппонентов. Он сказал:

    «Кое-кто хотел бы, чтобы мы уже во время переговоров прибегали к угрозам, не будучи готовыми к войне в случае неудачи этих переговоров. Если бы мы твердили о войне, думая на самом деле о нейтралитете, если бы мы угрожали армией, а потом спрятались бы за какую-нибудь официальную бумагу, если бы мы вызывающе размахивали мечом в момент обсуждения вопроса, а кончили бы тем, что в час битвы взялись бы за перо, чтобы настрочить кучу протестов, — мы поступали бы как хвастливые трусы, навлекли бы на себя презрение всей Европы и стали бы посмешищем в ее глазах». (Палата общин, 30 апреля 1823 года.)

    Наконец, мы подходим к прениям по греко-турецкому вопросу, впервые доставившим лорду Пальмерстону возможность проявить свой несравненный талант неутомимого и непоколебимого защитника русских интересов как в кабинете министров, так и в палате общин. Одну за другой воспроизвел он, словно эхо, все ходячие фразы, пущенные в ход Россией о турецких зверствах, греко-православной цивилизации, свободе совести, христианстве и т. д. Но прежде всего мы видим, как он в качестве министра отвергает всякую попытку осудить

    «похвальное поведение адмирала Кодрингтона», послужившее причиной разгрома турецкого флота при Наварине, признав при этом, что «это сражение произошло с державой, с которой мы не находимся в состоянии войны», и что оно является «прискорбным событием». (Палата общин, 31 января 1828 года.)

    После того как он затем покинул свой пост, он обрушился с целой серией нападок на лорда Абердина, упрекая его в том, что тот слишком медленно выполняет приказы России.

    «Где были наша быстрота и энергия, когда дело шло о выполнении наших обязательств по отношению к Греции? Уже приближается июль 1829 г., а все еще не выполнен договор, заключенный в июле 1827 года… Правда, из Мореи турки вытеснены… Но почему были приостановлены военные действия французов на Коринфском перешейке?.. Последовало вмешательство со стороны Англии с ее узколобой политикой и их дальнейшее успешное продвижение было задержано… И почему бы союзникам не поступить с областями к северу от перешейка так же, как поступили они с областями к югу от него, и не занять сразу всю территорию, которая должна быть предоставлена Греции? Я полагаю, что союзники вели с Турцией достаточно много переговоров о Греции». (Палата общин, 1 июня 1829 года.)

    Общеизвестно, что в это время князь Меттерних оказывал противодействие посягательствам России, и русским дипломатическим агентам было поэтому поручено — вспомним депеши Поццо-ди-Борго и князя Ливена — изображать Австрию как непримиримого врага освобождения Греции и европейской цивилизации, успехи которой были-де единственной целью русской дипломатии. Благородный лорд естественно следует по этой проторенной дорожке.

    «Вследствие узости ее взглядов и злосчастных предрассудков, господствующих в ее политике, Австрия почти опустилась до уровня второстепенной державы».

    Вследствие же колеблющейся политики Абердина Англия выглядит

    «главным звеном в той цепи, составными частями которой являются Мигел, Испания, Австрия и Махмуд… В задержке с выполнением июльского договора народ усматривает не столько страх перед турецким сопротивлением, сколько непреодолимую неприязнь к свободе Греции». (Палата общин, 1 июня 1829 года.)

    Снова и снова нападает он на Абердина за антирусский характер его дипломатии:{29}

    «Я, с своей стороны, не удовлетворен некоторыми депешами английского правительства; хотя они, без сомнения, хорошо читаются, достаточно отшлифованы, отстаивают в общих чертах целесообразность примирения с Россией; по вместе с тем они сопровождаются чересчур, быть может, сильным выражением чувств, которые Англия питает к Турции и, если их будет читать заинтересованная сторона, то легко может показаться, что они означают большее, чем на самом деле желали сказать их авторы… Я бы хотел, чтобы Англия приняла твердое решение — и это почти единственно приемлемый курс — ни при каких обстоятельствах и ни в коем случае не становиться в этой войне на сторону Турции и чтобы она открыто и чистосердечно заявила об этом Турции… Существуют три наиболее безжалостные вещи: время, огонь и султан». (Палата общин, 16 февраля 1830 года.)

    Здесь я должен напомнить читателю некоторые исторические факты, чтобы не оставить никаких сомнений насчет характера филэллинских чувств благородного лорда.

    Россия заняла Гокчу, полосу земли, граничащую с озером Севан, — бесспорное персидское владение, — и в качестве возмещения за ее эвакуацию потребовала от Персии отказа от притязаний на другую часть персидской территории, на Капан. Когда Персия отказалась уступить, Россия начала против нее войну, одержала победу и принудила ее в феврале 1828 г. подписать Туркманчайский договор. По этому договору Персия должна была выплатить России возмещение в два миллиона фунтов стерлингов и уступить провинции Эривань и Нахичевань, включая крепости Эривань и Аббасабад. Единственной целью этого договора, по словам Николая, являлось установление общей границы по Араксу, что, по его утверждению, являлось якобы единственным средством к устранению всяких будущих споров между обоими государствами. Но в то же время он отказался возвратить Персии Талыш и Моган, расположенные на персидском берегу Аракса. Наконец, Персия обязалась также не держать военного флота на Каспийском море. Таково было происхождение русско-персидской войны и таковы были ее результаты.

    Что касается религии и свободы Греции, то Россия заботилась о них в то время так же мало, как мало в настоящее время заботится бог православных о судьбе ключей церкви «гроба господня» или знаменитого «купола»[305]. Традиционная политика России издавна состояла в том, чтобы побуждать греков к восстанию, а затем покидать их, предоставляя мести султана. Симпатии России к возрождению Эллады были столь сильны, что на Веронском конгрессе она рассматривала греков как мятежников и признавала за султаном право отвергать всякое иностранное вмешательство в отношения между ним и его христианскими подданными. Более того, царь предлагал свою «помощь Порте в деле подавления мятежников» — предложение, которое, само собой разумеется, было отклонено. После провала этой попытки он обратился уже к великим державам с прямо противоположным предложением: «послать в Турцию армию, которая продиктовала бы мир под стенами Сераля». Для того чтобы связать царю руки чем-то вроде общего выступления, другие великие державы заключили с ним в Лондоне 6 июля 1827 г. договор[306], по которому они взаимно обязались, в случае необходимости, уладить спор между султаном и греками силой оружия. За несколько месяцев до подписания этого договора Россия заключила с Турцией договор — Аккерманскую конвенцию[307], — обязавшись по нему отказаться от всякого вмешательства в греческие дела. До заключения этого договора Россия побудила персидского наследника престола напасть на Оттоманскую империю и осыпала Порту самыми грубыми оскорблениями с целью толкнуть ее на разрыв. Посло всего этого английский посол предъявил Порте условия Лондонского договора от 6 июля 1827 года; он действовал опять-таки от имени России и других держав. С помощью затруднений, вызванных этим нагромождением лжи и обмана, Россия нашла, наконец, предлог к войне 1828–1829 годов. Эта война закончилась Адрианопольским договором, содержание которого резюмируют следующие выдержки из известной брошюры Мак-Нейла «Продвижение России на Востоке»:

    «По Адрианопольскому договору царь приобрел Анапу и Поти и значительную территорию на черноморском побережье, часть Ахалцихского пашалыка с крепостями Ахалкалаки и Ахалцих, а также острова в устье Дуная; он выговорил себе такое условие, как разрушение турецкой крепости Журжево и очищение турками территории на правом берегу Дуная на расстоянии многих миль от реки… Много тысяч армянских семей были переселены из азиатских провинций Турции на территорию царя отчасти насильно, а отчасти в результате влияния духовенства… Для своих подданных, находящихся в Турции, царь добился освобождения от всякой ответственности перед местными властями и наложил на Порту огромную контрибуцию под видом возмещения военных издержек и торговых убытков, наконец, в качестве залога, гарантирующего уплату этих сумм, удержал Молдавию, Валахию и Силистрию… Обязав этим договором Турцию признать протокол от 22 марта, который закреплял за султаном права сюзерена Греции и получение от нее ежегодной дани, Россия в то же время использовала все свое влияние для того, чтобы добиться независимости Греции. Греция была превращена в независимое государство, и ее президентом был назначен граф Каподистрия, бывший русский министр»[308].

    Таковы факты. Посмотрим, как отображены они в картине, нарисованной рукой лорда Пальмерстона:

    «Вполне правдоподобно, что русско-турецкая война возникла в результате посягательств Турции на торговлю и права России и нарушений Турцией договоров». (Палата общин, 16 февраля 1830 года.)

    Когда Пальмерстон сделался воплощением вигизма в министерстве иностранных дел, он усовершенствовал эту точку зрения:

    «Почтенный и доблестный член парламента» (полковник Эванс) «представил поведение России с 1815 г. до нынешнего дня как постоянную агрессию против других государств. Он указывал в особенности на войны России с Персией и Турцией. Ни в одном из этих случаев Россия не была нападающей стороной, и если в результате персидской войны произошло увеличение ее силы, то это случилось не потому, что она этого добивалась… И в войне с Турцией Россия также не была нападающей стороной. Я не хочу утомлять палату перечислением всех провокаций, которые позволила себе Турция по отношению к России; но нельзя, я полагаю, отрицать, что Турция изгнала со своей территории русских подданных, задержала русские суда, нарушила все постановления Аккерманской конвенции и после сделанных ей представлений отказалась возместить ущерб. Таким образом, если вообще существуют справедливые основания для войны, то Россия имела их в войне с Турцией. Несмотря на это, она не приобрела никаких новых территорий, — по крайней мере, в Европе. Я знаю, что некоторые пункты были оккупированы в течение продолжительного времени» (Молдавия и Валахия — только пункты, а устье Дуная — сущая безделица!) «и что были сделаны некоторые дополнительные приобретения на азиатском побережье у Черного моря, но имелось соглашение между Россией и другими европейскими державами, согласно которому успех России в этой войне не должен был привести к какому-либо расширению ее территории в Европе». (Палата общин, 7 августа 1832 года.)

    Ваши читатели теперь поймут, почему сэр Роберт Пиль заявил благородному лорду на открытом заседании палаты общин, что «ему не ясно, чьим представителем он является»[309].

    СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ{30}

    Благородный виконт широко известен как рыцарственный защитник поляков. Он ни разу не упустил случая выразить чувство своей скорби по поводу судьбы Польши перед депутацией, ежегодно приводимой к нему «добрым, смертельно скучным» Дадли Стюартом{31},

    «этим достойным мужем, который произносит речи, проводит резолюции, ставит на голосование адреса, сопровождает депутации, в любое время питает нужную меру доверия к нужному лицу и может также всегда, когда это требуется, провозгласить троекратное «ура» в честь королевы».

    Когда лорд Пальмерстон приступил к своим министерским обязанностям в ноябре 1830 г., поляки уже почти целый месяц вели вооруженную борьбу. А 8 августа 1831 г. г-н Хант уже представил палате общин от Вестминстерского объединения петицию в пользу поляков с требованием «удаления лорда Пальмерстона из кабинета ее величества». В тот же день г-н Юм констатировал, что из молчания благородного лорда надо сделать тот вывод, что правительство «ничего не намерено предпринять для поляков и хочет отдать их судьбу на милость России». На это лорд Пальмерстон возразил, что «любые обязательства, возложенные на нас существующими договорами, будут все время находиться в поле зрения правительства». В чем же, по его мнению, состояли обязательства, возложенные на Англию существующими договорами? На этот вопрос он сам дает ответ:

    «Притязания России на владение Польшей носят дату Венского договора». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)

    Но этот договор ставит владение Польшей в зависимость от сохранения царем польской конституции. Однако

    «один только факт участия Англии в Венском договоре еще не означает гарантии с нашей стороны, что Россия не станет нарушать этот договор». (Палата общин, 25 марта 1834 года.)

    Итак, если вы гарантируете договор, это ни в коем случае не означает, что вы гарантируете его соблюдение. Именно таким образом ответили миланцы императору Фридриху Барбароссе: «Мы принесли Вам присягу, но, вспомните, мы не присягали соблюдать ее»[310].

    Впрочем, в одном отношении Венский договор был хорош. Он давал британскому правительству как одной из договаривающихся сторон

    «право иметь и высказывать свое мнение о всяком действии, которое ведет к нарушению этого договора… Державы, участницы Венского договора, имели право требовать неприкосновенности польской конституции, и это было моим мнением, которое я не скрывал от русского правительства. Я предусмотрительно сообщил это мнение русскому правительству еще до взятия Варшавы и до того, как стали известны результаты военных действий. Я сообщил его еще раз, когда Варшава пала. Тем не менее русское правительство придерживалось другого взгляда на этот счет». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)

    Итак, он спокойно предусмотрел падение Польши и ждал этого удобного случая для того, чтобы высказать и развить свое мнение о некоторых статьях Венского договора, будучи убежденным в том, что великодушный царь стремится сокрушить польский народ вооруженной силой лишь для того, чтобы воздать должное той самой конституции, которую он попрал, когда народ еще обладал многими средствами для сопротивления. В то же время благородный лорд обвинял поляков в том, что они «сделали неуместный и, по его мнению, не имеющий оправдания шаг, свергнув императора». (Палата общин, 9 июля 1833 года.).

    «Я мог бы также сказать, что поляки были нападающей стороной, ибо они начали борьбу». (Палата общин, 7 августа 1832 года.)

    Когда опасения, что Польша будет окончательно уничтожена, переросли в тревогу, он заявил, что

    «уничтожение Польши как в моральном, так и в политическом отношении настолько невыполнимо, что я считаю всякие опасения насчет попытки подобного рода излишними». (Палата общин, 28 июня 1832 года.)

    Впоследствии ему напомнили про эти своеобразные предположения, высказанные им в такой манере, но он стал уверять, что его неправильно поняли, что он употребил эти слова не в политическом, а в житейском смысле, полагая, что русский император не в состоянии

    «ни номинально, ни фактически уничтожить многие миллионы людей, проживающие в разделенном на части Царстве Польском». (Палата общин, 20 апреля 1836 года.)

    Когда во время кампании в пользу поляков палата сделала попытку к вмешательству, Пальмерстон сослался на свою ответственность как министра. А когда то, чего опасались, совершилось, он холодно заявил, что

    «никакое голосование палаты не может хотя бы в малейшей степени побудить Россию отменить свое решение». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)

    Когда после падения Варшавы были разоблачены жестокости, совершенные русскими, Пальмерстон рекомендовал палате отнестись к русскому императору возможно мягче. Он заявил, что

    «никто больше него не сожалеет о некоторых выражениях, употребленных во время дебатов» (палата общин, 28 июня 1832 года), что «нынешний император России — человек возвышенного образа мыслей», что «если имели место случаи, когда русское правительство допускало по отношению к полякам чрезмерную жестокость, то мы можем рассматривать это как доказательство того, что власть русского императора фактически игнорировалась, и можем с уверенностью утверждать, что в этих случаях император скорее поддавался влиянию других, нежели действовал по велению своих непосредственных чувств». (Палата общин, 9 июля 1833 года.)

    В момент, когда, с одной стороны, была решена участь Польши, а с другой стороны, в результате мятежа Мухаммеда-Али, Турецкой империи неминуемо угрожал распад, Пальмерстон уверял палату, что «события развиваются в общем весьма удовлетворительно». (Палата общин, 26 января 1832 года.)

    По случаю внесенного предложения об оказании помощи польским эмигрантам

    «ему было в высшей степени тягостно возражать против выдачи денежных субсидий этим лицам, ибо естественное, стихийное чувство должно побуждать каждого великодушного человека согласиться на это; но предлагать какие-либо денежные субсидии этим несчастным было бы несовместимо с его долгом». (Палата общин, 25 марта 1834 года.)

    Как мы вскоре увидим, этот столь мягкосердечный человек принял на счет британского народа значительную часть расходов по подавлению Польши.

    Благородный лорд приложил все усилия к тому, чтобы скрыть от парламента все официальные документы о польской катастрофе. Тем не менее в палате общин были сделаны заявления, которые — а он ни разу даже не пытался их опровергнуть — не оставляют никакого сомнения относительно его роли в то роковое время.

    После того как вспыхнула польская революция, австрийский консул не покинул Варшавы, а австрийское правительство решилось даже послать в Париж польского агента, г-на Валевского, поручив ему вступить в переговоры с правительствами Англии и Франции о восстановлении Царства Польского. Тюильрийский двор заявил, что он «готов действовать совместно с Англией, если она одобрит этот план». Лорд Пальмерстон отклонил это предложение. В 1831 г. г-н Талейран, французский посол при сент-джемском дворе, предложил план совместного выступления Франции и Англии, но получил достаточно ясный отказ, а также ноту благородного лорда, в которой говорилось, что

    «дружеское посредничество в польском вопросе было бы отклонено Россией. Державы недавно отклонили подобное же предложение Франции. Вмешательство обоих дворов, французского и английского, могло бы носить лишь насильственный характер в случае отклонения посредничества со стороны России, но сердечные и доброжелательные отношения, существующие между сент-джемским и санкт-петербургским кабинетами, не позволили бы его величеству королю Великобритании решиться на вмешательство подобного рода. Еще не наступило такое время, когда можно было бы, рассчитывая на успех, предпринять подобные действия против воли государя, права которого бесспорны».

    Но это еще не все. 23 февраля 1848 г. г-н Ансти сделал в палате общин следующее заявление:

    «Швеция мобилизовала свой флот для того, чтобы предпринять диверсию в пользу Польши и вернуть себе свои прибалтийские провинции, столь несправедливо отторгнутые от нее во время последней войны. Наш посол при стокгольмском дворе получил от благородного лорда инструкции в духе, противоположном этим планам, и Швеция прекратила свои военные приготовления. С аналогичной целью персидский двор послал армию под командованием персидского наследного принца, которая в течение трех дней уже двигалась по направлению к русской границе. Секретарь посольства при тегеранском дворе, сэр Джон Мак-Нейл, выехал вслед за принцем, и, несмотря на то, что находился на расстоянии трехдневного пути от главной квартиры, нагнал его; в соответствии с инструкциями благородного лорда он стал от имени Англии грозить Персии войной, если принц продвинется хотя бы еще на один шаг к русской границе. Подобные же побудительные средства благородный лорд применил и для того, чтобы воспрепятствовать Турции возобновить с своей стороны войну».

    Возражая против требования полковника Эванса, чтобы были представлены документы относительно нарушения Пруссией ее мнимого нейтралитета в русско-польской войне, лорд Пальмерстон заявил, что

    «министры Великобритании не могут взирать на эту борьбу без глубочайшего сожаления, и они получат величайшее удовлетворение, если увидят ее окончание». (Палата общин, 16 августа 1831 года.)

    Разумеется, он хотел увидеть ее окончание как можно скорее, и Пруссия разделяла его чувство.

    Позднее по другому поводу г-н Г. Галли Найт в следующих словах резюмировал все поведение благородного лорда по отношению к польскому восстанию:

    «Как только дело касается России, в поведении благородного лорда проявляется любопытная непоследовательность… В польском вопросе благородный лорд нас все время разочаровывал. Вспомним, что благородный лорд, когда от него настойчиво требовали употребить свое личное влияние в пользу Польши, вполне признавал справедливость ее дела и наших жалоб, но говорил нам: проявите только сдержанность в настоящий момент — вот-вот должен отправиться посол, известный своим либеральным образом мыслей, и вы можете быть уверены, что мы сделаем все как следует; вы только помешаете его переговорам, если рассердите державу, с которой ему придется иметь дело, а потому последуйте моему совету и сохраните сейчас спокойствие; будьте уверены, что этим будет достигнуто многое. Мы поверили этим уверениям; либеральный посол уехал; вел он когда-либо переговоры по этому вопросу или нет, мы так и не узнали. Единственное, что мы получили, это были красивые фразы благородного лорда и больше ничего». (Палата общин, 13 июля 1840 года.)

    После того как так называемое Царство Польское исчезло с карты Европы, оставался еще призрачный остаток польской национальной самостоятельности в виде вольного города Кракова. Во время общей анархии, последовавшей за падением Французской империи, царь Александр не то чтобы завоевал герцогство Варшавское, но просто-напросто конфисковал его и, разумеется, стремился удержать его в своих руках вместе с Краковом, который включен был Бонапартом в состав герцогства. Австрия, некогда владевшая Краковом, желала получить его обратно. Царь, видя, что он не может получить Краков, но не желая уступить его Австрии, предложил сделать его вольным городом. Ввиду этого в VI статье Венского договора было постановлено:

    «Город Краков с принадлежащей ему территорией объявляется на вечные времена вольным, независимым и совершенно нейтральным городом, под покровительством России, Австрии и Пруссии».

    Согласно IX статье Венского договора,

    «дворы российский, австрийский и прусский обязуются уважать сами и требовать, чтобы всегда уважался другими нейтралитет вольного города Кракова и принадлежащей ему территории. Никакая военная сила, никогда, ни под каким предлогом не может быть введена на эту территорию».

    Сразу же после окончания польского восстания 1830–1831 гг. русские войска неожиданно вступили в Краков, и эта оккупация продолжалась два месяца. Однако она рассматривалась как временная необходимая мера, вызванная войной, и была скоро забыта среди бурных событий того времени.

    В 1836 г. Краков снова был оккупирован войсками Австрии, России и Пруссии под предлогом необходимости принудить краковские власти к выдаче лиц, принимавших участие в польской революции, которая произошла пять лет тому назад. Конституция Кракова была упразднена, находившиеся там три консула присвоили себе верховную власть, полиция была вверена австрийским шпионам, сенат был свергнут, суды распущены, университет обречен на бездействие запрещением приезжать студентам из соседних провинций, а торговля вольного города с окружающими странами прекращена{32}.

    Когда 18 марта 1836 г. благородному виконту был сделан запрос по поводу оккупации Кракова, он объявил, что эта оккупация носит лишь временный характер. Толкование, какое он давал действиям своих трех северных союзников, было настолько снисходительным и апологетичным, что он сам почувствовал необходимость остановиться на середине и прервать гладкое течение своей речи для того, чтобы сделать следующее торжественное заявление:

    «Я нахожусь здесь не для того, чтобы защищать меры, которые я, напротив, должен порицать и осуждать. Я упомянул об этих фактах только потому, что они, если и не оправдывают насильственной оккупации Кракова, то, быть может, являются извиняющими обстоятельствами и т. п.».

    Он признал, что Венский договор обязывал упомянутые три державы не предпринимать какого-либо шага без предварительного согласия Англии. Однако

    «с полным правом можно сказать, что они невольно воздали должное справедливости и откровенности нашей страны, предположив, что мы никогда не одобрим подобного поведения».

    Г-н Патрик Стюарт счел, однако, что для сохранения Кракова существует средство лучшее, чем «воздержание от протестов», и внес 20 апреля 1836 г. предложение, предписывающее правительству направить в вольный город Краков представителя в качестве консула, так как там уже находятся три консула трех северных держав. Одновременное прибытие в Краков французского и английского консулов явилось бы крупным событием{33}. Когда благородный виконт увидел, что большинство палаты общин одобрительно относится к этому предложению, он побудил Стюарта взять его обратно, торжественно заверив палату, что у правительства есть «намерение послать в Краков агента с консульскими полномочиями». 22 марта 1837 г. лорд Дадли Стюарт напомнил ему о его обещании, но благородный лорд ответил на это, что он «переменил свое намерение и не послал в Краков агента с консульскими полномочиями и что и в настоящий момент у него нет такого намерения». Тогда лорд Дадли Стюарт объявил, что он внесет предложение о представлении документального объяснения по поводу этого странного заявления; однако благородный виконт сорвал принятие этого предложения попросту тем, что не явился в палату и вынудил ее отложить заседание из-за отсутствия кворума{34}.

    В 1840 г. «временная» оккупация все еще продолжалась, ввиду чего население Кракова обратилось к правительствам Франции и Англии с меморандумом, в котором, между прочим, говорилось:

    «Бедствия, которые обрушились на вольный город Краков и его население, таковы, что нижеподписавшимся и их согражданам не на что более надеяться, кроме как на могущественную и просвещенную защиту со стороны правительств Франции и Англии. Положение, в котором они находятся, дает им право взывать к вмешательству каждой державы, подписавшей Венский договор».

    Когда благородного виконта запросили 13 июля 1840 г. по поводу этой краковской петиции, он заявил:

    «Для Австрии и британского правительства вопрос об эвакуации Кракова есть только вопрос времени».

    Что касается нарушения Венского договора, то, по его словам,

    «не было бы никаких возможностей силой отстоять точку зрения Англии, если бы даже последняя была готова взяться за оружие, ибо очевидно что Краков является местом, где действия со стороны Англии неосуществимы».

    Следует обратить внимание на то, что через два дня после этого заявления благородный лорд заключил с Россией, Австрией и Пруссией договор, закрывший для английского военного флота Черное море[311], — может быть, для того, чтобы и в этом районе для Англии стали неосуществимыми какие-либо действия. Это было как раз то время, когда благородный лорд возобновил Священный союз Англии с упомянутыми державами против Франции. Касаясь потерь, понесенных английской торговлей в результате оккупации Кракова, благородный лорд сослался на то, что «общая сумма экспорта в Германию не уменьшилась» — аргумент, который, по справедливому замечанию сэра Роберта Пиля, не имел никакого отношения к Кракову. О своих действительных намерениях в этом вопросе, а также по поводу посылки в Краков агента с консульскими полномочиями, Пальмерстон заявил, что

    «печальный опыт, который он имел в отношении того способа, каким достопочтенные представители оппозиции использовали его злополучное заявление о намерении назначить в Краков британского консула» (заявление, которое благородный лорд сделал в 1836 г., чтобы избежать осуждения враждебно настроенной к нему палаты), «дает ему право решительно отказываться от всякого ответа на такие вопросы, чтобы снов а не подвергнуться подобным же несправедливым нападкам».

    17 августа 1846 г. он заявил, что

    «от пребывания в Кракове агента с консульскими полномочиями совершенно не зависит, будет Венский договор соблюдаться и выполняться великими державами Европы или нет».

    28 января 1847 г., когда от Пальмерстона снова потребовали представления документов относительно причин отказа от назначения британского консула в Краков, он заявил, что

    «этот вопрос не стоит ни в какой необходимой связи с прениями по вопросу об аннексии Кракова, и он не видит никакой пользы в том, чтобы возобновлять острые дебаты о предмете, имевшем лишь преходящий интерес».

    Таким образом, он остался верен высказанному им еще 17 марта 1837 г. взгляду относительно представления парламенту государственных документов:

    «Если документы относятся к вопросам, которые еще рассматриваются, их представление опасно; если же они относятся к вопросам, отошедшим в прошлое, то они, очевидно, не принесут никакой пользы».

    Британское правительство было очень хорошо осведомлено о том, какое значение имеет Краков не только в политическом, но и в торговом отношении. Его собственный консул в Варшаве полковник Дьюпла сообщал ему:

    «С тех пор как Краков был возведен в ранг самостоятельных государств, он постоянно служил складочным пунктом для весьма значительного количества английских товаров, которые поступали туда через Черное море, Молдавию и Галицию и даже через Триест, а потом расходились в окружающие страны. С течением времени он окажется связанным железнодорожными линиями с крупными железнодорожными магистралями Богемии, Пруссии, Австрии… Он является также центральным пунктом важного железнодорожного пути между Адриатическим и Балтийским морями. С Варшавой у него будет установлено прямое железнодорожное сообщение… Поскольку можно почти с уверенностью предвидеть, что каждый важный пункт Леванта и даже Индии и Китая будет соединен с Адриатическим морем, то нельзя отрицать, что и для Англии было бы крайне важно в торговом отношении иметь в центре великой железнодорожной сети, соединяющей западный континент с восточным, такой пункт, как Краков».

    Лорд Пальмерстон сам был вынужден признать в палате общин, что краковское восстание в 1846 г.[312] было сознательно спровоцировано тремя державами.

    «Я полагаю, что первоначальное вступление австрийских войск на территорию Кракова произошло по просьбе краковского правительства. Но потом эти австрийские войска были выведены. Причины их ухода до сих пор еще не объяснены. Вместе с ними удалились правительство и власти Кракова, и непосредственным или, по крайней мере, ближайшим последствием этого ухода было создание в Кракове временного правительства». (Палата общин, 17 августа 1846 года.)

    22 февраля 1846 г. австрийская армия, а за ней русская и прусская заняли Краков. 26-го того же месяца префект Tapнова выпустил прокламацию, в которой призывал крестьян убивать своих помещиков, обещая им за это «приличное денежное вознаграждение». За этой прокламацией последовали галицийские эксцессы и убийство около двух тысяч помещиков. 12 марта появилась австрийская прокламация к «верноподданным галичанам, которые поднялись на защиту порядка vs. закона и уничтожили врагов порядка». В официальной «Gazette»[313] от 28 апреля князь Фридрих фон Шварценберг заявил, что «события, которые имели место, были санкционированы австрийским правительством», а оно, несомненно, действовало по общему плану с Россией и лакеем царя — Пруссией. После всех происшедших мерзостей лорд Пальмерстон счел уместным сделать в палате общин следующее заявление:

    «Я слишком глубоко верю в то, что правительства Австрии, России и Пруссии должны будут руководствоваться чувством справедливости и уважения к праву, чтобы предположить, что у них появится склонность или намерение поступить с Краковом не так, как он вправе рассчитывать на основании договорных обязательств». (Палата общин, 17 августа 1846 года.)

    У благородного лорда была тогда одна лишь забота: отделаться от парламента, сессия которого как раз приближалась к концу. Он уверял палату общин, что «со стороны британского правительства будет сделано все для того, чтобы обеспечить должное уважение к условиям Венского договора». Но когда г-н Юм выразил сомнение в том, «намерен ли лорд Пальмерстон потребовать удаления австрийских и русских войск из Кракова», благородный лорд просил парламент не придавать значения мнению г-на Юма, так как он располагает гораздо лучшей информацией и убежден, что оккупация Кракова является «временной». От парламента 1846 г. отделались таким же образом, как впоследствии от парламента 1853 г., но тут появилась австрийская прокламация от 11 ноября 1846 г. о включении Кракова в состав австрийских владений. Когда 19 января 1847 г. парламент снова собрался, он узнал из тронной речи, что Кракова больше не существует, но что вместо него имеется протест доблестного Пальмерстона. Но чтобы лишить этот протест даже тени какого-либо значения, благородный лорд именно в это время умудрился втянуть Англию в спор с Францией из-за испанских браков[314], — спор, который едва не вызвал столкновение между двумя странами. Эта политика была беспощадно раскритикована г-ном Смитом О'Брайеном. Французское правительство обратилось к Пальмерстону с предложением принять участие в совместном протесте против захвата Кракова. На это лорд Норманби, согласно инструкциям благородного виконта, ответил, что правонарушение, которое совершила Австрия, осуществляя аннексию Кракова, не больше того, которое совершила Франция, устроившая бракосочетание герцога Монпансье с испанской инфантой: первый акт является нарушением Венского договора, второй — Утрехтского договора[315]. Но ведь Утрехтский договор, хотя и возобновленный в 1782 г., был окончательно аннулирован антиякобинской войной и потому с 1792 г. потерял всякую силу. Никто в парламенте не знал этого лучше благородного лорда, который сам в связи с дебатами о блокаде Мексики и Буэнос-Айреса[316] сообщил парламенту, что

    «условия Утрехтского договора давно уничтожены превратностями войны, за исключением одного только пункта о границах Бразилии и Французской Гвианы, так как этот пункт прямо включен в Венский договор».

    Мы еще не исчерпали перечня усилий, сделанных благородным лордом для противодействия посягательствам России на Польшу.

    Между Англией, Голландией и Россией существовало любопытное соглашение: так называемый русско-голландский заем. Во время антиякобинской войны царь Александр сделал заем у гг. Гопе и К° в Амстердаме. После падения Бонапарта король Нидерландов {Вильгельм I. Ред.}, «желая должным образом вознаградить союзные державы за освобождение его страны», а также за аннексию Бельгии, на которую он не имел ни малейшего права, предложил России — другие державы отказались от своих претензий в ее пользу, ибо она испытывала тогда острую финансовую нужду, — заключить с ней договор, по которому он обязывался оплатить долг России гг. Гопе и К° в 25 миллионов гульденов, выплачивая его по частям. Чтобы компенсировать Голландию за учиненный по отношению к ней грабеж — захват ее колоний у мыса Доброй Надежды, а также Демерары, Эссекибо и Бербиса, Англия присоединилась к этому соглашению и обязалась уплачивать определенную часть назначенной России субсидии. Это соглашение было включено в Венский договор, но вместе с определенным условием, что «платежи прекратятся, если до погашения всего долга уния между Голландией и Бельгией будет разорвана». Когда Бельгия, в результате революции, отделилась от Голландии[317], последняя, разумеется, отказалась от дальнейшей выплаты России своей доли{35}. С другой стороны, не оставалось никаких оснований для того, чтобы, как констатировал г-н Херрис, «Россия могла предъявить хотя бы малейшие претензии на продолжение уплаты долга со стороны Англии». (Палата общин, 26 января 1832 года.)

    Однако лорд Пальмерстон нашел вполне естественным, что

    «Россия в одном случае получает вознаграждение за то, что поддерживает унию между Бельгией и Голландией, а в другом случае за то, что она поддерживает разделение этих двух стран». (Палата общин, 16 июля 1832 года.)

    Трагическим тоном призывал он к честному соблюдению договоров, и прежде всего Венского договора. Он постарался подписать новое соглашение с Россией, от 16 ноября 1831 г., в преамбуле которого прямо говорилось, что оно заключено «на основании общих постановлений Венского конгресса, которые остаются в полной силе».

    Когда соглашение о русско-голландском займе было включено в Венский договор, герцог Веллингтон воскликнул: «Это — дипломатический шедевр лорда Каслри, ибо теперь денежное обязательство вынуждает Россию соблюдать Венский договор». Когда после этого Россия отказалась соблюдать Венский договор, заняв Краков, г-н Юм предложил прекратить дальнейшие платежи России из британского казначейства. Однако благородный виконт полагал, что если Россия и имела право нарушать Венский договор в отношении Польши, то Англия все-таки должна и дальше считать себя связанной договором в отношении России.

    Но не это еще является самым удивительным фактом в поведении благородного лорда. После того. как вспыхнула бельгийская революция и еще до того как парламент утвердил новый русский заем, Пальмерстон уже принял на себя расходы России в войне против Польши под фальшивым предлогом уплаты старого долга, принятого на себя Англией в 1815 году. И он поступил так несмотря на то, что, по авторитетному заявлению самого известного английского юриста, сэра Э. Сагдена, нынешнего лорда Сент-Леонардса, «в этом вопросе не было ни одного спорного пункта и правительство не имело ни малейшего права уплачивать хотя бы один шиллинг». (Палата общин, 26 января 1832 года.) Мы можем также сослаться на авторитет сэра Роберта Пиля, который заявил, что «благородный лорд не имел законных полномочий выдавать эти деньги». (Палата общин, 12 июля 1832 года.)

    Итак, теперь нам понятно, почему благородный лорд по всякому поводу повторяет, что «для человека достойного образа мыслей нет ничего более тягостного, чем дебаты по поводу Польши»{36}.

    СТАТЬЯ ЧЕТВЕРТАЯ{37}

    Вечную и неисчерпаемую тему для самовозвеличения доставляют благородному виконту те услуги, которые он оказал делу конституционной свободы на всем континенте. Действительно, мир обязан ему изобретением трех «конституционных» королевств: Португалии, Испании и Греции — трех политических фантомов, которые можно сравнить лишь с гомункулом доктора Вагнера из «Фауста». Португалия, находящаяся под гнетом жирной бабы, донны Марии да Глориа, за которой скрывается один из Кобургов {Фердинанд-Август. Ред.},

    «должна рассматриваться как одна из самостоятельных держав Европы». (Палата общин, 10 марта 1837 года.)

    В то самое время, когда благородный виконт произносил эти слова, в Лиссабонском порту бросили якорь шесть английских линейных кораблей, посланных туда для того, чтобы защитить «самостоятельную» дочь дон Педру от португальского народа и помочь ей аннулировать ту конституцию, которую она поклялась охранять. Испания, отданная другой Марии {Марии-Кристине. Ред.}, которая хотя и известна как грешница, но никогда не сделается Магдалиной,

    «предстает перед нами в виде прекрасной, процветающей и даже грозной державы среди европейских королевств». (Речь лорда Пальмерстона в палате общин 10 марта 1837 года.)

    Разумеется, грозная держава для владельцев испанских ценных бумаг. Благородный лорд находит достаточно оснований даже для того, чтобы оправдать передачу родины Перикла и Софокла под номинальную власть баварского мальчишки-идиота.

    «Король Оттон происходит из страны, где существует свободная конституция». (Палата общин, 8 августа 1832 года.)

    Свободная конституция в Баварии, этой немецкой Бастилии! Это превосходит даже licentia poetica {поэтическую вольность. Ред.} других пышных риторических фраз, вроде фразы о «законных надеждах», вселяемых Испанией, и о Португалии как «самостоятельной державе». Что касается Бельгии, то все сделанное лордом Пальмерстоном для нее сводится к обременению ее частью голландского долга, отобранию у нее провинции Люксембург и навязыванию ей династии Кобургов. В отношении entente cordiale {сердечного согласил. Ред.} с Францией следует сказать, что оно начало сходить на нет уже с того момента, когда Пальмерстон, якобы желая придать этому согласию законченный вид, основал в 1834 г. четверной союз[318]. Мы уже видели, как плодотворно благородный лорд сумел использовать это согласие в польском вопросе, и увидим из дальнейшего, во что оно превратилось в его руках.

    Одним из тех фактов, которые едва обращают на себя внимание современников, но образуют четкие вехи исторических эпох, является военная оккупация Константинополя русскими в 1833 году.

    Наконец-то исполнилась старинная мечта России. Варвар с берегов хладной Невы держал в своих цепких объятиях пышную Византию и залитые солнцем берега Босфора. Самозванный наследник греческих императоров владел теперь — хотя и временно — восточным Римом.

    «Оккупация Константинополя русскими войсками решила судьбу Турции как независимого государства. Самый факт оккупации Россией Константинополя, хотя бы с целью его защиты (?), явился таким же решающим ударом для турецкой независимости, как если бы русский флаг уже развевался над Сералем». (Речь сэра Роберта Пиля в палате общин 17 марта 1834 года.)

    В результате неудачной войны 1828–1829 гг. Порта потеряла свой престиж в глазах своих собственных подданных. И тогда, — как это обычно бывает в восточных империях, когда верховная власть ослабевает, — вспыхнули успешные восстания пашей. Уже в октябре 1831 г. начался конфликт между султаном {Махмудом II. Ред.} и Мухаммедом-Али, египетским пашой, который поддерживал Порту во время греческого восстания. Весной 1832 г. его сын Ибрагим-паша вступил с своей армией в Сирию, завоевал эту провинцию после сражения под Хомсом, переправился через Тавр, уничтожил в сражении при Конье последнюю турецкую армию и двинулся прямо на Стамбул. 2 февраля 1833 г. султан вынужден был обратиться за помощью в С.-Петербург. 17 февраля в Константинополь прибыл французский адмирал Руссен, через два дня он сделал Порте представление и обязался на определенных условиях, в том числе на условии отказа Порты от помощи России, принять меры к тому, чтобы паша отступил. Но так как Руссена никто не поддержал, он, конечно, не был в состоянии справиться с Россией.

    «Звал меня ты, и я явился»{38}. 20 февраля русская эскадра отплыла из Севастополя, высадила на берегу Босфора большой отряд русских войск и осадила столицу. Россия так жаждала защитить Турцию, что одновременно к трапезундскому и эрзерумскому пашам был послан русский офицер, чтобы сообщить им, что эти обе местности немедленно будут взяты под защиту русской армией в случае, если войска Ибрагима продвинутся к Эрзеруму. В конце мая 1833 г. из С.-Петербурга прибыл граф Орлов и объявил султану, что он привез с собой маленький листок бумаги, который тот должен подписать, не посоветовавшись со своими министрами и без ведома кого-либо из дипломатических представителей, аккредитованных при Порте. Так возник знаменитый Ункяр-Искелесийский договор, заключенный на восемь лет. Согласно его условиям, Порта вступила в оборонительный и наступательный союз с Россией, отказалась от права заключать какие-либо новые договоры с другими державами без согласия России и подтвердила прежние русско-турецкие договоры, в особенности Адрианопольский. В секретной статье, приложенной к договору, Порта обязалась

    «в пользу императорского российского двора закрыть Дарданельский пролив, то есть не дозволять никаким иностранным военным кораблям входить в оный под каким бы то ни было предлогом».

    Кому же царь был обязан тем, что он смог занять своими войсками Константинополь и перенести в силу Ункяр-Искелесийского договора престол Оттоманской империи из Константинополя в С.-Петербург? Не кому иному, как достопочтенному виконту Генри Джону Пальмерстону, барону Темпл, пэру Ирландии, члену высокочтимого Тайного совета его величества, кавалеру Большого креста высокочтимого ордена Бани, члену парламента и первому государственному секретарю его величества по иностранным делам.

    Ункяр-Искелесийский договор был заключен 8 июля 1833 года. 11 июля 1833 г. г-н Г. Л. Булвер внес предложение о представлении палате документов, касающихся турецко-сирийских дел. Благородный лорд возражал против этого предложения,

    «ибо дело, к которому относятся требуемые документы, еще не завершено, а характер всего этого дела в целом будет зависеть именно от того, как оно будет завершено. Так как результаты еще не известны, то предложение является преждевременным». (Палата общин, 11 июля 1833 года.)

    Обвиненный г-ном Булвером в том, что он не выступил в защиту султана против Мухаммеда-Али и не помешал тем самым продвижению русской армии, благородный лорд впервые применил, ту своеобразную систему оправданий и признаний, которую он впоследствии развил дальше. Я хочу сейчас собрать воедино membra disjecta {разбросанные члены, разрозненные части. Ред.} этой системы.

    «Я не могу отрицать, что во второй половине прошлого года султан обратился к Англии за помощью». (Палата общин, 11 июля 1833 года.) «В августе месяце Порта официально обратилась за помощью». (Палата общин, 24 августа 1833 года.)

    Но нет, не в августе.

    «Просьба Порты об оказании ей помощи военно-морскими силами имела место в октябре 1832 года». (Палата общин, 28 августа 1833 года.)

    Но нет, не в октябре.

    «Порта просила о помощи в ноябре 1832 года». (Палата общин, 17 марта 1834 года.)

    Благородный лорд так же легко меняет дату обращения к нему Порты с мольбой о помощи, как Фальстаф число напавших на него сзади молодчиков, оказывавшихся то в клеенчатых плащах, то в куртках из кендальского сукна{39}. Правда, он не может отрицать того, что предложенная Россией вооруженная помощь была Портой отклонена и что последняя обратилась к нему. Он отказался выполнить просьбы Порты.

    Тогда Порта снова обратилась к благородному лорду. Она отправила в Лондон сначала г-на Маврогени, а потом Намык-пашу, который умолял о посылке на помощь эскадры военно-морского флота на условиях, что султан будет нести все расходы по содержанию этой эскадры и что он обяжется пожаловать британским подданным в будущем, в виде вознаграждения за эту помощь, новые торговые привилегии и преимущества. Россия была настолько уверена в отказе со стороны благородного лорда, что она даже присоединилась к просьбе турецкого уполномоченного, умолявшего светлейшего лорда о помощи. Он сам говорит нам об этом:

    «Чувство справедливости заставляет меня констатировать, что Россия была весьма далека от того, чтобы проявлять какую-либо ревнивую подозрительность в отношении оказания этой помощи со стороны английского правительства; русский посол официально обратился ко мне в момент, когда просьба еще только рассматривалась, сообщив, что он узнал об этой просьбе Турции и что Россия, заинтересованная в поддержании и сохранении Турецкой империи, с удовлетворением встретила бы решение министров о выполнении этой просьбы, если бы они были готовы пойти на это». (Палата общин, 28 августа 1833 года.)

    Тем не менее, благородный лорд остался неумолим ко всем просьбам Порты, несмотря на то, что последняя нашла себе столь бескорыстного ходатая в лице самой России. Затем, конечно, Порта уразумела, чего от нее ожидают. Она поняла, что ей суждено сделать волка пастухом. Но она еще колебалась и только через три месяца решилась принять помощь России.

    «Великобритания», — сказал благородный лорд, — «никогда не выражала недовольства по поводу того, что Россия оказала эту помощь; напротив, она была рада, что Турция получила действительную поддержку откуда бы то ни было». (Палата общин, 17 марта 1834 года.)

    Но к какой бы дате ни относились обращенные к лорду Пальмерстону просьбы Порты о помощи, он не мог не сделать следующего признания:

    «Нет никакого сомнения в том, что если бы Англия сочла возможным вмешаться, то этим продвижение вторгнувшейся армии было бы приостановлено, и русские войска не были бы призваны в страну». (Палата общин, 11 июля 1833 года.)

    Почему же он не «счел возможным» вмешаться и удержать русских?

    Прежде всего он ссылается на недостаток времени. Но, по его же собственным словам, конфликт между Портой и Мухаммедом-Али начался еще в октябре 1831 г., между тем как решающее сражение при Конье произошло только 21 декабря 1832 года. Неужели у него не было времени в продолжение всего этого периода? Ибрагим-паша выиграл крупное сражение в июле 1832 г.[319], и с июля до декабря у Пальмерстона опять-таки не было времени. Однако в течение всего этого срока он ожидал со стороны Порты формальной просьбы, которая, согласно его последней версии, последовала только 3 ноября.

    «Но», — спросим вместе с сэром Робертом Пилем, — «разве он был настолько неосведомлен о событиях, происходивших в Леванте, что должен был ожидать формальной просьбы?» (Палата общин, 17 марта 1834 года.)

    Да и с ноября, когда уже последовала формальная просьба, до конца февраля — выступление России произошло не раньше 20 февраля — протекло четыре долгих месяца. Почему же он ничего не предпринял за это время?

    Но у него в запасе имеются еще лучшие оправдания.

    Египетский паша был ведь лишь мятежным подданным, а султан — суверенным монархом.

    «Так как это была война подданного против его монарха, и этот монарх является союзником короля Англии, то было бы несовместимым с нормами добропорядочности вступать с пашой в какие бы то ни было сношения». (Палата общин, 28 августа 1833 года.)

    Итак, задержать армии Ибрагима благородному лорду не позволил этикет. Тот же этикет запретил ему дать инструкции своему консулу в Александрии, чтобы тот употребил свое влияние для воздействия на Мухаммеда-Али. Подобно испанскому гранду, благородный лорд дал бы скорее королеве сгореть дотла, нежели позволил бы себе нарушить этикет и дотронуться до ее юбок. Но, увы! Оказывается, что благородный лорд уже в 1832 г. без согласия султана аккредитовывал консулов и дипломатических агентов при «подданном» султана, что он заключал с Мухаммедом-Али договоры, меняющие существующие торговые и таможенные правила и соглашения и устанавливающие на место них новые. И все это он проделывал, не заботясь о предварительном согласии Порты или о ее последующем одобрении. (Палата общин, 23 февраля 1848 года.)

    В соответствии с этим граф Грей, тогдашний шеф благородного виконта, сообщает нам, что

    «Англия имела в этот момент обширные торговые сношения с Мухаммедом-Али, порывать которые было не в ее интересах». (Палата лордов, 4 февраля 1834 года.)

    Как, торговые сношения с «мятежным подданным»! Но ведь флот благородного лорда был тогда занят на Дуэро и на Тахо, он должен был блокировать Шельду и в качестве повивальной бабки облегчать муки родов конституционных королевств Португалии, Испании и Бельгии. Поэтому благородный лорд не мог тогда послать ни одного корабля. (Палата общин, 11 июля 1833 г. и 17 марта 1834 года.)

    А между тем султан все время настаивал именно на оказании помощи военно-морскими силами. Отдавая дань аргументам благородного лорда, предположим, что он действительно не имел в своем распоряжении ни одного корабля. Но крупные авторитеты уверяют нас, что от благородного лорда не требовалось ни одного корабля, от него требовалось всего-навсего одно слово{40}. К числу этих авторитетов принадлежит и адмирал Кодрингтон, уничтоживший турецкий флот при Наварине.

    «В свое время», — констатировал он, — «когда дело шло об очищении Мореи, Мухаммед-Али почувствовал, какой вес имеют наши представления. Он получил тогда от Порты распоряжения сопротивляться всем требованиям об эвакуации Мореи и должен был отвечать за это головой. Он и оказал соответствующее сопротивление, но в конце концов благоразумно уступил и очистил Морею». (Палата общин, 20 апреля 1836 года.)

    Далее, согласно заявлению герцога Веллингтона,

    «если бы во время сессии 1832 или 1833 г. Мухаммеду-Али было бы ясно сказано, что он не должен вести борьбы в Сирии и Малой Азии, войне был бы этим положен конец, и мы не рисковали бы тем, что русский император получит возможность послать в Константинополь флот и армию». (Палата лордов, 4 февраля 1834 года.)

    Но имеется еще более надежный авторитет. Это — сам благородный лорд. Он утверждал:

    «Хотя правительство его величества и не удовлетворило просьбу султана об оказании помощи военно-морскими силами, однако Англия оказала ему моральную поддержку. Те заявления, которые британское правительство сделало египетскому паше и Ибрагим-паше, командующему его войсками в Малой Азии, существенно содействовали достижению соглашения» (в Кютахье) «между султаном и пашой, что привело к окончанию войны». (Палата общин, 17 марта 1834 года.)

    Наконец, лорд Дерби, в то время еще лорд Стэнли и коллега Пальмерстона по кабинету, заявил, что он может

    «смело утверждать, что дальнейшее продвижение Мухаммеда-Али было остановлено только благодаря недвусмысленному заявлению Англии и Франции, что они не допустят оккупации Константинополя его войсками». (Палата общин, 17 марта 1834 года.)

    Итак, по словам лорда Дерби и самого лорда Пальмерстона, не русская эскадра и не русские войска в Константинополе, а недвусмысленное заявление британского консула в Александрии заставило Ибрагима приостановить свое победоносное продвижение к Константинополю и привело к заключению соглашения в Кютахье, по которому Мухаммед-Али получил в придачу к Египту еще и сирийский пашалык, Адану и другие территории. Но благородный лорд счел возможным разрешить своему консулу в Александрии сделать это недвусмысленное заявление лишь после того, как турецкая армия была уничтожена, Константинополь наводнен казаками, а Ункяр-Искелесийский договор подписан султаном и положен царем в карман.

    Если недостаток времени и военных кораблей не позволил благородному лорду оказать султану помощь, а чрезмерная приверженность к этикету помешала ему остановить пашу, то предписал ли он, по крайней мере, своему послу в Константинополе противодействовать чрезмерному усилению влияния России и стремиться ограничить это влияние более узкими рамками? О нет, наоборот. Чтобы не помешать свободе действий России, благородный лорд позаботился о том, чтобы вообще не иметь в Константинополе посла в наиболее острый период кризиса.

    «Ни в одной стране положение и авторитет посла не могли принести такую пользу и ни в один период это положение и этот авторитет не могли быть использованы с таким успехом, как в Турции в продолжение шести месяцев, кончая 8 июля». (Речь лорда Махона в палате общин 20 апреля 1836 года.)

    Лорд Пальмерстон сообщает нам, что британский посол сэр Стратфорд Каннинг покинул Константинополь в сентябре 1832 г., что лорд Понсонби, бывший тогда посланником в Неаполе, был назначен на его место в ноябре, что «во время необходимых для переезда приготовлений возникли трудности», хотя военный корабль и ожидал его, что «неблагоприятная погода помешала ему прибыть в Константинополь раньше конца мая 1833 года». (Палата общин, 17 марта 1834 года.)

    Поскольку русские еще не прибыли, лорду Понсонби было приказано употребить на переезд из Неаполя в Константинополь семь месяцев{41}.

    Да и зачем было благородному лорду препятствовать русским оккупировать Константинополь?

    «У меня, со своей стороны, было сильное сомнение в том, входило ли вообще в политику русского правительства какое-либо намерение осуществить раздел Оттоманской империи». (Палата общин, 11 июля 1833 года.)

    О, конечно, нет! Россия не хотела раздела империи, она предпочитала удержать ее за собой целиком. Кроме уверенности, которую лорд Пальмерстон черпал в этом сомнении, другую уверенность давало ему «сомнение в том, направлена ли политика России уже в данный момент к немедленному достижению этой цели», а третью «уверенность» он находил в третьем «сомнении», а именно:

    «Сомнительно, подготовлена ли русская нация» (подумать только — русская нация!) «к такому перемещению своих сил, центров и правительственной власти в южные провинции, которое было бы необходимым последствием завоевания Константинополя Россией». (Палата общин, 11 июля 1833 года.)

    Кроме этих отрицательных аргументов у благородного лорда имелся еще один положительный:

    «Если члены правительства его величества спокойно взирали на оккупацию турецкой столицы русскими вооруженными силами, то это происходило потому, что они полностью доверяли честности и добропорядочности России… Предоставляя султану свою помощь, русское правительство ручалось при этом своей честью, и к этому ручательству я питал безграничное доверие»{42}. (Палата общин, 11 июля 1833 года.)

    Доверие благородного лорда было столь непостижимым и несокрушимым, столь полным, постоянным, непреодолимым, неописуемым, ни с чем несоизмеримым, неисцелимым, столь беспредельным, бесстрашным и беспрецедентным, что еще 17 марта 1834 г., когда Ункяр-Искелесийский договор был уже fait accompli {совершившимся фактом. Ред.}, он все еще уверял, что «министры не обманулись в своем доверии». Действительно, не его вина, если природа развила у него бугор доверчивости до размеров почти сверхъестественных.

    СТАТЬЯ ПЯТАЯ

    Содержание Ункяр-Искелесийского договора было опубликовано в «Morning Herald» от 21 августа 1833 года. 24 августа сэр Роберт Инглис запросил в палате общин лорда Пальмерстона о том,

    «действительно ли между Россией и Турцией заключен оборонительно-наступательный договор? Я надеюсь, что благородный лорд будет в состоянии еще до закрытия парламентской сессии представить палате не только текст заключенных договоров, но и всю информацию, относящуюся к заключению этих договоров между Турцией и Россией».

    Лорд Пальмерстон ответил, что

    «когда британское правительство будет уверено в том, что упоминавшийся договор действительно существует, и когда оно будет располагать текстом этого договора, тогда оно должно будет решить, какого политического курса ему надлежит придерживаться… Нельзя порицать его за то, что пресса подчас опережает правительство». (Палата общин, 24 августа 1833 года.)

    Спустя семь месяцев он уверял парламент, что для него

    «было абсолютно невозможно получить уже в августе официальные сведения об Ункяр-Искелесийском договоре, который подлежал ратификации в Константинополе лишь в сентябре». (Палата общин, 17 марта 1834 года.)

    Правда, он знал о договоре, но только неофициально.

    «Британское правительство было удивлено, узнало том, что русские войска покинули Босфор с этим договором в руках». (Речь лорда Пальмерстона в палате общин, 1 марта 1848 года.)

    Больше того, благородный лорд имел у себя договор еще до того, как он был подписан:

    «Как только Порта получила его» (то есть проект Ункяр-Искелесийского договора), «она передала его текст английскому посольству в Константинополе с просьбой к Англии оказать защиту как от Ибрагим-паши, так и от Николая. Просьба была отклонена, но дело этим не ограничилось. Об этом факте с дьявольским вероломством было сообщено русскому послу.

    И на следующий день последний вручил Порте тот самый экземпляр копии договора, который она передала английскому посольству, иронически посоветовав при этом выбирать в следующий раз поверенных понадежнее». (Палата общин, 8 февраля 1848 года.)[320]

    Но благородный виконт достиг всего, чего он хотел. Его запросили в палате общин 24 августа 1833 г. по поводу Ункяр-Искелесийского договора, когда в существовании этого договора он еще не был уверен. 29 августа был объявлен перерыв между сессиями парламента, получившего в тронной речи утешительные заверения, что

    «военные действия, нарушившие мир в Турции, закончились, и депутаты могут быть уверены в том, что король с величайшим вниманием следит за любым событием, которое могло бы нанести ущерб нынешнему положению Турецкой империи или ее будущей независимости».

    Здесь, таким образом, мы имеем ключ к знаменитым июльским договорам России. Они были заключены в июле, а в августе кое-какие сведения о них дошли до публики через печать. Лорда Пальмерстона запрашивают по этому поводу в палате общин; разумеется, оказывается, что он ничего не знает; парламентская сессия закрывается, а когда парламент собирается снова, договор уже стал делом прошлого, или, как и в 1841 г., уже оказался введенным в действие вопреки общественному мнению.

    Сессия парламента окончилась 29 августа 1833 г., а 5 февраля 1834 г. парламент собрался вновь. В промежутке между закрытием одной сессии и началом другой произошло два события, теснейшим образом связанных друг с другом. Во-первых, соединенные французская и английская эскадры прибыли в Дарданеллы и, продемонстрировав там трехцветное знамя и знамя Соединенного королевства, отправились в Смирну и оттуда вернулись на Мальту. Во-вторых, 29 января 1834 г. между Россией и Турцией был заключен новый договор — в С.-Петербурге[321]. Едва этот договор был подписан, как соединенные эскадры отплыли обратно.

    Этот совместный маневр был предпринят с целью одурачить английский народ и Европу, заставив их поверить, что враждебная демонстрация в турецких водах и у турецких берегов была направлена против Порты в связи с заключением ею Ункяр-Искелесийского договора и что она вынудила Россию подписать новый договор в С.-Петербурге. Этот договор, по-видимому, освободил Порту от некоторых обязательств, навязанных ей Адрианопольским договором, так как он содержал обещание эвакуировать Дунайские княжества и сокращал контрибуцию, уплачиваемую Турцией, до одной трети установленной суммы. Во всех других пунктах он являлся лишь ратификацией Адрианопольского договора, совершенно не касаясь Ункяр-Искелесийского договора и ни словом не упоминая о проходе через Дарданеллы. Наоборот, облегчения, которые он принес Турции, послужили платой за то, что Ункяр-Искелесийским договором Дарданеллы были закрыты для Европы.

    «В тот самый день, когда происходила демонстрация» (британского флота), «благородный лорд заверил русского посла при английском дворе, что это совместное движение эскадр ни в коем случае не было предпринято с враждебными намерениями по отношению к России и не должно рассматриваться как враждебная демонстрация против нее, да и вообще оно в действительности ничего не означает. Я сообщаю это, опираясь на авторитетное свидетельство лорда Понсонби, собственного коллеги благородного лорда, посла в Константинополе». (Речь г-на Ансти в палате общин 23 февраля 1848 года.)

    После того как был ратифицирован С.-Петербургский договор, благородный лорд выразил свое удовлетворение умеренностью тех условий, на которых настояла Россия.

    После того как парламент был снова созван, в «Globe» — органе министерства иностранных дел — появилась заметка, утверждавшая, что С.-Петербургский договор является

    «доказательством либо умеренности и разумного образа мыслей России, либо же того влияния, которое оказали на высшие круги С.-Петербурга союз Англии и Франции, а также твердый и согласованный язык, употребленный обеими державами». («Globe», 24 февраля 1834 года.)

    Таким образом, общественное мнение должно было быть отвлечено от Ункяр-Искелесийекого договора, и враждебность к России, которую этот договор вызвал в Европе, должна была быть ослаблена{43}.

    Но как ни хитроумна была эта уловка, она не удалась. 17 марта 1834 г. г-н Шил внес предложение, чтобы

    «палате были представлены копии всех договоров, заключенных между Россией и Турцией, и всей корреспонденции между английским, турецким и русским правительствами, которая относится к этим договорам».

    Благородный лорд отчаянно сопротивлялся этому предложению и сумел его провалить, уверив палату, что «мир может быть обеспечен только в том случае, если палата окажет полное доверие правительству» и отклонит внесенное предложение. Но доводы, которыми он обосновывал свой отказ представить документы, были столь нелепыми и неуклюжими, что сэр Роберт Пиль назвал его, выражаясь на своем парламентском языке, «оратором, прибегающим к совершенно нелогичным аргументам», а его собственный приверженец, полковник Эванс, не мог удержаться от восклицания:

    «Речь благородного лорда кажется ему самой неудовлетворительной из всех произнесенных им речей, какие ему когда-либо довелось слышать».

    Лорд Пальмерстон старался убедить палату в том, что, согласно уверениям России, Ункяр-Искелесийский договор следует рассматривать «как договор, основанный на взаимности». Эта взаимность состоит якобы в том, что, в случае войны, Дарданеллы должны быть закрыты не только для Англии, но также и для России. Утверждение это уже само по себе неверно; но если даже предположить, что оно верно, то эта взаимность безусловно была бы подобна взаимности англо-ирландской, то есть предоставляла бы все преимущества одной стороне. Ибо для России проход через Дарданеллы является путем, ведущим не в Черное море, а наоборот, из него.

    Не будучи в состоянии опровергнуть утверждение г-на Шила, что «последствия Ункяр-Искелесийского договора окажутся такими же, как если бы Порта уступила России Дарданеллы», лорд Пальмерстон признал, что договор закрыл Дарданеллы для британских военных судов и что «по условиям этого договора фактически может быть закрыт доступ в Черное море даже торговым судам» в случае войны между Англией и Россией. Но если правительство будет сохранять «выдержку», если оно «не будет проявлять ненужного недоверия», то есть молчаливо согласится со всеми дальнейшими захватами России, то он

    «склонен полагать, что может и не возникнуть случая, когда этот договор должен будет вступить в действие, и что поэтому договор практически останется мертвой буквой». (Палата общин, 17 марта 1834 года.)

    Кроме того, утверждает он, «уверения и разъяснения», полученные британским правительством от договаривающихся сторон, в значительной степени побудили правительство отказаться от своих возражений против договора. Таким образом, по мнению Пальмерстона, следует принимать во внимание не статьи Ункяр-Искелесийского договора, но уверения, данные по поводу этих статей Россией, не дела России, а ее слова. Но когда в тот же день его внимание обратили на протест французского поверенного в делах, г-на Лагрене, против Ункяр-Искелесийского договора и на оскорбительные и наглые слова графа Нессельроде, ответившего в «Journal de St.-Petersbourg»[322], что «русский император будет поступать так, как будто заявления, содержащегося в ноте г-на Лагрене, не существовало», тогда благородный лорд отрекся от своих собственных слов и стал развивать противоположную доктрину, заявив, что

    «английское правительство при всех обстоятельствах обязано прежде всего принимать во внимание дела иностранных держав, а не слова, которые они в отдельных случаях употребляют по тому или другому поводу».

    Таким образом, он то призывает обращаться к словам России, невзирая на ее дела, то призывает обращаться к ее делам, невзирая на ее слова. В 1837 г. он все еще уверял палату, что

    «Ункяр-Искелесийский договор является договором между двумя независимыми державами». (Палата общин, 14 декабря 1837 года.)

    А десятью годами позже, когда договор давно перестал существовать и благородный лорд только что приготовился играть роль истинно английского министра и «civis romanus sum»[323], он заявил палате напрямик, что

    «Ункяр-Искелесийский договор, без сомнения, до известной степени был навязан Турции русским уполномоченным графом Орловым при таких обстоятельствах» (созданных самим же благородным лордом), «которые делали для Турции затруднительным его отклонение… Фактически договор предоставил русскому правительству такую возможность вмешиваться в дела Турции и диктовать ей условия, которая несовместима с независимостью этого государства». (Палата общин, 1 марта 1848 года.)

    В продолжение всего хода дебатов об Ункяр-Искелесийском договоре благородный лорд, как шут в комедии, имел наготове всеобъемлющий ответ, который мог удовлетворить любое требование и сойти за ответ на любой вопрос. Этим ответом служили слова: англофранцузский союз. Когда его осыпали насмешками по поводу его потворства России, он отвечал совершенно серьезно:

    «Если эти насмешки направлены против установившихся ныне отношений между Англией и Францией, то я должен только сказать, что мое участие в достижении этого доброго согласия наполняет меня чувством гордости и удовлетворения». (Палата общин, 11 июля 1833 года.)

    Когда от него потребовали представления документов, относящихся к Ункяр-Искелесийскому договору, он ответил:

    «Англия и Франция ныне скрепили между собой дружбу, которая стала еще теснее». (Палата общин, 17 марта 1834 года.)

    Сэр Роберт Пиль, выступая, воскликнул:

    «Я хочу лишь заметить, что как только благородный лорд попадает в затруднительное положение из-за какого-либо вопроса нашей европейской политики, он тотчас же находит готовое средство выпутаться из него, а именно он поздравляет палату с тесным союзом между Англией и Францией».

    Но в то же время благородный лорд давал своим противникам — тори все больший повод подозревать, что «Англия была вынуждена потворствовать нападению на Турцию, которое прямо поощрялось Францией».

    Выставляемый в тот период напоказ союз с Францией должен был, таким образом, прикрыть тайную зависимость от России, подобно тому как сопровождавшийся таким шумом разрыв с Францией в 1840 г. должен был прикрыть официальный союз с Россией.

    В то время как благородный лорд утомлял мир объемистыми фолиантами публикуемых документов о переговорах по поводу дел конституционного королевства Бельгии и многочисленными разъяснениями, устными и документальными, по поводу «самостоятельной державы» Португалии, от него до настоящего времени нельзя было вырвать какой-либо документ, относящийся к первой сирийско-турецкой войне и к Ункяр-Искелесийскому договору. Когда 11 июля 1833 г. от него в первый раз потребовали представления документов по этому вопросу, то выяснилось, что «предложение внесено преждевременно, дело еще не завершено и результаты еще неизвестны». 24 августа 1833 г. он заявил, что «договор еще официально не подписан и он еще не имеет его текста в своем распоряжении». 17 марта 1834 г. он утверждал, что «переговоры все еще ведутся… дискуссии, если можно так выразиться, еще не закончены». Даже в 1848 г., когда г-н Ансти заявил ему, что, требуя документов, он уверен, что в них есть доказательство существования тайного сговора между благородным лордом и царем, рыцарственный министр предпочел убить время пятичасовой речью, нежели убить подозрение документами, которые говорили бы сами за себя. И, несмотря на все это, он еще с циничной наглостью уверял г-на Т. Атвуда 14 декабря 1837 г.{44}, что «документы, связанные с Ункяр-Искелесийским договором, были предоставлены палате еще три года тому назад», то есть в 1834 г., в то самое время, когда он заявлял, что «мир может быть обеспечен только в том случае», если документы не будут переданы палате. В тот же день он заявил гну Атвуду, что

    «этот договор в настоящий момент — дело прошлого; он был заключен только на ограниченный срок, и этот срок уже истек. Достопочтенный член парламента поднял о нем вопрос без всякой на то надобности и совершенно неуместно».

    Согласно первоначальному условию, срок действия Ункяр-Искелесийского договора должен был истечь 8 июля 1841 года. 14 декабря 1837 г. лорд Пальмерстон заявил г-ну Атвуду, что этот срок уже истек.

    «Какую же хитрость, какую уловку или лазейку придумаешь ты теперь, чтобы прикрыть свой очевидный и явный позор? Ну, Джек, какую же хитрость ты придумаешь?»{45}

    СТАТЬЯ ШЕСТАЯ

    В русском лексиконе отсутствует слово «честь». Само это понятие считается французской иллюзией. «Что такое honneur? Это — французская chimere»{46} — гласит русская поговорка. Открытием русской чести мир обязан исключительно милорду Пальмерстону, который в продолжение целой четверти века в каждый критический момент самым решительным образом ручался за «честь» царя. Он поступил так в 1853 г. при закрытии парламентской сессии, как и при закрытии сессии в 1833 году.

    Но случилось так, что благородный лорд как раз в момент своих откровений о том, что он «безгранично доверяет честности и добропорядочности царя», получил документы, которые держались в тайне от остального мира и которые не оставляют никакого сомнения, если бы оно и существовало, относительно характера честности и добропорядочности России. Благородному лорду даже не надо было скоблить московита, чтобы найти в нем татарина. Ему достался этот татарин{47} во всем его неприкрытом безобразии. Он получил в свое распоряжение признания руководящих русских министров и дипломатов, сбросивших с себя маски, раскрывших свои самые тайные помыслы, совершенно откровенно делившихся своими планами завоевания и покорения, презрительно издевавшихся над глупым легковерием европейских дворов и министров, насмехавшихся над всеми этими Виллелями, Меттернихами, Абердинами, Каннингами и Веллингтонами. С грубым цинизмом варвара, сдобренным жестокой иронией придворного, они совместно придумывали, как сеять недоверие в Париже против Англии, в Лондоне против Австрии, в Вене против Лондона, как натравливать всех друг на друга и превращать всех в простое орудие России.

    Во время варшавского восстания в руки победоносных поляков попали архивы наместников, хранившиеся во дворце великого князя Константина и содержавшие секретную переписку русских министров и послов с начала столетия до 1830 года. Польские эмигранты привезли эти документы сначала во Францию, а потом граф Замойский, племянник князя Чарторыского, вручил их лорду Пальмерстону, который по-христиански предал их забвению. Имея эти документы в кармане, благородный виконт особенно ревностно возвещал британскому сенату и всему миру о том, что он «безгранично доверяет честности и добропорядочности русского императора».

    Не по вине благородного лорда эти сенсационные документы были опубликованы в конце 1835 г. в известном «Portfolio». Каков бы ни был король Вильгельм в других отношениях, он во всяком случае являлся наиболее решительным врагом России. Его личный секретарь, сэр Герберт Тейлор, был близко знаком с Давидом Уркартом и представил этого господина королю. С этого момента его королевское величество состояло в заговоре с обоими друзьями против политики «истинно английского» министра.

    «Вильгельм IV приказал благородному лорду выдать вышеупомянутые документы; после их выдачи они были сразу же изучены в Виндзорском замке, и было признано желательным обнародовать их в печатном виде. Несмотря на сильное сопротивление со стороны благородного лорда, король заставил его дать этой публикации санкцию министерства иностранных дел, так что издатель, на которого была возложена подготовка документов к печати, не опубликовал ни одного слова, которое не было бы скреплено подписью или инициалами лорда. Я сам видел инициалы благородного лорда под одним из этих документов, хотя благородный лорд отрицает эти факты. Лорд Пальмерстон вынужден был передать эти документы для опубликования г-ну Уркарту. Последний и был действительным издателем «Portfolio»». (Речь г-на Ансти в палате общин 23 февраля 1848 года.)

    После смерти короля лорд Пальмерстон отказался уплатить владельцу типографии за печатание «Portfolio»; он публично и торжественно опроверг какую-либо причастность министерства иностранных дел к этой публикации, заставив — неизвестно каким путем — своего заместителя, г-на Бакхауса, поставить свою фамилию под этим опровержением. В «Times» от 26 января 1839 г. было напечатано следующее:

    «Мы не знаем, что чувствует лорд Пальмерстон, но для нас совершенно ясно, что чувствовал бы всякий другой человек, считавшийся джентльменом и занимавший пост министра, после того, как во вчерашнем номере «Times» была предана гласности переписка между г-ном Уркартом, которого лорд Пальмерстон отстранил от должности, и г-ном Бакхаусом, за которым благородный виконт сохранил его должность. Как в этом можно убедиться, эта переписка служит самым лучшим подтверждением того факта, что вся серия официальных документов, содержащихся в известной публикации под названием «Portfolio», была напечатана и распространена с санкции лорда Пальмерстона и что светлейший лорд несет за опубликование этих документов ответственность и как государственный деятель — перед политическими кругами Англии и других стран — и как лицо, нанимающее типографов и издателей, по отношению к которым он имеет денежные обязательства».

    В результате истощения турецких финансов во время неудачной войны 1828–1829 гг., а также задолженности России в связи с платежами, установленными по Адрианопольскому договору, Турция вынуждена была еще больше расширить отвратительную систему монополий, в силу которой продажа почти всех товаров разрешалась только тем лицам, которые покупали у правительства лицензии. Благодаря этому нескольким ростовщикам удалось захватить в свои руки почти всю торговлю страны. Г-н Уркарт предложил королю Вильгельму IV заключить с султаном торговый договор, который гарантировал бы большие выгоды британской торговле и одновременно способствовал бы развитию производительных сил Турции, оздоровил бы ее финансы и, таким образом, освободил бы ее от русского ига. Любопытную историю этого договора лучше всего передать словами г-на Ансти.

    «Вся борьба между лордом Пальмерстоном и г-ном Уркартом сосредоточилась вокруг этого торгового договора. 3 октября 1835 г. г-н Уркарт получил назначение на пост секретаря посольства в Константинополе; эта должность была предоставлена ему с единственной целью, чтобы он на месте обеспечил принятие Турцией торгового договора. Но он тянул со своим отъездом до июня или даже июля 1836 года. Лорд Пальмерстон торопил его. Но на все многочисленные предложения об отъезде он неизменно отвечал следующее: я поеду лишь тогда, когда торговый договор будет окончательно согласован с министерством торговли и министерством иностранных дел; я лично отвезу его в Турцию и добьюсь его принятия Портой… Наконец, лорд Пальмерстон апробировал договор, и последний был отправлен лорду Понсонби, послу в Константинополе». (В то же время лорд Пальмерстон дал последнему указание совершенно отстранить г-на Уркарта от переговоров и целиком взять их в свои руки, что противоречило договоренности с г-ном Уркартом.) «Но как только Уркарт был удален из Константинополя в результате интриг благородного лорда, договор был тотчас же выброшен за борт. Два года спустя благородный лорд снова вернулся к нему, причем в парламенте он стал расточать г-ну Уркарту комплименты, называя его автором договора и отрицая какие-либо заслуги в этом деле со своей стороны. Но благородный лорд извратил этот договор, фальсифицировал его во всех его частях и превратил в договор, гибельный для торговли. Первоначальный договор г-на Уркарта ставил подданных Великобритании в Турции в равное положение с гражданами наиболее благоприятствуемой нации», то есть с русскими. «Измененный лордом Пальмерстоном договор ставил подданных Великобритании на одну доску с обремененными налогами и угнетенными турецкими подданными. Договор г-на Уркарта предусматривал отмену всех транзитных пошлин, монополий, налогов и любых других пошлин, кроме тех, которые установлены в самом договоре. Фальсифицированный лордом Пальмерстоном договор содержал особую статью, признававшую за Высокой Портой абсолютное право издавать любые правила или ограничения, касающиеся торговли, какие ей только заблагорассудится. В договоре г-на Уркарта ввозная пошлина оставалась, как и раньше, равной трем процентам; в договоре благородного лорда она была повышена с трех до пяти процентов. Договор г-на Уркарта регулировал пошлину ad valorem {с объявленной ценности. Ред.} следующим образом: если предметы торговли произведены исключительно в Турции и им обеспечен легкий сбыт в иностранных портах по ценам, обычно назначавшимся при системе монополий, то вывозная пошлина, устанавливаемая двумя уполномоченными, турецким и английским, могла быть достаточно высокой, чтобы, сохраняя прибыль, доставлять доход казначейству; если же товары произведены где-либо вне Турции и цены на них в иностранных портах недостаточно высоки, чтобы можно было покрыть высокую пошлину, то пошлина может быть установлена в более низких размерах. Договор лорда Пальмерстона устанавливал постоянную пошлину ad valorem для всех видов товаров в двенадцать процентов независимо от того, могут они выдержать такую пошлину или нет. Первоначальный текст договора распространял на турецкие корабли и товары преимущества свободы торговли; подтасованный договор не содержал на этот счет вообще никаких условий… Я обвиняю благородного лорда в том, что он совершил эту фальсификацию, я обвиняю его в том, что он скрыл это, и я обвиняю его, наконец, в том, что он обманул палату, утверждая, будто это и есть тот самый договор, который выработал г-н Уркарт». (Речь г-на Ансти в палате общин 23 февраля 1848 года.)

    Договор, измененный благородным лордом, оказался столь благоприятным для России и столь вредным для Великобритании, что некоторые английские купцы в странах Леванта решили с этого времени вести торговлю под покровительством русских фирм, а других, как сообщает г-н Уркарт, от этого удержало только своего рода чувство национальной гордости.

    О тайных отношениях между благородным лордом и королем Вильгельмом IV г-н Ансти рассказал палате общин следующее:

    «Король потребовал, чтобы благородный лорд обратил внимание на вопрос о все усиливающихся посягательствах России на Турцию… Я могу доказать, что благородный лорд вынужден был в этом вопросе принимать указания личного секретаря покойного короля и что его пребывание на своем посту зависело от того, уступит ли он желаниям монарха или нет… Благородный лорд иногда пытался по тому или иному поводу оказывать сопротивление, насколько у него хватало смелости, но за каждой такой попыткой неизменно следовало унизительное выражение раскаяния и угодливости. Не берусь утверждать, действительно ли благородный лорд был однажды отставлен от должности на день или несколько дней, но я могу с уверенностью сказать, что в этом случае благородный лорд подвергался опасности быть прогнанным со своего поста самым бесцеремонным образом. Я имею в виду тот случай, когда покойный король обнаружил, что благородный лорд при назначении английских послов при санкт-петербургском дворе руководствуется чувствами русского правительства и что сэр Стратфорд Каннинг, первоначально назначенный на этот пост, был отстранен, чтобы уступить место покойному графу Дергему, как послу, более угодному царю». (Палата общин, 23 февраля 1848 года.)

    Одним из наиболее удивительных фактов является то, что пока король тщетно боролся с русофильской политикой благородного лорда, последний вместе со своими вигскими коллегами умел поддерживать среди публики подозрение, будто король, — известный как приверженец тори, — парализовал антирусские усилия «истинно английского» министра. Приписываемая монарху торийская склонность к деспотическим принципам русского двора должна была, разумеется, служить объяснением иначе совершенно необъяснимой политики Пальмерстона. Вигские олигархи загадочно улыбались, когда Г. Л. Булвер рассказывал палате, что

    «не далее, как в прошлое рождество граф Аппоньи, австрийский посол в Париже, говоря о восточных делах, заявил, что английский двор больше опасается французских принципов, чем русского честолюбия». (Палата общин, 11 июля 1833 года.)

    И они вновь улыбались, когда г-н Т. Атвуд запрашивал благородного лорда о том,

    «какой прием был оказан графу Орлову при дворе его величества, когда граф прибыл в Англию после заключения Ункяр-Искелесийского договора?» (Палата общин, 28 августа 1833 года.)

    Документы, которые умиравший король и его секретарь, покойный сэр Герберт Тейлор, доверили г-ну Уркарту «для того, чтобы при удобном случае реабилитировать память Вильгельма IV», прольют, когда их опубликуют, новый свет на прежнюю деятельность благородного лорда и всей вигской олигархии, — деятельность, о которой публика знает как правило лишь по истории тех претензий, фраз и так называемых принципов, выставлявшихся этой олигархией, словом по ее театральной и обманчивой стороне, по ее маскировке.

    Здесь следует воздать должное г-ну Давиду Уркарту, который в течение двадцати лет является неутомимым противником лорда Пальмерстона. Он показал себя как единственный его настоящий противник, который не замолчал, несмотря на запугивание, не дал себя склонить к уступчивости подкупом и не превратился в поклонника, поддавшись чарам. А между тем всех остальных своих врагов Альчина-Пальмерстон ухитрился одурачить с помощью то лести, то соблазна. Мы только что слышали из уст г-на Ансти яростные обвинения против светлейшего лорда, а вот что сообщает Уркарт:

    «Весьма знаменательно, что обвиненный министр искал сближения с членом парламента» — г-ном Ансти — «и выразил готовность сотрудничать и поддерживать личную дружбу с ним, не требуя от него никакого формального отказа от своих слов или извинения. Недавнее официальное назначение г-на Ансти теперешним правительством говорит само за себя». (Д. Уркарт. «Продвижение России»[324].)

    А 8 февраля 1848 г. тот же г-н Ансти сравнивал благородного виконта

    «с бесчестным маркизом Кармартеном, тем самым министром Вильгельма III, которого царю Петру I, при его посещении английского двора, удалось подкупить в свою пользу с помощью золота британских купцов». (Палата общин, 8 февраля 1848 года.)

    Кто защищал в этом случае лорда Пальмерстона от обвинений г-на Ансти? Г-н Шил, тот самый г-н Шил, который в 1833 г. при заключении Ункяр-Искелесийского договора играл ту же роль обвинителя по отношению к светлейшему лорду, какую в 1848 г. играл г-н Ансти. Г-н Робак, бывший когда-то ярым противником лорда, в 1850 г. добился для него вотума доверия палаты. Сэр Стратфорд Каннинг, обличавший в продолжение целого десятилетия благородного лорда за его потворство царю, был доволен, когда от него отделались, отправив его послом в Константинополь. Даже сам Дадли Стюарт, столь любезный сердцу благородного лорда, в результате интриг последнего в течение нескольких лет не допускался в парламент за то, что осмелился быть в оппозиции к благородному лорду. Когда же он снова вернулся в парламент, он стал ame damnee {верным соратником. Ред.} «истинно английского министра». Кошут, который из Синих книг мог бы знать, что Венгрия была предана благородным виконтом, по прибытии в Саутгемптон назвал его «своим дорогим, сердечным другом».

    СТАТЬЯ СЕДЬМАЯ[325]

    Бросив беглый взгляд на карту Европы, мы на западном побережье Черного моря увидим устье Дуная, единственной реки, которая, начинаясь в самом сердце Европы, образует, можно сказать, естественный путь в Азию. Как раз напротив, на восточном побережье Черного моря, к югу от реки Кубани начинается Кавказский хребет, который тянется на протяжении около 700 миль в юго-восточном направлении от Черного моря к Каспийскому, отделяя Европу от Азии.

    Тот, кто держит в своих руках устье Дуная, господствует и над самим Дунаем — этим путем в Азию, — а вместе с тем в значительной мере и над торговлей Швейцарии, Германии, Венгрии, Турции и главным образом Молдавии и Валахии. Если эта держава владеет к тому же еще и Кавказом, тогда ей принадлежит Черное море, и ей не хватает только Дарданелл и Константинополя, чтобы закрыть вход в это море. Обладание Кавказскими горами непосредственно обеспечивает ей господство над Трапезундом, а благодаря ее господствующему положению в Каспийском море — и над северным морским побережьем Персии.

    Россия устремила свои жадные взоры и на устье Дуная, и на Кавказский хребет. В одном месте ей предстояло еще установить свое владычество, в другом — удержать его. Кавказские горы отделяют Южную Россию от богатейших провинций Грузии, Мингрелии, Имеретии и Гурии, отвоеванных московитами у мусульман. Таким образом ноги гигантской империи отрезаны от туловища. Единственная военная дорога, заслуживающая это название, вьется от Моздока к Тифлису, проходя через теснины Дарьяльского ущелья; она защищена непрерывной цепью укреплений, но подвергается с обеих сторон беспрестанным нападениям кавказских племен. Если бы все эти кавказские племена объединились под властью одного военного вождя, они могли бы даже представить опасность для соседних казачьих областей. «Становится страшно при мысли об ужасных последствиях, которые имело бы для юга России объединение враждебных черкесов под властью одного вождя», — восклицает немец г-н Купфер, возглавлявший комиссию ученых, которая сопровождала в 1829 г. экспедицию генерала Эммануэля к Эльбрусу[326].

    В данный момент наше внимание одинаково приковано и к берегам Дуная, где Россия овладела двумя житницами Европы, и к Кавказу, где России угрожает потеря Грузии. Захват Молдавии и Валахии Россией был подготовлен Адрианопольским договором; по этому же договору были признаны ее притязания на Кавказ.

    Статья IV этого договора устанавливает, что:

    «Все земли, расположенные к северу и востоку от демаркационной линии между обеими империями» (Россией и Турцией) «по направлению к Грузии, Имеретии и Гурии, а равно и все побережье Черного моря от устья Кубани до пристани св. Николая включительно — пребудут во владении России».

    Относительно Дуная договор содержит следующее постановление:

    «Пограничная линия будет проходить по течению Дуная до устья рукава св. Георгия, так что все острова, образованные различными рукавами реки, будут принадлежать России. Правый берег останется по-прежнему во владении Порты. Однако постановлено, что этот правый берег, начиная с того места, где рукав св. Георгия отделяется от Сулинского рукава, должен на расстоянии двух часов пути» (шести миль) «от реки оставаться незаселенным, и там не должны быть возводимы постройки какого бы то ни было рода. То же самое относится к островам, которые остаются во владении российского двора. Не считая карантинных станций, которые там будут возведены, на них не разрешается устраивать никаких заведений или укреплений».

    Оба эти параграфа, поскольку они обеспечивают России «расширение территории и исключительные торговые привилегии», открыто нарушают подписанный герцогом Веллингтоном в С.-Петербурге протокол от 4 апреля 1826 г. и договор от 6 июля 1827 г., заключенный в Лондоне между Россией и другими великими державами[327]. Поэтому английское правительство отказалось признать Адрианопольский договор. Герцог Веллингтон заявил против него протест. (Речь лорда Дадли Стюарта в палате общин 17 марта 1837 года.) Лорд Абердин также протестовал против него, как сообщает лорд Махон:

    «В депеше к лорду Хейтсбёри от 31 октября 1829 г. он высказался с немалым недовольством по поводу многих разделов Адрианопольского договора, обратив особое внимание на условия, касающиеся островов на Дунае. Он отрицает, что этот мир» (Адрианопольский) «основан на уважении к суверенным территориальным правам Порты, а также к положению и интересам всех морских держав на Средиземном море». (Речь лорда Махона в палате общин 20 апреля 1836 года.)

    Лорд Абердин, по утверждению графа Грея, заявил, что

    «независимость Порты будет принесена в жертву и миру Европы будет угрожать опасность, если этот договор будет санкционирован». (Речь графа Грея в палате лордов 4 февраля 1834 года.)

    Сам лорд Пальмерстон сообщает нам о следующем:

    «Что касается расширения русских границ в районе устья Дуная, на Южном Кавказе и на побережье Черного моря, то оно безусловно не согласуется с торжественным заявлением, сделанным Россией перед лицом всей Европы до начала турецкой войны». (Палата общин, 17 марта 1837 года.)

    Россия могла надеяться реализовать свои пока еще номинальные притязания на северозападные области Кавказа лишь в том случае, если бы ей удалось блокировать восточное побережье Черного моря и отрезать подвоз оружия и боевых припасов к этим областям. Но побережье Черного моря, как и устье Дуная, уже во всяком случае не является тем местом, где «действия со стороны Англии неосуществимы», как жаловался благородный лорд, когда речь шла о Кракове. При помощи каких же таинственных ухищрений, в таком случае, московитам удалось блокировать Дунай и побережье Черного моря и заставить Великобританию согласиться не только с Адрианопольским договором, но и с нарушениями того же договора самой Россией?

    Эти вопросы были поставлены благородному лорду в палате общин 20 апреля 1836 г., после того как она была засыпана многочисленными петициями от купцов Лондона, Глазго и других торговых городов с протестами против фискальных мероприятий России на Черном море, а также вводимых ею правил и ограничений, целью которых является создание препятствий для английской торговли на Дунае. 7 февраля 1836 г. появился русский указ о сооружении — в согласии с Адрианопольским договором — карантинной станции на одном из островов в устье Дуная. Для того чтобы осуществлять здесь карантинные правила, Россия требовала для себя права посещать и осматривать суда, направляющиеся вверх по Дунаю, а также принуждать уплачивать сборы, задерживать и отправлять в Одессу те из них, которые проявят неповиновение. Еще до того как была сооружена карантинная станция или, точнее говоря, до того, как под ложным предлогом сооружения этой станции были построены таможня и форт, русское правительство попыталось позондировать почву для того, чтобы определить, как далеко можно заходить в своем вызывающем обращении с английским правительством. Лорд Дергем, действовавший по инструкциям, полученным из Англии, заявил русскому правительству протест по поводу препятствий, которые ставились английской торговле.

    «Его направили к графу Нессельроде. Граф Нессельроде адресовал его к губернатору Новороссии, губернатор Новороссии, в свою очередь, предложил ему обратиться к консулу в Галаце; последний вошел в сношения с британским консулом в Браилове, предложив ему направить капитанов, с которых взыскали сбор, к устью Дуная, то есть к месту, где по отношению к ним была учинена несправедливость для того, чтобы расследовать дело; но при этом, конечно, было хорошо известно, что упомянутые капитаны уже находятся в Англии». (Палата общин, 20 апреля 1836 года.)[328]

    Официальный указ от 7 февраля 1836 г. привлек всеобщее внимание британских торговых кругов.

    «Уже вышел в море или готовится к отплытию целый ряд судов, капитаны которых получили строгие приказы не признавать права посещения и осмотра судов, которого домогается Россия. Легко предвидеть, какова будет судьба этих кораблей, если палата не решится определенно выразить свое мнение. Если это не будет сделано, то британские суда общим водоизмещением не менее, чем в 5000 тонн, будут задержаны и отправлены в Одессу и будут находиться там до тех пор, пока не подчинятся дерзким требованиям России». (Речь г-на Патрика Стюарта в палате общин 20 апреля 1836 года.)

    Россия предъявляла требования на болотистые острова в устье Дуная на основании одной из статей Адрианопольского договора, которая сама по себе являлась нарушением договора, заключенного между Россией, Англией и другими державами в 1827 году. Но возведение укреплений у входа в Дунай и вооружение их артиллерией являлось нарушением уже самого Адрианопольского договора, прямо запрещавшего сооружение каких бы то ни было укреплений на расстоянии шести миль от реки. Взимание сборов и создание препятствий судоходству по Дунаю было нарушением Венского договора, провозгласившего, что судоходство по рекам, на всем их протяжении, начиная с того места, где река становится судоходной, и кончая устьем, должно быть совершенно свободным, что «размер пошлин ни в коем случае не должен превышать размера существующих ныне», то есть в 1815 г., и что «никакое повышение не должно иметь места без общего согласия государств, владеющих берегами реки». Таким образом, единственный аргумент, который Россия могла бы-привести в свое оправдание, состоит в том, что договор 1827 г. был нарушен Адрианопольским договором, который, в свою очередь, был нарушен самой Россией, и все это вместе опиралось на нарушение Венского договора.

    Вырвать у лорда Пальмерстона какое бы то ни было заявление о том, признает ли он Адрианопольский договор или нет, оказалось совершенно невозможным. Что касается нарушения Венского договора, то благородный лорд

    «не получил никакой официальной информации о том, что произошло что-либо, противоречащее этому договору. Но если бы участвующие в договоре стороны стали утверждать что-либо подобное, то следовало бы действовать так, как сочли бы это необходимым юридические советники короны с точки зрения прав английских подданных». (Речь лорда Пальмерстона в палате общин 20 апреля 1836 года.)

    Статьей V Адрианопольского договора Россия гарантирует Дунайским княжествам «благоденствие» и полную «свободу торговли». И вот г-н Стюарт стал доказывать, что княжества Молдавия и Валахия являлись объектом страшной зависти со стороны России, ибо с 1834 г. их торговля столь быстро расцвела, что они начали конкурировать с самой Россией в области исконных отраслей ее производства, а Галац превратился в крупнейший складочный пункт всей торговли хлебом на Дунае, вытесняя Одессу из этой отрасли торговли. Благородный лорд ответил на это следующими словами:

    «Если бы мой досточтимый друг мог доказать, что несколько лет тому назад мы вели крупную и имевшую важное значение торговлю с Турцией, а затем она сократилась до небольших размеров вследствие агрессии со стороны других стран или беззаботного отношения к ней нашего правительства, то он действительно имел бы основание апеллировать к парламенту». Но вместо этого «мой досточтимый друг доказал лишь, что за последние несколько лет наша торговля с Турцией развилась до весьма значительных размеров, тогда как раньше она почти отсутствовала».

    Россия препятствует судоходству по Дунаю, потому что торговля Дунайских княжеств становится все значительнее, — говорит г-н Стюарт. Но, — возражает лорд Пальмерстон, — она не делала этого, когда эта торговля почти отсутствовала. Вы ничего не предпринимаете для отпора последним посягательствам России на Дунае, — говорит г-н Стюарт. Но, — отвечает лорд Пальмерстон, — мы ничего не предпринимали и тогда, когда Россия не позволяла себе эти посягательства. О каких же «обстоятельствах», собственно, может идти речь, «в отношении которых правительство будто бы не приняло бы мер предосторожности, если бы его к этому не принудило прямое вмешательство палаты»? Пальмерстону удалось помешать палате общин принять резолюцию, уверив ее, что

    «правительство его величества нисколько не склонно мириться с агрессивными действиями любой державы, какой бы она ни была и какова бы ни была ее сила».

    При этом он предупреждал палату о необходимости

    «не делать осторожности ради ничего такого, что могло бы быть истолковано другими державами или дало бы им основание истолковывать как намеренную провокацию с нашей стороны».

    Спустя неделю после этих дебатов в палате общин один британский купец отправил письмо в министерство иностранных дел относительно упомянутого русского указа. Заместитель министра дал ему следующий ответ:

    «По поручению виконта Пальмерстона сообщаю Вам, что его светлость обратился к юридическому советнику короны с просьбой сообщить свое мнение по поводу правил, объявленных в русском указе от 7 февраля 1836 года. В то же время лорд Пальмерстон поручает мне сообщить Вам в ответ на последнюю часть Вашего письма, что, по мнению правительства его величества, русские власти не имеют права взимать какой бы то ни было сбор в устье Дуная и что Вы поступили правильно, предписав своим агентам отказываться от всякой уплаты подобного сбора».

    Купец поступил в соответствии с этими указаниями. Но благородный лорд выдал его России с головой: как сообщает г-н Уркарт, русские консулы в Лондоне и Ливерпуле взимают теперь сбор с каждого английского судна, отправляющегося в турецкие порты на Дунае, а «на острове Лети все еще находится карантинная станция».

    Свое вторжение на Дунай Россия не ограничила постройкой карантинных станций, сооружением укреплений и взиманием сборов. По Адрианопольскому договору к России отошел Сулинский рукав, единственный еще судоходный рукав устья Дуная. Когда им владели турки, глубина его русла составляла 14–16 футов и поддерживалась на этом уровне. С тех пор как рукав перешел к России, глубина русла уменьшилась до 8 футов, то есть до уровня, совершенно недостаточного для прохождения судов, груженых хлебом. А ведь Россия была участницей Венского договора, статья 113 которого устанавливает, что

    «каждое государство обязано за свой счет содержать в хорошем состоянии бечевники и проводить необходимые работы для того, чтобы судоходство не испытывало никаких затруднений».

    Россия нашла, что лучшим средством для поддержания судоходности Сулинского рукава является постепенное понижение уровня воды в нем путем нагромождения на его дне обломков судов и превращения его отмелей в сплошные заносы из песка и ила. К этому систематическому и длительному нарушению Венского договора Россия прибавила еще нарушение Адрианопольского договора, запрещающего сооружение на Сулинском рукаве каких бы то ни было строений, кроме карантинных зданий и маяков. А между тем по ее предписанию там вырос маленький русский форт, существующий за счет вымогательских сборов с судов, поводом для чего служат вынужденные задержки и затраты на выгрузку и погрузку посредством лихтеров, ставшие неизбежными в результате засорения русла.

    «Cum principia negante non est disputandum {С людьми, отрицающими принципы, не спорят. Ред}. Какая польза настаивать на абстрактных принципах перед деспотическими правительствами, которые, как известно, право измеряют силой и в своем поведении руководствуются выгодой, а не справедливостью?» (Речь лорда Пальмерстона 30 апреля 1823 года.)

    И вот, в полном соответствии со своей собственной доктриной, благородный виконт довольствуется тем, что настаивает на абстрактных принципах перед деспотическим правительством России. Но он идет еще дальше. В то время как 6 июля 1840 г. он уверял палату, что свобода судоходства по Дунаю «обеспечивается Венским договором», в то время как 13 июля 1840 г. он сетовал на то, что, хотя оккупация Кракова и является нарушением Венского договора, но «не было никакой возможности силой отстоять точку зрения Англии, ибо очевидно, что Краков является местом, где действия со стороны Англии неосуществимы», через два дня после этого он заключил с Россией договор, закрывший Дарданеллы для Англии{48} «на время мира с Турцией». Таким образом Англия лишилась единственной возможности «силой отстоять» Венский договор, и Понт Эвксинский {древнее название Черного моря. Ред.} действительно превратился в место, где действия со стороны Англии неосуществимы.

    Когда это было достигнуто, благородный лорд ухитрился сделать показную уступку общественному мнению и выпалил целый залп бумажных заявлений, напоминая в них в нравоучительных и сентиментальных выражениях «деспотическому правительству, которое право измеряет силой и в своем поведении руководствуется выгодой, а не справедливостью», что

    «Россия, принудив Турцию уступить ей устье великой европейской реки, представляющей собой главный путь для взаимного торгового обмена многих наций, вместе с тем приняла на себя по отношению к другим государствам ответственность и обязанности, соблюдение которых она должна считать делом своей чести».

    Ответом графа Нессельроде на это настойчивое подчеркивание абстрактных принципов было неизменное: «вопрос будет тщательно расследован». Кроме того, он время от времени выражал «чувство сожаления императорского правительства по поводу того, что к его намерениям относятся с таким недоверием».

    Таким образом, заботами благородного лорда дело доведено до того, что в 1853 г. судоходство по Дунаю было объявлено невозможным, и хлеб гнил в Сулинском рукаве, в то время как Франции, Англии и Южной Европе угрожал голод. А Россия, по словам «Times», «в дополнение к своим прочим важным владениям завладела еще железными воротами между Дунаем и Понтом Эвксинским». Россия приобрела ключ к Дунаю, своего рода отмычку к хлебным амбарам, которой она может воспользоваться всякий раз, когда политика Западной Европы станет достойной наказания{49}.

    СТАТЬЯ ВОСЬМАЯ

    Петиции, представленные в палату общин 20 апреля 1836 г., и внесенная в связи с ними резолюция г-на Патрика Стюарта относились не только к Дунаю, но также и к Черкесии, ибо в торговых кругах распространился слух, что русское правительство под предлогом блокады черкесского побережья намерено не допускать, чтобы английские суда выгружали грузы и товары в ряде портов восточного побережья Черного моря. Лорд Пальмерстон торжественно заявил по этому поводу:

    «Если парламент окажет нам доверие, если он оставит за нами руководство внешними сношениями страны, то мы сможем защищать интересы страны и поддерживать ее честь, избегая при этом необходимости начать войну». (Палата общин, 20 апреля 1836 года.)

    Несколькими месяцами позже, 29 октября 1836 г., из Лондона в Черкесию отплыл «Виксен», торговое судно, принадлежавшее г-ну Джорджу Беллу и груженое солью. 25 ноября судно было захвачено русским военным кораблем в черкесской бухте Суджук-Кале ввиду того, что «оно использовалось для связи с побережьем, подвергнутым блокаде». (Письмо русского адмирала Лазарева английскому капитану Чайлдсу от 24 декабря 1836 года.) Судно, его груз и экипаж были отправлены в Севастопольский порт, где 27 января 1837 г. русские вынесли обвинительный приговор. Здесь уже речь шла не о «блокаде», судно «Виксен» было просто объявлено законным призом ввиду того, что «оно было виновно в контрабанде», так как ввоз соли воспрещен, а в бухте Суджук-Кале, то есть в русской гавани, нет таможни. Приговор был приведен в исполнение в подчеркнуто унизительной и оскорбительной форме. Русским, захватившим судно, были публично вручены награды. Британский флаг был сначала поднят, а затем спущен, и на его место был поднят русский. Капитан и экипаж судна были переведены, в качестве пленных, на борт «Аякса», захватившего их судно, затем отправлены из Севастополя в Одессу, а из Одессы в Константинополь, откуда им позволено было вернуться в Англию. О самом судне немецкий путешественник, посетивший через несколько лет после этого события Севастополь, писал в «Augsburger Zeitung» следующее:

    «После всех русских линейных кораблей, которые я посетил, наибольшее любопытство возбудил во мне «Суджук-Кале», прежний «Виксен», плавающий теперь под русским флагом. Внешний вид этого судна совершенно изменился. Этот маленький корабль является теперь лучшим парусным судном во всем русском флоте и используется главным образом для транспортных целей между Севастополем и черкесским побережьем».

    Захват судна «Виксен» бесспорно давал лорду Пальмерстону прекрасный повод для выполнения его обещания «защищать интересы страны и поддерживать ее честь». Но, кроме чести британского флага и интересов британской торговли, дело шло еще кое о чем — о независимости Черкесии. Сначала Россия оправдывала арест судна «Виксен» нарушением с его стороны объявленной Россией блокады, но обвинительный приговор судну был вынесен под совершенно иным предлогом, а именно под предлогом нарушения им русских таможенных правил. Объявляя блокаду, Россия тем самым объявляла Черкесию враждебной иноземной страной, и вопрос тогда сводился к тому — признавало ли когда-либо британское правительство эту блокаду. Наоборот, распространяя на Черкесию русские таможенные правила, Россия тем самым рассматривала ее как свое вассальное владение, и тогда вопрос заключался в следующем: признавало ли когда-либо британское правительство притязания России на Черкесию?

    Прежде чем перейти к дальнейшему, хотелось бы напомнить, что в то время Россия еще далеко не успела закончить свои работы по укреплению Севастополя.

    Любое притязание России на обладание Черкесией могло основываться только на Адрианопольском договоре, как мы уже указывали в предыдущей статье. Но договор от 6 июля 1827 г. обязывал Россию не делать никаких попыток к территориальному расширению и не добиваться каких-либо исключительных торговых привилегий в войне с Турцией. Всякое расширение русских границ на основании Адрианопольского договора являлось поэтому открытым нарушением договора 1827 г. и, как показывает протест Веллингтона и Абердина, не должно было признаваться со стороны Великобритании. Таким образом, Россия не имела права на передачу ей Черкесии Турцией. С другой стороны, и Турция не могла уступить России то, чем не владела сама. Черкесия всегда была настолько независима от Порты, что даже в те времена, когда в Анапе еще находился турецкий паша, Россия заключила несколько соглашений с черкесскими вождями о прибрежной торговле, так как турецкая торговля официально ограничивалась исключительно Анапским портом. А раз Черкесия была независимой страной, то законы о местном управлении, санитарные правила и таможенные предписания, которыми московиты сочли себя вправе снабдить ее, были для нее столь же обязательны, как русские законы для Тампико.

    С другой стороны, если Черкесия была иноземной страной, находящейся во враждебных отношениях с Россией, то последняя имела право объявить ей блокаду лишь в том случае, если она была в состоянии осуществить эту блокаду на деле, а не только на бумаге, то есть если Россия располагала бы военно-морской эскадрой, способной обеспечить принудительное проведение блокады, и действительно господствовала бы над побережьем. Но на побережье протяжением в двести миль Россия владела только тремя изолированными фортами, вся остальная территория Черкесии была в руках черкесских племен. В бухте Суджук-Кале не было никакого русского форта. Блокады фактически не было, так как не имелось морских сил. для ее осуществления. Команды двух английских судов — самого «Виксена» и еще одного судна, побывавшего в 1834 г. в этой бухте, — готовы были определенным образом засвидетельствовать, что побережье ни в какой мере не оккупировано русскими, и это позднее подтвердили в публичных заявлениях также два английских путешественника, посетившие гавань в 1837 и 1838 годах. («Portfolio», VIII, 1 марта 1844 года.)

    Когда «Виксен» входил в гавань Суджук-Кале,

    «ни с судна, ни с берега не было видно никаких русских военных кораблей… Только по истечении тридцати шести часов после того, как «Виксен» бросил якорь, в тот момент, когда владелец его и несколько офицеров, высадившиеся на берег, вели переговоры с черкесскими властями относительно размеров требуемой последними пошлины со стоимости груза, в гавань вошел русский военный корабль… Этот корабль шел не вдоль берега, а прибыл из открытого моря». (Речь г-на Ансти в палате общин 23 февраля 1848 года.)

    Следует ли приводить дальнейшие доказательства, поскольку сам с. — петербургский кабинет, приказавший арестовать судно «Виксен» под предлогом нарушения блокады, конфисковал его под предлогом нарушения таможенных правил?

    Этот случай казался тем более благоприятным для черкесов, что вопрос об их независимости совпал с вопросом о свободе судоходства по Черному морю, с вопросом об охране британской торговли и о дерзком пиратском акте, совершенном Россией по отношению к британскому торговому судну. Их шансы на покровительство со стороны владычицы морей казались тем более несомненными, что

    «незадолго до того, после зрелого размышления и переписки с различными правительственными ведомствами, длившейся в течение многих недель, в периодическом издании, имеющем отношение к министерству иностранных дел» («Portfolio»), «была опубликована декларация о независимости Черкесии и на карте, просмотренной самим лордом Пальмерстоном, Черкесия была обозначена как независимая страна». (Речь лорда Стэнли в палате общин 21 июня 1838 года.)

    Кто бы мог подумать, что благородный и рыцарственный виконт сумеет так искусно воспользоваться этим делом, чтобы именно этот пиратский акт России, направленный против английской собственности, превратить в долгожданный повод для официального признания Адрианопольского договора и для нанесения смертельного удара независимости Черкесии?

    17 марта 1837 г. г-н Робак внес, в связи с вопросом о конфискации «Виксена», предложение о представлении палате

    «копий всей переписки между правительством Англии и правительствами России и Турции, относящейся к Адрианопольскому договору, а также отчетов о всех сделках и переговорах, связанных с оккупацией Россией гаваней и территорий на берегах Черного моря, которая имела место после подписания Адрианопольского договора».

    Опасаясь, как бы его не заподозрили в гуманных стремлениях, а также в том, что он защищает Черкесию, исходя из абстрактных принципов, г-н Робак откровенно заявил:

    «Россия может пытаться завладеть всем миром, и я взираю на эти попытки равнодушно; но в тот момент, когда она покушается на нашу торговлю, я призываю правительство нашей страны» (очевидно, эта страна лежит где-то вне «всего мира»!) «покарать захватчика».

    Поэтому он желает узнать, «признало ли британское правительство Адрианопольский договор».

    Благородный лорд, хотя и сильно прижатый к стенке, все же сохранил достаточно присутствия духа для того, чтобы произнести длинную речь и, по словам г-на Юма,

    «вернуться на свое место, так и не сказав палате, кто же в данный момент фактически владеет черкесским побережьем, действительно ли оно принадлежит России, захватила ли Россия «Виксен» вследствие нарушения правил, установленных фиском, или потому, что действительно существует блокада, и признает ли он Адрианопольский договор». (Речь г-на Юма в палате общин 17 марта 1837 года.)

    Г-н Робак заявил, что г-н Белл, перед тем как дать разрешение на отправку судна «Виксен» в Черкесию, обратился к благородному лорду для того, чтобы выяснить, сопряжена ли с опасностью или с какими-либо неудобствами посылка судна с товарами в один из пунктов Черкесии, на что он получил отрицательный ответ от министерства иностранных дел. Таким образом, лорд Пальмерстон был вынужден зачитать в палате свою переписку с г-ном Беллом. Слушая чтение этих писем, можно было подумать, что он читает испанскую комедию «плаща и шпаги», а не официальную переписку между министром и купцом. Выслушав содержание зачитанной благородным лордом переписки, касающейся захвата судна «Виксен», Даниел О'Коннел воскликнул: «Я не могу не вспомнить изречения Талейрана, что язык существует для того, чтобы скрывать мысли!»

    Так, например, г-н Белл спрашивает: «существуют ли какие-либо признанные правительством его величества ограничения торговли в указанных водах. Если нет, то он желал бы отправить туда судно, груженое солью». Лорд Пальмерстон отвечает: «Вы спрашиваете меня, принесет ли Вам выгоду спекуляция солью», и уведомляет его, что «торговые фирмы должны сами знать, стоит или не стоит им пускаться в ту или иную спекуляцию». Г-н Белл отвечает: «Я никоим образом Вас об этом не спрашиваю; все, что я хочу узнать, это — признает или нет правительство его величества русскую блокаду Черного моря к югу от реки Кубани». Благородный лорд возражает: «Вам надо посмотреть «London Gazette»[330], — там печатаются все сообщения подобного рода». Для английского купца, желавшего получить упомянутые сведения, «London Gazette», разумеется, более подходящий источник, чем указы русского императора. И так как г-н Белл не нашел в «London Gazette» никаких сообщений о признании этой блокады или каких-либо других ограничений торговли, то он и отправил свое судно. Следствием было то, что спустя короткое время он сам попал в «London Gazette».

    «Я отослал г-на Белла к «Gazette»», — сказал лорд Пальмерстон, — «чтобы он, просмотрев ее, убедился, что русское правительство ничего не сообщало и не заявляло нашей стране о блокаде. Следовательно, не могло быть и речи о признании».

    Отсылая г-на Белла к «Gazette», лорд Пальмерстон этим не только отрицал признание русской блокады Великобританией, но одновременно подтверждал также, что, по его мнению, черкесское побережье не составляет части русской территории, так как «Gazette» не публикует извещений о блокаде иностранными государствами части своей собственной территории, в случае, например, борьбы против своих восставших подданных. Так как Черкесия не составляет части территории России, то на нее и не могли быть распространены русские таможенные правила. Таким образом, согласно собственному признанию лорда Пальмерстона, он в своих письмах к г-ну Беллу отрицал за Россией право блокировать черкесское побережье или подвергать его каким-либо торговым ограничениям. Правда, вся его речь была проникнута желанием навязать палате вывод что Россия владела Черкесией. Но, с другой стороны, он открыто заявил:

    «Что касается расширения русских границ в районе устья Дуная, на Южном Кавказе и на побережье Черного моря, то оно безусловно не согласуется с торжественным заявлением, сделанным Россией перед лицом всей Европы до начала турецкой войны».

    Когда он, заканчивая свою речь перед тем как сесть на место, торжественно обязался неизменно «защищать интересы страны и поддерживать ее честь», казалось, что он скорее изнемогает под бременем накопившихся несчастий, вызванных его прошлой политикой, нежели замышляет какие-либо предательские планы на будущее. В этот день он вынужден был выслушать следующий суровый упрек:

    «Недостаток энергии и рвения в защите чести страны, обнаруженный благородным лордом, заслуживает самого большого порицания. Ни один из прежних министров не вел себя столь непоследовательно, опасливо, неуверенно, трусливо в момент, когда британским подданным было нанесено оскорбление. Как долго благородный лорд будет позволять России оскорблять Великобританию и наносить ущерб британской торговле? Благородный лорд унизил Англию, выставив ее в роли хвастливого задиры, надменного и жестокого по отношению к слабому, покорного и подобострастного по отношению к сильному».

    Кто же это столь беспощадно заклеймил «истинно английского» министра? Не кто иной, как лорд Дадли Стюарт.

    «Виксен» был захвачен 25 ноября 1836 года. Бурные дебаты в палате общин, которые мы только что цитировали, происходили 17 марта 1837 года. Но только 19 апреля 1837 г. благородный лорд запросил русское правительство, предлагая ему

    «указать мотивы, на основании которых оно сочло себя вправе в мирное время наложить арест на торговое судно, принадлежащее британскому подданному».

    17 мая 1837 г. благородный лорд получил следующую депешу от графа Дергема, британского посла в С.-Петербурге:

    «Милорд! Что касается военной de facto {фактической. Ред.} оккупации Суджук-Кале, то я должен сообщить Вашей светлости, что в бухте имеется форт, носящий имя императрицы (Александровский) и занятый постоянным русским гарнизоном.

    Остаюсь и пр.

    Дергем».

    Вряд ли надо указывать, что форт Александровский не обладает даже той реальностью, какой обладали картонные селения, которые Потемкин показывал императрице Екатерине II во время ее поездки в Крым. Через пять дней после получения этой депеши лорд Пальмерстон послал в С.-Петербург следующий ответ:

    «Принимая во внимание, что Суджук-Кале, признанный Россией владением Турции по договору 1783 г., в настоящее время, как утверждает граф Нессельроде, в силу Адрианопольского договора принадлежит России, правительство его величества не находит достаточных оснований оспаривать право России на арест и конфискацию судна «Виксен»».

    Эти переговоры связаны с некоторыми весьма любопытными обстоятельствами. Лорду Пальмерстону потребовалось целых шесть месяцев для подготовки к открытию переговоров и лишь месяц с небольшим для их окончания. Его последней депешей от 23 мая 1837 г. переговоры внезапно и круто обрываются. Дата Кючук-Кайнарджийского договора приводится в ней не по григорианскому, а по юлианскому календарю.

    Как отмечал сэр Роберт Пиль,

    «за время с 19 апреля до 23 мая произошла удивительная перемена: начали с официального протеста, а кончили выражением удовлетворения. По-видимому, правительство убедили уверения графа Нессельроде, что Турция уступила России побережье, о котором идет речь, по Адрианопольскому договору. Почему же оно не протестовало против этого указа?» (Палата общин, 21 июня 1838 года.)

    Почему все это произошло? Причина очень простая. Король Вильгельм IV тайно побудил г-на Белла послать «Виксен» к черкесскому побережью. Когда благородный лорд оттягивал начало переговоров по поводу этого инцидента, король был еще в полном здравии. Когда же он так круто оборвал их, король находился при смерти, и благородный лорд распоряжался министерством иностранных дел так самовластно, как если бы он был самодержцем Великобритании. Разве это не остроумный ход со стороны столь склонного к шуткам светлейшего лорда — одним росчерком пера официально признать Адрианопольский договор, право России на обладание Черкесией и на конфискацию судна «Виксен» от имени умирающего короля, который сам послал дерзкий «Виксен» с определенным намерением уязвить царя, продемонстрировать нежелание считаться с Адрианопольским договором и подтвердить независимость Черкесии.

    Г-н Белл, как мы уже сказали, попал в «Gazette», а г-н Уркарт, бывший тогда первым секретарем посольства в Константинополе, был отозван за то, «что уговорил г-на Белла осуществить экспедицию судна «Виксен».

    Пока король Вильгельм IV был жив, лорд Пальмерстон не осмеливался открыто противодействовать этой экспедиции. На это указывает опубликование декларации о независимости Черкесии в «Portfolio», затем карта Черкесии, просмотренная светлейшим лордом, далее, его двусмысленная переписка с г-ном Беллом, туманные заявления, сделанные им в палате, наконец, то обстоятельство, что брат г-на Белла, ведавший грузом на судне «Виксен», при отплытии получил от министерства иностранных дел депеши для передачи посольству в Константинополе, а лорд Понсонби, британский посол при Высокой Порте, прямо поощрял его в его предприятии.

    К началу царствования королевы Виктории преобладание вигов, казалось, было обеспечено более чем когда бы то ни было, и соответственно с этим внезапно изменился тон рыцарственного виконта. Место почтительности и лести сразу же заняли высокомерие и презрительный тон. Когда г-н Т. Атвуд запросил его 14 декабря 1837 г. о судне «Виксен» и Черкесии, благородный лорд ответил:

    «Что касается судна «Виксен», то Россия дала по поводу своего поведения такие объяснения, которыми правительство Англии может удовлетвориться. Судно было арестовано не из-за нарушения блокады. Оно было захвачено потому, что лица, распоряжавшиеся им, нарушили русские законы о местном управлении и таможенные правила».

    Относительно опасений г-на Атвуда по поводу русских посягательств благородный лорд заявил:

    «Я думаю, что Россия предоставляет человечеству такие же гарантии сохранения мира, как и Англия». (Речь лорда Пальмерстона в палате общин 14 декабря 1837 года.)

    К концу, парламентской сессии благородный лорд представил палате общин переписку с русским правительством, из которой мы уже процитировали два наиболее важных документа.

    В 1838 г. положение партий вновь изменилось, и тори опять приобрели влияние. 21 июня они внезапно атаковали лорда Пальмерстона. Сэр Стратфорд Каннинг, теперешний посол в Константинополе, предложил, чтобы специальная комиссия рассмотрела обвинения, выдвигаемые против благородного лорда г-ном Джорджем Беллом, а также требование последнего о возмещении убытков. Сначала светлейший лорд выразил свое величайшее изумление по поводу «столь мелочного характера» предложения сэра Стратфорда Каннинга.

    «Вы первый английский министр», — воскликнул по этому поводу сэр Роберт Пиль, — «который осмеливается назвать мелочью защиту британской собственности и торговли».

    Тогда лорд Пальмерстон заявил следующее:

    «Ни один купец не имеет права требовать от правительства ее величества, чтобы оно высказалось по таким вопросам, как право России на верховную власть над Черкесией или на введение таких таможенных и санитарных правил, соблюдать которые она принуждает других силой оружия».

    Г-н Юм спросил:

    «Зачем нам тогда министерство иностранных дел, если подобные вещи не входят в круг его обязанностей?» Благородный лорд продолжал:

    «Говорят, что г-н Белл, этот невинный г-н Белл, из-за ответов, которые я ему дал, попал в поставленную мной западню. Если уж говорить о западне, то она была поставлена не г-ну Беллу, а самим г-ном Беллом».

    Речь идет о тех вопросах, с которыми г-н Белл обратился к «невинному» лорду Пальмерстону.

    В ходе этих дебатов (21 июня 1838 г.) великая тайна выплыла, наконец, наружу. Если бы благородный лорд даже и захотел в 1836 г. противиться притязаниям России; то он этого не мог бы сделать по той простой причине, что уже в 1831 г., едва вступив на пост, он прежде всего признал захват Кавказа Россией, а тем самым исподтишка и Адрианопольский договор. 8 августа 1831 г., — как указывал лорд Стэнли (ныне лорд Дерби), — русский кабинет сообщил своему представителю в Константинополе о своем намерении

    «установить правила санитарного надзора в отношении свободно существующих сношений между жителями Кавказа и соседних турецких провинций» и о том, что он должен «уведомить об упомянутых выше правилах иностранные миссии в Константинополе, а также оттоманское правительство».

    Позволить России вводить на черкесском побережье так называемые санитарные и таможенные правила, нигде не существовавшие, кроме как в вышеназванном документе, это значило признать притязания России на Кавказ, а тем самым и санкционировать Адрианопольский договор, на котором основывались эти притязания.

    «Эти инструкции», — говорил лорд Стэнли, — «были самым официальным путем вручены в Константинополе г-ну Мандевилю» (секретарю посольства) «специально для информации британских купцов и были переданы благородному лорду Пальмерстону».

    Он же «вопреки обычаю прежних правительств» не дал, и не осмелился дать знать «Комитету Ллойда[331] о том, что подобное уведомление было сделано». Благородный лорд виновен «в шестилетнем укрывательстве», — воскликнул сэр Роберт Пиль.

    В тот день столь склонный к шуткам светлейший лорд избежал осуждения только благодаря большинству в 16 голосов: 184 голоса было подано против, 200 — за него. Эти 16 голосов не заглушат, однако, голоса истории и не заставят смолкнуть кавказских горцев, звон оружия которых доказывает миру, что Кавказ не «принадлежит России, как утверждает граф Нессельроде» и как вторит ему лорд Пальмерстон!


    Примечания:



    2

    В марте 1853 г. Дизраэли, являвшийся с 1848 г. лидером партии тори в палате общин, был заменен на этом посту Пакингтоном. Эта перемена явилась результатом длительных внутренних трений в партии между Дизраэли, сторонником известных уступок фритредерской промышленной буржуазии в финансовой и торговой политике, и тори-протекционистами. Несмотря на временное торжество последних, в дальнейшем возобладала линия Дизраэли, отражавшая тенденцию к превращению старой аристократической партии тори в партию консервативных кругов английской буржуазии.



    3

    На заседании палаты общин 1 марта 1853 г. Пальмерстон демагогически заявил, что Англия ответит отказом, в случае если континентальные державы потребуют высылки политических эмигрантов с Британских островов. Однако в последовавшем вскоре выступлении Абердина в палате лордов содержались обещания уступок правительствам континентальных держав в вопросе об эмигрантах. Маркс касался этого вопроса в ряде своих предыдущих корреспонденции в «New-York Daily Tribune» (см. настоящее издание, т. 8, стр. 570, 575).



    29

    «The Daily News» («Ежедневные новости») — английская либеральная газета, орган промышленной буржуазии; выходила под данным названием в Лондоне с 1846 по 1930 год.



    30

    «The Morning Chronicle» («Утренняя хроника») — ежедневная английская буржуазная газета, выходившая в Лондоне с 1770 по 1862 год; орган вигов, в начале 50-х годов орган пилитов, затем консерваторов.



    31

    «The Morning Advertiser» («Утренний уведомитель») — английская ежедневная газета, основана в Лондоне в 1794 году; в 50-х годах XIX в. орган радикальной буржуазии.



    32

    «Entente cordiale» («сердечное согласие») — выражение, обозначавшее сближение между Францией и Англией после июльской революции 1830 года. Несмотря на «entente cordiale», как в 30-х годах, так и в последующее время неоднократно имело место обострение англофранцузских противоречий в ряде международных вопросов, в частности, в восточном вопросе.



    33

    «Le Constitutionnel» («Конституционалистская газета») — французская ежедневная буржуазная газета; выходила в Париже с 1815 по 1870 год; в 40-х годах — орган умеренного крыла орлеанистов; в период революции 1848 г. выражала взгляды контрреволюционной буржуазии, группировавшейся вокруг Тьера; после государственного переворота в декабре 1851 г. — бонапартистская газета.



    295

    Памфлет «Лорд Пальмерстон» — произведение, написанное с целью разоблачения английской олигархии в лице одного из ее наиболее видных представителей, — был задуман Марксом как серия статей, предназначенных для «New-York Daily Tribune». Начав работу над памфлетом в первых числах октября 1853 г., Маркс дал также согласие на одновременное опубликование его в чартистском органе «People's Paper». Однако в то время как чартистская газета стала публиковать статьи Маркса в виде единой серии под общим заглавием «Лорд Пальмерстон», предпосылая каждой статье редакционную пометку: «написано для «New-York Daily Tribune» д-ром Марксом и предоставлено им нам», редакция «Tribune» поместила первую же статью как передовую, без указания имени автора. Этим была предопределена и форма дальнейшей публикации работы внешне не связанными друг с другом статьями. В «People's Paper» в течение 22 октября — 24 декабря 1853 г. было напечатано восемь статей. Последняя статья, как и предыдущие, заканчивалась пометкой: «продолжение следует». Из письма Маркса Энгельсу от 14 декабря 1853 г. видно, что Маркс собирался дать дополнительно статьи о политике Пальмерстона в 1840–1841 гг., во время заключения Лондонских конвенций, а также осветить его позицию во время революций 1848–1849 годов. Однако эти намерения не были выполнены.

    В «New-York Daily Tribune» публикация статей Маркса была осуществлена не полностью и затянулась до начала 1854 г., хотя Маркс отправил последнюю статью в Нью-Йорк еще 6 декабря 1853 года. Всего газета опубликовала четыре статьи, все в виде передовых и под разными заглавиями. 19 октября 1853 г. в «Tribune» была опубликована передовая «Пальмерстон», соответствующая статьям первой и второй из серии, напечатанной в «People's Paper»; 4 ноября 1853 г. — передовая «Пальмерстон и Россия», соответствующая статье третьей этой серии; 21 ноября 1853 г. — передовая «Глава современной истории», соответствующая статьям четвертой и пятой; 11 января 1854 г. — передовая «Англия и Россия», соответствующая статье седьмой. Шестая и восьмая статьи серии вообще не были напечатаны в «Tribune». Тексты обеих публикаций не полностью идентичны; При посылке рукописей статей в «Tribune» и «People's Paper» Маркс, очевидно, несколько видоизменял их редакцию, учитывая разную форму публикации памфлета в этих газетах. Публикация «Tribune» кроме того носит следы вмешательства в авторский текст редакторов газеты.

    Памфлет против Пальмерстона получил значительное распространение. 26 ноября 1853 г. газета «Glasgow Sentinel» («Глазговский страж») перепечатала из «Tribune» статью «Пальмерстон и Россия» (статья третья из серии «People's Paper»). В декабре 1853 г. лондонский издатель Такер выпустил эту статью отдельной брошюрой под тем же заглавием. В начале 1854 г. вышло второе издание этой брошюры, выпущенное при участии Маркса: в тексте были сделаны исправления и дополнения на основании публикации «People's Paper».

    Вскоре Такер издал и другую брошюру «Пальмерстон и Ункяр-Искелесийский договор» (на титульном листе значилось другое заглавие: «Пальмерстон, каковы были его прошлые дела»); брошюра воспроизводила с небольшими изменениями текст четвертой (без 4-х первых абзацев) и пятой статей публикации «People's Paper». Обе брошюры вошли, в качестве №№ 1 и 2, в издававшуюся Такером серию «Political Fly-Sheets» («Политические памфлеты») и в 1855 г. были снова перепечатаны вместе с памфлетами других авторов. В этом издании Такер в своем предисловии упомянул имя Маркса как автора памфлетов № 1 и № 2 (в оглавлении памфлет № 1 — «Пальмерстон и Россия» — значился под измененным заглавием «Пальмерстон и Польша»). Публикации других статей о Пальмерстоне в издании Такера Маркс сам воспрепятствовал, не желая, чтобы его произведения печатались вперемежку с работами Уркарта, включенными в серию «Political Fly-Sheets». По этому поводу Маркс писал в письме к Лассалю от 1 июня 1854 г.: «я не хочу быть причисленным к соратникам этого господина, с которым мы сходимся только в одном — в оценке Пальмерстона; во всем остальном я придерживаюсь диаметрально противоположных мнений, что выяснилось при первом же нашем свидании».

    17 ноября 1855 г. и 5 января 1856 г. оппозиционная Пальмерстону газета уркартистов «Sheffield Free Press» («Шеффилдская свободная пресса») поместила две статьи из серии «Лорд Пальмерстон» (статьи третья и шестая публикации «People's Paper»). Первая из этих публикаций была воспроизведена также отдельным изданием в выпуске № 4A выходившей в Шеффилде «Free Press Serials» («Библиотечка «Free Press»»). Почти одновременно все восемь статей серии были напечатаны в пяти номерах (от 29 декабря 1855 г., 5 и 12 января, 9 и 16 февраля 1856 г.) лондонского органа уркартистов «Free Press» («Свободная пресса») и отдельным изданием в виде выпуска № 5 «Free Press Serials» под заглавием «Жизнеописание лорда Пальмерстона». В отдельном издании было указано имя автора.

    На немецком языке памфлет Маркса начал публиковаться еще 2 ноября 1853 г. в нью-йоркской «Reform» в сокращенном переводе из «Tribune», сделанном А. Клуссом. В редакционном примечании к началу публикации говорилось: «Большой интерес, который в настоящий момент снова вызывает имя Пальмерстона, побуждает нас предпринять эту обработку из «Tribune». Этот очерк обнаруживает у его автора более чем обычное знание английских дел, и, несмотря на отсутствие подписи, нетрудно догадаться, кем он написан». Статья «Пальмерстон», напечатанная в «Reform» от 2, 3, 4, 8 и 9 ноября, соответствует статьям первой и второй публикации «People's Paper». В феврале 1855 г. Маркс поместил две статьи под заглавием «Лорд Пальмерстон» в бреславльской (вроцлавской) «Neue Oder-Zeitung», представлявшие собой в основном резюме из публикации «People's Paper» и «Tribune». Выдержки из памфлета Маркса (с указанием автора) были также опубликованы немецким публицистом Э. Фишелем в выпущенном им в 1859–1860 гг. в Берлине издании: «Das Neue Portfolio. Eine Sammlung wichtiger Dokumente und Aktenstucke zur Zeitgeschichte», Hefte I und II («Новый портфель. Собрание важнейших документов и материалов по истории современности», тетради I и II).

    В 1893 г., после смерти Маркса, статья третья из серии была напечатана на польском языке в седьмом номере журнала «Przedswit» («Рассвет»), издававшемся в Лондоне связанными с Энгельсом польскими социалистами. Седьмая статья была напечатана в 1897 г. — по тексту «Tribune» и под тем же заглавием («Англия и Россия») — дочерью Маркса Элеонорой в выпущенном ею и Э. Эвелингом сборнике статей Маркса по восточному вопросу (К. Marx. «The Eastern Question»). В 1899 г. в Лондоне вышло подготовленное Элеонорой Маркс отдельное издание всех статей серии: Karl Marx. «The Story of the Life of Lord Palmerston» (К. Маркс. «Жизнеописание лорда Пальмерстона»). На русском языке памфлет Маркса был впервые напечатан в 1924 году.

    При работе над памфлетом Маркс исследовал широкий круг источников, в первую очередь так называемые Blue Books (Синие книги) — многотомное периодическое издание материалов английского парламента, а также документов министерства иностранных дел. Им были использованы кроме того отчеты о заседаниях парламента, преимущественно по изданию Хансарда «Parliamentary Debates» («Парламентские дебаты»), различные сборники международных договоров и дипломатических документов, памфлетная литература и обширные материалы из прессы.



    296

    В связи с обсуждением в английском парламенте в июне 1850 г. вопроса об англо-греческом конфликте, связанном с так называемым «делом Пасифико» (см. примечание 179), внешняя политика правительства, в котором Пальмерстон занимал пост министра иностранных дел, получила одобрение палаты общин; палата лордов, наоборот, большинством в 37 голосов высказалась против позиции, занятой правительством в обсуждавшемся вопросе. Неодобрительное отношение к этой позиции выразили Франция и Россия, которые через своих послов в Лондоне дали почувствовать свое недовольство: французский посол демонстративно выехал из Лондона, русский посол не явился на обед, устроенный Пальмерстоном.



    297

    В 1815 г. был принят закон, запрещавший ввоз хлеба из-за границы до тех пор, пока цена на хлеб в самой Англии оставалась ниже 80 шилл. за квартер. В 1822 г. этот закон был несколько видоизменен, а в 1828 г. была введена скользящая шкала, повышавшая ввозные пошлины на хлеб с понижением его цены на внутреннем рынке и понижавшая их с повышением этой цены. Хлебные законы проводились торийскими кабинетами в интересах крупных землевладельцев-лендлордов. Промышленная буржуазия, боровшаяся против хлебных законов под лозунгом свободы торговли, добилась их отмены в 1846 году.



    298

    Маркс имеет в виду присутствие в Англии иностранных военных наемников, навербованных в английскую армию во время наполеоновских войн преимущественно в мелких немецких государствах, в частности, в Ганновере — вотчине английских королей Ганноверской династии.



    299

    Речь идет о бомбардировке Копенгагена, предпринятой англичанами в сентябре 1807 г. с целью предотвращения присоединения Дании к объявленной Наполеоном континентальной блокаде, которая запрещала странам европейского континента вести торговлю с Англией.



    300

    Акт о мятежах (Mutiny Act) — ежегодно принимавшийся парламентом, начиная с 1689 г. до 1881 г., закон, наделявший корону полномочиями содержать постоянную армию и военно-морские силы в определенных размерах, вводить воинские уставы и распорядки в армии и флоте, применять военные суды и устанавливать систему наказаний за участие в мятежах, неповиновение приказам, нарушение дисциплины и т. п. Поводом для издания первого из таких актов были солдатские волнения в Англии.



    301

    Акт о корпорациях (Corporation Act), принятый английским парламентом в 1661 г., требовал от лиц, занимавших выборные должности (имелись в виду, главным образом, органы городского управления), признания догматов англиканской церкви.

    Акт о присяге (Test Act) 1673 г. требовал того же от всех лиц, занимавших государственные должности.

    Направленные в свое время против католической реакции, эти акты превратились впоследствии в орудие борьбы против какой-либо оппозиции официальной англиканской церкви и в средство защиты привилегий последней.



    302

    Диссентеры — представители религиозных сект и течений, отступающих в той или иной мере от догматов официальной англиканской церкви.



    303

    Эмансипация католиков — отмена английским парламентом в 1829 г. ограничений политических прав католиков. Католики, большинство которых составляли ирландцы, получили право быть избранными в парламент и занимать некоторые правительственные должности; одновременно имущественный избирательный ценз был увеличен в пять раз. С помощью этого маневра правящие классы Англии рассчитывали привлечь на свою сторону верхушку ирландской буржуазии и католических землевладельцев, расколов таким образом ирландское национальное движение.



    304

    Речь идет о широкой кампании за парламентскую реформу (о ней см. примечание 138), развернувшейся в Англии за несколько лет до проведения реформы в 1832 году.



    305

    В конфликте из-за «святых мест» (см. примечание 101), использованном Францией и царской Россией как предлог для борьбы за гегемонию на Ближнем Востоке, одним из предметов спора явился вопрос, католическому или православному духовенству должны принадлежать ключи от храма «гроба господня» в Иерусалиме и право следить за сохранностью купола этого храма.



    306

    О Лондонском договоре (конвенции) от 6 июля 1827 г. см. примечание 47.



    307

    Аккерманская конвенция — соглашение, подписанное Россией и Турцией 7 октября (25 сентября) 1826 года. По этому соглашению турецкое правительство обязалось строго соблюдать прежние договоры, заключенные с Россией, и предоставить свободу навигации для русских торговых судов в турецких водах, а также отказалось от притязаний на отошедшие к России в результате русско-турецкой войны 1806–1812 гг. пункты на кавказском побережье Черного моря. Конвенция подтверждала признание султаном автономии Сербии и предусматривала избрание господарей Молдавии и Валахии из числа местных бояр. Аккерманская конвенция не касалась греческого вопроса. На этом основании накануне русско-турецкой войны 1828–1829 гг. турецкие официальные круги, разорвав эту конвенцию, выдвинули версию о том, что Россия отказывалась по ней от вмешательства в греческие дела и своей помощью грекам якобы нарушила это обязательство. Однако в действительности «незаинтересованность в греческих делах» была декларирована царским правительством не при заключении Аккерманской конвенции, а за несколько месяцев до этого.



    308

    J. McNeill. «Progress and present position of Russia in the East». London, 1836, pp. 105–107 (Дж. Мак-Нейл. «Продвижение и современное положение России на Востоке». Лондон, 1836, стр. 105–107).



    309

    В «New-York Daily Tribune» от 19 октября 1853 г. статья заканчивалась следующими словами, по-видимому, добавленными редакцией газеты: «В этом высказывании недвусмысленно давалось понять, что в лице лорда Пальмерстона отнюдь не представлена свобода, честность и все лучшее, что свойственно Англии. Каким благородный лорд был в ту пору и в описанный нами самый ранний период своей карьеры, таким он остается и в наши дни, и всякий, кто его знает, не может в момент настоящего серьезного кризиса ожидать от него чего-либо другого, кроме фальшивых услуг делу справедливости и прав человека. Нерассказанную нами часть его политической биографии мы оставляем до другого раза; к сожалению, она не является лучшей частью».



    310

    Отказ миланцев повиноваться Фридриху I Барбароссе имел место в 1159 г. в связи с попытками этого императора ликвидировать городские вольности городов Северной Италии и подчинить их своей власти. Длительная борьба, последовавшая за этим, завершилась, несмотря на разрушение Милана в 1162 г., победой городов.



    311

    О Лондонской конвенции 15 июля 1840 г. см. примечание 284.



    312

    О Краковском восстании см. примечание 259; относительно упоминаемых ниже галицийских событий см. примечание 16.



    313

    Вероятно, имеется в виду «Oesterreichisch Kaiserliche Wiener Zeitung» («Австрийская императорская венская газета») — официальная правительственная газета, выходившая под данным названием в 1780–1931 годах.



    314

    В 1846 г. правительству Гизо удалось добиться заключения брака младшего сына французского короля Луи-Филиппа — герцога Монпансье — с испанской инфантой Марией-Луизой-Фернандой и расстроить проектировавшийся Англией брачный союз принца Леопольда Кобургского с испанской королевой Изабеллой II. Борьба между английским и французским правительствами вокруг этих брачных проектов достигла большой остроты, и после победы в этом вопросе французской дипломатии Пальмерстон усиленно искал повода взять за нее реванш.



    315

    Утрехтский договор 1713 г. — один из мирных договоров, заключенных между Францией и Испанией, с одной стороны, и государствами — участниками антифранцузской коалиции (Англией, Голландией, Португалией, Пруссией и австрийскими Габсбургами), с другой, и завершивших длительную войну за испанское наследство (началась в 1701 году). По договору испанский престол сохранялся за французским претендентом внуком Людовика XIV Филиппом Бурбоном, но французский король должен был отказаться от своих планов соединения французской и испанской монархий и отречься за себя и за своих наследников из французской ветви Бурбонов от прав на испанскую корону. Договор санкционировал переход ряда французских и испанских колоний в Вест-Индии и Северной Америке, а также Гибралтара к Англии.

    Обвиняя в 1846 г. Францию в нарушении Утрехтского договора, Пальмерстон имел в виду замысел Луи-Филиппа создать посредством брака своего младшего сына с испанской инфантой новую перспективу соединения обеих монархий.



    316

    Цитируемое ниже выступление Пальмерстона в палате общин по поводу блокады портов Мексики французским флотом в 1838–1839 гг. имело место 19 марта 1839 года.

    Блокада Буэнос-Айреса англо-французским флотом была начата в 1845 г. с целью заставить аргентинское правительство открыть для иностранных судов Парану и другие реки. Англия и Франция достигли этой цели в 1852 г., вынудив Аргентину подписать соответствующий договор.



    317

    Имеется в виду буржуазная революция 1830 г. в Бельгии.



    318

    Союзные отношения, установившиеся между Англией и Францией после июльской революции и известные под названием «сердечного согласия» («entente cordiale»), получили договорное оформление с заключением в апреле 1834 г. так называемого четверного союза между Англией, Францией, Испанией и Португалией. При заключении этого договора, однако, обнаружились противоречия между интересами Англии и Франции, которые в дальнейшем продолжали обостряться. Договор, формально направленный против абсолютистских «северных держав» (России, Австрии и Пруссии), на самом деле позволил Англии под предлогом оказания военной помощи испанскому и португальскому правительствам в борьбе против претендентов на престол, дон Мигела в Португалии и дон Карлоса в Испании, укрепить свои позиции в этих двух странах.



    319

    Имеется в виду сражение при Бейлане (Сирия) в конце июля 1832 г., в котором египетские войска под командованием Ибрагим-паши наголову разбили армию султана и заставили ее очистить Сирию. Последовавшее затем вступление египетских войск в Малую Азию и разгром турецкой армии в декабре 1832 г. при Конье определило победу Египта в египетско-турецкой войне 1831–1833 года. В апреле 1833 г. по миру, заключенному в Кютахье, египетский паша Мухаммед-Али был по существу признан независимым правителем Египта и Сирии.



    320

    Маркс цитирует речь радикального депутата Ансти в палате общин 8 февраля 1848 года.



    321

    Речь идет о русско-турецком договоре 29 (17) января 1834 г., уточнившем некоторые статьи Адрианопольского договора 1829 года. Договор уменьшил сумму ежегодных платежей Турции в счет контрибуции, наложенной на нее Адрианопольским договором, и сократил общую сумму контрибуции на 2 млн. дукатов.



    322

    «Journal de Saint-Petersbourg» («Санкт-Петербургская газета») — ежедневная газета, официальный орган министерства иностранных дел; издавалась под этим названием на французском языке в 1825–1914 годах.



    323

    «Civis romanus sum» — см. примечание 179.



    324

    D. Urquhart. «Progress of Russia in the West, North, and South». London, 1853, p. 406 (Д. Уркарт. «Продвижение России на запад, север и юг». Лондон, 1853, стр. 406). В 1853 г. вышло несколько изданий этой работы; страница дается по второму изданию.



    325

    В «New-York Daily Tribune» от 11 января 1854 г. статья начиналась следующими словами: «Отставка лорда Пальмерстона, кажется, вызвала в Англии весь тот чудодейственный эффект, который он от нее мог ожидать. Все более энергично проявляется негодование публики против кабинета, который он покинул и политику которого он во всех случаях самым решительным образом поддерживал до последней минуты, пока он был с ним связан. И в то же время те самые партии, которые громко клеймят коалицию, соревнуются между собой в восхвалении Пальмерстона. С одной стороны, они призывают к энергичному и достойному отпору посягательствам России, но с другой стороны, они как будто бы ничего так страстно не желают, как возвращения своего любимого государственного деятеля на пост руководителя. Так этот искуснейший и неутомимый актер морочит весь мир. Это все было бы занимательным зрелищем, не будь здесь затронуты слишком важные интересы. Насколько глубоко укоренилось заблуждение, мы уже имели случай показать, а сейчас мы предлагаем ниже дополнительные доказательства, подтверждающие ту истину, что по той или другой причине Пальмерстон постоянно содействовал продвижению России и использовал Англию в этих целях. Всякий, кто захочет заглянуть за кулисы сцены, на которой происходят текущие события, и дать событиям и людям оценку в соответствии с их действительным значением, найдут, мы полагаем, кое-что поучительное в нашем изложении».

    Эти слова не могли принадлежать к тексту данной статьи Маркса, так как последние статьи из серии «Лорд Пальмерстон» были посланы им в редакцию «Tribune» не позднее 6 декабря 1853 г., не менее чем за 10 дней до ухода Пальмерстона в кратковременную отставку (16 декабря 1853 г.). Публикуя эту статью со значительной задержкой, 11 января 1854 г., редакция газеты сделала к ней добавление, текст которого, возможно, был заимствован из другой, более поздней статьи Маркса, отправленной, судя по пометке в записной книжке Женни Маркс, в Нью-Йорк 20 декабря 1853 г. и посвященной откликам английской прессы на отставку Пальмерстона. Статья от 20 декабря 1853 г. не была опубликована в «New-York Daily Tribune» и рукопись ее до нас не дошла.



    326

    Цитируется книга: Kupfer. «Voyage dans les environs du Mont Elbrouz dans le Caucase, entrepris par ordre de Sa Majeste l'Empereur; en 1829. Rapport fait a l'Academie imperiale des sciences de St.-Petersbourg». St.-Petersbourg, 1830, p. 4 (Купфер. «Путешествие в окрестности горы Эльбрус на Кавказе, предпринятое по повелению его величества императора в 1829 году. Доклад, сделанный в императорской Академии наук в С.-Петербурге». С.-Петербург, 1830, стр. 4).



    327

    О Петербургском протоколе от 4 апреля 1826 г. и Лондонском договоре (конвенции) от 6 июля 1827 г. см. примечание 47.

    В протоколе от 4 апреля 1826 г. подписавшие его царская Россия и Англия, стремясь замаскировать истинные цели своего вмешательства в греко-турецкий конфликт на стороне Греции, заявляли, что они не ищут для себя ни расширения территории за счет Турции, ни исключительного влияния, ни особых торговых преимуществ во владениях султана. Подобные же декларации были повторены при заключении Лондонского договора 6 июля 1827 г., подписанного Англией, Россией и Францией.



    328

    Маркс цитирует речь Патрика Стюарта в палате общин 20 апреля 1836 года.



    330

    «The London Gazette» («Лондонская газета») — английский правительственный орган; выходит под данным названием 2 раза в неделю с 1666 года.



    331

    «Комитет Ллойда» — морское страховое и регистрационное общество в Лондоне.