Глава 7

ДРУГОЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ

Средневековый город и общинная жизнь

За столетия франкской военной и иной экспансии земли Европы были разделены на крупные владения, и жизнь большинства простолюдинов — труд, передвижения, даже матримониальные дела — оказались под контролем господина- феодала. Однако растущее экономическое благосостояние Европы привело к возникновению еще одного феномена, который позволил некоторым обитателям средневекового католического мира вести совсем другой образ жизни. Тогда как сельский быт подчинялся произволу аристократии, средневековый город сделался убежищем от феодальной системы, местом, где общинная жизнь и индивидуальные потребности могли обрести пространство для взаимодействия, где население имело влияние на управление обществом и было напрямую заинтересовано в его защите и процветании.

Еще несколько десятилетий назад средневековый город, с его узкими петляющими улочками, теснотой лавок, домов, церквей и мастерских, с рыночными площадями, стенами, воротами, тупиками, проходами и на первый взгляд полностью хаотичной и случайной планировкой имел репутацию чего?то нездорового, неэффективного, нелогичного и абсолютно отсталого. Сегодня мы видим в средневековом городе не только историческое сокровище, но и пример желанной организации жизни, при которой личные устремления образуют непротиворечивое целое с общественным бытием. Мы не сразу осознали, что взаимодействие между людьми и случайные встречи, которые происходили и по–прежнему происходят на этих улицах и переулках, в этих трактирах и лавках, представляют собой крайне важный элемент человеческого существования. Как писал Льюис Мамфорд, «с опозданием мы начали понимать, что добытые с таким трудом открытия в искусстве планировки городов… всего лишь повторяют, применительно к нашим собственным социальным нуждам, общие места здоровой средневековой практики». Средневековый город позволял реализоваться бесконечному разнообразию, обходясь без так полюбившегося в позднейшие времена выстраивания пространственных прогрессий; улицы петляли, спускались, поворачивали, расширялись и сужались без какой?либо иной причины, кроме собственного существования, и существовали как места, где люди встречались, трудились, торговали, питались и развлекались.

Наше представление о городах Средневековья отчасти является изобретением романтиков и деятелей готического возрождения конца XVIII века. Желая воскресить особую таинственную духовность донаучного прошлого, они живописали его как время, когда люди были одержимы самыми мрачными страхами на грани помешательства, когда охваченные религиозным вдохновением, прокаженные, жертвы чумы и пророки апокалипсиса объединялись в нескончаемом шествии по лабиринту улиц, являя зрелище крайнего экстатического исступления и крайнего же убожества. Напротив, в глазах рационалистов Просвещения, желавших искоренить предрассудки и заменить их вечными истинами, средневековые города с темными и запутанными улицами символизировали хаос непросвещенного человеческого разума. Теперь мы ощущаем отсутствие предначертанной цели и не скованную заданными рамками органическую структуру как величайшую ценность; средневековый город кажется нам не детищем конкретного исторического периода, представляющим интерес лишь для музея, а случайным порождением эволюции, содержащим потенциал непрерывного обновления и развития. Как же возникла эта уникальная структура?

Римская империя включала в себя около 2 тысяч городов: они финансировались за счет налогов (как правило, с сельскохозяйственного производства), в каждом имелся свой форум, термы, амфитеатр, особняк наместника, зал для народных собраний и, в позднейшие времена, христианская базилика, их жизнедеятельность поддерживалась через имперскую сеть снабжения. Если кельтские города Центральной и Западной Европы вырастали из производственных поселений, где в тесном соседстве друг с другом процветали разные промыслы, то природа римских городов была совсем иной. Построенные для управления империей и размещения войск, они являлись центрами не производства, а потребления, и были лишены собственного функционального стержня — когда стало не с кого собирать налоги и исчезли имперские поданные, нуждавшиеся в управлении, существование римских городов потеряло смысл, их ждал стремительный упадок.

В некоторых случаях картина была на редкость гнетущей. В 400 году н. э., как раз перед разграблением отрядами Алариха, Рим имел около миллиона обитателей: к 600 году эта цифра сократилась до менее 50 тысяч. Город раскололся на отдельные районы, между которыми пролегала полоса заброшенной земли, а публичные здания приходили в запустение и использовались для добычи строительного камня. Многоэтажные бетонные трущобы, когда?то перенаселенные, стояли подобно скелетам посреди пустыни. Из 372 итальянских городов, упоминавшихся Плинием, перестала существовать треть—при этом городская жизнь в Италии сохранилась лучше, чем в Галлии и Британии. Здесь римские города превратились в собственные тени: крохотные остатки населения продолжали обитать внутри разрушающихся стен по соседству с развалинами, в жилищах, сооруженных из дерева и понатасканного там и здесь строительного камня.

Йорк был стратегическим пунктом переправы через реку Уз у места ее слияния с рекой Фосс. Он последовательно являлся гарнизонным городом в милитаризованной зоне периода римского владычества, саксонским, а затем норманнским поселением, христианским центром и, с 1189 года, средневековым вольным городом

В последние века империи состоятельные римляне активно перебирались в сельские поместья, оставляя в городах лишь должностных лиц и сборщиков налогов заодно с немногочисленными торговцами зерном и оливковым маслом. После распада Западной империи транспортная система, которая снабжала римские города, пришла в немедленное запустение: римские дороги обычно строились на бетонной основе, которая без постоянного ухода быстро разрушалась, а акведуки и мосты просто больше никому не были нужны. После V века нет ни одного свидетельства о строительстве новых дорог или ремонте уже существующих. Эволюцию городов можно проследить на примере Йорка, основанного как крупное римское поселение (Эборак) у нижней переправы через реку Уз и продолжившего свое существование в качестве бриттского, а затем саксонского города. Несмотря на то, что жизнь в нем не прекратилась, римские стены и здания стремительно ветшали, а мост и вовсе обвалился. Город разделился на две половины, и для построенной римлянами дороги пришлось поменять направление, чтобы позволить транспорту пересекать реку вброд, когда уровень воды был достаточно низок. По свидетельству Беды и Алкуина, Йорк являлся крупным центром при саксах, однако артефактов того периода практически не сохранилось. Следы зданий отсутствуют полностью, а в отношении прочего достаточно привести резюме одного археолога: «Всю среднесаксонскую керамику из Йорка можно уместить в один мешок». То же самое касается и остальных городов на территории Западной Европы.

Стремительный упадок римских городов объяснялся не только их ненужностью, но и спецификой культуры тех, кто жил под римской оккупацией: у обитателей европейского Севера и Запада не существовало традиции компактного городского проживания, они, скорее, видели в ней один из аспектов и символов римского ига. Даже франкские короли предпочитали жить в сельской местности, перенося двор из одних охотничьих угодий в другие. У Меровингов было несколько городов — Орлеан, Суассон, Арль, — которые они держали в качестве крепостей, однако власти не предпринимали никаких усилий к стимулированию городской торговли — насколько известно, за весь меровингский период, с 470 по 800 год, был основан единственный рынок, в Сен–Дени. Поскольку сельское поместье становилось исчерпывающе самодостаточным, многие товары просто не доходили до городских центров, и это дополнительно способствовало их упадку Единственными каменными строениями, воздвигавшимися в Западной Европе в раннее Средневековье, являлись монастыри, но для них почти всегда выбиралось место в сельской глуши или на необитаемых островах, где монахи могли уединиться от мира. Серьезное монастырское строительство в VI и VII веках никак не сказалось на состоянии городской жизни.

Дезурбанизация Запада традиционно воспринималась историками как примета цивилизационного упадка. Однако культурная, экономическая и социальная активность не исчезла, она просто переместилась в иное пространство: хутора, деревни, монастыри, поместья, усадьбы. Городская жизнь также не исчезла вовсе, и поселения, которые, пусть и в усеченной форме, продолжали ее поддерживать, в поздней фазе Средневековья стали тем фундаментом, на котором выросла система европейских городов. Первоначальные очертания этой системы, таким образом, были еще одним наследством пресловутых «темных веков».

Во франкских владениях наиглавнейшим фактором поддержания жизни старых городских центров являлась церковь. Поскольку после распада Римской империи городские епископы, часто совмещавшие духовные функции с административными, как правило, остались на своих местах, церковь естественным образом положила в основу территориальной организации старую имперскую структуру. Свидетельство той роли, которую сыграла церковь, можно увидеть в судьбе городов, утративших свои епархии. Бельгийский Тонгр, когда?то столица римского округа, в определенный момент расстался с епископским местом, которое сперва перекочевало в Маастрихт, а затем в Льеж — оба эти города в дальнейшем превратились в важные центры, тогда как Тонгр всю последующую историю оставался в безвестности. Епископы Апса в области Ардеш перебазировались в Вивьер, а еще два римских центра — Бойор (в земле бойев) и Диаблинт (в Бретани), не удержав епархий, и вовсе исчезли.

В Британии ситуация была иной. Епархии были немногочисленными, а потому города выживали лишь в том случае, если использовались в качестве поселений бриттами и англосаксами. Таким образом, многие из них сохранились — Йорк, Честер, Колчестер, Сент–Олбанс, — но многие ушли в небытие. Покинутый римский город Вироконий находился чуть севернее Шрусбери, а Херефород возник в свое время рядом с тем же бродом через реку Уай, где когда?то стоял римский Кентчестер. По сути, Честер стал единственным городом на валлийской границе на месте бывшего римского поселения. И тем не менее в долгосрочной перспективе Британия ничем не отличалась от Галлии: церковь присылала епископов в новые англосаксонские (они же старые римские) города, и те, на которые падал ее выбор, в дальнейшем процветали больше других.

В начале IXвека, во время правления Карла Великого, появляются первые следы возрождения городской жизни — правда, чтобы набрать достаточный вес городам понадобилось целое столетие. При архиепископе Эббоне (817–841) новые каменные постройки возводятся в Реймсе, значительно реконструируются церкви в Лионе и Орлеане. По приказу Карла Великого были сооружены дворец и базилика в Аахене (Экс–ля–Шапель) — хотя тогда это была сельская местность, по крайней мере, она стала пристанищем для постоянного императорского двора; дворцы в Неймегене и Ингельхайме, а также великолепный мост через Рейн в Майнце. В 822 году Людовик Благочестивый повелел заложить новый двор во Франкфурте; через десять лет по приказу местного епископа в Ле–Мане был проложен новый акведук. Но в ретроспективе это строительство видится не более чем каплей в море.

Принципиальным условием городской жизни является избыток аграрной продукции, который позволяет некоторой части населения обеспечивать свою жизнь иначе, чем сельским трудом. Такая ситуация начинает складываться в IX веке, и по мере роста торговли сельскохозяйственными излишками (включая такой наиважнейший продукт, как шерсть) вдоль эстуариев рек и морского побережья возникает целая череда новых поселений — особенно в северо–восточной Галлии и южной Англии, где практически все важные поселения основывались на берегах судоходных рек. При Карле Великом суконный промысел во Фландрии был уже достаточно развит для того, чтобы император мог послать в дар Гаруну Ар–Рашиду прекрасные фламандские ткани, однако запрет на занятие ростовщичеством затормозил дальнейшее коммерческое развитие. Карл разрешил открывать рынки — как удобное место для сбыта монастырями излишков своей продукции, — но стабильных центров торговли по–прежнему не хватало.

Часто высказывались предположения, что едва наметившееся возрождение городской жизни в IX веке было на корню пресечено набегами викингов, державших в страхе многие области Северной и Западной Европы. Однако в тех же самых областях, где оседали викинги — в восточной Англии и Нормандии, — они основывали новые города (например, Скарборо) или давали новый импульс старым (Ипсвич, Йорк, Руан). Торговая сеть викингов простиралась от Новгорода до Дублина и дальше до Исландии, Гренландии и Северной Америки — впрочем, ее товарная и денежная емкость, а также размер участвующих в ней центров, были сравнительно невелики.

Настоящий переворот произошел с утверждением единовластия на огромном пространстве Европейского континента. В 955 году при Аугсбурге король Оттон Саксонский нанес решающее поражение венграм, терроризировавшим Европу на протяжении более 60 лет, и тем ознаменовал начало долгого периода франкской и норманнской экспансии, которая описана в предыдущей главе. Благодаря стабильности, обеспеченной франкской гегемонией, значительно увеличилось аграрное производство, а человеческая масса стала расти невиданными темпами — по оценкам историков, между 1000 и 1340 годом население Центральной и Западной Европы утроилось (приблизительно с 12 до 35,5 миллиона человек), а всего континента вообще — примерно удвоилось (с 38,5 до 73 миллионов).

В конце X — начале XI века европейские купцы, традиционно кочевавшие между разными пунктами торговли, стали оседать в определенных местах; епископы и графы, имевшие право устраивать ярмарки, начали строить в городах склады для хранения товаров; кое–где появились постоянные рыночные ряды, вокруг которых немедленно устраивались мастерские и лавки, сделавшиеся центром ремесленных производств; наконец состав малочисленного городского населения, в котором преобладали клирики, знать и крестьяне, пополнился солидной долей ремесленников и купцов. Примерно в то же время в экономический обиход вошли ранее неизвестные на Западе производственные займы, или commenda — в обход молчаливо игнорировавшихся ограничений на ростовщичество, введенных Карлом Великим. Города, переживавшие эту трансформацию, радикально отличались и от полисов античности, и от римских административных центров.

Средневековье сделало акцент на коммерческой деятельности городов — храмы и казармы постепенно окружались плотным кольцом рынков, купеческих кварталов, мастерских и складов.

Дарование права на торговлю в Англии, Франции или Священной Римской империи являлось прерогативой короля или императора, и обычно это право получали епископы, монастырские настоятели или графы. Все первые рынки были ярмарочного типа: скоропортящееся продовольствие отпускалось с телег, запряженных волами, ткани и скобяные изделия — со специально устанавливаемых прилавков. К началу XI века разнообразие товаров, предлагаемых на продажу, уже впечатляло. Ярмарка, устроенная в 1036 году в пикардийском городе Аррас под эгидой настоятеля монастыря Св. Вааста, специализировалась на тканях, однако кроме тканей там можно было купить многое: осетрину, лососину сельдь и китовое мясо; парное мясо, ветчину, топленое сало, солонину; соль, мед, растительное и сливочное масло, английский и фламандский сыр, фрукты и вино; сыромятную и дубленую кожу меха; железо, сталь, шерсть, нитки, красители; кожаную обувь, ножи, серпы, лопатные лезвия и черенки, веревки, деревянные сосуды. Большинство товаров, прежде чем попасть на городскую ярмарку, выращивалось, ловилось и изготавливалось в сельских районах—трудовое население обеспечивало своих феодальныххозяев, которые затем продавали все, что не употребили для собственных нужд. Но ближе к концу XI века производители осознали, что могут позволить себе жить в городах в непосредственной близости от потребителей продукции. Как следствие, возникло сословие лавочников — посредников между производителем и покупателем, сделавших предметом своих занятий скупку и продажу.

Документы X века свидетельствуют, что в то время лицензии выдавались преимущественно на строительство новых помещений для постоянных рынков, нежели на размещение оных в уже существующих зданиях. Города, в которых устраивались эти рынки, стали строить пристани, жилища и прочую инфраструктуру для коммерсантов и их товаров. Эти купеческие кварталы в тогдашнем германском языке назывались wiks, вики, откуда произошло английское wich — Ипсвич, Харидж (Harwich), Гринвич, Сандвич все были портовыми городами, торгующими с континентальной Европой. В XI веке то, что еще недавно было новацией, становится общепризнанным правилом. Сеньор, устраивавший рынок, имел право чеканить монету и взимать пошлину с продаж, но взамен должен был обеспечивать места для стоянки судов и склады для хранения товаров, а также поддерживать закон и порядок. Купцы прибывали в те рыночные города, где могли без труда разместиться сами и разместить привезенное добро, где была безопасность, ходовая монета и достаточно покупателей.

Регионом, который эта урбанизация на новых началах охватила в первую очередь, оказались, что неудивительно, исконные франкские земли. Провинции Фландрия и Брабант, бассейн Мааса и Рейна стали той питательной почвой, на которой развился новый, отчетливо средневековый тип города. Обширная сеть судоходных рек, доступ к огромной территории, обеспечиваемый Рейном и Маасом, плодородные сельскохозяйственные земли, морское соседство Британии и исхоженные морские пути в другие державы, традиции суконного производства и престиж родины императорской династии — все это дало региону невероятную фору в развитии. Почти в то же время, когда Оттон начал теснить венгров и создавать на востоке действительно укрепленные рубежи, города стали появляться по всей германской земле. Если в IX веке значительные части Германии представляли собой полуобитаемое пространство со множеством лесов и минимумом обрабатываемой земли, то за четыре столетия после триумфальной победы в 950 году в королевстве возникло 2.5 тысячи городов и обширнейшие участки земли пошли под запашку. Этот край никогда не был под римской оккупацией, поэтому родоначальниками многих немецких городов являлись мелкие поселения в центре бывших племенных территорий. Стремительный расцвет городов по всему центру континента стал решающим событием в истории европейской урбанизации.

Богатое торговое ядро Европы, включающее франкские исконные земли северной и восточной Франции, Рейнскую область, средиземноморские порты северной Италии, а также юг и восток Британии, естественном образом создавало все условия для возникновения множества коммерческих центров. Однако те, кто населял территории, не входящие в это ядро — как монархи, так и прочие региональные властители из числа баронов, аббатов, епископов —нуждались в крепостных городах. В результате женитьбы Генриха II на Элеоноре Аквитанской в 1152 году ее необъятные владения на юго?западе Франции на 300 лет превратились в оспариваемую английскую провинцию. Между 1220 и 1350 годами в Аквитании англичане и французы построили более 300 так называемых «бастид» (bastides) — укрепленных городов посреди сельской местности. В XI веке в Англии существовало 99 замков-крепостей, половина из которых принадлежала королю. Они часто воздвигались в уже существующих поселениях, придавая мощный импульс местному хозяйству и одновременно повышая престиж города. Отношения, связывавшие горожан и крепость, в которой обитал военный гарнизон, развивались непросто и со временем трансформировались. Если часто целью строительства замков–крепостей было усмирение местного населения, то через какое?то время эти демонстративные символы центральной власти обрели новую функцию — гарантов городской безопасности. По средневековому правилу крепостные каменные стены огораживали не только стоянку войска, но и весь город целиком, вдобавок сам гарнизон набирался из местного городского ополчения.

В XI веке мало–помалу также начинает восстанавливаться дальняя торговля, и главным ее предметом служит наиважнейший промышленный продукт того времени — текстиль (в первую очередь шерсть и шерстяные ткани). Фландрия и Тоскана задавали тон в этой индустрии, однако она имела общеконтинентальный характер, и шерсть поступала на рынки отовсюду: от Англии и Испании до Прибалтики и Богемии. Регионы, сперва функционировавшие лишь как поставщики шерстяного сырья, например Уэст–Райдинг в Йоркшире, превращались в центры производства. Из записей судебных книг 1201 года мы узнаем о красильщике из Лидса по имени Саймон, в 1258 году в них упоминается ткач Уильям Уэбстер (исказившаяся форма слова weaver, «ткач»), а в 1275 году некоего Саймона Фуллера обвиняют в том, что он продает слишком зауженное полотно. К XVI веку, когда появляются достаточно надежные документальные сведения, шерсть и шерстяные ткани составляют уже 80 процентов английского экспорта.

Кроме торговли текстилем, развиваются и другие специализации: пушнина и металлы поступают из балтийского региона; венецианские и генуэзские купцы с Востока доставляют в сердце Европы шелка, специи, красители, золотые и ювелирные украшения, изделия из кожи; в XII веке европейцы знакомятся с серебром и золотом, которые в значительных объемах начинают добывать в Богемии и Венгрии. Взаимообращение этой продукции происходило на крупных ярмарках, которые сперва устраивались в Шампани и Бургундии, а затем и повсюду на материке. Безопасность торговли обеспечивали местные правители — они гарантировали купцам спокойный проход по своей территории в обмен на пошлину с товаров. Если раньше вооруженный контроль приносил доход лишь в виде добычи от изредка устраиваемых набегов и налогов на плоды крестьянского труда, то в XI и XII веках, как инструмент обеспечения безопасности, он стремительно начал превращаться в источник пошлинного дохода. Европа становилась не столько военным и географическим, сколько хозяйственным и коммерческим целым.

Хотя развитие коммерции провоцировало увеличение спроса, прирост как объемов торговли, так и человеческой массы в городах по–прежнему находился в сильной зависимости от избытка аграрной продукции. Соответственно, резкий всплеск численности сельского населения, произошедший в XI веке, имел два прямых эффекта. Во–первых, для прокорма и производительной деятельности вновь нарождающихся миллионов требовались дополнительные площади обрабатываемой земли. Как следствие, на обширных заболоченных территориях Фландрии, Брабанта и Галдерланда приступили к серьезным осушительным работам, а по всей Европе на чалось масштабное сведение лесов. Во–вторых, традиционная система феодальных доменов оказалась неспособной справиться с таким умножением населения. Строгие ограничения прошлых времен уступали место большей независимости; общая привлекательность жизни в городе и закон, позволявший крепостному обрести свободу после года и одного дня. проведенного у сеньора, означали, что землевладельцам приходилось искать новые стимулы для удержания работников.

Подстегиваемые ростом стоимости труда, крупные поместья осваивали технологии, немалое число которых было известно столетиями, но не употреблялось за ненадобностью. Применение энергии водяных потоков, введение хомута, увеличившееся использование тяглового скота способствовали серьезному скачку в производительности сельского труда. Тем не менее на протяжении XII и XIII веков рост объемов промышленности, численности населения и потребления во многих городах заметно превосходил потенциал локального сельского хозяйства. Сырье приходилось доставлять на все большие расстояния, что становилось еще одним двигателем общеконтинентальной торговли. Даже такой базовый продовольственный товар, как зерно, нередко поступал в Западную Европу со стороны: северная Италия ввозила его из черноморского региона, а Лондон, Париж и Фландрия — из Прибалтики.

Использование золота и серебра в печатании монеты признанной ценности превратило пространство Европы из бартерного в денежное и послужило дополнительным стимулом развития городской коммерции. Примерно с 1100 года землевладельцы все чаще и чаще собирали ренту не товарами и трудом, а деньгами. Как следствие, потребление богатства больше не требовало жить в имениях, они получили возможность обосноваться в городе, куда направлялись причитающиеся им сборы. Поскольку наличная денежная масса начала концентрироваться в городах—в отличие от товаров, производимых и остававшихся в деревне, — города все больше перехватывали у сельских поместий функцию центров влияния и, соответственно, притяжения знати. Причем, завладев избытком наличности, аристократы немедленно принимались ее тратить — на строительство городских особняков, на снаряжение себя и своих слуг, на предметы роскоши: меха, шелка, ювелирные украшения, тканые гобелены. На европейском Севере, где феодалы с неохотой покидали насиженные места, этот процесс развивался гораздо медленнее, чем, скажем. в северной Италии. По сути северная Италия представляла особый тип средневековой урбанизации (см. главу 8), обусловленный ее политической спецификой и высокоразвитым хозяйством. Примерно к 1200 году торговля через Венецию, Геную. Флоренцию и другие североитальянские города достигла таких объемов, что купцы перестали путешествовать с товарами; вместо этого они нанимали торговых агентов в Леванте и бурно развивающихся коммерческих центрах Севера — Лондоне, Париже, Брюгге и т. д., — а за провоз товара платили корабельщикам.

Уже в 829 году, как следует из его завещания, венецианский купец Джустиниано Партечипацио смог увеличить свое состояние, вложившись в корабельную транспортировку а документ 1073 года фиксирует совместное вложение инвестора и хозяина судна —два к одному — в стоимость перевозимого товара с последующим пропорциональным разделом прибыли от продажи. Венеция была флагманом в развитии этих зачаточных капиталистических отношений, потому что доступ к Востоку сделал базой ее экономики золотую монету раньше, чем где-либо еще; и хотя Генуя и Пиза сумели быстро догнать Венецию в этом отношении, остальное европейское богатство оставалось привязанным к земле как минимум до XII века.

Если таковы внешние обстоятельства новой волны европейской урбанизации, то в чем заключались отличительные характеристики самого средневекового города? Поскольку эти города не были формальными административными центрами, подобными имперским городам Рима, внутри пространства, подчиненного власти императоров, королей, герцогов, графов и князей церкви, они сумели обрести на первый взгляд необъяснимую автономию. Дело в том, что в эпоху, когда политическая власть ассоциировалась с контролем над определенными землями, производимой на них продукцией и крестьянским населением (из которого феодалы также набирали пехоту в свое войско), города оказались как бы предоставленными сами себе. И если, как в северной Италии, знать перебиралась в города, там она обнаруживала мощную конкуренцию за муниципальную власть со стороны епископов, монастырских настоятелей, купцов, мастеровых и плательщиков пошлины, которые все считали, что имеют полное право влиять на решение административных вопросов. Граждане собирались в ассоциации для отстаивания и удовлетворения своих интересов — в каждом европейском городе возникали аристократические коммуны, купеческие и ремесленные гильдии. Кое–где они группировались, чтобы добиться от суверена исключительных привилегий, в других местах, особенно в северной Италии, в отсутствие какого?либо суверенного контроля брали власть в свои руки.

Признание особого положения городов, а также их экономических успехов, ознаменовалось началом дарования королевских хартий. Монархи стали понимать, что возрастающее влияние городов не обязательно представляет угрозу для правления, а в определенных аспектах может даже ему способствовать. Получая исключительные привилегии, которые стимулировали экономическую активность, средневековые города превращались в особые объекты юрисдикции, а городские обитатели фактически оказывались более свободны заниматься своими профессиями, нежели сельские. К примеру, хартия, дарованная Дублину принцем (позже королем по прозвищу Безземельный) Иоанном в 1192 году, наделяла горожан рядом специальных экономических и юридических прав как в самом городе, так и за его пределами. С них снималось бремя определенных посягательств на свободу, а любые штрафы, которым их подвергали, носили жестко регламентированный характер; они могли строить на городской земле и коллективно распоряжаться незастроенным пространством; они могли образовывать гильдии и имели право выдавать дочерей замуж за кого посчитают нужным, без учета мнения лорда—жителям деревень в этом отказывали; горожане также освобождались от дорожных сборов и от преследования за чужие долги; приезжим купцам запрещалось покупать определенные товары у кого-либо, кроме местных торговцев, как, впрочем, и торговать самим на местном рынке более 40 дней в году.

Привилегированный средневековый город не являлся просто увеличенной копией античного ремесленного поселения — это было юридическое и коммерческое образование, отграниченное от прилегающей сельской местности физически и культурно. Развитие сети таких торговых городов по всему западному христианскому миру имело важнейшие последствия. До XI века образование в Западной Европе представляло собой либо монашеское обучение, либо, в некоторых редких случаях, подготовку к участию в феодальной администрации. Начиная приблизительно с 1050 года под сенью городских соборов и приходских храмов возникают немонастырские церковные школы. Образование в них по–прежнему сводилось в основном к богословию, однако ученики этих школ были уже не монастырскими послушниками, они готовились к священническому служению среди мирян. Поскольку в их будущие обязанности входило хозяйственное и финансовое поддержание храмов, они должны были знать грамоту, грамотность же пополняла кругозор все новыми и новыми знаниями. Широко распространилось использование бумаги (ввезенной в Европу в конце XII века), начали появляться новые книги по логике — в XII веке Пьер Абеляр снискал всеобщую известность как преподаватель философской логики в Париже, вслед за ним Петр Ломбардский и Грациан прославились применением логики в решении богословских вопросов. Через переводные отрывки из сочинений Аристотеля Запад начал знакомиться с языком античной Греции и Рима.

Ученики стекались, чтобы послушать знаменитых учителей в соборных школах северной Франции, и распространяли затем новое знание через собственные школы, а из?под руки великих деятелей монастырской учености, таких как Фома Аквинский, Роджер Бэкон и Уильям Оккам, выходили сочинения. в которых содержались рассуждения о соотношении между логикой и верой, духовным и рациональным.

Результатом распространения грамотности становились не только философские труды. В 1130–1136 годах Гальфрид Монмутский составил свою «Историю Британии», в которой излагались базировавшиеся на кельтских преданиях сюжеты о короле Артуре. Через несколько десятилетий Кретьен де Труа использовал тот же материал для создания истории о Персивале, которая вплетала в артуровские легенды сюжет о поиске Священного Грааля. В этих сочинениях была впервые зафиксирована развившаяся в дальнейшем особая культура рыцарства, благородной любви и христианской героики — которая на многие века стала источником идеализированного самовосприятия для европейской аристократии и дворянства. Ключевыми элементами этой литературы были изображение отваги как цели самой по себе (рыцари не сражались, защищая свою родину, они отправлялись в мир на поиск приключений) и идеализация любви между мужчиной и женщиной. Как очевидный вызов невоспитанным нравам сельских вояк–баронов и моральной строгости церковных писаний, горожане изображали любовь вещью до крайности изысканной и часто идущей против долга супружеской верности — Ланселот, первый рыцарь Круглого стола, был создан, чтобы стать запретным предметом возвышенной любви королевы Пшевры. Хотя этот кодекс любовных отношений был на редкость искусственным порождением культуры, по большей части вдохновленным сложившейся в Иберии арабской традицией, он продолжал восприниматься на Западе как нечто вполне естественное еще около восьми столетий.

Мы кое?что знаем об атмосфере средневековых городов, поскольку многие из них дожили до наших дней. Это были полузакрытые, живущие общинной жизнью поселения, где сами стены придавали обитателям чувство сплоченности — явственнее всего воплощавшейся в таком событии, как запирание ворот и подъем разводных мостов на ночь. Статус горожанина подразумевал определенные обязанности — в частности, бюргеры призывались на военную службу и посменно выполняли функции охраны общественного порядка (в рембрандтовском «Ночном дозоре» мы видим яркое выражение этой общинной жизни). Городские власти не только привлекали граждан к службе, но также держали рынки и чеканили деньги. Этот круг общих обязанностей развивал у жителей чувство гражданской ответственности и соединял весь город узами знакомства.

Общинный дух горожанина крепился также принадлежностью к определенной группе — с собственными традициями, правилами и неповторимым лицом. Средневековые гильдии, родившиеся из потребности в цеховом объединении. превратились в организации, члены которых имели гарантии в случае болезни и при достижении преклонного возраста, возможность обучения, защиту прав, наконец, товарищеские отношения, статус и источник самоидентификации. Поскольку люди определенных занятий, как правило, тяготели к одним и тем же местам в городе, гильдии функционировали и как органы квартального самоуправления.

В средневековом городе они являлись господствующим институтом общинного бытия. Законы этого бытия распространялись и на домашнюю жизнь — дом бюргера был одновременно мастерской, складом, местом отдыха, бухгалтерией, а у мастеровых и лавочников не существовало разделения между непосредственной профессией и любым другим необходимым трудом. Домохозяйства состояли из подмастерьев, родственников из деревни, работников и хозяйской семьи, которые трудились и питались сообща и спали в больших общих спальнях.

Строительство было одной из крупнейших индустрий Средневековья. Замки, дома, городские стены, церкви, приюты, семинарии и соборы — все это многочисленные следы тогдашней бурной деятельности строителей, в большинстве случаев работавших по заказу церкви и религиозных орденов. Например, в Йорке с его 10–15 тысячами населения в 1300 году существовали как минимум 57 религиозных построек. а в Бреслау, где жили порядка 30 тысяч человек, ордена содержали 15 приютов–лечебниц. Деньги на строительство также приходили от налогов и продаж лицензий на мостовые и заставные сборы, а также на сбор таможенных пошлин.

Наши привычные представления о мрачности и убогости средневековой городской жизни очень далеки от действительности. Разумеется, улицы бывали переполнены в определенное время суток, однако церкви и молитвенные дома предлагали человеку убежище от сутолоки. В их затененной глубине он мог предаться спокойному, не нарушаемому ничем размышлению, и хотя для прославления Бога средневековая культура возводила высокие кафедральные соборы, подавляющее большинство религиозной архитектуры того времени было вполне соразмерно человеку. Улицы были узки, однако имелось достаточно открытых зеленых пространств; расположение и размер городов обеспечивали легкий доступ к окружающей природе, да и внутри самих городских стен существовало множество садов и огородов.

Были в средневековых городах и купальни, частные и муниципальные — в Риге их существование зафиксировано в ХIII веке, а в XIV веке в Ульме насчитывалось 11, в Нюрнберге 12, во Франкфурте 15, в Аугсбурге 17 и в Вене 29 купален. Во многом подобная древнеримским термам, средневековая баня представляла собой одновременно общественное, медицинское и гигиеническое заведение, где люди встречались, питались, общались и получали врачебную помощь—среди занятных свидетельств того времени мы встречаем жалобу на бесстыдство детей, бегущих по улицам нагишом на пути в баню.

Следует также добавить, что тогдашние города были куда более ярким местом, чем иногда можно подумать, судя по дошедшим до нас фрагментам застройки. Выбеленные лавки и дома, церкви, украшенные резьбой и настенной росписью (большей частью утраченной при последующих подновлениях и реконструкциях), товары, выставленные напоказ на открытых рынках, роскошные наряды, надеваемые по праздничным дням, —все это складывалось в весьма яркую картину. Помимо прочего» город был и сценой, на которой разыгрывались великолепные гражданские и религиозные церемониальные действа. Центральное место во всякой церемонии занимала главная приходская церковь или собор, сама постройка которой была, как правило, общинным предприятием, нередко безвозмездным, даже с привлечением женщин. Преисполненные гордости за эти восхитительные здания, горожане всегда воспринимали их как центры и кульминационные пункты многочисленных процессий, стекавшихся по узкимгородским улицам.

Немецкий художник Альбрехт Дюрер так описывает одну сцену в Антверпене в начале XVI века: «Я увидел проходящую по улице процессию, участники которой шли рядами: каждый человек находился на некотором расстоянии от своего соседа, но ряды следовали плотно друг за другом. Там были мастера золотых и расписных дел, каменщики, вышивальщики, ваятели, столяры, плотники, моряки, рыбаки, мясники, кожевники, швейники, пекари, портные, сапожники… Были там и всех мастей лавочники и купцы с их приказчиками. После шли стрелки с пищалями, луками и арбалетами, всадники и пехотинцы. За ними следовала стража магистрата. Затем шел прекрасный отряд, весь в алом, одетый пышно и благородно. Прежде прошествовали члены орденов и религиозных корпораций, весьма суровые, все в разных облачениях… От начала до конца процессия, прежде чем миновала наш дом. заняла два часа».

Ввиду первоочередной потребности в защите внешний облик средневековых городов во многом определялся топографическим фактором — они располагались на вершинах холмов, в излучинах рек. на полуостровах, теснились вплотную к башням крепостей. В отличие от позднейшего городского планирования, улицы не прокладывались с учетом дальнейшей застройки. Вместо этого вновь возникающие здания группировались вокруг церквей, монастырей, рынков, купеческих кварталов. пристаней, муниципальных зданий, мест, где оседали те или иные промыслы, а затем пешеходные дорожки связывали эти «островки» друг с другом, отмечая естественным образом возникавшие маршруты движения людей. В большей части любого города не было никакой необходимости в транспортных средствах — все либо переносилось вручную, либо перевозилось на тачках или верхом. Улицы петляли, огибая существующие здания, однако их узость и извилистость также предохраняла от непогоды. Витрины лавок на первом этаже не имели стекол и потому были наполовину открыты стихиям — единственной защитой служили плотно стоящие здания противоположной стороны улицы и нависающий второй этаж самой лавки.

Размер городов ограничивался характером внутренней транспортировки, величиной запасов пресной воды и доступностью свежей продукции из прилегающего аграрного региона. Исключительный размер средневековой Венеции отчасти объяснялся как раз особенностями внутреннего транспорта, поскольку перевозить товары по воде было гораздо легче, чем доставлять их в нужное место по узким улицам, — урок, позже усвоенный Амстердамом, Санкт–Петербургом и некоторыми другими городами. Расширение территории происходило (Флоренция, к примеру, перестраивала свои стены трижды), но лишь в определенных пределах, не нарушающих внутреннюю сплоченность — основной принцип городского бытия. Большинство городов имело меньше мили в поперечнике и от 300–400 до 4 тысяч обитателей (как в Лондоне) — Париж и Венеция с сотней тысяч человек в каждом были редчайшим исключением. Около 1450 года в Лувене и Брюсселе, располагавшихся в сердце самого процветающего европейского региона после Италии, насчитывалось где?то между 25 и 40 тысячами обитателей, а в Германии ни в одном городе не проживало больше 35 тысяч. Когда у городов возникала необходимость в экспансии, они скорее строили поблизости город–спутник, чем шли на увеличение собственной территории — тем самым сохраняя преимущества управляемости.

Привилегированный средневековый город, с его крепкими общинными устоями, автономией и целостной социальной идентичностью, представлял собой краеугольный камень европейской культуры. Но, вопреки сложившемуся пониманию новой урбанизации как рождения, или возрождения, цивилизованной жизни после унылого застоя «темных веков», с недавних пор начинает складываться гораздо более интересная картина этого явления. Перемещение экономической и культурной активности в сельскую местность, последовавшее за распадом Римской империи, фактическое отсутствие централизованного контроля на какое?то время позволило локальной культуре утвердить себя заново. Однако в ходе многосотлетнего процесса, стартовавшего в VIII веке при Карле Мартелле, почти вся аграрная территория Западной и Центральной Европы была повторно подчинена произволу верховных властей. На фоне такого закрепощения деревни городские обитатели имели возможность жить и работать в условиях относительной независимости и объединяться для защиты собственных интересов. В этом смысле средневековые города явились продолжением тех независимых сообществ, которые существовали в Западной Европе еще с доисторического периода.

Средневековые города действительно обеспечивали убежище от кабалы сельских феодалов и альтернативный способ общинного существования, однако не следует делать вывод, что сельское население прозябало в жалком состоянии беспомощности, покорности и невежества. Несмотря на рост городов, Европа в подавляющей степени оставалась аграрным обществом. И когда мы стараемся понять, в чем состояла жизнь наших средневековых предков, нас сковывает не их невежество, а наше собственное. Мы отделены от средних веков позднейшим изобретением автономной личности, в которой видим себя и которая искажает любое наше сознательное усилие. Средневековое смирение перед судьбой, единодушная вера в предопределение и неотвратимый конец света кажутся нам удавкой человеческого духа и отрицанием всех творческих порывов. Тем не менее почти не отраженная в анналах и хрониках жизнь подавляющего большинства тогдашнего населения—безграмотного, необразованного крестьянства — была насквозь пропитана особой духовностью, в многообразных проявлениях которой мы с таким упорством пытаемся разобраться.

Христианство трансформировало верования наших прародителей — кельтов, готов, викингов и славян, но ни в коем случае их не вытеснило. Ритм смены времен года, кругооборот рождения, жизни и смерти, преобладающее эмоциональное значение родственных отношений — все это несло огромную смысловую нагрузку в мире, где время измерялось движением солнца по небосводу и общинной памятью, а география была делом личных испытаний и познаний, а не абстрактной картографией. Самоопределение человека начиналось с семьи и простиралось на деревню, феодальный домен или город (и никогда на страну или этнос), а целостность среды очерчивалась общим горизонтом верований и опыта. Сам же человеческий опыт был в первую очередь опытом жизни в природном мире, по–прежнему неподатливом и опасном, но в то же время полном волшебства, — в пространстве, лучше всего постигаемом сознанием, которое населяло природу сверхъестественным. Границы между реальным и нереальным, истиной и вымыслом не имели значения в мире, где недуг мог поразить человека без видимой причины, где исцеления всегда были чудесными и где урожай был обилен только в случае исполнения нужного ритуала, как правило языческого. Средневековое мировосприятие проистекало не из хаоса поверхностных и некритично усвоенных предрассудков, а из фундаментального понимания того, что верность обычаю предков есть вопрос жизни и смерти.

В этом мире символика, чудеса и обряды христианской церкви оказывались еще одним набором инструментов в нескончаемой работе освоения природы, еще одним способом ассимилировать ее непредвиденные скачки и размеренные циклы, ее непостоянство и волшебство. С одной стороны, вера в христианского Бога как подателя всех благ и вершителя судеб всего сущего была безраздельной, а драматургия религиозного миросозерцания (наследовавшего языческим верованиям народов Запада) создавала систему координат, в которой происходило осмысление жизни. С другой — авторитет католической церкви ощущался более под сводами храмов и замков, чем в крестьянской лачуге, сельской таверне или городской аптеке.

Средневековые крепостные, издольщики и кустари, несмотря на преобладающую неграмотность, не были невежественны. Они знали, что первостепенная важность соблюдения обьгчая диктуется не просто способностью последнего влиять на плодородие земли, но и фундаментальными законами общественного бытия. И если современному уму импонируют простые уравнения из причин и следствий, то наши предки в этом отношении были несравненно мудрее. Средой и содержанием их жизни была сложная и тонко сбалансированная система отношений друг с другом и с природой. Они знали, что молитва и обряд должны идти рука об руку с хозяйской распорядительностью, заботой о земле и скоте и ответственностью за плоды труда, — что эти вещи не противостоят, а непрерывно подпитывают друг друга. Христианство было принято и усвоено простыми людьми Запада не потому, что оно переворачивало традиционное миросозерцание, а потому, что оно сумело встроиться в бесконечный процесс приспособления к жизни в природном мире. Поскольку этот процесс никогда не застывает во времени. Средневековье являет нам то же сочетание неизменных потребностей и непрерывных изменений, как и любой другой отрезок истории. Его завершение, оказавшееся долгим и болезненным, было спровоцировано его собственным расцветом—богатство и индивидуализм, накопив критическую массу, стали первыми вестниками наступающей современности.