Глава 5

ХРИСТИАНСТВО ПО АВГУСТИНУ

От мятежной секты до вселенской конфессии

Римская империя, простершаяся от Месопотамии до Иберии и от Сахары до Нортумбрии, распространила свою цивилизацию повсюду. Но, несмотря на то, что новая свобода передвижения создавала потенциал для передачи культур на огромные расстояния, большинство жителей империи не отступали от своих обычаев и не спешили перенимать универсальную римскую культуру. Этот «регионализм» отчасти отступил лишь тогда, когда христианская вера утвердилась в качестве официальной религии римского государства и в дальнейшем, за все долгие годы распада Западной империи, постепенно превратилась в средоточие жизни римских провинций, ее господствующий культурный фактор. Три века понадобилось христианству чтобы вырасти из мелкой фракции внутри иудаизма в институализованную религию империи, однако, в отличие от римской культуры, бесследно выветривавшейся из местного быта вместе с уходом легионов, христианство сумело пропитать собой существование западноевропейцев и стать фундаментом их культуры и цивилизации.

Три столетия, предшествовавших принятию и распространению христианства в качестве официальной имперской религии, были свидетелями не только преследований, мученичества и необычайного бесстрашия верующих, но и прозорливости и политической мудрости, проявленной христианскими вождями. При этом религия, в конечном счете утвердившаяся на Западе, созидала себя не только в сопротивлении гонителям, но и в собственной внутриконфессиональной борьбе. Причина, по которой христианство сумело стать универсальной религией средневековой Европы, заключалась в том, что его ведущие принципы предполагали открытость для всех. Каждый человек, будь он святым или грешником, монахом или молочницей, мог и должен был стать христианином. Такая всеоткрытость сделалась одним из главных устоев западного христианства стараниями святого Августина; однако дабы показать, что именно в этом заключается Божья воля, Августину пришлось взять верх над множеством толкований и противоречий, живших в христианстве с самого начала его существования. С торжеством августиновского вероучения западное христианство, а вместе с ним и западная цивилизация получили цельную ортодоксию, сумевшую удержать свои позиции на протяжении тысячелетия. После Библии труд Августина «О граде Божием» был самой читаемой книгой средневековой Европы, и подобно тому, как ученые эллинистического мира искали практического применения идей, сформулированных Платоном и Аристотелем, латинская церковь средних веков пыталась строить организационные структуры, создавать правила и давать наставления, которые бы отражали августиновскую концепцию христианства. Что-бы понять, как сложилась эта концепция, нам нужно знать о том, какой путь прошла христианская вера до Августина.

В конце весны 27–го, или, возможно, 33 года н. э. молодой еврей из северной иудейской области Галилея был казнен за городской чертой Иерусалима через распятие на кресте — форма казни, предназначавшаяся римлянами для рабов и преступников, не являвшихся римскими гражданами. Проповеди Иисуса, странствующего харизматического проповедника и, по свидетельствам некоторых, чудотворца, привлекли к нему небольшую, но преданную группу последователей- галилеян, и когда судьба привела его в Иерусалим, вокруг уже собрались возбужденные толпы, желающие увидеть знаменитого «учителя» своими глазами. Однако весть, которую нес Иисус, не заключала в себе ничего триумфального: его учение звало к состраданию и прощению, любви к неимущим и слабым. В Иерусалиме же его ждало предательство, унижение, бичевание и казнь на кресте.

Предназначение, которое исполнял Иисус, ничем не отступало от иудейской веры и истории. Пятью столетиями ранее Исайя предрек, что Мессия (помазанник Господа) будет «презрен и умален пред людьми» и «как овца, веден… на заклание» (Ис 53:2–7). Однако когда Иисуса распяли, иерусалимские власти — римский наместник, царь Иудеи, верховное священство — были только рады сбыть с рук потенциального возмутителя спокойствия. Что касается большинства евреев, то сам факт его смерти, скорее всего, позволил им не воспринимать всерьез или вовсе отринуть любую мысль о том. что Иисус мог быть Мессией — хотя вообще родиться такая мысль могла только в их среде.

Римская империя вбирала в себя множество религий, и почти каждая из них была формой политеизма. Римляне, как правило, терпимо относились к чужим богам, а некоторых даже заимствовали сами—греческий олимпийский пантеон был присвоен целиком, широкое распространение получили культы египетской Изиды, малоазийской Кибелы и персидского Митры. От подчиненных народов требовалось лишь чтить римских богов животными жертвоприношениями и, еще важнее, поклоняться божественной персоне императора. Однако иудаизм отличался от прочих религий. Евреи верили в единого бога, и их вера запрещала им поклоняться кому?либо еще. От римских властей они получили особую льготу на religio licita—разрешенную религию, — освобождавшую их от почитания императора.

Осевшие во многих городах эллинистического и римского мира, евреи славились своей замкнутостью и обычаем не вступать в браки с людьми иной веры или расы. Средоточием их конфессиональной жизни были священные писания, в которых история страданий народа переплеталась с его уникальным и крайне моралистическим единобожием и которые, помимо прочего, содержали строгие предписания относительно режима питания, семейных отношений, обрезания и соблюдения субботы. Именно вера, а не место жительства была фундаментом сообщества — евреи из Эфеса, Антиохии или Карфагена ничуть не уступали в своем еврействе тем, кто жил в Иерусалиме или Лидде. Это центральное место веры в жизни означало, что евреи, уверовавшие в Иисуса как Мессию, превращались в исключительно преданных хранителей христианства.

Последователи Иисуса со всей очевидностью убедились в божественности Иисуса, когда тот через несколько дней после распятия вновь явился перед ними. Воскресение стало центральным актом христианской веры. После вознесения учителя на небеса настал черед его немногочисленных приверженцев, апостолов, распространить учение Христа («Христос» — греческое слово, означающее «помазанник») среди евреев. Но и власти, и многие иудеи из народа видели в рассказах апостолов серьезное оскорбление религии —христиан стали гнать из городов, избивать и осуждать на казнь. Одним из наиболее рьяных преследователей оказался человек по имени Саул, который присутствовал при мученической смерти Стефана, первого апостола, забитого насмерть камнями за богохульство, и организовывал расследования среди сочувствующих христианам. Отец Саула был достаточно важной персоной, чтобы заслужить римское гражданство, однако все члены его семьи оставались праведными иудеями. Они говорили на еврейском в домашнем кругу, но при этом свободно изъяснялись и на арамейском, и на греческом — межплеменном языке эллинистического мира. Таким образом, среда, в которой воспитывался Саул, носила черты одновременно глубоко местные и универсальные.

Саул стал христианином после того, как услышал голос Христа по дороге в Дамаск, и в дальнейшем Саула уже знали под именем Павла. Энергия, которую этот человек продемонстрировал во время преследований, теперь обратилась на проповедь христианства и строительство христианской церкви. Павел путешествовал по Леванту, Малой Азии и Греции, посещал христианские общины, проповедовал и рассылал письма со словами предостережения или поддержки. В 58 году н. э. он был арестован римскими солдатами в Иерусалиме, где какое?то время ему угрожала смерть, но затем его переправили в Рим, где он предстал перед судом. В 64 году и. э. императору Нерону показалось удобным обвинить христиан в пожаре, который уничтожил значительную часть Рима. Согласно преданию, и Павел, и Петр — апостол, которому Христос предопределил стать основателем церкви, — оба стали жертвами последовавших расправ.

Присутствие в Риме в период правления Нерона заметной христианской общины (состоявшей, вероятно, из пары сотен человек) демонстрирует, что в продолжение каких?то трех десятилетий отколовшаяся иудейская секта распространилась за пределы иудейского общества и закрепилась в городах, расположенных на другом конце империи. Миссионерство Павла явилось основной движущей силой этого процесса, однако прежде чем познакомиться с его деятельностью, нам нужно понять, почему так много людей оказались готовы принять религию, происходившую из чуждой культуры. Почему те, кто не имел никакой связи с иудаизмом, —сирийцы в Дамаске, греки в Коринфе, египтяне в Александрии — смогли поверить в то, что Иисус Христос есть мессия, посланный Богом? И в то, что этот Бог не просто бог евреев, но общий Бог всего человечества и единственный Бог, исключающий всех прочих?

С древнейших времен и во всех культурах религия служила разным человеческим потребностям. Желание найти смысл посредством веры в сверхъестественные силы сочетается у человека с врожденным ощущением связи с неким неопределимым измерением естественного мира. И хотя данное ощущение с трудом поддается описанию — ибо является чисто эмоциональной реакцией на место и обстоятельства, — это не умаляет его значения. Большинство религий признавало богов, и боги повелевали всеми элементами природного мира, в том числе человеческой судьбой. Поскольку боги непостоянны, функцией религии и жрецов (позднее священников) оказывалось умилостивление богов с целью склонить удачу на сторону людей. В Древней Греции этот порядок взаимоотношений стал разрушаться: люди по–прежнему верили в богов, они участвовали в священных праздниках и приносили жертвы в надежде снискать высшее благоволение, однако изначальная связь между богами и духовным измерением человека уже не ощущалась. За последующие столетия прогрессирующей урбанизации чувство связи с силами природы у обитателя греко–римского мира притупилось еще сильнее, а взаимозависимость между духовной жизнью и религиозным поклонением почти исчезла. И тем не менее для наших предков небо над головой не было началом бесконечного и пустынного пространства, оно было полно богов, соперничающих за человеческое внимание. В сверхъестественные силы по–прежнему верили все, изменилась только их природа.

Римляне, смотревшие сквозь пальцы на местные культы, если те не несли угрозы власти, без промедления расправлялись с обрядами и традициями, которые служили консолидации регионального самосознания в самых беспокойных областях империи. К середине I века до н. э. местные религии (за исключением иудаизма) во многом сделались выхолощенными, лишенными витальности: священные праздники превращались в дни попоек и увеселений, сами официально провозглашенные божества имперского Рима (в числе которых побывали Калигула и Нерон) являли собой печальное зрелище упадка, а жертвоприношения богам римского пантеона, и без того потерявшие глубокий смысл, воспринимались как дань рутине. В то же самое время в сознании образованной части публики давно жил сократовский императив, утверждавший добродетель в качестве высшей цели всех стремлений. Стоики верили, что долг человека — это, словами Сенеки, «жить среди людей, как если бы тебя видел бог». Однако между религией и жизненным, духовным, мистическим опытом человека, казалось, пролегала непреодолимая пропасть.

В такой атмосфере и возникло практическое учение, которое восстанавливало связь между духовной жизнью, убеждениями и опытом и которое заявляло серьезную и ясную альтернативу духовному вакууму и растерянности римского мира, — более разительный контраст трудно вообразить. Хотя христианство предлагало спасение через внутреннюю работу души, Иисус также наставлял своих учеников подавать милостыню нищим, оказывать честь угнетенным и молиться за врагов. Новая вера обладала огромной притягательной силой и для духовных наследников Сократа, живущих в эпоху нравственного смятения, и для римского простонародья. ощущавшего нехватку значимого религиозного опыта. Помимо прочего христианство также предлагало поддержку в виде сплоченного сообщества родственно мыслящих людей. И если городские ремесленные слои в империи были особенно отделены от правящей элиты в силу своего негражданского статуса, то церковь несла иную, духовную империю, членство в которой принадлежало им по праву.

Павел, великий строитель христианской церкви, не знал Иисуса при жизни и не мог опереться на письменные «благовествования», которые стали впервые появляться только после его собственной смерти. Тем не менее подобно многим, пошедшим по его стопам. Павел свято верил, что делает Божье дело и что его помыслами и поступками водит рука Всевышнего. По этой причине он без стеснения проповедовал собственные идеи о христианской церкви и ее доктрине, даже если те впрямую не выводились из слов Христа, а главенствующей среди них было видение христианства как объединенной вселенской церкви. Это имело два непосредственных следствия: во–первых, принятие в лоно церкви неевреев — чему немало христиан активно сопротивлялись — и, во–вто- рых, создание единой общины с универсальным учением. Хотя не существовало видимых препятствий тому, чтобы группы христиан практиковали религию каждая по–своему, бескомпромиссный Павел считал это недопустимым. Церковь являлась мистическим телом Христа, которому была дарована Божественная власть, а значит, она должна оставаться неделимой. Павел настаивал, что именно в вере, а не в мирском могуществе, положении или поступках, лежит корень спасения и что именно через веру христианин способен обрести благодать Бога и стать одним из его избранников. Он также считал, что вера в воскресение Христа и вера в воскрешение всего человечества в Судный день — еще одна вещь, которую с трудом могли бы принять потенциальные обращенные и ранние христиане, — являются абсолютным условием христианского вероисповедания. Он же впервые написал о природе Христа — одновременно божественной и человеческой, природе Сына Божия и частицы Бога, — положив начало спорам, которые столетиями будут занимать христианский мир.

Противоречивость в учениях Павла начинала проявляться тогда, когда он пытался остаться верным одновременно иудаизму и христианству. Все христиане считались равными перед Богом—рабы и состоятельные граждане молились, женщины ничем не уступали мужчинам. Как следует из евангелий, Иисус относился к женщинам с уважением и вниманием, и самые первые христиане следовали его примеру. В обществе — и эллинистическом, и римском — женщины также занимали не самое низкое положение: они становились воглаве домохозяйства после смерти мужа, они были представлены почти во всех известных профессиях — выступали в суде, врачевали, учительствовали. У ранних христиан женщины также нередко становились священницами, проповедницами, пророчицами. Несмотря на это, Павел, следуя еврейской традиции, пишетв своих посланиях, что женщины были созданы для мужчин, что в храме им следует хранить молчание и что в любое время они должны быть скромны и тихи. Сексуальные отношения были непростой темой: Павел утверждал, что церковь должна принять необходимость в продолжении рода, однако чувственные помыслы, похоть, блуд и вообще «бремя плоти» возбуждают порочные мысли, а потому заслуживают наказания. В конечном счете отголоском этого авторитетного мнения стало очернение женщин как источника соблазна для мужчин (с неизменной ссылкой на пример Евы–искусительницы), а также рождение и распространение учения о непорочном зачатии Девы Марии. Брак был необходимостью, однако идеалом оставалось целомудрие.

Приверженность Павла идее единой церкви сказывалась в том, с каким беспощадным гневом он обрушивался на всякого отступившего от правил — еретические мысли или поступки, сколь?нибудь противоречащие его предписаниям, грозили провинившимся отречением от церкви и вечным проклятием. Но в то же самое время Павел неустанно проповедовал практическое милосердие, помощь больным и неимущим, и повторял, что материальные лишения суть источник духовного обогащения.

Со всеми его противоречиями, гневом, смирением, энергией, верой, самонадеянностью, непререкаемостью, преданностью Павел учредил образец христианской церкви и ее вероучения. Будучи образованным евреем и жителем грекоримского мира, он вложил в христианство уникальное сочетание греческого рассудочного универсализма и ветхозаветного нравственного рвения. Влияние иудаизма на его убеждения, а следовательно и на церковь, было значительным. Как и евреи, первые христиане ощущали себя членами целого, которое зиждилось не в принадлежности к какому- либо месту, а в общности верований. Еврейское писание повествует о народе, который смог сберечь себя в изгнании, в долгих странствиях и во время преследований. На протяжении большей части своей истории он существовал обособленно от угнетателей и от окружающей природы, ведомый по жизни бестелесным идеалом родины. Такая обособленность изъясняется еще в рассказе о сотворении мира: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему (и) по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, [и над зверями,] и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле» (Быт 1:26). Представление о человечестве как исключительно привилегированном создании — сотворенном Богом по своему образу и наделенном властью над всеми прочими — было отличительно иудаистской идеей, которая прекрасно сочеталась с выпестованной греческими философами идеей уникальной человеческой рациональности; приноровив к своему пониманию эти две идеи, христиане шагнули дальше и объявили, что Бог послал людям Своего Сына в человеческом обличии. Если в большинстве других религий — египетской, кельтской, германской, греческой, персидской, индуистской — божества были вплетены в ткань природы, время от времени принимая вид быков, лебедей, орлов, баранов, слонов и коней, то христианство безусловно исходило из предпосылки, что люди являются не только венцом природы, но и косвенной причиной ее существования.

Вскоре после смерти Павла начали появляться анонимные сочинения, повествующие о жизни Иисуса, и к началу II века уже установился основной корпус христианских священных писаний: четыре Евангелия, Деяния и Послания, все на греческом языке. Христианская община обрела в этих писаниях новую почву для самоопределения и укрепления веры, однако мир вовне остался враждебным к ее словам. Как только стало окончательно ясно, что христианство — это не еще одновнутреннее ответвление иудаизма, оно было объявлено Римом вне закона. Христианам запрещалось собираться, и любой из них, будучи допрошен, был обязан отречься от своей веры. На следующие 250 лет христиане стали объектом постоянных притеснений, время от времени перераставших в жестокие гонения. Священников и епископов обрекали на казнь вместе со многими членами их паствы. Иисус когда–то предсказал преследование своим ученикам, однако он никогда не звал других становиться мучениками в свое имя: «Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой» (Мф 10:23); также и Павел посчитал за лучшее бежать из Дамаска, нежели встретить свою смерть. Тем не менее некоторые вожди церкви начали отстаивать мученичество как способ постижения опыта Иисуса и прославления его имени. Публичные казни лишь сильнее цементировали веру внутри христианской общины и пробуждали любопытство и восхищение у язычников, наблюдавших за всем со стороны. Для христиан же несколько часов пытки были ничем в сравнении с будущим вечным проклятием — отречению от веры они предпочитали долгую мучительную смерть. Однако не примитивный страх был причиной их необычайного мужества. Во–первых, они верили, что своими страданиями заслуживают любовь, которую даровал им Бог, а, во–вторых, их поступок отзывался эхом древнего представления греков о благой смерти, являлся его новым историческим воплощением. Греки первыми шли воевать и были готовы умереть за принципы или идеалы. Принимая смерть за веру, ранние христиане помимо всего прочего демонстрировали эллинистические корни своей религии.

В 111 году н. э., находясь в провинции Вифиния и Понт (область на южном побережье Черного моря). Плиний Младший писал императору Траяну об адептах новой веры: «Я спрашивал их самих, христиане ли они; если ответ получался утвердительный, я спрашивал в другой и в третий раз, грозя наказанием; упорствующих я приказывал привлекать к ответственности…» Однако в том же письме Плиний сетует, что «зараза [христианства] охватила не только города, но и села» и что его меры (он упоминает пытку двух служанок–диаконисс) оказываются недостаточными для искоренения этого «извращенного суеверия».

Говоря, что ряды христиан пополняются все активнее и что преследования лишь привлекают внимание к их учению, Плиний не ошибался. Медленно, но верно христианские общины расширялись и все смелее заявляли о себе. Относительная стабильность империи во II веке (период правления Антонинов) вызвала рост численности средних классов и дала возможность путешествовать: мелкие купцы и ремесленники, составлявшие костяк христианских общин, внезапно ощутили себя гражданами мира. Однако даже в этих условиях христианство до середины III века оставалось культом — живучим и непокорным, — который присутствовал во многих городах (точнеее, ютился) и базировался главным образом в восточной части империи.

Неуклонная, пусть и происходящая неравномерно, экспансия христианства резко сменила свой характер, когда в середине III века римское государство поразил кризис, равного которому не случалось за всю его предыдущую историю. На протяжении сорока лет, начиная с 240 года, в результате серии драматических и унизительных поражений империя один за другим была вынуждена сдать несколько рубежей.

Легионы уступали натиску чужих войск на всех направлениях, и даже доходило до того, что жертвами врагов Рима становились императоры — воплощение стабильности империи.

В 251 году силы коалиции племен под предводительством готов смогли заманить в ловушку в болотах Добруджи императора Деция и его армию — и тот, и другая были уничтожены. В 260 году Сапор, император вновь набирающей силу Персидской империи, разгромил и захватил в плен императора Валериана. В то же самое время племена, жившие в нижнем течении Рейна, начали нападать на римские гарнизоны, а суда из северной Германии — совершать вооруженные высадки на берегах Британии и Галлии. В 260–х годах, продвигаясь набегами, готы сумели выйти к Эгейскому морю и вплотную подобраться к богатым, но плохо защищенным городам восточного Средиземноморья. Императоры в этот период сменяли друг друга с пугающей скоростью, а ощущение кризиса было таково, что в 271 году начались работы по возведению оборонительной стены вокруг самого Рима.

От разрушения Римскую империю спасло новое поколение полководцев. Эти профессиональные военные, большей частью уроженцы имперских окраин, были почти ничем не обязаны правящему классу, и, едва оказавшись у власти, сумели радикально преобразовать структуру государственного управления. В 260 году новый император Гкллиен отстранил сенатскую аристократию от военного руководства и приступил к реформам: он разбил легионы на более мелкие и более мобильные отряды, ввел тяжелую кавалерию как новую войсковую ударную силу и довел численность войск до 600 тысяч человек — создав крупнейшую регулярную армию из когда?либо существовавших. В 268 году Галлиен одержал победу над племенами, вторгшимися в северную Италию, а на следующий год Клавдий II отвоевал территорию до Дуная, снова сделав его границей империи. В 273 году Галериан вернул Риму восточные провинции, а в 296 году персидская угроза была окончательно устранена войсками Галерия, полководца при императоре Диоклетиане.

Военные, которые совершили этот выдающийся переворот, будучи полной противоположностью заседавшим в сенате патрициям — Диоклетиан был сыном вольноотпущенника, Галерий — бывший погонщик скота из Карпатии, — воссоздали империю по своему образу и подобию. Диоклетиан разделил империю надвое и назначил двух человек управлять каждой половиной; он же учредил формальную систему призыва и налогообложения на военные расходы — теперь сыновья солдат и слути землевладельцев обязывались служить в армии, а по всей империи был введен земельный налог. Диоклетиан очистил политические институты от представителей почтенных патрицианских семейств и расставил по руководящим позициям верных соратников–военных.

Империя, возможно, была восстановлена, однако в течение почти полувека ббльшая ее часть (за исключением Британии и Галлии) находилась под постоянной угрозой. Этот период беззащитности и страха для ее жителей очень скоро поставил под сомнение прежнее мировосприятие и уклад жизни. В приграничных провинциях стабильность, которая подпитывала величественный статус римских учреждений и ритуалов, была уничтожена вторжениями. Предписанное почитание римских богов тоже приходило в упадок —по мере того как люди обращались к религии, в которой духовный смысл существования обретался человеком посредством внутреннего просветления и которая вместе с тем подавала пример добродетельной жизни в мире, все больше и больше переполнявшемся злом. Посреди смятения христианская церковь предлагала стать частью строго очерченной общности людей, несущей ясное послание искупления и спасения. В годы кризиса сострадание и мужество, свойственные христианам, проявились еще сильнее, чем прежде — резко выделяясь на фоне пренебрежения своими и чужими проблемами, характерного для стоического мироощущения. Христианство демонстрировало интересный парадокс: оставаясь адептами идеи личного спасения и внутреннего сосредоточения духа, христиане верили в исключительную нравственную необходимость любви и заботы о ближнем. В одном из наиболее запоминающихся отрывков Павел поучает членов общины: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий» (1 Кор 13:1). В глазах римского общества, приходящего в себя после глубочайшего за последние два века кризиса, христианство воплощало действительную альтернативу прежнему порядку. Для многих подданных и граждан империи этот кризис показал, что конфликт империи с христианством является чем?то незначительным в сравнении с угрозой, которую представляли осаждавшие ее враги. Мир перестал делиться на язычников и христиан, поскольку на первый план выступило деление между империей и варварами. И хотя этот сдвиг не был явно выражен, он имел глубокие последствия — перестав быть «внутренним врагом», христианство стало казаться многим одним из главных инструментов в борьбе за сохранение империи.

Вместе с увеличением влияния христианства в практической жизни его богословское учение постепенно вводило религиозную веру в контекст имперского бытия. Хотя процесс этот был достаточно непростым и противоречивым, отдельные христианские авторы стали представлять империю как необходимую предтечу новому пришествию Христа, — это означало, что христианство начало инкорпорировать историю империи в свою собственную. Так, александриец Ориген, писавший в середине III века, истолковал классическую эпоху как предвестницу христианства и назвал таких ее представителей, как Сократ и Аристотель — глубоко интересовавшихся природой души и предметами того же ряда. — «христианами до Христа». Одновременно платоновский идеальный мир стал пониматься как символ христианского Бога–твор- ца. В начале IV века христианский богослов Евсевий в своем «Доказательстве в пользу Евангелия» утверждал, что «власть римлян достигла вершины точно тогда, когда случилось нежданное пребывание Иисуса среди людей, — во время обретения Августом власти над всеми народами». Среди христиан возникла мысль об особой миссии Христа как объединителя всех прежних философий и религий, пришедшего разрешить все противоречия, а также о том, что предназначением Христа в мире было не ниспровержение империи, а поучение и исцеление. Для христианства этим создавалась новая, менее мрачная и более открытая миру перспектива, и именно благодаря ей идеи Платона и Аристотеля не оказались отброшены с триумфом новой религии, а продолжили свою жизнь внутри церкви.

Тогда же, когда христианское богословие пыталось выстроить идейную перспективу, которая вбирала бы в себя греческую и римскую историю, философы греко–римского мира начали двигаться во встречном направлении. В середине III века александрийский философ Плотин открыл в Риме академию, в которой преподавал свою, оказавшуюся чрезвычайно влиятельной интерпретацию Платона. Эта философия, представляющая собой сплав платоновских, аристотелевских и стоических элементов, позже получила название неоплатонизма. Плотин утверждал, что все сущее с неизбежностью проистекает из единого божественного целого и что в конце концов все должно вернуться к тому же состоянию единства. Это единое божество по природе является сверхъестественным и абсолютно благим, и оно сообщает свою благость созданиям более низких уровней существования. Платоновские идеалы, например, становились у Плотина порождениями этого высшего существа. Хотя система, разработанная Плотином, носила однозначно философский характер, она, как и христианство, явилась духовным ответом на те масштабные перемены, которые переживал современный ему мир. Несмотря на то, что Плотин отвергал христианское богословие, его творчество заложило фундамент дальнейшего слияния христианства и греческой философии.

Могущество и авторитет христианской церкви, заметно выросшие к концу III века, вызывали одобрение не у всех. Христианство преимущественно оставалось религией восточной, грекоговорящей части империи, тогда как Диоклетиан и большинство его армии принадлежали латиноязычному Западу.

Когда Диоклетиан в 287 году построил себе дворец в Никомедии, на противоположном холме он обнаружил действующую христианскую базилику; в 302 году к моменту его возвращения из нескольких походов, христианство уже закрепилось в империи как альтернативная структура власти.

Диоклетиан решил, что христианство должно быть искоренено. Этот оборот событий стал источником глубокого потрясения для многих, включая даже людей, уже привыкших к умеренным преследованиям, к которым время от времени прибегали римские власти. Большинство населения империи больше не считало христиан членами опасной секты, в них видели уважаемых граждан, чья деятельность не выбивалась из общего русла римской жизни. Как бы то ни было, в ходе расправ христиане–военные были лишены должностей, храмы предавали огню, а тех, кто не отрекался от веры, продавали в рабство; епископов бросали в тюрьму и силой вынуждали приносить жертвы традиционным римским богам. Хотя среди гонителей не было единодушия, и немало официальных лиц с явной неохотой исполняли приказы верховной власти, многие священники, епископы и члены их паств были приговорены к смерти, а многие оставшиеся христиане за ключены в тюрьму и подвергнуты пыткам. После оставления Диоклетианом поста императора в 305 году репрессии постепенно и негласно сошли на нет однако христианские вожди успели твердо осознать, что без политической власти судьба их церкви становится игрушкой в руках императоров.

Легенда гласит, что обращение в христианство унаследовавшего в конечном счете Диоклетианов трон Константина случилось во время сражения у Мильвийского моста на реке Тйбр в 312 году, в котором Константин смог одолеть своего соперника Максенция. Его друг и биограф Евсевий описал видение. явленное Константину — световую фигуру креста в небесах и надпись «СИМ ПОБЕДИШИ», — после которого тот немедленно дал клятву не поклоняться отныне никакому другому богу. Однако решение Константина было не только духовным, но и политическим. Он понимал, что христианская церковь, с ее организацией, множеством епископов и преданных рядовых членов, способна стать могущественным союзником императора. Также весьма вероятно, что Константину, в отличие от Диоклетиана, христианство не казалось чем- то чужеродным — его мать Елена была христианкой, судя по всему, еще со времен его юности.

Диоклетиан разделил империю на Восточную и Западную, и христианство по–прежнему оставалось преимущественно восточной религией (это положение сохранялось до VIII века). В 324 году Константин, который был западным императором, разгромил своего восточного совластителя Лициния в битве при Хрисополе и сделался единым правителем всей империи. Затем он расширил имперские владения, отвоевав восточные провинции в Малой Азии, и тем самым поставил христианские земли в Леванте и Анатолии под свой личный контроль. В 325 году Константин выбрал портовый город Византий в качестве новой столицы Римской империи, а в 330 году она получила имя в его честь — Константинополь. Этому городу было суждено стать не только центром христианской учености. но и местом сосредоточения всех процессов сохранения и продолжения двухтысячелетнего наследия восточносредиземноморской культуры.

Константин опирался на христианскую церковь как на подспорье в обретении и удержании политической власти — церковь поддерживала его в борьбе с Лицинием. сам он использовал епископов и христианские общины как систему сбора информации, по которой до него доходили новости о политических событиях и настроениях во всех городах империи. Со своей стороны, продолжая труд Павла, Константин пытался объединить христианскую религию в рамках единой институции. Он обратил к христианству симпатии простых людей, сделав христианскую субботу официальным днем отдыха и приноровив языческие праздники к христианскому календарю. Им были запрещены распятия, бои гладиаторов и жертвоприношения животных.

К IV веку христианство распространилось по всему Египту дойдя на юге до Эфиопии, на востоке проникло до восточного побережья Черного моря, утвердилось на территории Малой Азии, Сирии. Финикии. Палестины и захватило часть Аравии. На западе христианские общины существовали в каждой римской провинции, включая Галлию, Иберию и даже отдаленную Британию. Александрия и Антиохия превратились в восточные центры христианства, и хотя номинальное главенство над церковью римского епископа (базирующееся на апостольском наследовании от святого Петра) было с неохотой признано в III веке, языком первых пап был греческий, а не латынь.

Возвышение новой столицы Константина на Босфоре привело церковных иерархов в замешательство. Рим, всегда выступавший западным форпостом церкви, перестал быть даже политическим центром империи, а мысль о том, что Константинополь утвердится как новый, равнозначимый с Александрией и Антиохией центр христианства, вызывала сопротивление епископов этих двух городов. Помимо политического соперничества, в церкви существовали и глубокие богословские разногласия, сосредоточенные вокруг вопросов о природе Христа и Его месте в Троице, о Втором пришествии, Непорочном зачатии, предопределении и божественной избранности. Константин, которому сверх всякой меры досаждали споры и распри внутри церкви, отряжал послов во все концы империи для разрешения противоречий и провел несколько соборов, которые должны были вынудить неуживчивых епископов договориться между собой.

Наиболее серьезный внутренний кризис христианской церкви был спровоцирован последователями Ария, священника из Египта, который полагал Христа стоящим ниже Бога и потому не обладающим божественной природой в полной мере. За отречением Ария в 321 году последовал Никейский собор 325 года, на котором епископам–арианам был дан выбор — согласиться с формулировкой веры, которая наделяла Христа равным статусом, или быть изгнанными из церкви. Однако у арианства остались приверженцы, и вскоре оно распространилось на севере среди готских племен — на несколько столетий их представление о христианстве сделалось одним из главных источников угрозы для официальной церкви.

Арианство представляло собой лишь одну из нескольких тогдашних сект, исповедовавших каждая особое понимание христианской веры. Во II веке проповедник по имени Марки- он учил, что еврейский Бог Ветхого Завета — творец порочного и павшего мира, который не тождествен истинному, высшему Богу христианства. Аналогичным образом гностики полагали явление Христа лишь одной из кульминаций в непрерывной борьбе между добром и злом и называли его воплощение иллюзией. Существовали апокалипсические движения, члены которых верили в скорое Второе пришествие, и визионеры, убежденные в том, что напрямую общаются с Богом. Влиятельнее других, насколько можно судить, были секты, ставившие во главу чистоту веры. Донатисты утверждали. что отрекшиеся от Христа во время диоклетиановых гонений не могут быть вновь допущены в церковь; катары, то есть «чистые», верили в то, что являются избранными, о которых говорится в Евангелии от Марка и Откровении; мани- хеи видели мир разделенным на добрую и злую части, управляемые соответственно богом света и богом тьмы, и считали, что предназначение electi (избранных), то есть священства, — принести свет в царство тьмы. Убеждение в том, что Христос подал христианам действительный пример жизни в этом мире, также заставляло многих верующих отказываться от имущества и жить подаянием. Аскетическое движение, из которого вышел такой институт, как монастыри, всегда оставалось сильным в христианстве, но было неясно, какое место следует отвести ему в доктрине церкви и как примирить многочисленные его толкования.

Вопреки авторитету Константина как властителя империи и его энергичным объединительным усилиям, десятилетия спустя после его смерти в 337 году раскольнические течения внутри церкви вновь со всей силой заявили о себе. Соборы в Эфесе в 431–м и в Халкедоне в 451 году были использованы церковными вождями не для поиска общих оснований, а как возможность навязать соперникам свои взгляды. Следствием такой политики стало то, что церковь, единое земное тело Христа, которое с таким усердием создавал Павел и удерживал от распада Константин, в конце концов раскололась полиниям культурного раздела.

Средоточием доктринальных разногласий между епископами была природа Христа и Марии. Имел ли Христос всю полноту божественности, или был частью богом, а частью человеком, в каковом случае сливались ли эти разные части воедино в его личности или существовали рядом друг с другом? И было ли возможно для Марии, как человека, дать жизнь божественному существу, а если было, не являлась ли некоторым образом сама Мария больше чем смертной женщиной?

Эти оспариваемые или отстаиваемые разными епископами тезисы оказались роковым образом увязаны с внутрицерковной политической борьбой, в которой каждая группа старалась присвоить себе право быть источником общеобязательной ортодоксии. В конечном счете епископы и рядовые члены церквей Востока, где по–прежнему было сосредоточено большинство христиан, предпочли раскол отказу от своего понимания веры. Копты из Египта и Эфиопии, сирийские яковиты, армяне и несториане — все они пошли собственными путями. Римские епископы также видели, как отдалялась восточная церковь и как константинопольские первосвященники, воспользовавшись поддержкой императоров, сумели перехватить у них верховный статус. Начиная с V века, посреди развала Западной империи, западному христианству с его центром в Риме пришлось искать самостоятельный путь.

Для христианства, возвысившегося в период кризиса конца III века, большая часть следующего относительно безмятежного столетия стала временем процветания. Однако начиная примерно с 380 года Западная империя начала расползаться на мелкие области, все более уязвимые для вторжения нехристианских народов и культур. Христианству было необходимо приспособиться к этому непредсказуемому и таящему многочисленные опасности миру, и на сей раз западная, или латинская, церковь должна была найти способ справиться с кризисом, не имея за спиной политической и военной мощи империи. Раскол и внутрицерковные разногласия оставили латинское христианство наедине с тяжелыми проблемами, распад же Западной империи угрожал, казалось, самому ее существованию. Хотя, как мы увидим, ожидаемые разрушительные последствия гибели империи слишком переоценивались, в условиях упадка римской политической системы латинская церковь оставалась единственным институтом, являвшимся носителем сколько?нибудь универсального единоначалия. Разногласия, сотрясавшие восточную церковь, ощущались и на Западе, однако здесь их эффект оказался иным. Отчасти это объяснялось тем, что Запад уступал Востоку в экономическом и политическом развитии и поэтому власть находилась в руках меньшего числа людей. Но еще одним фактором, направившим западное христианство по иному пути развития, стала его обновленная доктрина—цельное и открытое для всех учение, которые было создано гиппонским епископом Августином и которое позволило латинской церкви сохранить внутренний мир на следующую тысячу лет.

Есть две главных причины, по которым Августин занимает в нашем сознании такое впечатляющее место. Во–первых, обширнейший корпус его сочинений не только сохранился, но и продолжал все последующие века оказывать самое широкое влияние. Во–вторых, его откровенная автобиография — одно из первых произведений в этом жанре вообще — самим фактом своего существования сделала так, что мы знаем о нем больше, чем о любом другом его современнике. Родился Августин в 354 году, у родителей–христиан, живших в североафриканском городе Тагаст (ныне Сук–Ахрас). Оттуда он отправился в Карфаген, чтобы получить образование в классической латинской литературе, и его образ жизни не отличался благонравием — через какое?то время он стал сожительствовать с девушкой–служанкой. Его тогдашние устремления сводились к карьере судебного оратора на имперской службе, однако от планов на будущее и от родительской веры его отклонили встречи с членами некоторых раскольнических христианских групп.

Официальная латинская церковь провозглашала Библию источником истинной премудрости, и вера в написанное вней являлась непререкаемым законом. Однако для юных знатоков латинской классики это казалось нелепостью. Ветхий Завет представлялся им коллекцией диковатых историй и самых обычных народных преданий, переведенных плохой латынью. Воспитанные на блестящем слоге Цицерона и Вергилия, многие из них, несмотря на симпатии к христианству, в своем восприятии Ветхого Завета не могли освободиться от чувства недоумения или даже отторжения, вызываемого его формой и содержанием.

Вслед за другими образованными римлянами Августин увлекся манихейством — учением секты, которая ставила себе целью объединить все религии мира. Манихеи верили в Христа как в великого учителя, который совершенно не нуждался в опоре на древних иудейских пророков. Центральный догмат манихеев гласил, что мир состоит из двух разных частей, доброй и злой, которые смешиваются между собой вовсем сущем, в том числе в людях. Человек способен жить доброй частью своей души и ума и обособить злую часть — злые помыслы, поступки и желания, — оставив ее в бездействии. Такая концепция выглядела чрезвычайно привлекательной в глазах Августина и тех. кто, имея, подобно ему, на своей душе множество мирских грехов, хотел сохранить добрую часть незапятнанной. Бог, сотворивший порочный материальный мир, был злым богом, благо же принадлежало другому богу — тому, который одухотворял.

После преподавания философии в Карфагене Августин перебрался в Рим и затем в Медиолан (Милан), где в 384 году был назначен профессором риторики. Это было необычное время — последние десятилетия находящейся на излете Западной империи. Императорам приходилось вступать в отношения с готскими племенами, стекавшимися с востока и севера, выделять им государственные земли в обмен на воинскую службу. Эти отношения носили очень ненадежный характер, и их разрыв в результате привел к постепенному развалу империи, но в 380–х годах хрупкий взаимный баланс между императором, сенатом, армией и силами готов и гуннов еще поддерживался. Рим как центр начал терять значение уже в правление Диоклетиана: императоры проводили много времени в поездках, строили дворцы в отдаленных местах империи, а сама она медленно распадалась на полуса- мостоятельные образования. Хотя сенат по–прежнему заседал в Риме, и сам город, и его патрициат играли все меньшую роль в политической жизни. Император Феодосий (правивший в 379–395 годах) перевел свой двор в Медиолан — город, в котором помимо римлян, лигурийцев, потомков местных аборигенов инсубров, присутствовало немало чужеземцев и в котором царило такое же конфессиональное разнообразие: католики жили бок о бок с арианами и язычниками, манихе- ями и гностиками. Приграничные провинции всегда оставались зоной, где культура и исконное население Рима смешивались с внешними культурами и народами: когда в IV веке рубежи римских владений оттянулись к югу, вся Западная империя превратилась в большую мозаику разных групп и интересов.

Вскоре по приезде Августин увлекся воззрениями Амвросия, католического епископа Медиолана и видного политического деятеля западной церкви. Амвросий видел в христианстве религию духа, которая объединяет души как нематериальные сущности, скрытые от взгляда оболочкой плоти. Это нематериальное понимание религии и мира явилось совершенной новостью для Августина — как и большинство других, он всегда исходил из того, что Бог должен присутствовать в материальной действительности. Учение Амвросия показывало, сколь серьезное влияние оказывали на христианское богословие Плотин и другие неоплатоники. Платоновский мир идеалов оказывался у него безвременным, совершенным царством духа, а реальный мир представлял испорченную версию, которая со временем только сильнее приходила в упадок. Если Платон верил, что идеальный мир доступен человеческому разуму, рациональному мышлению, то по мнению Плотина, и впоследствии Августина, «Единое», или Бог, существовало абсолютно за гранью человеческого понимания. Как позже, обращаясь к Богу, написал Августин: «Я по нял, что удален от Тебя». Интерпретация Плотина, сформулированная Амвросием, апеллировала к ученым инстинктам Августина и в конечном счете заставила его, отвергнув манихейство, прийти в объятья католической веры. В 386 году он крестился и после пяти лет, проведенных в Сицилии и Тагасте, был назначен епископом портового города Гиппон на южном побережье Средиземного моря, где и провел все оставшееся время до смерти в 430 году.

Прежде чем дать характеристику гиппонским сочинениям Августина, нужно понять контекст, в котором они были написаны. После смерти императора Феодосия в 395 году соглашения, заключенные имперскими властями с готскими поселенцами, вскоре были нарушены. Аларих, предводитель вестготов, посчитав себя оскорбленным отсутствием компенсации за службу, в 410 году возглавил поход на Рим, в результате которого бывшая столица была захвачена и разграблена. Имевшее огромное символическое значение, это событие стало лишь очередным симптомом общего упадка политической и церковной власти империи. Хотя не все «варвары» были захватчиками и не всегда они несли с собой разрушение, их растущее влияние уже изменило облик Западной Европы. Едва вестготы ушли из Италии, как другое германское племя, вандалы, вторглось в Западную Африку из Европы и начало продвижение вдоль побережья Средиземного моря к Гиппону и Карфагену.

Занимая пост в Гиппоне, Августин собственными глазами видел, как могущество и авторитет католической церкви приходят в упадок вместе с властью императора Западной империи — ее защиты и опоры. И вестготы, и остготы, и вандалы были приверженцами арианства, еретического учения, преданного анафеме на Никейском соборе. В отсутствие центральной власти пути развития западного христианства, как внутри, так и за пределами официальной церкви, становилось невозможно ни предугадать, ни, тем более, спланировать. Соперничающие христианские секты без стеснения навешивали ярлык еретиков на всех, кого вздумается, и Августин вполне серьезно полагал, что для него, не исключено, уготован мученический конец. Соответственно, в своих трудах он видел не упражнение в теоретизировании, а отчаянную битву за душу христианства посреди мира, погрузившегося в пучину распада.

Для всякого богослова, считал Августин, главной целью занятий должен стать ответ на вопрос «Откуда происходит зло?» Если Бог и благ, и всемогущ, то как зло могло появиться в этом мире? В такой формулировке мы видим Августина как восприемника метода абстракции, обязанного своим рождением Сократу и Платону. Идея о том, что есть некая абстрактная вещь, называемая «злом», которая противоположна вещи, называемой «благом», не приходила в голову другим людям в другие исторические времена —это изобретение постклассической Греции. Однако поверив в существование такой абстракции, Августин поставил себя перед необходимостью решить вопрос о ее происхождении. Манихеи уже дали ответ — злой бог и благой бог сосуществуют, — но Августину претил подобный «просвещенный фатализм». Он верил в то, что со злом должно бороться, а не просто его избегать.

Как бы то ни было, отказ от манихейства вновь привел Августина к проблеме истолкования Ветхого Завета. Как примирить историю еврейского народа, ведомого мстительным богом иудаизма, с платоновским бестелесным идеальным божеством, или с всепрощающим Христом? По мнению Августина, если от евреев требовалось неукоснительное соблюдение строгих законов, чтобы удержаться на верном пути, то остальные народы ничем не уступают евреям в пороке и слабости, и поэтому, чтобы держать их в узде, человечеству должны быть предписаны столь же строгие законы. «Уберите границы, созданные законами, и бесстыдная склонность людей вредить, их неодолимое желание потакать прихотям, возьмут свое в полной мере». Стало быть. Ветхий Завет— это руководство для всех времен и народов, а не только для древних евреев. Но откуда же возникла эта врожденная человеческая порочность? Ответом Августина стало учение, имевшее широкое хождение среди самых разных конфессий Римской империи, —учение о первородном грехе.

Для Августина Адам и Ева были существами, сотворенными в совершенстве, однако собственными действиями допустившими зло в мир. Их потомки могут жить добродетельной жизнью, однако все они несут в себе возможность обращения к злу и греху. Августина особенно беспокоила власть над человеком бесконтрольных сексуальных влечений — озабоченность, которая, возможно, уходила корнями во времена его собственного юношеского неблагоразумия. Вера в то, что на людях лежит некое несмываемое пятно, что в них заключена некая ущербность и порча, оказывалась серьезным подспорьем для всякого, кто в бурные периоды истории пытался объяснить избыток хаоса и страданий в окружающем мире.

Перед Августином стоял и другой, не менее трудный вопрос. Если мир полон зла и каждый человек запятнан злом, как должен жить христианин? Для латинской церкви этот вопрос в конечном счете сделался средоточием глубокого внутреннего разногласия — разногласия, так и оставшегося неразрешенным. Если адептов восточной церкви заставили отколоться от Рима споры, касавшиеся божественной сущности Христа и Марии, то потенциальный раскол западной церкви всегда был связан с вопросом о сущности христианской праведности.

В самом знаменитом произведении Августина, «О граде Божием», описывается человечество, которое разделено на жителей Вавилона, земного града, и жителей Иерусалима, града Божия. Вавилон будет разрушен в Судный день, Иерусалим же пребудет в вечности. Большинство христианских богословов соглашались с подобным разделом паствы, однако в связи с этим вставал вопрос о критерии, по которому будут отбираться «спасенные». У секты донатистов ответ был прост: они провозгласили избранными себя. Они верили, что нравственная чистота и соблюдение предписаний христианской религии позволят им отделиться от остального человечества и пройти сквозь врата града Божия. Именно в этом заключалось правило, которым, как следовало из их учения, следует руководствоваться христианину. Подобная узость приводила Августина в исступление: «Чем погрешил против вас христианский мир, который вы в своем безумии и нечестии отсекаете от себя?.. Чем миролюбие Христово погрешило против вас, что вы противитесь ему, отделяя себя от тех, кого проклинаете?» По вере Августина, только Бог может решать, кто будет спасен: на Него, далекого и всемогущего Бога, не в силах повлиять никакие законы морального суда, установленные каким?либо обществом или отдельным человеком. Думать иначе значит предаваться ереси.

Пелагий, богослов с Британских островов, живший в Риме в начале V века, в своих сочинениях излагал воззрения, близкие тем, что проповедовали донатисты. Согласно этим воззрениям, человеческая природа способна улучшаться и даже достичь полного совершенства через строгое соблюдение христианской веры, стремиться же к совершенству— обязанность праведного христианина. Ткким образом, целью всякого верующего должна быть жизнь монаха или аскета. Когда после 412 года «Исповедь» Августина получила распространение, Пелагий выступил с опровержением идеи первородного греха. Он не мог принять, что человеческое самосовершенствование сводится на нет неким отдаленным во времени событием и что первым греховным деянием Адама люди были обречены оставаться грешниками навечно. Один из его последователей, Юлиан Экланский, писал Августину: «Tы спрашиваешь, почему я не согласен с тем, что грех существует как часть человеческой природы? Отвечаю: это против вероятности и против истины; это против справедливости и благочестия; это представляет дьявола творцом людей. Это искажает и разрушает свободу воли… если говорить, что люди столь неспособны к добродетели, что в самом материнском чреве исполнены прошлых грехов».

Мысль о том, что грех Адама и Евы лег несмываемым пятном на все человечество, для рационально мыслящих христиан вроде Пелагия и Юлиана представлялась не только абсурдной, но и опасной. В ответ на доводы людей, которые с точки зрения интеллекта были его ровней, Августину пришлось сформулировать собственное видение жизни истинного христианина. Августина не интересовала нравственная чистота ограниченной группы — ни избранничество донатистов, ни монашеское совершенство пелагиан. Ему требовалось вероучение, которое было бы пригодно для всех христиан: для жены, родившей больше детей, чем она желает, и для мужа, которого одолевают помыслы об измене, для богача, которого иногда тревожит чувство вины за свое положение, и для бедняка, который мечтает о лучшей доле. В этом и состоял великий вклад Августина в христианство — он создал учение, в согласии с которым религия, основанная на признании всемогущего и мстительного Бога, могла исповедоваться людьми, недостойными Его любви. Произведший на свет столь невообразимый парадокс, Августин, который придерживался самых суровых взглядов на человеческую природу, сделался провозвестником нравственной терпимости. Тем не менее достижение это было куплено дорогой ценой. Если христианство должно объять всех и каждого — святого и грешника, монаха и купца, спасенного и проклятого. —тогда что же такое христианская жизнь?

Чтобы ответить на этот вопрос, Августин прибег к сочиненному платониками образу бесконечно далекого Бога, для которого человечество представляет собой чрезвычайно маловажную часть Его собственного творения. Выводы Августина отдавали шокирующим пессимизмом: единственно доступное истинному христианину— страшиться Бога, терпеть страдания и ждать Его суда. Христиане должны жить праведной жизнью ради нее самой, ибо только так, освободившись от порабощения злых желаний, они сумеют постичь Божий промысел и Его любовь. Правда, это никак не повлияет на окончательный Божий суд, ибо — и здесь заключался наибольший пессимизм — их судьба уже решена. Но разве могло быть иначе? Ведь все, что случается, случается по воле Бога. Бесконечно далекий Бог не будет ждать, чтобы судить каждого из людей по заслугам, ибо именно Ему они обязаны каждой своей мыслью и поступком — судить собственные дела для Него было бы абсурдно. Вместо этого, поясняет Августин в сочинении «О предопределении святых». Он посылает в мир определенных людей для свершения великих подвигов. И именно эти святые будут обитать в граде Божием в Судный день, тогда как все остальные погибнут вместе с земным градом.

Такое вероучение, по всей видимости, отвечало на авгус- тиновский вопрос «Откуда приходит зло?» и объясняло присутствие человеческих страданий в мире, сотворенном благим Богом. Хотя люди суть излюбленное Божье творение, их жизни, судьбы, страдания мало Его беспокоят. На первый взгляд, это должно обречь христиан на пассивную беспомощность — ведь все их действия предопределены, а воля свободна лишь в иллюзии. Страдать, ждать Высшего суда — разве это все, что способно предложить христианство? Августин писал, что его учение не отрицает свободы, но просто подталкивает христиан быть более деятельными. Им следует изучать Писание, понять, что есть благо, и действовать в соответствии со словами: «Помни о Господе Боге, ибо Он есть Тот, Кто дает силу вершить великие дела». Они должны быть готовы расстаться с желанием действовать по собственному почину в обмен на причастность к активной Силе, которая наделяет смыслом этот на первый взгляд бессмысленный мир. Даже будучи грешниками, недостойными искупления, они могут быть проводниками воли Бога, творцами свершений, которые преумножат Его славу

Августину удалось сконструировать мир, где каждый элемент заранее предопределен Богом, но где люди по–прежне- му обладают свободой выбирать благие поступки. Как абстрактный философский аргумент это построение не выдерживает никакой критики — однако как практический призыв к христианам творить благо посреди мирского зла оно преуспело сверх всякой меры. В последний год жизни Августин написал сочинение «О даре упорства», где сформулировал свое убеждение о христианском долге — последний заключается в том, чтобы выстоять, остаться стойким в мире и тем самым помочь устоять в нем истинной католической церкви.

Отвечая манихеям, донатистам и пелагианам, Августин создал цельную богословскую доктрину католического христианства. Крайне мрачно и пессимистично настроенное по отношению к человеческой природе и вместе с тем открытое для всех грешников: отрицающее возможность человеческого усовершенствования или спасения через благие дела и вместе с тем являющее собой объединяющий призыв к христианам творить добро — августиновское учение оказалось той темной, парадоксальной и противоречивой концепцией, которая легла в основание всей западной христианской теологии.

После катастрофы 410 года Западная империя продолжала существовать лишь номинально. К 476 году, когда последний западный император, Ромул Августул, был смещен со своего поста, императорский трон сделался разменной пешкой в политических играх между готскими королями. Когда Одоакр, германский вождь, под чьим контролем находилась крупнейшая в Италии воинская сила, сместил Ромула и провозгласил себя королем, а не императором, империя на Западе официально пала. Удаление последнего императора прошло почти незамеченным, и империя медленно развалилась на составляющие части.

Христианские императоры на Востоке, особенно Юстиниан в VII веке, предпринимали попытки вернуть западные области под имперские знамена, однако эти попытки только ослабили их позиции дома. На тот момент уже существовало слишком много самостоятельных сил, которые требовалось подчинить. Рим впал в ничтожество, и папы — главы католической церкви, — пребывая в изоляции в старой имперской столице, оказались вынуждены идти на поклон либо к византийским императорам, либо к местным готским королям. Римско–католическая церковь пережила империю, однако ее будущее находилось в чужих руках. Это будущее напрямую зависело от способностей ее предводителей наладить сотрудничество с новыми властителями Запада — чтобы построить в итоге универсальную цивилизацию, базирующуюся на мрачной, пессимистичной, вдохновенной и, самое главное, открытой для всякого человека концепции Августина.