Глава вторая

Огнесклад бригады находился за городом, в поле, и был, как крепость, обнесен земляным валом и саженными кольями с колючей проволокой. Я зашел в караулку у ворот, предъявил коменданту требование, и мы в сопровождении часового пошли на склад. Это был деревянный домик, по самую крышу врытый в землю. Крыша у него земляная, обсеянная для прочности травой.

Под навесом у двери висело несколько пар валенок.

В склад нельзя входить в сапогах на железных гвоздях. Долго ли невзначай высечь искру. Поэтому, хотя и был летний день, мне пришлось переобуться в валенки. То же сделал и комендант.

Мы спустились по земляным ступенькам вниз. Часовой с винтовкой остался снаружи.

Вошли — и меня сразу обдало знакомым острым запахом, вышибающим слезу. Поглядел я кругом — всюду тесно наставлены ящики, белые липовые бочки, оцинкованные банки с яркими этикетками… Глаза разбежались — столько тут всякого добра!

Хотелось и то посмотреть, и это, но нельзя задерживаться.

Я набрал пуд пироксилина. Потом взял толовых шашек. Комендант насыпал из банки и отвесил аммоналу — взрывчатого порошка. С порошками мне еще не случалось работать. Но посмотрел я на этот порошок, а он искрится, играет, словно толченого серебра набираешь в пригоршню. Ну разве откажешься от такого вещества?

Упаковал я все это в отдельные тючки, собрал их в мешок, положил туда же два круга бикфордова шнура и уже начал мешок увязывать.

— А капсюли с гремучей ртутью? — напомнил комендант. И, усмехнувшись, добавил: — Или вам не нужны?

В жар меня бросило. Впопыхах не поставил в «Требование» капсюлей. А без капсюля никакого взрыва не сделаешь!

— Пожалуйста, — взмолился я, — хотя бы две коробочки…

Комендант без слов выдал четыре по сто капсюлей.

Затем предложил мне динамита. А у меня и мешок уже полон: тол, пироксилин — вещества тоже подходящие, да и аммонал еще… Ладно, обойдусь и без динамита!

— А у меня динамит конфетками, — сказал комендант.

Тут я, ни слова не говоря, распустил веревки на своем мешке: какой же подрывник устоит против таких конфеток? Динамит самого высшего сорта чистый, светлый, как янтарь. Стакан в патрончики по сто граммов, и каждый патрон в нарядной хрустящей бумажке.

Ясно, пришлось взять и динамитных конфеток.

Комендант склада предлагал еще пороху. Хороший показал он мне в бочке порох, крупный, как орехи. И не маркий. Я несколько раз пересыпал синеватые орешки с руки на руку, поглядел на ладонь — чистая. А это первый признак хорошего пороха.

Но от пороха я отказался. Мало ли что еще есть на складе! Всего брать, так и не унесешь. И без того я едва взвалил свой мешок на плечи.

Выхожу из-под земли, а у склада крестьянские подводы. На передней жердина с красным флажком. Это военный знак: «Опасный груз». Красный флажок обязателен при перевозке взрывчатых веществ. Однако подводы, гляжу, порожние.

— Сейчас загрузим, — сказал комендант. — Приказано склад эвакуировать. А взрывчатки видели сколько?

— Вот откуда ваша щедрость! — пошутил я. — Все равно вывозить.

Но комендант не успел или не захотел мне ответить. С подвод сбежались красноармейцы, и он уже раздавал им валенки.

Комендант нарядил со мной сопровождающего с винтовкой.

Чтобы попасть со склада на станцию, надо было пройти через весь город. Небо на востоке уже начало светлеть, когда я зашагал по улицам.

Ставни домов были наглухо закрыты, нигде не показывался ни один человек. Прошел квартал, еще квартал… Вот и наши казармы — тоже вдруг словно вымерли. Только над воротами полощется большой новый флаг с красным крестом, да в глубине двора струятся дымки наших походных кухонь: кашевары готовят обед для выступивших на позицию бойцов.

Я шел быстро, прислоняясь временами мешком к заборам, чтобы отдышаться. Встану и прислушаюсь: как там, на позиции, не завязался ли уже бой? Но пока все было тихо. Щелкнет вдалеке винтовочный выстрел — и опять тишина. Разведка работает… Значит, не подобрались еще белые к городу. Прощупывают нас, остерегаются!

Отдышавшись, я шел дальше.

Но вот наконец и станция. Тусклые стрелочные огоньки на путях, которые забыли погасить. Непривычно тихо, пустынно. У пакгауза я увидел паровоз под парами. За ним — другой; оба сцеплены вместе. А потом — вагоны, вагоны, и не пересчитать сколько! Все чистенькие, вымытые. На дверях каждого вагона свинцовая пломба. «Наверное, хлеб нового урожая — в Москву», — догадался я, и при этой мысли в первый раз за эту несчастную ночь стало радостно на душе… Но где же бронепоезд? Что-то не видать… Ничего не поделаешь, придется прогуляться с мешком до пассажирского вокзала и навести справку у дежурного по станции. Красноармейца я даже близко к мешку с ВВ не подпускал. Посторонний. Не положено!

Я перебросил мешок с плеча на плечо и зашагал по шпалам.

Скоро из-за мрачных пакгаузов показалось белое здание вокзала.

Эге, да вон и сами железнодорожники!

Тут я отпустил сопровождавшего меня бойца и прибавил ходу.

Чем же они занимаются. Вагон какой-то подогнали к вокзалу — черный, грязный… Толпятся в вагоне, хлопочут. Уголь, что ли, нагружают? Но какой же уголь на пассажирском вокзале?

Подойдя поближе, я различил среди железнодорожников чернявого смазчика. Смазчик, низко перегнувшись через железный борт вагона, с кистью в одной руке, с банкой в другой, промазывал снаружи ржавые пятна. Так смазывают дегтем болячки у заезженных лошадей.

Я вошел на перрон и опустил мешок, переводя дух.

— Ну, кончайте свои дела, товарищи. Вы думаете, времени у нас много? Надо же еще приготовиться. Пошли!

— А куда идти-то? — сказал смазчик, не отрываясь от дела.

— Здравствуйте… Вы что же, может, и ехать раздумали? — Я вскинул мешок на плечо. — Где стоит бронепоезд? Я и сам дойду.

Смазчик перестал водить кистью и поднял на меня глаза.

— Гляньте-ка, ребята, — сказал он весело. — Стоит человек в воротах, а калитку спрашивает! — Смазчик протянул мне руки. — Давай багаж. Умаялся ты, я вижу, товарищ, если и бронепоезд не разглядишь…

Я опешил:

— Как? Это… бронепоезд?…

Смазчик покатился со смеху.

«Ах, — думаю, — ты так? Насмешечки… Хорошо же!»

Я подал ему мешок.

Он взял.

— Динамит! — рявкнул я, отскакивая. — Пошевелись только. Мокрого места от тебя не останется!

— Что ты!… Что ты!… — забормотал смазчик.

— Струсил? То-то, брат. Ничего, подержи, подержи. Привыкай.

Я расстегнул на себе гимнастерку и не торопясь вытер платком мокрую грудь, голову, шею. Смазчик кряхтел и вращал глазами, не зная, как отделаться от мешка.

— Ну вот, — говорю, — спасибо, что подержал. А теперь бери мешок в вагон. Да бери, не бойся! Без капсюлей этот багаж не взрывается, а капсюли вот они, у меня в кармане. — И я показал ему блестящие медные, похожие на папиросы трубочки с гремучей ртутью.

Смазчик недоверчиво поглядел на меня, но все-таки перетянул мешок через борт.

— Вот черт какой! Вот дьявол! — захохотал он, освободившись и похлопывая ладонью об ладонь. — Тьфу тебя с твоими динамитами… Залезай сам-то!

Он указал мне на железную лесенку, приклепанную к борту, и я, взобравшись по ступенькам, спрыгнул внутрь вагона.

— А ты не обижайся на шутку, — сказал смазчик, поддержав меня под локоть. — Ишь, серьезный какой!

— Ладно, квиты, — сказал я. — Давай показывай вашу жестянку.

— Ну вот, гляди… — Смазчик обвел вагон рукой и посторонился. — А пушка-то у нас — видишь? — Он показал в конец вагона.

Пушка была в чехлах — целая гора под брезентом; виднелись только колеса да хвост лафета с подбитыми под него бревнами.

Я с любопытством осматривался. В железном вагоне было просторно, как на палубе. Откидные, коробчатого железа борта для разгрузки угля были наглухо сбиты по углам крюками и вполне сходили за перила — как раз под локоть высотой. По длине вагон был чуть разве поменьше пассажирского.

В вагоне шла уборка. Человек пятнадцать железнодорожников чистили и выскребали лопатами ржавый пол, перебирали по углам вагона мусор, какие-то спутанные, порыжевшие пучки проводов, облезлые телефонные аппараты и оттаскивали в стороны, с прохода, ящики со снарядами. Ящики лежали в беспорядке, как разваленная поленница.

— Орудие, запас снарядов… Да откуда же это у вас? — спросил я наконец смазчика.

— Вот, будто и не знаешь! — Смазчик поглядел на меня искоса и хитро подмигнул. — Ваши же бойцы отбили у петлюровцев. И платформу эту, и пушку все чисто, со всей заправкой… Говорю тебе — бронепоезд! И часовые при нем от вас все лето стояли.

— Вот оно что… Так пушка, значит, с весны здесь? Верно, верно, припоминаю, был весной такой случай… Петлюровцы хотели утащить свою пушку на этой площадке, а наши отбили. Это кавэскадрон наш тогда отличился… А где пулеметчики?

— Подожди, увидишь… Пойдем пушку смотреть.

Мы стали пробираться вперед. Железнодорожники сторонились с дороги и отпускали полотенца и веревки, которые они приспособили, чтобы перетаскивать ящики со снарядами.

Да тут, гляжу, чуть ли не со всех служб собрался народ! И рабочие-путевики с выгоревшими добела зелеными кантами, и рабочие службы тяги — у этих кант синий, а движенцы — малиновый кант, и станционные грузчики в фартуках. А вон и телеграфист с кантами канареечного цвета и молниями в петлицах. Тоже прибился к артели. Пот с него градом, а не хочет отстать, ворочает ящики!

У моего провожатого, смазчика, канта нельзя было разобрать. Тужурка на нем была замасленная, вся в заплатах, и кант на тужурке обвисал хвостиками копченого цвета.

Но вот и пушка.

Смазчик забежал вперед и, составив вместе каблуки, вытянулся у колеса пушки, как вытягиваются новобранцы под меркой.

— Вот она, пушка, гляди!

Колесо пушки своим ободом пришлось ему почти вровень с плечами.

Вот так пушка!… Колесо в человеческий рост! Да и толстое какое, с дверной косяк толщиной… Это, видно, не трехдюймовая, не то что у нас на батареях, — покрупнее калибром!

Смазчик с важным видом повернулся ко мне. Отставил ногу и сплюнул:

— Крепостная, брат, орудия. По крепостям бить. Видал такие?

Признаться, этаких пушек я и не видывал.

А смазчик, шельма, глядит на меня и в глаза смеется: вот, мол, теперь и ты, хоть и боец Красной Армии, а стоишь столбом. Ничего ведь не смыслишь в артиллерии!

Я, не отвечая ему, достал табак и стал для виду крутить папиросу.

«Надо, — думаю себе, — перевести разговор на что-нибудь другое, мне знакомое, например на динамит».

Но тут кстати подошли несколько железнодорожников — они уже, видно, закончили приборку.

— Ты что это опять брешешь, Васюк? — лениво сказал рослый железнодорожник с синим кантом на обшлагах. Он присел на лафет.

— Заладила кукушка про ястреба — крепостная да крепостная… усмехнулся другой.

— А если эта орудия осадного действия или, например, для дальнего боя? — сказал третий.

Все подтрунивали над смазчиком. Разгорелся спор. И тут я увидел, что железнодорожники, да и сам смазчик, тоже ничего не понимают в пушке.

«Вот так, — думаю, — бравый народ собрался! Кто же стрелять-то будет?»

Я пошел от них в сторону и вдруг поскользнулся о что-то круглое, какой-то бочонок. Гляжу, а это снаряд. Возле борта, накрытые брезентом, лежат приготовленные снаряды.

Я сразу присел, чтобы измерить снаряд.

Ни аршина, ни фута у меня под руками не было, и я пустил в дело саперную мерку. Сапер весь из мерок состоит: руки, ноги, пальцы — у него не руки, не ноги, не пальцы, а меры длины. Ступня в красноармейском сапоге фут, шаг или вытянутая рука — аршин, а пальцы — дюймы и вершки. У сапера заранее все вымерено. Мало ли при постройке моста или блиндажа случится: сломаешь или обронишь раскладной аршин — не бежать же в обоз за новым!

Я приложил к задку снаряда мизинец — средним суставом. Средний сустав мизинца — дюйм. Шесть суставов — шесть дюймов. Вот он какой калибр шестидюймовое орудие!

— Ничего себе пушечка! — Я стал откатывать снаряд к борту. — Вот эта долбанет так долбанет!

— Долбай, да только не по ногам, — вдруг услышал я над собой сипловатый голос.

Я выпрямился. Прямо передо мной на борту сидел, свесив ногу, матрос. Обветренное, словно дубленой кожи, лицо, зеленоватые глаза, прищуренные щелочками. «Заветный», — машинально прочитал я надпись на бескозырке. Буква «ять» закрашена чернилами, как отмененная в новой советской азбуке. Так что в золотом ряду букв образовалась брешь, но все-таки можно было прочесть надпись.

Я отступил, толкнув снаряд в сторону.

— Вот мы и в кубрике, — сказал матрос и расстегнул бушлат. — Кажись, сюда попал. Здесь, что ли, собираются, которые из штаба?

Он перетянул через борт корзину моченых яблок и спрыгнул с ней в вагон.

— Закусывай, артиллерия, до обеда еще далеко, — сказал матрос, устанавливая корзину на лафете, и сам первый взял яблоко. — Вы уж, ребята, извиняйте, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали. Сон мне, ребята, приснился…

Матрос помолчал, почесывая за ухом и оглядывая исподтишка слушателей.

Все с любопытством уставились на него.

— Сон приснился, братишки… — Матрос сел на ящик. — Про моего шкуру-офицера сон, который от моей руки в Черном море утоп… В городе, слышу, тревога, и соседи уже повскакали, а я лежу, мне нельзя глаз раскрыть. Досмотреть хочу. Интересно, думаю себе, чем этот сон кончится. Все ли правильно будет? Так и проспал винтовку. А теперь вот — совестно сказать — с мочеными яблоками пришлось против петлюровского кулачья выйти. Уж извиняйте, товарищи…

Железнодорожники, ухмыляясь, слушали беспечную болтовню матроса.

— А вы часом не артиллерист? — осторожно справился смазчик. — А то вон — к пушке…

— Мм… Нет… нет! — замотал матрос головой, жуя яблоко. — В рейс с вами схожу — дома-то скучно сидеть, когда вражья сила в город ломится, — а только не артиллерист, нет!

Матрос доел яблоко и стрельнул огрызком через борт.

— А у вас нехватка, что ли, в артиллеристах?

Двое или трое железнодорожников шумно вздохнули:

— Нехватка…

— Ну, так в случае чего… Я ведь не пассажиром первого класса к вам сажусь, — сказал матрос. — Помогу, чем могу. Снаряд подать или что — на это-то у меня ума хватит.

Железнодорожники потянулись к яблокам — и вдруг так и замерли с протянутыми руками… Из-за города докатился раскат орудийного выстрела.

— Повесточка… — пробормотал матрос. — Начинается!

Все бросились к винтовкам. Я перетащил свой мешок поближе к пушке, чтобы держать его на виду.

Снова гул и грохот. Над вокзалом заметались в воздухе перепуганные птицы. Еще выстрел. Еще… И артиллерия стала бить уже не умолкая.

Вот он, бой! Сколько уже раз я слышал на утренних зорях эти медлительно-торжественные, открывающие бой удары наших батарей, а всякий раз переживаешь их заново… В неясной тревоге замирает сердце. И вместе с тем неистребимая радость жизни, и задор, и острое желание сойтись грудью с врагом влекут вперед, туда, где завязалась схватка, и в нетерпении ждешь приказа…

— Эх, братишка! — Я со всего маху хлопнул матроса по спине. — Будет дело!

Он пошевелил под бушлатом лопатками и крякнул.

— Наши бьют, — сказал он, — прежде тех начали…

К матросу подскочил смазчик:

— А откуда ты знаешь, что наши? Кто тебе сказал?

И, не дожидаясь ответа, смазчик прислонил винтовку к колену и начал торопливо и неумело заталкивать патроны в магазин.

— Да сам разве не видишь? — сказал матрос. — Разрывов-то нет, чисто над городом.

Он взял из рук смазчика винтовку, зарядил, поставил на предохранитель и подал ему.

Все кругом зарядили винтовки и стояли как в карауле, не зная, что делать дальше.

Матрос потянулся и зевнул:

— А кто у вас, ребята, обед варит? Кок есть?

Я быстро взглянул на него, думая, что он это для шутки сказал. Но лицо у матроса было деловито-серьезное.

Кока, понятно, не оказалось.

— Э, братцы, без кока дело не пойдет, — сказал матрос. — Это вам не на берегу — воевать поплывем!

Пошутили, посмеялись — и выбрали в коки смазчика.

— Вот так и будет, — скрепил решение матрос, — ему это как раз с руки: и буксы помажет, и в кашу сальца положит. Только смотри, кок, не путай, какое сало в буксы, какое в кашу класть!

Матрос пошарил по углам вагона, отыскал там в барахле два целых мешка, встряхнул их и взял под мышку.

— Давай пойдем, кок, грузиться. Я при тебе баталером буду.

Оба спрыгнули на перрон.

— А вы не задерживайтесь в городе очень-то! — закричали им вслед железнодорожники. — Мало ли, приказание может выйти или еще что!

— Успеем, — сказал матрос. — Паровоза вон даже нет, никуда вы без нас не уедете!

И оба ушли через вокзальную дверь.

Между тем артиллерийский гул все нарастал. Стекла в окнах выбивали дробь и жалобно пели.

Над городом уже начали вспыхивать облачка неприятельских шрапнелей. Какой-то снаряд грохнул совсем близко между домами.

В вокзале выпало стекло и разбилось.

— Ведь вот что выделывает, окаянный! — Железнодорожники уставились на черную дыру в окне.

«Что же это, — думаю, — командир-то? Пора бы ему».

В эту минуту снаружи вагона послышался шорох.

«Командир! Легок на помине…»

Я подскочил к борту, чтобы показать командиру лесенку наверх, а навстречу мне над бортом поднялась крестьянская соломенная шляпа с широкими полями — капелюх. Из-под шляпы глянули темные настороженные глаза.

Человек в шляпе постоял снаружи на лесенке, обвел всех глазами, потом показался уже до плеч.

К нам в вагон забирался какой-то пожилой бородатый человек — борода у него была почти черная, а на бороду скобой свисали рыжие, словно медные, усы. Одет он был в домотканую рубаху из суровья, с украинской вышивкой.

Я ждал, что будет дальше.

А он уже проворно вскинул на борт ноги и спрыгнул в вагон, шлепнув подошвами о железный пол. Он был в калошах на босу ногу. В руках бородач держал кочергу.

Вскочив в вагон, он сразу обернулся и крикнул еще кому-то за бортом:

— Влазь!

Через борт перевалился здоровенный парнище с круглой стриженой головой. На нем были порыжевшие сапоги и латаная розовая рубаха. Парень встал, глянул на людей, на пушку — и заробел, прижался к борту.

— Не обидят, дура. Бачишь, тут свои, товарищи, — сказал бородатый и, переложив кочергу из правой руки в левую, стал обходить всех, здороваться.

— А вы кто такие? — остановил я старика. — Чего тут надо? Документ!

Старик, не говоря ни слова, закивал согласно головой, сразу сунул кочергу молодому и полез себе под рубаху. Долго рылся он в каком-то потайном кармашке на груди, наконец вытащил документ. Я расправил затертую бумажку. «Предъявник цього…» — стал я читать. В документе было сказано, что это селянин, из середняков, теперь погорелец. Хату и двор его со всем добром сожгли весной петлюровские банды.

Я был смущен тем, что накричал на него.

— Надо вам, товарищ, идти в ревком, — сказал я, стараясь загладить свою оплошность. — Сочувствуем. Рады бы и сами пособить, да видите — солдаты…

— Та на що ж мени тое способие? Я вас молодых всих здоровше!

Старик засмеялся, показав из-под усов крепкие зубы, и, вертя передо мной своими дюжими руками, пыльно-серыми на ладонях, сказал, что он каменотес, — ушел от своего погоревшего хозяйства и ломает камень в карьерах по реке Бугу. Молодого парня в розовой рубахе он назвал своим племянником.

— Оби-два камень рушим… А жинка с дитями — по соседям…

Не перебивая старика, я все же помаленьку выпроваживал его из вагона.

— А ты, товарищ, видать, много бумаги читаешь, — вдруг с усмешкой сказал старик. — Глядел, да недоглядел, что писано в документе.

— То есть как недоглядел?

Я взял у него бумажку и вместе с железнодорожниками стал перечитывать.

— На обороте, глядите, — сказал каменотес.

Я перевернул бумажку и тут на уголке увидел карандашную пометку комбрига: «Принять на бронепоезд. Теслер».

Все посмотрели на старика.

— Так чего же ты вола вертишь? — запальчиво сказал рослый железнодорожник с синим кантом. — Вот эти дядьки всегда так: балачки да разбалачки, словно свататься приходят, а дело за пазухой лежит… Тут бой сейчас, понимаешь или нет? А ты канитель тянешь!

— А я своим розумом живу. У тэбе не позычу, — сказал старик, даже не взглянув на железнодорожника.

Железнодорожник опешил и не сразу нашел, что ответить.

Наконец он выговорил медленно, нажимая на каждое слово:

— Що вин дурень, так про це и ридна маты скаже…

— У тэбе розуму богато, та вдома не ночуе! — сразу отрубил старик.

— Да ну вас… обождите вы!… — смеясь, вмешались в перепалку остальные железнодорожники. — Ты на какую должность-то прислан, товарищ? Что умеешь делать?

Каменотес с минуту еще гневно глядел на рослого с синим кантом, потом сдернул с себя шляпу, смял поля так, что затрещала солома, и нахлобучил шляпу на самые брови.

— Какой ты, товарищ, специальности? — повторили вопрос железнодорожники.

— Артиллерист, служил действительную, — сказал старик веско, все еще хмурясь…

Вот этого уж никто не ожидал… Артиллериста сразу обступили, все наперебой заговорили с ним и тут же, подхватив его под руки, торжественно повели к пушке. Но старик освободился от облепивших его рук.

— Ну-ну, берись, давай показывай, как она, окаянная, действует, торопили каменотеса. — Да сбрось чехлы-то! Ничего, ничего, снимай, мы их потом опять наденем…

Каменотес не спеша расстегнул пряжки на чехлах, спустил их один за другим на пол и отгреб ногами в сторону.

Я подошел поближе. Вот оно, грозное шестидюймовое орудие… Пуды, десятки пудов кованой и литой стали — и как слажено, как подтянуто все!

Все затаясь глядели на могучий ствол, на щит, на механизмы орудия, осторожно притрагиваясь ко всему руками. Как магнит, тянуло оно к себе…

Я вскочил на ступицу колеса и стал шарить по стволу, отыскивая марку орудия. Вот она, марка. Я всмотрелся в мелкие, как на пломбе, буквы: «Путиловский завод. ПГР. 1917 г.». Путиловцев работа, наших, питерских!… Как же это угораздило тебя, матушка, в плен к петлюровцам попасть? Ну, ничего, теперь-то дома, со своими… Эх, командира нет, — зарядить бы сразу да бабахнуть. Небось и со станции возьмет по желто-блакитным!

— Отойди-ка, товарищ, — недовольно проворчал каменотес.

Я спрыгнул на пол.

Каменотес подождал, пока я отошел, потом поплевал на руки и с минуту раскачивался из стороны в сторону. Вдруг он крякнул и с размаху хватил кулаком по рукоятке, торчавшей над казенной частью орудия. Ударил — и с силой потянул рукоять на себя. Из ствола, громыхая, вывернулся наружу стальной поршень с крупной винтовой резьбой. Каменотес подпихнул его плечом и отвел вправо.

Блеснул сквозной канал орудия.

Мы все, толпясь, стали в него заглядывать, как в телескоп.

А каменотес тем временем перепрыгнул через лафет и зашел к стволу с левой стороны. Там, на особом выступе, колонкой возвышался прицельный прибор, весь из винтов, рычажков, с мелкими, как волоски, насечками и цифрами. Каменотес прищурился в стеклышко прицела и начал вращать штурвалы орудия — их было два.

Повертел один штурвал, повертел другой — ствол пушки медленно отошел в сторону и чуть приподнялся.

— Добра гармата… — проговорил каменотес, поглаживая бороду.

Он подозвал племянника, велел накинуть на пушку чехол, а сам присел на лафет. Потом, пошарив в карманах, достал и выложил на ладонь стальной обломок ножа, какую-то трухлявую губку, камешек-кремень и коротенькую трубочку-«люльку» с бисерными подвесками.

Набив трубку зеленым табаком-самосадом, старик отошел к борту и приготовился закуривать. Ему предложили спички, но он спичек не взял и стал сам добывать огонь.

Задача оказалась непростая. Старик зажал кремень и губку в пальцах левой руки и с силой чиркнул по кремню сталью. На первый раз ничего не получилось. Он еще раз чиркнул, высекая искры, еще, и наконец губка затлела. Тут он помахал губкой из стороны в сторону, давая разгореться, и с маху сунул ее, как старинный пушечный фитиль, в свою трубку.

Изо рта его, из ноздрей и из трубки в три струи повалил сизый табачный дым, сползая по бороде на расшитую сорочку.

Эх, смачно курит! У меня даже слюна навернулась, и я поспешил скрутить папиросу. Гляжу, и железнодорожники тоже не устояли против соблазна — все достали табак.

«Дай-ка, — думаю, — уважу старика, попрошу прикурить от его коптильной фабрики».

Я подошел к артиллеристу и попросил высечь огонька.

Он поглядел на меня, кивнул и с охотой опять полез в карман за всеми своими приспособлениями. Раздул уголек и протянул мне. Я наставил папиросу, но тут же повалился на старика, и мы с ним крепко стукнулись лбами.

«Фрррр!…» — заверещал кондукторский свисток. Дернулся вагон, лязгнули буфера, и над самым моим ухом рявкнул гудок паровоза.

Тьфу, я даже вздрогнул от неожиданности. Вот медная глотка!

Паровоз подошел вплотную к железному вагону, и нас обдало теплом. Все поежились, вдруг почувствовав холодок раннего утра, и потянулись к паровозному котлу, как к печке.

Но тут из трубы паровоза со свистом полетели искры. Мы шарахнулись, отмахиваясь от них, как от злых комаров.

— Эгей!… — закричали железнодорожники машинисту. — Прикрой сифон-то, не сифонь! Здесь ящики, снаряды!

Искры перестали сыпаться. Машинист выглянул из будки и, разминаясь, сошел на перрон. Я увидел плотного пожилого человека в фуражке с серебряными галунами, в форменной черной тужурке, при часах. Цепочка от часов у него висела через всю грудь.

— Ну как, отправляемся? — крикнул машинист, подходя к нам. — Разрешение есть. — И он помахал в воздухе зеленой бумажкой.

— Повремени, Федор Федорович, — ответили ему из вагона. — Не за нами дело — командира дожидаемся.

— Командира, командира… — проворчал машинист, оглядываясь на дверь вокзала. — Семеро одного не ждут. А нас тут побольше, чем семеро…

Я, свесившись с борта, осматривал наш паровоз. Хорошая машина… Щегольские красные колеса с белым кантиком по ободу, дышла блестят, все сверкает… На зеленой будке виднелась литера «Н» и номер «333». Пассажирскую машину отрядили в бой — молодцы железнодорожники! Этот паровоз уже повезет так повезет!

Тут мне показалось, что за паровозом два тендера.

— Это для чего же, — спросил я проходившего мимо кондуктора, — тендер и еще тендер?

Кондуктор вынул свисток изо рта.

— Это вагон идет за тендером, — сказал он, — стальной вагон под зелень выкрашен. Ваши же пулеметчики там едут, с пулеметами.

Бронированный вагон? Вот оно как! Так у нас же целый боевой поезд составился! Это надо поглядеть…

Я перемахнул через борт, но только разбежался, как меня кто-то окликнул по фамилии. В дверях вокзала стоял человек в сером полуштатском френче, с коробкой маузера на боку. Гляжу — это помощник начальника нашей проскуровской милиции Богуш!

Вот гость еще… Что ему тут надо?

Богуш сразу полез в орудийный вагон. Я поднялся за ним.

— Все ко мне! — крикнул Богуш, перелезая через борт.

Пока ребята собирались, он мельком взглянул на пушку и на штабеля уложенных ящиков.

— Здравствуйте, — сказал он, когда все подошли и остановились перед ним. — Будете исполнять мои приказания. Распоряжением штаба я назначен командовать этим… — Он оглянулся на паровоз, на задний вагон, усмехнулся и закончил иронически: — Этим сборным составом.

«Что, — думаю, — такое? Да как же он берется? Ведь тут артиллерия…» И вдруг я вспомнил, что Богуш артиллерист. Говорили даже, что он из бывших офицеров, не то штабс-капитан, не то капитан. Значит, артиллерист опытный. И в службе исправный, это видно по его милицейской работе: город содержит в порядке, милиционеры круглые сутки на постах. Что ж, командир неплох! Малость выпивает, но здесь-то будет не до того.

Богуш, встав по-военному, руки по швам, медленно обвел глазами всех, кто был в вагоне. Мы подравнялись и тоже стали навытяжку.

— Что ж, тут добровольцы, что ли, партизаны?

— Добровольно идем, — отозвалось несколько голосов.

— А из бригады есть люди?

Я сказал, что есть — в другом вагоне, пулеметчики.

— Сколько пулеметов? — полуобернулся ко мне Богуш.

Ему ответили железнодорожники: пулемет в башне и два по бортам.

— Так, всего три… Хорошо. — Он подумал и опять обратился ко мне: — А вы кем тут? От политотдела?

— Да нет, — говорю, — в команде. Подрывником назначен.

— Вот как! Ну, это правильно. Подрывник, конечно, понадобится… Ну-с, а кто тут артиллеристы?

Вышел каменотес с племянником.

— Где служил? В германской участвовал?

— И в японскую служил, и трохи в германскую, — сказал каменотес, — в тридцать пятом легком артдивизионе.

— В легком? — Богуш усмехнулся в мою сторону и пожал плечами. — Так это же не легкая, — он кивнул на пушку. — Это шестидюймовая гаубица!

— Ничего, товарищ командир, управимся, — сказал каменотес и снял шляпу.

— Каким номером стоял? — снова спросил командир.

— Первым номером. Бомбардир-наводчик.

— Так-с… А этот? — Богуш кивнул на его племянника.

— А он, товарищ командир, хучь першим, хучь другим номером. При мне стоять будет.

Богуш развеселился. Нащупал сзади борт вагона, сел, болтая ногами.

— Ну-ну, еще тут кто?

— Я!… — отозвался вдруг голос снаружи, и через борт перевалился тяжелый мешок.

Богуш отскочил в сторону и осмотрел свои галифе — не запачкался ли?

Мешок был в муке, от него шел пар. В вагоне вкусно запахло печеным хлебом. Все заулыбались.

Потом появился второй мешок, и следом за мешками мы увидели матроса.

— Ффуу… — тяжело вздохнул он, садясь верхом на борт. Лицо его было багровое, глаза осоловели от грузной ноши.

Вслед за матросом перебрался в вагон смазчик, весь перепачканный в муке: плечи, локти и даже брови белые.

— Это что же?… — сказал Богуш, поглядывая то на матроса, то на смазчика. — Провиантская команда?

Тут матрос, вдруг сжавшись комком, выпрыгнул на середину вагона и, лихо заломив бескозырку, отчеканил:

— Черноморской эскадры, миноносца «Заветный», действительной службы сигнальщик Федорчук!… С бывшей эскадры, — поправился матрос.

— Почему с бывшей? — спросил Богуш.

— На дно ее пустили — от германца.

— Ах да… — сказал Богуш, кивнув. — Значит, бывший сигнальщик с бывшего миноносца бывшей эскадры. — Он усмехнулся и сразу повернул лицо к железнодорожникам: — А вы кто такие? Артиллеристы, пулеметчики?

Те помялись, посмотрели друг на друга.

— Рабочие мы, с пути… Есть и движенцы.

— Так-с… Что-то многовато вас тут, товарищи, набралось. Я вижу здесь… восемнадцать человек. Незачем столько, гаубицу ведь нам не запрягать. Ну, двое к правилу, — он показал на конец лафета с ручкой торчком, — ворочать орудие. Кто станет?

К правилу подскочил матрос и потянул за собой смазчика.

— Так-с. Первый номер, наводчик, у нас есть…

Каменотес при этих словах кашлянул, посмотрел на всех победителем и расправил усы.

— Первый номер, правильные… — перечислял Богуш. — Так… Теперь заряжающий. — Богуш остановил взгляд на племяннике каменотеса: — Заряжающим станет вот этот малый, он поплечистее вас всех.

Парень, как видно не ожидавший такого почета, раскрыл рот и растерянно замигал глазами. Но дядя тут же вывел его из столбняка — схватил за руку и поставил куда следует.

— Теперь, — сказал Богуш, — нам потребуется еще замковый — открывать и закрывать затвор орудия.

Вперед было сунулся щуплый телеграфист с молниями в петлицах, но его оттеснили.

Вышел рослый железнодорожник с синими кантами.

— Слесарь, — сказал он отрывисто. — Чинил оружие… Партизанам. Когда немчуру били.

— Так, понятно. Все! — Богуш встал с борта. — А остальные… Извините, товарищи, но я, как командир, обязан предложить вам оставить бронепоезд.

Рабочие заволновались. Растерянно сбились в кучу, толпой подступили к командиру. Поднялся шум, говорили все сразу, перебивая друг друга. Кто-то требовал, чтобы дело разобрал профсоюз, другой кричал и грозился пожаловаться в штаб. Двое или трое, пытаясь успокоить остальных, доказывали Богушу, что, если бы не они, железнодорожники, бронепоезд так и стоял бы в тупике, а растопили они его для того, чтобы самим выйти в бой. «Это наше право! — твердили они, наступая на Богуша. — Наше право!»

Но Богуш ничего не слушал. Он выждал, пока шум стал стихать, и твердо повторил свое приказание.

Рабочие взяли винтовки.

— Оружие оставить, — сказал Богуш. — Это инвентарь бронепоезда.

Тут уж и я не стерпел.

— Неправда, это их винтовки! — вступился я. — Вы командир, и наше дело подчиняться, но оружие рабочим выдал командир бригады. Сам лично.

— Ах, разве! — Богуш живо обернулся ко мне. — Тогда пожалуйста, я не возражаю… Но тем более, значит, вам, товарищи, не место здесь… В полках сейчас каждый человек с винтовкой на счету, а вы, извините, прохлаждаетесь… Слышите, какой бой идет!

Рабочие вышли, построились с винтовками на перроне и молча двинулись с вокзала.