Глава 3

Я обморозил ноги 25 марта 1942 года. Диагноз, обозначенный в истории болезни – на бумаге с зелеными краями, – был однозначным: «обморожение, пальцы – второй степени, левая пятка – третьей степени, правая пятка – от второй до третьей степени». Только позднее я узнал, как близок был к тому, чтобы потерять ступни. «Должно быть, ты везунчик», – сказал полевой хирург, и я им был.

Когда солнце стало пригревать и снег начал таять, а земля согреваться и когда вся местность превратилась в сплошные болота, мои ноги медленно возвращались к жизни. Врачи срезали гниющую плоть и прописали жутко вонючую мазь. Онемелость постепенно уступала место боли, и тогда смена повязок – малейшее прикосновение – стала вызывать адскую боль. Я держал ноги высоко поднятыми, чтобы не чувствовать, как в их пульсирует кровь. Прошла не одна неделя, прежде чем боль стала утихать. А когда однажды дороги стали пригодны для передвижения, я вместе с частью раненых и больными скарлатиной и желтухой был погружен в санитарную машину и доставлен в госпиталь в более глубоком тылу. Там я снова встретил Шейха.

Название «госпиталь» было некоторым преувеличением. Госпиталь – это где белоснежное постельное белье и чистенькие медсестры Красного Креста. Мы лежали в нижнем белье и фуфайках длинными рядами на больших матрацах прямо на полу, а нашими единственными сиделками были солдаты регулярных войск с лицами крестьян. Медик, молодой врач с манерами пруссака, делал обходы раз в день, чтобы записать наши жалобы. Даже когда мы лежали распростертые на спине, он требовал военной осанки и дисциплины. Но его основной заботой было отобрать тех, кого уже можно отправить на фронт.

Шейх только начинал вновь становиться на ноги. Я тоже выздоравливал довольно медленно, и мы целыми днями ковыляли вместе, чтобы убить время. Сначала мы вовсю играли в шахматы, но вскоре они нам надоели, и мы были вне себя от восторга, когда обнаружили на втором этаже маленький игорный дом.

Внешне безразлично человек берет карты; внешне безразлично он делает ставку на кон; внешне безразлично банкомет показывает свои карты. Но если приглядеться повнимательнее, можно увидеть блеск глаз, нервные движения рук и то, как жадно выигравший забирает свой куш. Можно уловить дрожь в голосе людей и почувствовать возбуждение, которое берет верх над апатией, которая наступает после долгой службы в армии.

Сначала мы играли с оглядкой, но потом игра нас захватила. Напряжение постепенно начинало волновать нам кровь. В первый же вечер Шейх проиграл двухмесячное денежное довольствие, но на следующий день отыграл его вдвойне. Мы стали завсегдатаями и часами забывали обо всем на свете.

Однажды вечером, когда мы играли, пришел сержант-медик и спросил, брали ли у нас мазки.

– Что это, черт побери, значит? – спросил я одного из солдат.

– Ну ты и наивный простак, – ответил он с усмешкой. – Не говори мне, что не замечал, что большинство ребят тут подцепили венерическое заболевание.

– Что за венерическое заболевание? – удивился я.

– Бог мой, триппер, приятель, триппер!

– Это и наполовину не так страшно, – ухмыльнулся другой. – В наши дни это просто шутка. У них есть такая мазь, просто первоклассная; не пройдет и двух недель, как все проходит, но зато имеешь две недели отпуска.

– Ты хочешь сказать, что поскольку он настолько безобиден, то есть смысл подцепить его намеренно?

– Ну конечно, ты просто лопух, если не знаешь! Что ты мне дашь, если я сведу тебя с местной шлюхой, которая абсолютно надежна? Все, что ей нужно, это несколько сигарет, и дело в шляпе. Лучше всего подцепить болезнь как раз перед тем, как тебя собираются выписывать. Только не сообщай об этом в самый первый день, иначе все, что ты получишь, это инъекция, и все твои страдания будут напрасны.

– Но разве тебя не засадят на три дня в одиночку, если ты сообщишь об этом слишком поздно?

– Конечно засадят! И ты проведешь три дня в изоляторе, но это значит, на три дня меньше проведешь на фронте.

Удивительно, сказал я себе, до чего только не додумываются. Но Шейх быстро повернулся к парню, который дал мне этот бесплатный совет.

– Полагаю, ты не знаешь о других доступных проститутках. Таких, что не подцепили триппер, но и не выглядят как ожившая ручка от метлы. Я отдал бы за это десять сигарет.

– Тебе много не нужно, не так ли? – спросил другой. – Сходи к врачу, он выпишет тебе рецепт.

Кроме хорватов, которые были самыми азартными игроками, в госпитале были также несколько молодых валлонцев. Они держались особняком и часто часами что-то обсуждали шепотом. Только один из них был раненым. У других была волынская лихорадка, которая была широко распространена, как малоизвестная разновидность окопной лихорадки с периодически то поднимающейся, то падающей температурой, сопровождающейся сильными головными болями и болями в конечностях.

Я решил с ними поговорить, и ко мне присоединился Шейх. Мы подсели к ним и попытались вести разговор на своем школьном французском. Сначала мы говорили о своих ранах, затем о жутком холоде прошедшей зимы и о новом германском наступлении в ближайшее время. Затем Шейх спросил их без обиняков: почему это они, бельгийцы, добровольно пошли на Восточный фронт?

Они, казалось, были удивлены, что он задал этот вопрос.

– Почему мы здесь? – переспросили они. – Ну это же очевидно: чтобы не допустить приближения большевизма к нашей родине! Разве вся Европа не старается этого добиться изо всех сил?

Шейх поинтересовался, что они думают о войне в России. Да, признали они, они ожидали, что она будет совсем другой. Прежде всего, они недооценили психическое напряжение. Их первоначальный энтузиазм уступил место более фаталистической позиции. Но они будут и дальше сражаться, так как видят в этом свой долг. Они прекрасно знают, почему находятся здесь, говорили они, но чувствуют, что у среднего немецкого солдата в этом вопросе совсем нет ясности. А темноволосый парень с интеллигентным лицом и мертвено-бледными, впалыми щеками сказал:

– Вы, немцы, сильны, потому что объединены и у руля у вас сильный человек. В этом мы вам завидуем. Но вы сильны только в массе. Вы сражаетесь как дьяволы, но каждый в отдельности делает это без твердой убежденности. Он воюет только потому, что научился подчиняться приказам.

Позднее, когда мы растянулись на своих матрацах, Шейх проворчал:

– Несчастные придурки, добровольно ввязываются в эту передрягу просто ради интереса!

Я сказал, что они – настоящие идеалисты.

– Да, полагаю, что можно на это и так посмотреть.

Азартные игры были, конечно, запрещены. Если бы нас застукали, все деньги со стола, до последнего пфеннига, были бы конфискованы. По этой причине один из нас всегда стоял на стреме на случай, если появится главный врач или казначей. Все равно однажды нас застали врасплох. Предупреждающий свист прозвучал в последний момент. Все молниеносно сгребли свои деньги и хотели удрать, когда в проходе показался казначей с горшкообразным животом.

– Опять азартные игры, вы, лицемерные ублюдки! – проревел он, и его лицо стало красным. – Хоть раз поймаю вас с поличным! – Затем он обжег взглядом Шейха. – А что ты, бог ты мой, делаешь здесь? Разве ты не с первого этажа?

Шейх был так смущен, что на этот раз присутствие духа подвело его; он даже запинался. Казначей был просто взбешен, потому что поднимался по этим лестницам впустую, и сейчас выпускал пар.

– Как ты со мной разговариваешь? – набросился он на Шейха. – Стоять смирно! Ты, похоже, не знаешь, как уважать офицера.

Хотя он был всего лишь чертовым писарем, но имел офицерское звание и делал особое ударение на этом магическом слове «офицер». В ответ Шейх все время говорил «так точно» и «никак нет», хотя внутри у него все кипело.

– Марш на свое место! – проорал пузатый.

Шейху было не по себе при виде соседей по комнате, злорадно смотревших снизу на него, спускавшегося по лестнице. Он думал только о мести.

– Погоди у меня, – сказал он. – Я рассчитаюсь с этим ублюдком, даже если это будет последним, что мне останется сделать.

Спустя несколько дней он именно это и сделал. Это была уникальная месть. Только такой человек, как Шейх, мог додуматься до подобного.

Сука Сента была чистокровной восточноевропейской овчаркой; казначей просто обожал это животное и разговаривал с ней так, будто она была человеком. Шейх узнал, что у Сенты течка. Затем началась потеха. Все, что было нужно для того, чтобы осуществить его зловещий план, это найти кого-нибудь, кто умел говорить по-русски. Вскоре нашелся человек, который с радостью согласился помочь. Оба они выглянули из окна нашей комнаты и окликнули проходившего мимо молодого украинца. Они перекинулись парой слов, юноша почесал голову, получил табак, предложенный ему Шейхом, и пошел усмехаясь.

Через час парень вернулся. Он тащил за собой на поводке упиравшегося шелудивого пса.

– Это то, что надо, – сказал Шейх со знанием дела. – Самая прекрасная дворняжка, какую я когда-либо видел.

Он побежал в комнату казначея, где обычно запирали Сенту. Ключ торчал снаружи. Сента выскочила, виляя хвостом и бегая вокруг, ласкаясь к своему освободителю.

– Пойдем, милая, – сказал Шейх. – Почему бы тебе не порезвиться хоть разок!

Суке не нужно было повторять дважды, так же как и дворовому псу. Когда он ее почуял, его уже ничто не могло удержать. Украинец отпустил поводок, и пес прыгнул к Сенте. Теперь Шейх бросился в кабинет казначея.

– Скорее, господин офицер! – крикнул он. – Ваша сука! Она может попасть в беду!

Казначей выскочил на улицу, тяжело дыша и отдуваясь.

– Сента! Ради всего святого, что ты такое вытворяешь, Сента? Ко мне, я говорю, ко мне! – кричал он.

Но Сенте уже было на все наплевать. Отчаявшийся казначей кричал, чтобы принесли ведро воды. Но прежде чем это было сделано, он схватился обеими руками за обрубленный хвост собаки и сильно потянул за него, пытаясь прекратить позорный процесс. Пес зарычал и укусил его, но не оторвался от своей партнерши. Чертыхаясь, казначей выхватил у санитара ведро воды и вылил его содержимое на обоих грешников. Дворовый пес от неожиданности отпрянул, отряхнул шерсть, оглянулся подозрительно вокруг и затрусил прочь.

Весь госпиталь был у окон, заливаясь истерическим хохотом. Шейх повернулся к тем, кто был вокруг него.

– Теперь нам надо узнать, как зовут того пса и где он обитает, – сказал он будничным тоном.

– Для чего?

– До вас что, медленно доходит? Для алиментов, конечно!

Теперь погода была прекрасной. Солнце ярко освещало пыльные улицы. На фронт шел беспрерывный поток солдат и вооружения. Началось новое большое наступление немцев. Вся громада фронта пришла в движение.

На улице перед госпиталем упала бомба. Все оконные стекла разлетелись вдребезги. Взрыв отбросил нас к задней стене. Армейский офицерский автомобиль закрыл собой половину образовавшейся глубокой воронки. Его передние колеса нависли над ее краем, но, по-видимому, повреждены не были. Из машины выбрались два ошеломленных офицера, полковник и лейтенант, оба белые как полотно.

Сразу же пятьдесят человек были выписаны из госпиталя. Шейх и я были в их числе. С тяжелым сердцем мы отправлялись на фронт.

Мы ехали на попутных армейских грузовиках, постоянно сверяя направление то у одной позиции на линии фронта, то у другой. Нам сказали, что наша дивизия где-то вблизи Харькова. Это нас не особенно обрадовало ввиду того, что Харьков, судя по сообщениям, находился в самой гуще боев.

За нашим грузовиком тянулся шлейф пыли, и моментально наша форма, волосы и лицо покрылись тонким серым слоем. Пыль забивалась в нос и рот, и у нас першило от нее в горле. Стоял палящий зной.

У дороги лежал убитый. Русский, в своей форме коричневато-землистого оттенка. Поскольку до фронта еще было далеко, мы удивились, как он тут оказался. Минуту спустя Шейх указал на другую сторону дороги – «но там еще один!». После этого нам встречались все новые и новые тела. На много километров телами была усыпана дорога с равными промежутками между ними, часто по нескольку сразу, словно было много мусора, который замели в сторонку в кучки. На нас смотрели широко раскрытые глаза, застывшие руки были протянуты к нам. И над всем этой полуприкрытой, окровавленной человеческой плотью светило солнце. Оно заливало все эти тела своими лучами, вызывая испарения, наполнявшие воздух сладковатым зловонием разложения.

Не проронив ни словам, мы смотрели вправо и влево на эти неподвижные тела по краям дороги.

Позднее мы встретили одного из наших, который объяснил все это.

– На днях по этой дороге проходила большая колонна пленных, – сказал он.

Никогда раньше мы не чувствовали такой горечи.

Францл, Вилли и Ковак шумно приветствовали нас. Пилле отсутствовал; он получил пулевое ранение в руку, но сказали, что скоро он к нам вернется. Теперь мы видели вокруг почти сплошь незнакомые лица. Пока нас не было, для пополнения личного состава были призваны многие резервисты. Рота понесла большие потери; особенно тяжело пришлось в последние несколько дней.

Сержант Хегельберг и сержант Бакес, командовавшие вторым взводом и взводом тяжелых пулеметов, были убиты. Были убиты и многие другие. Велти был ранен, но, к сожалению, не настолько тяжело, чтобы его можно было отчислить из роты.

Потом Францл ошарашил нас еще одной новостью:

– Кто, как вы думаете, присоединился к нам, парни? Тебе, Шейх, он особенно хорошо знаком.

Шейх напряг память.

– Он никогда не угадает! – воскликнул Францл. – Ладно, я вам скажу: это ваш лучший друг Майер. Вы с Вилли ведь были в его отделении, не так ли?

– Что? – вскричал я. – Эта сволочь с учителем Молем на совести?

– Именно. Он нашел себе непыльную работенку на всю зиму на базе полка.

Вилли почесал нос.

– Послушайте. Я был просто ошеломлен, когда увидел его, но прошел прямо мимо и сделал вид, что никогда не знал сукиного сына. Он сразу меня узнал. «Эй ты, ведь твоя фамилия Шольц?» – «Так точно, господин унтер-офицер», – ответил я. Тогда он подождал, не скажу ли я еще что-нибудь. Но я не говорил. И он стал ходить взад-вперед, как это делал на плацу. Разве он не учил меня, как отдавать честь? Почему же тогда я не отдал честь, и не делал всю эту прочую прежнюю ерунду. Меня следовало бы отдать обратно в обучение. Тут как раз мимо проходил Фогт, этот двухметровый великан, и как набросится на Майера! Сказал ему прямо в лицо, чтобы тот не валял дурака, и позвал меня с собой.

– Вшивый ублюдок! – сказал Шейх, и вопрос был исчерпан.

Через два дня рота снова была в бою. Грузовики доставили нас, под прикрытием небольшого оврага, прямо к месту, где находился противник. Мы вскарабкались по склону и стали развертываться цепью для атаки. Затем с винтовками на изготовку мы медленно двинулись вперед.

Нас встретил бешеный огонь из стрелкового оружия. В мгновение ока мы залегли, заползая в малейшие углубления в земле в поисках укрытия.

По цепи прокатилсь команда продвигаться вперед бросками. На словах это было довольно просто. Все, что вам нужно сделать, это вскочить, пробежать пару шагов, затем снова залечь. Но требовалось немало мужества, чтобы стать мишенью, покинув свое укрытие и полагаясь на судьбу. Никто не хотел первым вскакивать и привлекать внимание бдительного противника. В то же время никто не хотел отставать, чтобы не прослыть трусом. Ты прижимаешься к земле, стреляешь пару раз наугад и мельком оглядываешься на своих товарищей, чтобы знать, далеко ли они ушли вперед и не наступила ли твоя очередь.

Ответный огонь становился все плотнее. Русские ввели в бой легкие минометы и стали причинять нам массу неприятностей. Наши броски становились все короче, а промежутки между ними длиннее. Потери возросли. Многие сгибались пополам и падали, больше не поднимаясь, и со всех сторон были слышны крики раненых. Темп атаки спал.

В этот момент мы получили неожиданную поддержку. С ревом появились три пикирующих бомбардировщика «Штука», которые на небольшой высоте два-три раза закладывали вираж, каждый раз под все более острым углом. Затем они вдруг спикировали, открыв ураганный огонь всеми имеющимися средствами, и пронеслись со свистом прямо над нашей головой. Сотни крошечных смертоносных вспышек извергали стволы их пулеметов. Рев моторов, бешеный треск пулеметов и ужасные вспышки огня пушек самолетов слились в один адский разрушительный ураган.

Мы невольно уткнулись лицом в землю. Наши нервы были напряжены до предела. Они что, приняли нас за русских? Но потом мы увидели трассирующие снаряды, бьющие точно в то место, где, по нашим расчетам, должен был быть противник. Наши самолеты взмыли высоко, зависли на несколько мгновений, как парящие птицы, затем вновь устремились вниз на русских. Затем они поднялись вверх и улетели обратно на свои базы.

Стрельба позади нас прекратилась. Русские, очевидно, отступили, углубившись в близлежащий лес.

И опять нам был дан приказ двигаться вперед, но на этот раз он не вызвал такого ужаса в наших сердцах.

Вдруг слева от нас раздался сильный взрыв, через несколько мгновений еще один. По цепи пронзительным криком срочно передали предупреждение:

– Мины! Осторожно, мины! Санитаров сюда!

Еще один взрыв и сдавленный крик, вопль человека о помощи, перекрестные крики резких команд и продолжительные стоны.

– Людей с носилками! – раздавался крик то здесь, то там. – Носилки сюда!

– Там парень истекает кровью, он умрет. Где, черт возьми, эти санитары?

Но еще одна мина, совсем близко, и истошный крик Ковака:

– Это Фогт! Фогта зацепило!

Мы робко подошли к Фогту. Боже Всемогущий! Ему оторвало обе ноги! Вот он лежит, задыхаясь, в луже крови. Его глаза, неестественно большие, остановились на Францле; рука в пятнах крови была поднята в мольбе.

– Ульмер… дай мне свой пистолет… пожалуйста… Со мной все кончено… пожалуйста… или сделай это сам.

Приковылял фельдшер, но бросил лишь мимолетный взгляд на изуродованное тело, покачал головой и потащился дальше. На него кричали со всех сторон.

– Ульмер, – умолял Фогт, но его голос становился слабее, – пожалуйста, пристрели меня… ты… ты… друг…

Францл бросил на меня беспомощный взгляд. Должен ли он? С Фогтом было все кончено, он безнадежен. Разве не было нашим долгом избавить его от мучений? Мы оба так думали, Францл и я. Но ни у одного из нас не хватало мужества. Мысли путались у меня в голове. Как завороженный, я уставился на изуродаванные бедра и вспоротый живот, которые превратились в одну сплошную массу изодранной плоти, одну большую рану.

– Францл, сделай это, – выдавил я из себя шепотом. – Или мне это сделать?..

Последовал последний предсмертный вздох, и побелевшее лицо медленно уткнулось в землю. Страдания Фогта кончились.

На краю леса возле перевернутого русского мотоцикла лежала мертвая женщина в форме. Очевидно, она наехала на одну из своих же мин. Я почувствовал что-то похожее на удовлетворение. Все, что осталось от адской машины, было осколком металла, торчащим из земли. Было совершенно безнадежным занятием пытаться обнаружить мины. Каждый шаг нес смерть, шла дьявольская игра со смертью.

Со вздохом глубокого облегчения мы углубились в прохладу леса. Вероятность того, что здесь мины, была невелика. С фланга, обливаясь потом, подошел лейтенант Штрауб:

– У вас есть раненые?

– Нет, никто из нас не ранен, за исключением сержанта Фогта.

– Я знаю о нем. Мне тоже ужасно жаль. Еще день-два, и он бы ехал домой для прохождения спецкурса… Поддерживайте контакт со своим левым флангом, остерегайтесь снайперов на деревьях – третий взвод уже нарвался на них.

Мы медленно пробирались сквозь густой подлесок. Ветки звонко били по нашим каскам, хлестали по лицу и рукам. Сапоги цеплялись за разросшийся колючий терн. Сквозь листву пробивались золотые лучи солнца, ласкавшие пышную зелень папортника и мха. Это была романтическая картинка, но не для нас.

Совершенно неожиданно мы столкнулись лицом к лицу с тремя русскими, поднявшими руки вверх. Их форма была прекрасным камуфляжем. Они могли легко разделаться с нами. Что нам с ними делать? Ковак предложил, чтобы они несли боеприпасы, и они с величайшей охотой взвалили ящики на плечи. Мы поставили их в середине нашей группы. Затем, сделав перекличку, чтобы не потерять контакт друг с другом, осторожно продолжили движение.

Слева от нас послышалась пара винтовочных выстрелов, затем несколько выстрелов справа от нас, и вдруг автоматная стрельба. Из предосторожности мы остановились. Один из пленных возбужденно подбежал к Котваку.

– Там! – крикнул он. – Там.

У этих русских зрение было лучше, чем у нас. Я посмотрел в направлении его протянутой руки, но ничего не заметил. Ковак выстрелил. Стреляя с упором в бедро, Францл дал очередь из автомата по чаще. Затем мы услышали визгливые голоса, и медленно приковыляли четверо русских и сдались. Один был ранен в руку. Они указали еще на одного, тот был мертв. Пуля пробила насквозь его каску.

Штрауб появился снова и сказал, что скоро мы выйдем на вырубленный участок леса, где будем ждать. Он забрал с собой пленных, а Ковак пошел с ним.

Становилось темно. Два русских бомбардировщика покружились над головой. Мы думали, что нам не нужно их бояться, что они никогда не осмелятся сбрасывать бомбы, поскольку могли попасть по своим. Однако они бомбили. Но взрывы прогремели далеко позади нас. Звук был такой, как будто сотня деревьев была разбита в щепки; был страшный грохот, но для нас он оказался не опаснее, чем далекая буря.

Мы провели ночь на краю вырубки, неприятную ночь. Каждому второму приходилось стоять на часах, но даже те, кто получал возможность поспать, почти не могли сомкнуть глаз. Мы вскакивали от каждого шороха. Но обошлось без всяких происшествий.

На следующий день мы пришли к огромному полевому складу боеприпасов. Тысячи снарядов всех калибров были сложены под деревьями. Мы были осторожны, потому что противник не уничтожил такое большое их количество, когда отступал. Мы опасались использования им взрывателей с часовым механизмом или дистанционных взрывателей и поторапливались. Судя по широким, протоптанным тропам, ведущим из этого места, лес кончался.

Мы оказались правы. Не встречая никакого сопротивления, мы вскоре достигли последнего ряда деревьев. Мы прочесали весь девственный лес.

Ближайший к нам солдат передал:

– Приказ командира: ожидать на краю леса и находиться в укрытии. Передайте дальше!

В нескольких сотнях метров перед нами была обычная деревня, похоже занятая русскими. Поодаль справа они все еще сражались за маленький город. Густые клубы черного дыма вздымались над ним. Разрывы артиллерийских снарядов были ясно видны. Нам слышен был грохот пушек.

– Солдаты вон там, – воскликнул пораженный Францл, – чертовски далеко впереди нас!

– Что значит впереди нас? – спросил присоединившийся к нам Ковак. – В этой идиотской битве нет четкого фронта или тыла. Вы скоро увидите, что я имею в виду!

Францл напряженно всматривался в направлении спорной территории.

– Сюда что-то приближается. Похоже, что это бронеавтомобиль. Держу пари, что разведка!

Я взял бинокль, который он мне передал.

– Мне кажется, что это немецкая машина.

Она пробиралась к нам по пересеченной местности.

– Как раз то, что нам нужно, – сказал Ковак. – Она поможет нам очистить деревню.

Ковак был прав. Был отдан приказ наступать на деревню, и легкий танк поливал пространство между домами своей скорострельной пушкой и неуклонно ломился вперед, а половина взвода шла за ним. Мы атаковали деревню с обоих флангов. Русские сдались.

Мы осмотрели броневую машину с большим интересом. Она, несомненно, спасла многие жизни. Водитель указал на маленькую коварную сквозную дыру в башне.

– Выстрелом прошило насквозь, – сказал он. – Русское противотанковое ружье.

В тот вечер роте была дана команда разойтись. Подкатил офицерский автомобиль, и наш полковой командир, подполковник со знаками отличия, важно зашагал вперед.

– Смирр-на! – скомандовал Велти. – Равнение – направо! – Он доложил по всей форме.

Командир тепло поблагодарил его и разрешил солдатам стоять вольно. Затем он сообщил нам, что мы ребята что надо и хорошо проявили себя в бою. Он все громогласно и многословно говорил, сбивался и снова, откашлявшись, продолжал свою болтовню. Мы услышали много слов о нашей священной отчизне и о том, что наши жертвы не напрасны.

– Заткнулся бы, – пробормотал Шейх. – Лучше бы кормили как следует!

В этот момент просвистела пуля от винтовочного выстрела, и солдат в первой шеренге согнулся пополам. Все остальные попрыгали в укрытия. Подполковник моментально оказался за броневой машиной.

Его фуражка с серебряным плетением слетела. Он стал осторожно ее подтягивать к себе.

– Посмотри на него, – сказал я Францлу. – И эти ничтожества сегодня нами командуют.

– Ох, оставь этого проходимца в покое. – Францлу было его жаль. – Его лучшие дни миновали.

Вторая пуля со свистом последовала в нашем направлении.

– Оттуда! – закричали несколько человек, указывая на дом, стоявший за дорогой.

«Так-так-так», – открыла огонь скорострельная пушка броневой машины, и трассирующие снаряды пробили насквозь стену дома и прошли через окно. Танк взял на броню пару солдат и двинулся к подозрительному дому. Сержант ругался про себя.

– Тот, кто прочешет это проклятое место, сделает чертову работу.

Санитары внесли раненого в командирскую машину.

– Смотри, как озабочен старик! Можно подумать, что у него совесть нечиста.

Броневая машина прогромыхала обратно. Она сделала работу по очистке территории.

Командир продолжил свою речь:

– Товарищи, вы понесли тяжелые потери, но мы делаем успехи, и скоро русские будут стерты с лица земли навсегда. Дома вами гордятся. Помните об этом и продолжайте выполнять свой долг, как вы делали это до сих пор. Я со своей стороны сделаю все, что в моих силах, чтобы добиться увольнительных в скором времени для некоторых из вас…

– Ты веришь этому? – ворчливо произнес Ковак. – Я – нет.

Монотонный стук дизельного движка нашего грузовика был настолько привычен, что мы почти перестали его слышать, так же как привыкаешь к тиканью часов. Часто нам приходилось весь день проводить в дороге; казалось, что мы ездим по кругу. Мы перестали об этом думать. Полностью ко всему безразличные, мы тряслись, сидя на скамейках, и желали только все время ехать и ехать вот так: наслаждаясь бездействием и чувством безопасности. На дощатых сиденьях было достаточно места. Тесно становилось лишь когда прибывало пополнение, но после последнего боевого столкновения прошло уже время, и наши ряды опять поредели.

Наши лица обострились и обросли щетиной. Было много схваток; нервы были на пределе. Как только назревал тяжелый бой – а мы предчувствовали его заранее, – обстановка становилась настолько напряженной, что малейшей реплики было достаточно, чтобы вызвать потасовку. Лишь предвкушение редкого затишья на какую-нибудь пару дней приносило облегчение, что-то вроде ощущения предстоящего конца рабочей недели. Когда это случалось, даже избитая шутка вызывала взрыв смеха. Потом мы как-то сразу осознали спаянность друг с другом, даже гордились своим коллективизмом, но такие моменты больше напоминали свет гаснущей свечи, которая вспыхивает, прежде чем совсем погаснуть.

Дело в том, что мы боялись. Среди нас не было ни одного человека, который бы не боялся. И даже когда мы в конце концов к этому привыкли и едва ли уже отдавали себе в этом отчет, этот страх был нашим постоянным кошмаром. Никто не хотел признаваться в том, что происходило у него внутри; никто не хотел выглядеть трусом. Когда чувствуешь себя скверно, просто ругаешься, но никому и в голову не приходило, что, если ругаешься, значит, боишься.

Перед боем, когда повсюду со свистом летает шрапнель, никто не хочет первым поднять голову. Стараешься подождать, пока это сделает кто-нибудь другой, и даже тогда не спешишь; ждешь чего-нибудь, что могло бы не дать заподозрить тебя в том, что ты боишься. Если видишь искалеченного товарища, то обращаешь на это внимание как на случайность, как будто думаешь об этом как о случайности. Делаешь вид, что тебе безразлично. Но это лишь отчаянная попытка обмануть себя.

Но кошмар нельзя было стряхнуть, и он усугублялся с каждым погибшим, с каждым стоном умирающего и с каждой легкой раной, которая способна была развеять иллюзию о твоей неуязвимости. Наши страхи особенно усиливались перед боем, это было хуже, чем в самом бою. Столь же скверно чувствовали себя потом, когда напряжение сменялось полным упадком сил. Единственным противовесом была надежда – хрупкая, безосновательная, подпитываемая слухами надежда на то, что в конце концов мы получим приказ на марш обратно – на возвращение домой…

Грузовики съехались за холмом. Лейтенант Велти приказал роте построиться.

– На закате выступаем. Походная кухня предоставит вам горячее питание, и будет выдан двухдневный паек. Оружие почистить. Командирам взводов проверить неприкосновенный запас. Прежде чем двинемся, вам выдадут дополнительный запас ручных гранат и боеприпасов. И помните, ни при каких условиях не пейте колодезную воду. Большая часть колодцев в этих местах отравлена. Это все. Раз-зойдись!

Мы шли в сумерках около часа, затем была дана команда окапываться. Мы растянулись по широкому фронту со своими саперными лопатками и стали рыть одиночные окопы для укрытия от танков. Как всегда, я работал вместе с Францлом.

Саперная лопатка – удобный маленький инструмент; ты почти не чувствуешь ее вес, когда она висит на поясном ремне, но часто она важнее, чем каска. Нам почти ежедневно приходилось вгрызаться с ее помощью в землю для защиты от пуль и осколков шрапнели. Куда бы мы ни шли, везде было одно и то же; мы окапывались. Некоторые умудрялись повсюду таскать с собой даже лопату с длинным черенком. Утомительно, конечно; несмотря на всю нашу моторизацию, нам приходилось чертовски много топать пешком. Но много раз наша жизнь зависела от того, насколько быстро мы успевали врыться в землю. Более того, нам приходилось копать и в положении лежа, не рискуя высунуть наружу и кончик носа. Мало-помалу мы наловчились и это делать. Теперь у нас уже не появлялись мозоли, как это было первое время. Теперь мы отлично знали, как пользоваться своим инструментом не уставая, чтобы вырыть наилучший из возможных окопов.

– Давай увеличим темп. Скорее бы покончить с этим. Прошлой ночью я почти не сомкнул глаз.

Наш маленький окоп был уже по колено глубиной, когда подошел Велти:

– Что это вы тут затеяли? Вы слишком оттянулись назад! Ваш взвод должен быть намного впереди. Вылезайте! Копайте на сто метров вперед!

Францл выругался:

– Чертов кретин! Он мог это сказать с самого начала? А теперь нам все нужно делать заново.

Второй окоп был почти готов, когда опять пришел этот негодяй, чтобы сказать, что для того, чтобы выровнять фронт, нам придется продвинуться еще вперед.

Мы чуть было не взорвались от негодования. Чертыхаясь, мы заняли новую позицию и стали копать третий окоп. Этот был не особенно глубоким; мы уже совершенно выдохлись и не хотели новых сюрпризов от Велти.

Повсюду вокруг нас высоко в небе вспыхивали огни. Русские пускали красные осветительные ракеты. Теперь над очень широким пространством возникло такое смешение огней, что было практически невозможно различить место пролегания какой бы то ни было линии фронта. Вдалеке в небе возникла белая вспышка, за ней еще и еще одна. Наши товарищи повсюду внимательно наблюдали.

В дневное время вспышки выглядели несерьезно, но ночью их яркий свет для каждого – будь то свой или противник – был выражением его напряженного ожидания и готовности.

На правом фланге мы поддерживали контакт со вторым батальоном. Мы полагали, что в бой, должно быть, будет введен весь полк. Это означало, что против нас, должно быть, действовали большие силы русских.

Насколько велики были эти силы, мы начали осознавать, только когда стало светать и над нами взорвался огромный шрапнельный снаряд, наполняя воздух адским грохотом. Сталь вонзилась прямо в землю. Осколки просвистели в нескольких сантиметрах над нашей головой. Другие падали как попало обратно на землю с большой высоты и бренчали по нашим каскам и ящикам с боеприпасами и пулеметам, а земля комьями взлетала вверх. Мы зажали уши кулаками и широко открыли рты. Затем напряженно прислушивались к следующему ближнему удару.

Массированный заградительный огонь артиллерии и тяжелых минометов продолжался почти час. Затем адский грохот вдруг стих. Полуоглохшие, мы подняли голову и вытянули затекшие конечности. Неужели мы все еще живы?

Вдруг послышался крик. Францл посмотрел на меня.

– Я что-то слышал про танки! – сказал он.

Мы вскочили и стали вглядываться в направлении русских позиций. Вот они, танки, движутся на нас по широкому фронту, целая фаланга чудовищ Т-34. Нас парализовал ужас.

– Боже мой! – проревел Францл. – Их, должно быть, штук сорок! Теперь можно составлять завещание.

Справа, слева – повсюду фиолетовые вспышки заполнили небо. Взорвавшись, они падают гирляндами огней; фиолетовые – значит танки; фиолетовые – знак тревоги! Затем зеленые огни; зеленые – значит поддержка артиллерии. Фиолетовые, зеленые, фиолетовые, зеленые, и так без конца. Отчаянный крик о помощи.

Танки подошли ближе. За ними шла русская пехота, сомкнутыми рядами, вся местность была заполнена коричневатыми фигурами.

Механически я вытащил пулемет из неглубокого окопа и поставил его перед собой. Я начал осознавать, что то, что надвигалось на нас сейчас, будет значительно хуже, чем предыдущая огненная завеса.

– Если бы мы окопались поглубже! Они выбьют нас отсюда, как мух.

– Теперь уже поздно копать, – сказал спокойно Францл. И, будто желая убедить меня в этом, он достал свои ящики с боеприпасами и вставил ленту в пулемет.

Нам нужно отсюда уйти, все размышлял я, пока еще есть время. Но я не видел ни единого солдата, который бы покинул свой мелкий окоп; ни один не побежал назад.

Я тоже отбросил эти порожденные страхом назойливые мысли, подготовил пулемет и установил прицел.

Шрапнель продолжала с воем проноситься над нашей головой, но теперь огонь велся в другом направлении. Наши пулеметы устроили огневую завесу. Пара противотанковых пушек подкатила на большой скорости и быстро, залп за залпом, обстреливала огромные машины. Заговорили наши пулеметы. Я тоже обрушил дождь трассирующих пуль на эту массу металла, которая накатывалась на нас.

Затем русские, которые, конечно, не ожидали такого упорного сопротивления, ответили мощными ударами. Загремели пушки сорока танков, их поддержали минометы, и стрельба из множества автоматов слилась в одном смертоносном хоре. Мы заползли поглубже в свои окопы.

Теперь уже было бесполезно обманывать себя; этот бой мы проигрывали. Наши шансы выбраться из него живыми были очень невелики. Мы могли бы потягаться с их пехотой, но у них было огромное численное преимущество, а мы были бессильны перед этими ужасными Т-34. Какая польза была в наших маленьких орудиях против таких гигантов? А единственным имевшимся в нашем распоряжении более тяжелым оружием, которое могло бы нам помочь, была длинноствольная пушка. Эти стальные монстры, абсолютно уверенные в своей неуязвимости, сотрут нас с лица земли.

Чем ближе подступала лавина, тем сильнее становилось нервное напряжение. Наконец, я решил, что это кошмарное ползанье в окопе совершенно невыносимо. Я встал во весь рост, схватил свой пулемет и открыл огонь. Поблизости лежала одна из наших противотанковых пушек, смятая, в облаке дыма и пыли. Осколок шрапнели отскочил от моей каски. Оглушительный удар ошеломил меня, и я выпустил пулемет. Я увидел рваную дыру в одном из ящиков с боеприпасами. Францл потащил меня обратно вниз, в наш окоп.

Только чудо могло спасти нас от полного разгрома – и это чудо произошло. Небо вдруг наполнилось рокотом, быстро перераставшим в рев, который из-за того, что не прерывался, был даже еще более внушителен, чем хаотичные свист и грохот снарядов ведущей огонь артиллерии. Почти потеряв надежду, мы выглянули и увидели, как пикирующие бомбардировщики «Штука» волна за волной, строем в виде клина устремляются вниз. Прежде чем мы полностью осознали реальность происходящего, они пронеслись над нашей головой. Затем они резко наклонили правое крыло и с бьющим по нервам пронзительным воем своих сирен ринулись вниз на танки.

Черные как деготь, грибовидные клубы дыма, крутясь, поднимались в небо. Один из танков-чудовищ после прямого попадания был уничтожен. Еще один перевернулся на спину, как гигантский таракан, а его гусеницы лязгали в воздухе. Другие крутились как бешеные на своих осях. Земля дрожала под ударами бомб.

Прибывали все новые эскадрильи бомбардировщиков «Штука», и они тоже, один за другим, кренились, пролетая над нами, и с ревом неслись к земле. Они останавливали пике как раз вовремя, чтобы не врезаться в землю, затем свечой взмывали в воздух, замирали на несколько мгновений, выбирая очередную жертву, затем опять шли вниз, их выдвинутые вперед шасси напоминали когти хищных птиц в поисках добычи. Небо и земля превратились в одно адское море огня и разрушения.

Теперь эти громады танки, при всей их устрашающей внешности, разъезжались вправо и влево, пытаясь спастись бегством. Стена металла в панике распадалась. Тучи истребителей «Мессершмит» и «Хейнкель» теперь атаковали с бреющего полета пехоту осколочными бомбами. Они проносились всего в нескольких метрах над головой русских, которые разбегались во всех направлениях, объятые ужасом.

Мы выбрались из своих индивидуальных окопов и стояли и смотрели на это грандиозное представление. После нервного напряжения последних нескольких часов, которое пронизывало нас до самых костей, мы вдруг ощутили изумление и некоторую эйфорию. Солдаты, закаленные во многих боях, обнимали друг друга и смеялись до слез. Другие пританцовывали и хлопали себя по бокам в полном восторге. Вилли кричал от избытка чувств. Шейх и Ковак начали боксировать. Францл вдруг сильно ударил меня по ребрам.

– Задайте им жару! – крикнул в небо один из солдат.

– Давайте, давайте! Сбросьте эти «яйца»! – воскликнул другой.

– Дайте им прикурить!

– Глядите! Вон пара этих чертовых «жуков» пытаются смыться! Вот так, обломайте им рога!

Это была уже не война. Это была захватывающая дух демонстрация разгрома, контролируемого и управляемого.

То, что затем последовало, было фронтальной атакой и неуклонным преследованием. Это было похоже на организованную охоту в джунглях, даже с загонщиками. Лишь в некоторых местах отдельные группы солдат противника пытались оказать какое-то сопротивление. Русские сдавались толпами. Многие все время дрожали, заикались, почти рыдали. Мы не понимали ни слова, но ужас в их глазах говорил нам о том аде, который они пережили. Вся окружающая местность была усеяна обломками танков, скрученными почерневшими кусками металла. Русская артиллерия молчала. Их батареям тоже досталось.

Наша победа была полной, как бывает только победа. Мы взяли сотни пленных и захватили огромное количество боевой техники. Когда этот наполненный событиями день прошел, наши сердца наполнились новой надеждой и уверенностью. Не думаю, что в этот момент нашелся хоть один из нас, кто не был бы уверен в том, что мы побеждаем в войне. Мы были в состоянии какого-то опьянения. Мы совершенно забыли о предыдущих часах, проведенных под жутким огневым валом, и тех минутах отчаяния, когда мы столкнулись с тем, что казалось неотвратимым нашествием брони и стали. Да, мы обо всем этом забыли – на сегодня.

Но существование угрозы жизни на фронте оставалось все тем же. На следующий день, когда грузовики везли нас к следующему месту боевых действий, мы ощущали тот же ужас. Все это опять вернулось к нам, когда какой-то придурок заметил, что теперь у нас, наконец, достаточно свободного места, чтобы удобно устроиться. Тогда мы вдруг впервые осознали, что никогда прежде наша рота еще не была такой малочисленной.

Мы остановились у небольшого узкого озера. Думаю, что хороший спортсмен смог бы добросить ручную гранату от одного берега до другого. Вода была темно-зеленой и мрачной, хотя и не такой грязной, как в обычном деревенском пруду. Широкий пояс камышовых зарослей покрывал берег, и ветви пары раскидистых деревьев создавали приятную тень, а их листья шелестели на ветру. Это была идиллическая картина в идеальном для восстановления сил месте.

Атмосфера была безмятежной. Хоть раз мы могли расслабиться и снять напряжение последних нескольких недель. Никакой тебе сокрушительной шрапнели, никаких пролетающих мимо смертоносных пуль, никакого смрада гниющих тел – и ничто не напоминает тебе о кровавом зрелище. Это казалось чем-то из ряда вон выходящим, эта жизнь с всего лишь изредка доносившимся с ветром отдаленным громом пушек – как далекое предупреждение о том, что еще произойдет.

Подтянулись новые резервы, чтобы пополнить наши поредевшие ряды. Среди новоприбывших было довольно много юнцов, некоторые из которых были на два-три года моложе наших самых молодых солдат. Большинство из них прибыли сразу после того, как прошли краткий курс подготовки. Они обращались к нам уважительно, так, будто мы были офицерами. Сначала мы не верили своим ушам; потом мы просто получали удовольствие от этого, а некоторые парни напускали на себя начальственный вид и нещадно гоняли молодых бедолаг. Но когда один из старослужащих стал донимать такого новичка и практически сделал из него своего слугу, Ковак отчитал того в недвусмысленных выражениях.

Затем Шейх придержал этого самого новичка.

– Эй, послушай! – крикнул он. – Погоди-ка минутку! Я хочу с тобой поговорить!

Бедняга послушно подошел к Шейху.

– Будь немного поэнергичней, если не против, приятель! Ты ведь все-таки довольно молод! Как тебя зовут?

– Пехотинец Нэгеле, господин… – И молодой боец устремил взгляд на левый рукав Шейха, пытаясь распознать его звание. Но конечно же там не было никакой лычки, и это привело малого в сильное замешательство, но просто на всякий случай он приосанился.

Шейх сделал вид, что ничего не заметил, и покровительственно похлопал парня по плечу.

– Так, значит, ты пехотинец Нэгеле? Собираешься стать бравым солдатом, надеюсь?

Последовал довольно неуверенный ответ.

– К-конечно, – заикаясь пробормотал тот. По крайней мере, он уже не пытался узнать несуществующее звание Шейха, и теперь Шейх сделал вид, что по-настоящему взбешен.

– Тебя, похоже, не долго муштровали дома, – прорычал он. – Ты знаешь так же мало о солдатской службе, как корова о том, как нести яйца. В последний раз спрашиваю, ты будешь стараться служить?

Мальчишка залился алым румянцем.

– Теперь послушай, сынок, – сказал Шейх авторитетно. – Говорю тебе это для твоего же блага! Если ты когда-нибудь опять вздумаешь обращаться здесь к нам как к офицерам, ты меня тогда узнаешь! Я тебя на части разорву, ты, бестолковый, маленький недотепа!

Скорее с облегчением, чем в замешательстве, Нэгеле присоединился к общему хохоту. Мы все пожали ему руку и назвали свои имена.

Для нас дни на учебном плацу остались далеко позади. С того времени прошел уже почти год, и когда мы вспоминали этот период своей жизни, то делали это со снисходительной улыбкой. Мы думали, что предоставленная нам неделя отдыха таковой и является, неким периодом покоя. Это оказалось совершенной иллюзией. Ровно два дня нам позволили расслабиться. На третий день лейтенант Велти велел нам выйти из строя и сообщил, что он для нас приготовил: три часа ежедневной муштры, чистка и починка снаряжения, проверки. Все как всегда.

– Я лично буду все проверять, – сказал он. – Кроме того, хочу подчеркнуть, что не потерплю малейшей расхлябанности или нарушений установленного порядка. Командиры взводов и сержанты должны следить за поддержанием самой строгой дисциплины, особенно за надлежащим отданием чести. И чтобы я не видел командиров отделений, фамильярничающих со своими солдатами! Если что-то замечу, то вынесу самое суровое наказание! Раз-зойдись!

Все мы были чрезвычайно обозлены, но нам оставалось только извергать проклятия и сетовать на небеса. Францл больше всех пришел в ярость:

– Ребята и без того ползают тут в грязи, где их в любой момент могут прихлопнуть, что ночью, что днем, так что каждый превращается в комок нервов, – а тут появляется эта вонючка и портит нам жизнь!.. Попомните мое слово! Этот чертов мерзавец еще получит Рыцарский крест. Более того, он, как видно, получит его как раз за то, что гоняет нас в хвост и в гриву!

Когда все мы немного выпустили пар, Шейх вытянулся перед Коваком и щелкнул каблуками.

– Осмелюсь доложить, господин фельдфебель, – проорал он во весь голос, – прошу вашего позволения сходить помочиться!

Ковак, который был одно время нашим командиром отделения, сплюнул прямо под ноги Шейху.

Теперь нам приходилось маршировать под палящим солнцем строевыми порядками по всей форме; более того, с надетыми противогазами. При этом лейтенант Велти не хотел поручать кому-либо командовать: он обожал сам отдавать команды.

– Лечь! Встать! Кругом! На живот! Ползком вперед!

Мы отрабатывали атаку с оружием вновь и вновь, используя пулеметы, а нам демонстрировали технику падения на землю, как будто мы ее не знали! Но это было еще не все. Велти заставлял нас отрабатывать также «гусиный шаг», стиль, которым ходят на параде. Боже Всемогущий! Всего на расстоянии пары километров солдаты гибли в окопах – а нас тут тренировали ходить стилем парадных чистюль!

Ковак отвел наше отделение в укромное место, там, где нас не так было видно этой сволочи лейтенанту.

– Я вас умоляю, – сказал Ковак, – давайте сделайте пару этих выкрутасов, чтобы ублажить его!

Как куклы, мы то вскидывали руки вверх для отдания чести, то опускали их вниз; а когда появлялся лейтенант, Ковак зычно орал во весь голос:

– Шольц, а ну-ка, локти держать острее! Вот так лучше! Броденфельд и Нэгеле, выше голову! Юнглинг, а ну-ка, вытяни свои сальные пальцы!

– Сальные, какая чушь, – проворчал Шейх, но последние слова его тирады, слава богу, прозвучали невнятно.

Потом Велти стал командовать сам и рассказал, как все это выполнять должным образом. Ни один из нас не старался угодить ему, кроме троих его сержантов, настоящих мерзавцев и надсмотрщиков из прошлого. Двое из них прибыли с последней партией пополнения. Всего несколько недель назад они были еще бравыми зелеными новобранцами – а вовсе не понюхавшими пороха бывалыми солдатами, – и одним из них был этот Майер с бычьей шеей, который командовал тем самым отделением, в котором служил погибший Фогт. Можно было сказать по визгливому тону его голоса, что он опять оказался в своей стихии. До сих пор мы держались от него подальше, чтобы избежать скандала. Теперь он был не на шутку зол на нас, особенно потому, что мы не делали секрета из того, что о нем думали. В то же время он опасался всех, кроме Вилли, поэтому он выбрал его, зная, что, досаждая ему, тем самым досаждал нам.

На следующий день Майеру представилась такая возможность. Вилли как раз проходил мимо него, погруженный в свои мысли.

– Шольц, почему ты мне не отдаешь честь? Ты не желаешь этого делать, да?

Тотчас же он заставил Вилли пять раз подряд отдать ему честь. Вилли был в таком замешательстве, что забыл, что собирался делать до этого.

В тот вечер, когда объявили выдачу пайков, была очередь Вилли. Один из солдат окликнул его:

– Будь другом, Шольц, захвати и наши. Нам сейчас некогда.

Вилли вернулся доверху нагруженный и передал наши пайки и всем остальным отделениям роты. Через минуту мы услышали сиплый голос Майера:

– А где сигареты?

Вилли забыл про сигареты. Не знаю, что он ответил; мы услышали только голос Майера:

– Что? Ничего не получил? Слышать не хочу эту наглую ложь! Ты принесешь сигареты, и в двойном количестве!

Вилли снова пошел к грузовику снабжения, а я последовал за ним. Сержант-снабженец – парень с лицом Щелкунчика и слушать его не хотел.

– Я уже выдал тебе твою норму! В следующий раз будь внимательнее! Проваливай!

– Но он никогда не получал сигарет! – возразил я.

– Пошел вон! – зло проговорил снабженец. – Не твое собачье дело!

Обратный путь был для Вилли как дорога на эшафот. Майер набросился на него с красным от гнева лицом:

– Что за чушь – сержант-снабженец не дал тебе то, что тебе положено? Ты хочешь сказать, что он придерживает сигареты? Почему не отвечаешь, ты, маленький наглец? Держу пари, я знаю, кто их взял! – И после значительной паузы он добавил ехидно: – Эти шельмецы, с которыми ты якшаешься, – Ульмер и другие. Они еще об этом узнают!

Я посмотрел на Францла и отыскал глазами Шейха. Францл не сказал ни слова – просто стиснул зубы, – но Шейх не выдержал.

– Теперь все ясно, – возмущенно произнес он. – Теперь мы покажем негодяю, в чем он зарвался!

Когда Майер увидел, что мы подходим, он сразу же прекратил донимать Вилли. Парень был бледен как смерть.

– Что вам надо? – спросил Майер. – Проваливайте!

Не говоря ни слова, мы развернулись к нему лицом. Затем я спокойно сказал:

– Сержант Майер, я тут случайно услышал, что вы нас в чем-то подозреваете.

А Францл добавил с угрозой в голосе:

– Вы упомянули мою фамилию, как человека, который знает, куда делись эти сигареты.

– А я один из тех шельмецов, с которыми якшается Вилли, – вставил Шейх.

Майер сделал вид, что возмущен.

– Как вы смеете раговаривать со мной в таком тоне? И потом – что тут происходит? Заговор? Я доложу об этом – будьте уверены! А теперь убирайтесь отсюда к черту!

У Францла задергалась щека, и он прошептал:

– А как насчет тех сигарет?

– Вы оглохли? – заорал Майер. – Я сказал вам убираться отсюда к чертовой матери. Я выясню, что стало с этими сигаретами.

– Их взял сержант-снабженец, – сказал я. – Шольц уже говорил вам об этом.

Но Францл больше уже не мог себя сдерживать – он кипел от негодования.

– Мы это выясним обязательно! – вскричал он. – Чертовски подло – бросать на нас подозрение. Вы можете смешивать нас с грязью по службе, Майер, но такое мы не собираемся терпеть!

Майер прижал к бедрам сжатые кулаки и выдвинул свой массивный подбородок.

– Ты сказал смешивать с грязью? Ты в самом деле сказал смешивать с грязью? Кто… Кто когда-нибудь… – Его начинало трясти от гнева.

– Вам чертовски хорошо известно, кто смешивает с грязью солдат, Майер! – сказал Францл. – Или вы забыли об этом маленьком человеке по фамилии Моль? Тогда, в лагере? Вы его затравили, не так ли? Моль на вашей совести, Майер! Но знайте, вам не удастся то же самое сделать с Шольцем!

Майер был вне себя. Он не находил слов; вместо этого он схватил Францла за руки.

– Ты мне угрожаешь? – выдавил он наконец. – Ты, глупый щенок… ты, наглец… ты…

– Уберите от меня свои руки, – спокойно сказал Францл.

– Ты, тупой, маленький сопляк… Я тебе покажу…

– В последний раз говорю, Майер: уберите от меня свои руки!

Но Майер не обращал внимания. Он притянул Францла к себе и стал трясти его, как орешник.

– Ты думаешь, что можешь меня учить, что мне делать и чего не делать? – проревел он.

Резко выбросив кулак, Францл нанес прямой удар справа. Он впечатался в уродливую физиономию Майера, как таран. Ловя ртом воздух, Майер, шатаясь, отступил назад, поднимая для защиты руки. Но Францл не останавливаясь обрушил на него ураган ударов. Майер был ошеломлен и, шатаясь как пьяный, неуклюже пятился назад, пока наконец не упал на колени.

– Ну нет! – воскликнул Францл. – Вставай, Майер! Мы еще с тобой не закончили!

Одним захватом он поднял Майера на ноги и нещадно встряхнул его, как будто был разозлен тем, что задира уклонился от драки. Затем он ударил его прямо в висок. Два парня из отделения Майера наблюдали, в азарте похлопывая себя по бокам. Не нашлось ни одного человека во всей толпе, кто не был бы рад увидеть, что Майер получил по заслугам.

Наконец Майер, шатаясь, отошел и опустился на пол. Он был весь избит. Его мясистое лицо выглядело толще, чем когда-либо.

– Фельдфебель Ульмер позволит себе сообщить сержанту Майеру, что теперь он может идти, – сказал Францл голосом, полным презрения, предусмотрительно вытирая костяшки пальцев о его брюки.

Майер кое-как поднялся, приложил платок к кровоточащему носу и, бормоча угрозы, удалился.

В этот критический момент на сцене появился лейтенант Штрауб.

– Какого черта, что тут происходит? – поинтересовался он.

Я рассказал ему все, что произошло, и он взревел:

– Господи боже мой, детишки, что тут у вас за бардак! Нам только остается надеяться на лучшее. Но пожалуй, Ульмер, сукин ты сын, честно говоря, я не хотел бы быть на твоем месте!

Позднее нас вызвал командир, который смотрел на нас неприязненно. Штрауб был тут же.

– Очень хорошо, Майер, – сказал командир. – Расскажите, пожалуйста, еще раз, что с вами произошло.

Майер доложил несколько глуховатым голосом – его нос был сильно разбит, – но он ни слова не сказал о сигаретах. Велти повернулся к Францлу:

– Что ты можешь сказать, Ульмер?

Францл не проронил ни слова. Он просто уставился на Майера, как будто был готов снова броситься на него. Велти поднялся и сказал:

– Парни, то, что вы натворили – и вы это знаете, – открытый бунт. Фельдфебель Ульмер, оставайтесь пока здесь, вы пойдете со мной в штаб батальона. Остальные пусть ждут в своих отделениях дальнейших распоряжений.

Теперь говорил Штрауб. Он был на стороне Францла: это был один из его лучших солдат и он не мог им пожертвовать. Он допускал, что то, как вел себя Ульмер, заслуживало порицания, но его раздражал Майер. И Штрауб далее рассказал о случае с сигаретами точно так, как изложили его мы.

– Это правда? – строго спросил Велти, явно недовольный тем, что Майер скрыл этот факт.

Майер еще больше вытянулся.

– Господин старший лейтенант, – сказал он, – я только сказал… я имею в виду сигареты, то есть Шольц, я имею в виду… – Потом он приумолк и занялся носовым платком.

– Ставя его под подозрение, Майер, конечно, спровоцировал его, – сказал Штрауб. Он добавил, что Майер не вызывает у солдат симпатию: в его собственном отделении на него часто жаловались.

Подняв голову, Велти отверг это заявление. Непопулярность Майера, сказал он, не меняет того факта, что мы виновны в нарушении субординации или еще худшем. Тем не менее Велти отпустил нас, хотя, конечно, вылил на нас потоки бранных слов, в том числе в адрес Штрауба.

– И не думай, что дело этим и окончится, – закончил он.

Несколько минут спустя мы услышали ужасный шум возле грузовиков снабжения. Мы напрягли слух, и до нас отчетливо донесся голос Штрауба. Такого крика никогда до сих пор от него не слышали. Вскоре после этого показался сержант-снабженец, хмурый и озабоченный, и принес нам причитающуюся норму сигарет.

Как и у всех на фронте, у нас завелись вши. В конце концов мы привыкли к этим паразитам и только изредка устраивали на них облаву. В одном случае нам пришлось кипятить нижнее белье, чтобы уничтожить паразитов. Но у всегда изобретательного Шейха была идея получше. Он попросил у водителя канистру бензина и замочил в нем свое белье. Результат был феноменальный, и после этого мы все последовали его примеру.

Вымачивание начиналось, как только мы освобождались от несения службы. Потом мы устраивали себе тщательную помывку – ведь у нас же было маленькое озеро, так и зовущее купаться. Голышом мы ныряли, кричали по-тирольски от удовольствия, брызгали друг в друга водой и фыркали, как дельфины. Иначе говоря, мы всячески старались снова отдаться беззаботности молодости. Думаю, что в эти редкие моменты мы были по-настоящему счастливы. Никаких приказов подчиняться установкам, никакого адского грохота и разрушения, никаких мыслей о Майере и Велти об ужасном прошлом или безнадежном будущем. И в эти несколько мгновений мы были людьми, осознающими уникальность своего существования, уникальность своей личности.

Делая резкие мощные гребки, Францл подплыл ко мне и схватил за руку. Я думал, что он хотел увлечь меня под воду, но когда увидел его лицо, то заметил, что оно довольно мрачно. Он сказал кое-что, отчего у меня кровь застыла в жилах.

– Что такое? – крикнул я, но он быстро сказал:

– Делай вид, что ничего не заметил. Делай вид, что мы просто развлекаемся.

Я все еще был слишком напуган, чтобы полностью отдавать себе отчет в том, что происходит. Францл слегка кивнул, указывая на противоположный берег, и сказал:

– Посмотри хорошенько вон туда вверх, левее, вблизи другого берега. Видишь что-нибудь?

Я сказал, что ничего не вижу.

– Ладно, а я вижу оружейный ствол. А как раз сейчас зашевелились камыши. Там кто-то есть.

Боже Всемогущий! Он был прав – теперь я и сам все видел. Ствол смотрел прямо на нас.

– Давайте из воды, и как можно спокойнее!

– Уже накупался? – спросил Шейх, пыхтя рядом с нами.

– Пошли! – крикнул я всем. – Давайте посмотрим, как поживают наши вши!

Под прикрытием густых зарослей камыша Францл рассказал остальным о том, что мы видели. Ковак считал, что нам не нужно поднимать по тревоге всю роту из-за двух ничтожных русских снайперов.

– Мы с этим сами справимся, – сказал он.

Поэтому мы взяли первые попавшиеся автоматы и гранаты и, полураздетые, стали пробираться по озерцу, под прикрытием камышей. Остальные подумали, что мы ведем себя довольно странно, и предположили, что, может быть, нам вода так ударила в голову. Но один из наших часовых был достаточно бдителен и последовал за нами.

Опять что-то зашевелилось в камышах.

– Руки вверх! – крикнул Ковак.

– Руки вверх! – повторил за ним часовой. Но ничего не произошло.

Тогда Францл швырнул ручную гранату – и все камышовые заросли пришли в движение.

– Ох моя больная спина! – воскликнул Шейх как громом пораженный.

Мы стояли полуголые, с пистолетами на взводе, и не верили своим глазам. Из камышей появились восемнадцать русских, все вооруженные до зубов, и подняли руки! Ковак выстроил их. К этому времени сбежалась половина роты с карабинами на изготовку.

Как только они увидели, что опасность позади, нам пришлось выслушать массу саркастических замечаний.

– Посмотрите на этих водолазов! Почему бы вам не исполнить туземный танец? Это, наверное, новый способ боевых действий – бродить вокруг полуголыми!

Шейх был возмущен.

– Пошли бы вы выступать… знаете куда! Что вы тут развопились? Мы вам их преподнесли на серебряном блюде, не так ли?

Когда нас увидел лейтенант Штрауб, он был ошеломлен.

– Бога ради, что это здесь такое происходит? Немедленно одеться и доложить командиру роты!

Мы сдали свое оружие и снова поплыли через озерцо. Нам пришлось докладывать в своих спортивных костюмах, потому что наша форма все еще была замочена в бензине. Велти, конечно, настаивал на том, чтобы ему доложили во всех подробностях, и Ковак сделал это в самой безупречной манере.

– А почему вы сразу не забили тревогу? – строго спросил Велти.

– Мы подумали, что их было немного, и хотели застать их врасплох.

– Впредь, будьте так любезны, предоставьте думать мне.

Затем Коваку пришлось стать переводчиком. Эти русские, похоже, отбились от своих частей, которые были отрезаны, и бродили в этих местах. Им удалось добраться до камышовых зарослей, и они планировали атаковать нас ночью, но не решались на это из-за нашего численного превосходства.

Допрос оказался совсем не легким. Велти приходилось вытягивать из них каждое слово под угрозой пистолета. Он допытывался, кто был их командиром, но они не хотели отвечать. Даже его размахивание пистолетом не дало результатов.

Затем один из солдат принес комиссарский ромбик, который нашел в камышах, – знак отличия политкомиссара. У Велти от бешенства выступила пена на губах. Он дал им пять минут на принятие решения; если лидер откажется назвать себя, Велти всех их расстреляет. Это потрясло русских. Некоторые стали молить о пощаде, но Велти оставался непреклонен. Прошло три минуты. Лейтенант приказал расстрельной команде приготовиться.

Русские торопливо переговаривались друг с другом. Велти посмотрел на свои наручные часы.

– Осталась одна минута, – сказал он.

Вдруг один из них, с добродушным лицом крестьянина, выступил вперед. У него дрожали губы. Не говоря ни слова, он обернулся и указал на угрюмого светловолосого молодого парня, который прореагировал на это предательство с иронической усмешкой.

– Обыскать негодяя! – приказал Велти.

Компас, ручка, кусок веревки – ничего особенного. Тем не менее прозвучала резкая команда:

– Расстрелять!

Двое солдат из третьего взвода стояли ближе всех к Велти. Одного из них я знал – это был фельдфебель Хабахер. Другой был новичком. Хабахер уперся взглядом в землю и стоял не шелохнувшись. Он был фронтовик-ветеран, и такого рода работа была ему не по нраву. Юноша побледнел до кончиков волос и глядел на Велти с ужасом, как будто не верил, что приказ адресован ему. Комиссар все еще усмехался, но теперь усмешка казалась застывшей маской на его лице.

– Пошевеливайтесь, – холодно сказал Велти. – Я не потерплю неповиновения! Там сзади есть окоп!

Слегка пожав плечами, Хабахер двинулся к комиссару, чтобы повести его на расстрел. Новобранец последовал за ним; его колени дрожали.

Затем мы услышали выстрел, за которым быстро последовал второй. Солнце заходило кроваво-красным огненным шаром.

Прошел еще час, и для всех нас стала неприятным сюрпризом неожиданная команда быть наготове. Это могло означать либо паузу перед сражением, либо начало сражения. На этот раз было ясно, что назревает очередной бой, и моей первой мыслью было: кому не доведется услышать эту команду в следующий раз?

Наша форма все еще сильно пахла бензином.

Возле нашего окопа лежала мертвая лошадь, раздутая от накопившихся в ней газов. Воздух пропитался сладковатым запахом гниения; пахло так сильно, что ощущалось на вкус. Единственное, что помогало, было курение, а поскольку у нас кончился запас сигарет, мы выпрашивали, где только могли, трубки и табак и дымили до першения в горле.

Вражеская артиллерия беспрерывно обстреливала железнодорожную насыпь, за которой мы окопались, и от тяжелых снарядов у нас гудело в ушах.

Полевая кухня прибыла ночью для раздачи пайков. Каждый получил по бутылке шнапса. Горький опыт научил нас не особенно радоваться такой щедрости: это было определенно плохим признаком. Нам не пришлось долго ждать: было приказано атаковать в шесть утра. Мы плохо спали в ту ночь.

Ровно в 5.30, на фоне нескончаемой орудийной пальбы, наши пушки открыли огонь. Множество ракет взмыло в воздух и с воем пролетало над головой. Позиции противника потонули в океане ужасных взрывов, пыли и серного дыма. Нас это зрелище очень воодушевила и помогло развеять наши страхи.

Мы подготовились к атаке. Поскольку пулеметы были в ремонте, вместо них нам выдали карабины. Мы были довольны: это делало нас более подвижными и не нужно было тащить за собой тяжелые ящики с патронами.

За считаные минуты до шести была дана команда: «Примкнуть штыки!» Приближалась атака, и гнетущая тишина давила на нас. Оставалось всего несколько секунд до начала…

Три или четыре шага бросали нас в опасную зону ничейной земли. Советская артиллерия нас не тревожила, но вместо нее по нас стреляли со всех направлений – а эти русские стреляли чертовски метко. Русские окопы были так хорошо замаскированы, что мы не в состоянии были их обнаруживать, и наша стрельба большей частью велась наугад.

Кричали раненые, а санитары-носильщики сновали с места на место, оказывая посильную помощь. Мы им не завидовали. В конечном счете, от них нередко требовалось гораздо больше мужества, чем от нас: мы всегда могли броситься на землю, укрывшись за чем-нибудь. Если кто-нибудь из солдат на фронте заслуживал награды, то это именно санитары. И все же, если им не удавалось прибыть на место в ту самую минуту, когда кто-нибудь в них нуждался, их называли трусами и осыпали другими оскорблениями просто потому, что они не были такими же, как мы, безжалостными убийцами.

Как правило, санитары были приданы конкретным взводам. Нашим был человек по имени Хорман, один из немногих, кто был приписан к нашей части с самого начала войны с русскими. Он производил впечатление человека нервного типа, но считался хорошим работником, и у него было немало медалей. Но хотя он не был ни недружелюбным, ни угрюмым, мы так по-настоящему и не познакомились с ним: он был нелюдим.

Мы набирались храбрости для нового броска вперед под защитой земляного холмика. Я бросил настороженный взгляд вокруг, чтобы посмотреть, нет ли поблизости Хормана. Я уже было решил, что он занят где-нибудь, когда вдруг увидел его поодаль лежащим на спине. Он был недвижим. Может быть, Хорман был мертв?

– Эй, Францл! – позвал я. – Оглянись назад, посмотри вон там! – Францл непрерывно вел огонь, как автомат. – Вон там Хорман лежит на спине. Может, его зацепило?

Францл приподнялся и повернул голову. Ковак тоже стал смотреть назад. Теперь мы увидели, что Хорман шевелится, но мы знали наверняка, что что-то с ним было не так. Может быть, он ранен? Потом мы увидели, как он поднял вверх левую руку и уставился на нее, ничуть не беспокоясь по поводу царившей вокруг него суматохи. Казалось, было что-то необычное с его рукой. Прежде чем мы осознали, что происходит, Хорман уже навел пистолет на собственную руку и выстрелил. Этот одиночный выстрел, конечно, потерялся в общем шуме боя. Мы увидели, что Хорман отбросил в сторону пистолет и ползет вперед. Затем он согнулся пополам и пополз назад, а его окровавленная рука висела как плеть.

Мы изумленно переглянулись. Ковак покачал головой. Францл пожал плечами.

– Глупый ублюдок, – проворчал он. – Надеюсь, никто не заметил.

Членовредительство было очень серьезным проступком. Но с какой стороны на это ни посмотреть, Хорман от этого ничего не выигрывал: если рана была незначительной, его вернут на фронт через несколько недель; с другой стороны, он может остаться добровольным калекой на всю жизнь.

Я взял карабин и стал стрелять как ненормальный, все еще думая о Хормане. Я как-то не мог себе представить, чтобы кто-нибудь из нас выкинул такой фортель, какой бы мерзкой ни была работа, которую мы были обречены выполнять.

Медленно мы пробивались вперед. Чем ближе мы продвигались к стрелявшим по нас метким стрелкам, тем злее становились. Они отстреливали нас, как кроликов, мы все еще не знали, где они прячутся. Мы почти что ушли из-под линии обстрела, когда был дан приказ идти в атаку. Очень многие сразу же согнулись пополам и упали ничком, как пораженные молнией. Но по крайней мере, мы смогли увидеть позиции противника – они были всего на расстоянии броска гранаты! Ручные гранаты, живо! Все больше и больше русских выскакивали из своих окопов и спасались бегством. У них было мало шансов. Теперь мы могли вести прицельный огонь.

Узкие окопы русских были настолько хорошо замаскированы, что, как правило, мы замечали их, только когда чуть ли в них не проваливались. Вот тут-то я вдруг и увидел русского прямо под своей правой ногой. Его голова едва приподнималась над землей. Нос под каской был широким, как у боксера. Он еще меня не видел. С удивительным спокойствием он поднял свою винтовку и целился в кого-то. Вдруг я понял, что он целится во Францла, который там стоял, ки о чем не подозревая и стреляя по убегавшим русским.

Одним прыжком я оказался возле этого солдата в окопе. От резкого движения его зеленая каска сдвинулась, и я увидел лицо бородатого крестьянина, который посмотрел на меня изумленно и с неподдельным ужасом, когда я добрался до него. Я подумал: осторожнее с этим штыком… куда угодно, но только не в лицо… верхняя пуговица его формы, прямо под адамовым яблоком… вот куда! Я перестал думать. Все, что я видел, была эта пуговица, и я ударил в нее изо всей силы, прямо в землистого цвета ткань. Штык вонзился глубоко в плоть, и по инерции я завалился в окоп. Я не удержал карабин в движении и падал вслед за ним, опустившись сверху на русского, который корчился подо мной. Он делал руками слабые попытки отбиться; потом схватился за мой пояс и повис на нем. Его голова медленно склонялась все ниже и ниже; каска постепенно соскользнула вперед, пока не закрыла все залитое кровью лицо, и слабый предсмертный хрип вырвался из его груди.

Некоторое время я чувствовал себя так, будто из меня выкачали всю энергию, в голове не возникало ни единой мысли. Затем я выдернул штык, по которому стекала кровь, и выбрался из этого окопа, шагая, как лунатик, подальше от мертвеца.

Когда я, наконец, увидел знакомые лица своих друзей, то постепенно успокоился и сердце перестало колотиться. Я воткнул штык в мягкую землю, чтобы очистить его от крови.

Когда первое сопротивление было сломлено, наше продвижение значительно ускорилось. Солнце палило нещадно. Мы сняли кители и откинули назад каски. Жаркий воздух шел по сухой степи, и повсюду распространялся запах крови, перемешанный с резким запахом взрывчатки, от которого нас тошнило.

К вечеру с фланга вдруг открыли пулеметный огонь, и Вилли, пискляво вскрикнув, упал вперед лицом. Мгновенно Шейх оказался возле него, но Вилли, шатаясь, встал на ноги.

– Зацепило? – озабоченно спросил Францл.

Шейх дотронулся до спины Вилли. Затем, увидев, что мы все собрались вокруг него, Вилли стал истерично хохотать. Его лицо побелело как бумага. Пуля только слегка коснулась его, но прошла слишком близко, чтобы остаться спокойным.

Русский пулемет молчал несколько минут, затем застрочил вновь, но пули, казалось, летели отовсюду. Это могло свести с ума. На мгновение мы подумали, что это придурки из третьего взвода стреляют по противнику с кратчайшего расстояния прямо через наши позиции. Но нет, это снова был он, проклятый русский пулемет. Он опять сменил позицию, и мы не могли сказать, откуда велся огонь.

Темнота положила конец дальнейшим действиям. Штрауб передал по цепи команду:

– Окапываться!

Стрельба стихла, и наступила тишина. Мы принялись копать.

Двое солдат пробирались в тыл с раненым в плащ-палатке. Человек внутри лежал мешком. Под ним темнело пятно, из которого что-то медленно капало, как вода из давшего течь крана.

– Кот это? – спросил я.

– Крамер. Ранение в живот.

Из плащ-палатки доносился слабый, как детский, плач. У меня все сжалось внутри. Я часто слышал стоны умирающих, но никто не плакал так по-детски жалко. Этот плач был таким бесконечно беспомощным, что я хлопнул ладонями по ушам, чтобы этот звук пропал. Крамер! Еще один из этих новобранцев. Всего несколько недель назад он был еще дома с родителями. Юнец был на два-три года моложе любого из нас. Не очень большая разница в возрасте, но я вдруг ощутил себя очень старым.

Черные тучи сгущались на небе, за ними последовали первые вспышки молнии и раскаты грома. Разразилась гроза. Гром был таким оглушительным, что напоминал нам об огневой завесе артиллерии при поддержке с воздуха. Затем пошел проливной, как из ведра, дождь. В считаные минуты мы промокли до нитки. Земля превратилась в болото.

Мы расставили вокруг себя вплотную плащ-палатки и заползли под них. Дождь продолжал лить всю ночь.

– Боже Всемогущий! – пробормотал Францл. – Представь, как хорошо вернуться домой, в теплую постель, и спать – просто спать сутками!

– Ей-богу, это так, – сказал я, когда представил себе эту потрясающую картину. – А когда проснешься, тебя ждут хрустящие булочки с маслом и джемом.

– С абрикосовым джемом.

– С абрикосовым, если хочешь. И кофе.

– Обжигающе горячий.

– И утренние газеты. И ласкающая слух музыка по радио.

– А вечером – спектакль, или кино, или бар.

– Конечно, во всем гражданском…

Гражданское – что за сладкое слово! Наденем ли мы когда-нибудь снова гражданскую одежду!

На следующее утро небо очистилось и солнце ярко освещало землю, от которой поднимался пар. Потом кто-то заметил русский пулемет, который нам так сильно досаждал.

– Не стрелять, – приказал лейтенант Штрауб. – Мы выполним эту работенку без кровопролития.

С зачехленным автоматом Штрауб пошел, как на прогулке, к русским с их пулеметом. Мы замерли. Чистейшее безумие! Но Штрауб, очевидно, знал, что делал. И хотя мы ясно видели каски, двигавшиеся в укрытии, русский пулемет молчал. Думаю, что русские не могли понять, что он собирался делать.

Затем Штрауб что-то им крикнул. Это прозвучало как дружественное приветствие. Он повторял его, а сам подходил все ближе. Весьма нерешительно один из русских встал и поднял руки. За ним это сделал другой, а потом и третий.

Штрауб вернулся, приведя их к нам с невозмутимым видом человека, вернувшегося с утренней прогулки.

– Идите и возьмите их оружие, – произнес он буднично.

Старый фельдфебель задумчиво потрогал пальцами подбородок.

– Господи Иисусе! Вы действительно мужественный человек!

Осада Харькова приближалась к своей кульминации. Фронт был в постоянном движении, перемещался зигзагами то взад, то вперед. Мы то атаковали, то отходили, заходили во фланг и вели бои во всех направлениях. Наши потери возрастали, но потери русских были еще больше. Судя по быстро возраставшему числу пленных и дезертиров, мы действовали не так уж плохо. Много раз на заре мы обнаруживали какую-нибудь группу русских, спокойно притаившуюся у нас под носом: они убегали под покровом темноты со своих позиций и были готовы сдаться.

Иногда степь покрывалась белыми листовками, которые сбрасывали наши летчики. В них русских призывали прекратить бессмысленное сопротивление и переходить на нашу сторону. На обороте листовки была отрывная часть, которая служила «пропуском для офицеров или солдат, числом до пятидесяти человек». В тексте на немецком и русском языках содержалось обещание, что с теми, кто сдастся, будут «хорошо обращаться и их сразу вернут домой, как только закончится война».

Большинство дезертиров показывали нам эти пропуска, когда сдавались. Даже те, кто оказывал упорное сопротивление, прежде чем был захвачен, неожиданно предъявляли какой-нибудь из скомканных пропусков, как будто думали, что это будет означать конец их невзгодам.

Однако эти пропуска не давали никаких преимуществ. Это была всего лишь пропагандистская уловка психологической войны.

– Птичий клей, – говорил Шейх, – чтобы заманить в ловушку глупых крестьян.

На самом деле все пленные без разбора препровождались в ближайший лагерь для интернированных, где никому не было дела до того, были ли они дезертирами или сражались с нами до последнего. Некоторое количество дезертиров держали в лагере в качестве обслуги. С ними хорошо обращались.

Однажды ночью мы услышали, как кто-то слоняется вблизи наших окопов. С оружием наготове мы прислушались. Прежде чем понять, что происходит, мы услышали ясный спокойный голос:

– Друзья! Не стреляйте! – Незнакомец продолжал повторять эти слова, пока один из нас не ответил.

Затем Францл вылез и подошел к этому человеку.

Он был дезертиром, хотя и не совсем обычным. Напряженным голосом, на довольно хорошем немецком, он сказал, что ждал этого момента уже давно. Красные расстреляли его отца и братьев, обвинив их в саботаже, и теперь он желает только одного: мстить. Мы никогда не пожалеем, если позволим ему воевать на нашей стороне, добавил он.

– Вам придется объяснить это нашему командиру, – сказал Францл. – Сами мы ничего не сможем решить.

Мы не знали, что и думать. Францл привел его в штаб роты, а через пару дней он был приписан к нашему взводу. Его одели в германскую форму и дали карабин. Штрауб сказал, что мы должны его проверять; нам было приказано ни в коем случае не упускать его из виду.

Был был смуглый узкоглазый татарин, и он никогда нас не подводил. Мы звали его Зеф. Он оказался отчаянным храбрецом, всегда первым вызывался на самые опасные задания, а когда доходило до рукопашной, бросался на врага, как дикий зверь.

Однажды мы наткнулись на бесконечную колонну военнопленных, которые шли в лагерь интернированных. Не говоря ни слова, Зеф рванулся вперед: он заметил человека, который был ему знаком. Прежде чем мы успели опомниться, он стал бить этого человека прикладом винтовки по голове, превратив его лицо в бесформенную массу.

Когда лейтенант Штрауб узнал об этом, он накричал на Зефа:

– Если такое еще повторится, я отправлю тебя в лагерь военнопленных!

Потом Зеф объяснял, что узнал пленного – тот был одним из самых гнусных палачей, когда-либо ходивших по земле, – и у него нет сожаления по поводу его убийства.

Тем не менее этот случай, похоже, охладил его жажду мести; после него Зеф вел себя более уравновешенно; его фанатичная мстительность ушла, и он вел себя в бою так же, как другие солдаты регулярных войск, хотя и с огромной напористостью. Его отношение к нам тоже изменилось. До сих пор мы больше общались между собой, а к нему относились скорее с недоверием, чем с симпатией. Теперь же он открылся и очень хотел подружиться, и мы в конце концов приняли его. Он был немногословен, но, если ему нужно было что-то сказать, это было что-нибудь важное. Многие из наших солдат были обязаны своей жизнью Зефу благодаря его острому зрению и способности чувствовать опасность.

В ясную погоду наши бомбардировщики нескончаемым потоком с ревом проносились над головой в тыл врага. Русские самолеты новых типов появлялись в небе, но редкие бомбы попадали на нашу сторону. Линия фронта все время была в движении, и с воздуха было трудно точно определить, кто есть кто на земле.

Однажды появился немецкий биплан, который летел необыкновенно низко. Мы помахали самолету, когда он пролетал над нами, крича шутливые замечания пилоту, когда вдруг по нашей позиции неожиданно прокричали предупреждение:

– В укрытие!

В следующий момент вниз с воем полетели бомбы.

Мы в мгновение ока бросились на землю. Один за другим последовали три взрыва, и вверх взметнуло огромные комья земли. Скоро мы узнали, что бомбы накрыли цели. Словно вспышки ярости, десять белых взрывов одновременно взметнулись в небо. Мы быстро разбросали желтые и красные опознавательные знаки. Некоторые были в таком бешенстве, что открыли огонь по бомбардировщику. Я тоже был настроен дать ему по заслугам – не слишком трудно сбить его.

Затем летчик выпустил световые сигналы, чтобы показать, что он нас опознал. Это был как жест извинения – но трое солдат третьего взвода были убиты, а еще семеро тяжело ранены этими бомбами.

Пилле снова был с нами. Загорелый и откормленный, он шумно приветствовал нас:

– Эй, привет вам, вшивые фронтовые бездельники! Как здорово вас снова увидеть. Я думал, что вы уже все давно в преисподней. Должен вам сказать, я просто умираю от тоски по дому!

Он сказал нам, что его рана – задеты мягкие ткани плеча – все гноилась и заживала медленно. К сожалению, его не отправили домой; он лежал в госпитале в глубоком тылу.

– Но я вам скажу – это было здорово! Хорошая жратва, первоклассное отношение, масса кинофильмов, даже театр. Они устроили нам чертовски классные представления. А эти девочки! Первый класс, я вам скажу, просто блеск!

Глаза Пилле блестели от удовольствия при одной только мысли об этом. Мы его расцеловали, слушали и все время смеялись. Было важно не то, что он говорил, а то, как он это делал. Он был переполнен энергией, о существовании которой мы уже забыли, и нам хотелось вобрать ее в себя как можно больше. Постепенно мы воспрянули духом и очень старались стряхнуть с себя то чувство апатии, которое пронизывало нас до самых костей.

Но наши успехи в этом были недолгими. Вскоре мы услышали ту же старую команду быть готовыми к боевым действиям, и это задуло вспыхнувшее было в нас слабое пламя нормальной жизни. Немного понадобилось времени для того, чтобы и Пилле погрузился обратно в неизбежную на линии фронта пассивность.

Батальон приступил к новой боевой операции. На этот раз мы должны были захватить широко раскинувшуюся крупную деревню. За ней местность круто поднималась, образуя довольно высокую возвышенность. Нам были видны длинные колонны грузовиков, которые ползли вперед, как жуки, несколько внушительных механизированных объектов – очевидно танков, дефилировавших с каждой стороны, – и все пространство было заполнено колоннами русских пехотинцев.

Мы двигались по широкому фронту. Сильный встречный огонь осколочными снарядами ясно указывал, что они не собираются сдавать деревню без боя. С тревогой мы отмечали, что огонь их артиллерии становился все интенсивнее. Использовавшиеся ими снаряды имели широкий радиус осколочного поражения. Они разрывались с резким выбросом пламени. Взрыв был чудовищным. Огненная стена. Вся местность покрылась воронками. Более того, мы скоро стали нести ощутимые потери.

Я как раз вел наблюдение, когда какой-то солдат рванулся, пробежал пару шагов и затем вдруг исчез в пламени. Впоследствии я не смог найти его следов, даже сапог, было просто одно огромное пятно. Я подумал, как было бы замечательно найти такую быструю смерть.

Ползком, перекатами, прыжками, делая огромные шаги, мы пробивались вперед, к окраине деревни. Затем отрывисто застрочил русский пулемет. Взметнулись вспышки сигнальных ракет, артиллерия смолкла, и вот мы уже идем врукопашную.

Я установил свой пулемет и дал длинную очередь в заросли деревьев, где, похоже, окопалась группа вражеских пехотинцев. Когда там все успокоилось, я стал осторожно пробираться вперед. Ковак бросил ручные гранаты. Почти тотчас же несколько русских выскочили из укрытия и побежали. Они бежали и падали как подкошенные. Мы отлично поражали цели. Пилле снял троих из своего окопа.

Я услышал автоматную стрельбу; это был наш лейтенант.

– Возьми на прицел вон тот большой дом! – крикнул он мне, затем Коваку: – Ты со своим приятелем попытайся пробиться туда с той стороны.

Францл вставил новую ленту. Пулемет задрожал, и штукатурка посыпалась со стен дома. Солдатам Ковака почти никто не препятствовал. В окна полетели их гранаты, и повалили клубы дыма. Пара ударов прикладами, и дверь была выбита. Вскоре после этого дом был в наших руках.

Сопротивление русских ослабевало. Другие роты тоже успешно наступали. Противник, похоже, оставлял это место.

Трое из взятых нами в плен были ранены; одного поддерживали его товарищи. У него была безобразная рана в шею, а изодранная гимнастерка говорила о том, что он к тому же ранен в грудь. Смертельно бледное лицо под великоватой для него каской было забрызгано кровью. Этот человек просил Францла пристрелить его.

– Я не жить, – сказал он на ломаном немецком. – Я – капут. – Он согнулся пополам от слабости, указывал на свои раны.

Но Францл только покачал головой, как качаешь головой, когда ребенок просит что-нибудь из того, что ему не разрешено.

Францл показал русским, что они могут сесть. Раненый теперь пытался уговорить меня прикончить его. Через очки, соскользнувшие на середину носа, он смотрел на меня с неописуемой горечью в глазах. Все еще что-то бормоча, он снял каску. Я невольно засмотрелся на него; он выглядел почти как наш Вилли. Те же короткие золотисто-каштановые волосы, те же тонкие, почти девичьи, черты лица и такая же манера смотреть сквозь очки.

Точно так же, как и Вилли, он попал сюда со школьной скамьи. Может быть, он тоже был старостой класса. Наверное, и он не имел понятия, почему должен быть застрелен, и столь же ненавидел все это бессмысленное массовое убийство людьми друг друга… Я чувствовал, что должен подойти к нему и сказать, что мы товарищи – мы оба хотим прекратить эту бойню, у нас у всех есть одинаковое право на жизнь.

Прибежал Ковак, мокрый от пота и с каской, свисающей на плечо. Я крикнул ему:

– Ты врач! Перевяжи этого русского.

Ковак вытер пот с лица, бросил взгляд на раненого.

– Заботливый, да? – сказал он. – Направь его в тыл; им там скоро займутся.

Но когда я попросил его вторично, Ковак, не говоря больше ни слова, достал аптечку и встал на колени, чтобы взглянуть на раны стонущего солдата.

Я взял пулемет и последовал за Францлом, который уже пошел с боеприпасами.

Шейх приветствовал нас с огромным куском великолепного копченого сала. Одному Богу известно, где он его раздобыл. Мы запихнули его в свои вещмешки. Как раз в это время нас позвал Штрауб – мы должны были проявить величайшую осторожность, входя в любой из домов; большинство из них были заминированы.

– К черту мины! – сказал Шейх.

– Мы беспокоимся вовсе не о тебе, – сухо сказал Пилле, – но мы можем лишиться этой свинины.

Не встречая сколько-нибудь серьезного сопротивления, мы вышли к грязной речушке, которая протекала через середину деревни. Русские, кажется, заняли новые позиции на другом ее берегу. Мы окопались за несколькими из домов.

Ниже, где речушка изгибалась, через нее был перекинут единственный мост. Там остановилась одиннадцатая рота. Яростная стрельба указывала на то, что она пыталась установить плацдарм. Мобильные артиллерийские установки обеспечивали ей прикрытие. Четыре спонтанно объединившиеся попарно двухсантиметровых ствола ритмично посылали трассирующие снаряды в небольшую рощу на дальнем краю. Тяжелые и легкие пулеметы вели бешеный огонь, а несколько минометов участвовали в этой обработке обороны артогнем. Силы русских таяли.

С винтовками высоко над головой солдаты одиннадцатой роты вошли в воду. Многие были убиты. Они сгибались пополам и тонули. Но большинству удалось достигнуть другого берега. Там был установлен плацдарм, и дальнейшее продвижение облегчилось.

Охваченный с фланга, противник стал отступать. Мы без колебаний прыгнули в речку. Грязно-коричневая вода доходила нам сначала до бедер, потом до груди. Течение не было быстрым, но каждый шаг давался с трудом. Я почти не замечал, что у меня насквозь промокла форма, а ил на дне засасывает мои сапоги. Не замечал я и боли в руках, уставших держать над головой тяжелый пулемет. Все, что я видел, было бесчисленными всплесками воды от ударявших повсюду пуль. Мне это совсем не нравилось. Я старался изо всех сил делать большие шаги или прыгать. Это было бесполезно, я продвигался еле-еле. Быстрее… быстрее… еще несколько метров! Я даже закрыл глаза и отрешился от всяких звуков; представил себе, что нам это удалось и мы уже в укрытии и можем перевести дух.

Мы уже добрались до берега, когда Ковак схватился обеими руками за грудь и согнулся. Он рухнул в воду, захлебываясь.

– Ковак, Ковак, старина!

Пилле бросил винтовку и вытащил Ковака обратно на берег.

– Броденфельд! – крикнул я парню рядом. – Подержи-ка на минутку этот пулемет.

Но Штрауб был уже рядом с нами.

– Предоставь это мне! – крикнул он.

В то время как остальные выбрались на берег и открыли стрельбу из всего, что у них было, чтобы обеспечить нам прикрытие, мы с Пилле подхватили Ковака, который был без сознания, и переправили его через речку обратно. Мы больше не думали о пулях, которые били по воде; мы думали только о нашем друге Коваке и удивлялись, что он все еще жив. Его униформа потемнела от крови, но, может быть, его спасет то, что он крепкого сложения. И если он выживет, то, конечно, будет теперь отправлен домой. Он напишет нам, расскажет нам, что выздоравливает. Он расскажет дома своим родным о нас. Вернется к своей прежней работе и будет рад не исполнять свой долг, убивая других людей.

Но что за работа была у Ковака? Ах да, он же говорил, что делает кинофильмы. Прекрасная работа, я был бы не против и сам заняться этим делом. Фактически старина Ковак никогда много о себе не рассказывал. Мы даже не знали его полного имени. Мы так долго были вместе. А теперь нам придется обходиться без него. Как же мы хорошо ладили друг с другом, несмотря на то что он был намного старше. Нам будет его не хватать.

Наконец мы выбрались из воды и добрались до ротной медсанчасти. Как можно осторожнее положили его между другим раненым, у которого, по всей видимости, было ранение в живот, и солдатом из второго взвода, раненного в голову, который метался в бреду.

Коренастый фельдшер пощупал пульс Ковака, кивнул так, будто был этим доволен, затем расстегнул его гимнастерку. Рубашка была пропитана кровью. Фельдшер быстро разрезал ее, обнажив тело, и занялся открытой раной, которая выглядела ужасно. Ковак глубоко вздохнул и открыл глаза. Со стоном он попытался дотронуться до груди, но фельдшер опустил его руки вниз.

– Лежи спокойно, – пророкотал он глухим басом. – Не хватало еще занести инфекцию!

Я озабоченно спросил, когда раненого отправят в полевой госпиталь. Не оборачиваясь фельдшер сказал:

– Машина гоняет туда и обратно все это чертово время; она будет здесь с минуты на минуту.

Когда Ковак узнал нас, он попытался поднять голову, но тут же бессильно опустил ее. Его горящие глаза, которые вдруг стали казаться очень большими, перебегали от Пилле ко мне. Затем со слабой, мучительной улыбкой он прошептал:

– Спасибо, большое спасибо, ребята.

Красные кровавые пузыри выступили на его губах.

– Закрой пасть! – оборвал его Пилле, но сказал это так мягко, что грубые слова прозвучали как ласковые. Было ясно, что Пилле старался скрыть свои чувства, и Ковак снова улыбнулся.

– Вы самые лучшие… – пробормотал он.

Фельдшер был в ярости.

– Ради Христа, парень, если тебе дорога твоя жизнь, помолчи, – сказал он. Красная пена становилась все гуще.

Тем не менее Ковак вновь заговорил:

– Всего наилучшего пожелайте от меня всем остальным и… – Но его речь вдруг превратилась просто в бульканье.

Фельдшер прижал перевязку из бинтов к его ране. Черты лица Ковака исказила агония. Потом он опять потерял сознание. Тонкая струйка крови стекала теперь с его подбородка.

Пилле провел рукой по лбу и стер слезу.

– Надеюсь, он выдержит, – сказал я и вздохнул. Мы развернулись и пошли обратно, чтобы присоединиться к остальным.

Вымотанный, я бросился вслед за Францлом, который обернулся и вопросительно посмотрел на меня. Выжимая воду из своей формы, я пожал плечами:

– Фельдшер думает, что, если повезет, он выкарабкается.

Погруженный в свои мысли, Францл смотрел не отрываясь на меня несколько мгновений. Затем меня потряс взрыв шрапнельного снаряда.

– Это подошел танк, – объяснил Францл, не прекращая вести огонь из нашего пулемета, – но он не решается выйти на открытое место.

Пока я передавал ленту за лентой, пулемет обстреливал очередями убегавших русских. Рядом лейтенант выпрыгнул и побежал за следующий угол, а за ним Зеф и еще несколько человек. Мы тоже сделали несколько прыжков вперед.

Ведя огонь из стрелкового оружия и бросая гранаты, шаг за шагом мы отвоевывали новую территорию. Повсюду лежали раненые и убитые русские. Зеф ударял по очереди ногой каждого из них, чтобы убедиться, что в них не осталось признаков жизни. Но нам нужно было проявлять осмотрительность; они довольно часто притворялись мертвыми, а потом при первой же возможности стреляли нам в спину. Было очень много брошенного оружия; у нас не было времени ни собирать, ни уничтожать его.

Подошел второй танк. Повсюду падали осколочные снаряды, и нам пришлось спрятаться в укрытие. Противник воспользовался этим и вновь стал наступать, а гранаты стали рваться почти беспрерывно. Нам ничего не оставалось, как отойти назад.

Этот парень, Нэгеле, с ангельским лицом, который обращался к нам как к офицерам, когда впервые прибыл из тыла с отрядом резерва, нарвался на пулю. Она попала ему в шею; он умер на месте.

Санитары бегали со всех ног, оттаскивая раненых в тыл. Пулемет третьего отделения был разбит вдребезги от прямого попадания. Я перетащил боеприпасы от него к нашему пулемету. Ящики были забрызганы кровью.

Сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее мы были вынуждены теперь сдавать территорию. Русские напирали всей своей мощью. В отчаянии мы вызвали противотанковое подразделение. Штрауб направил в тыл курьера.

Вдруг, к нашему великому удивлению, один из танков вспыхнул, объятый пламенем. Другой запаниковал и вовремя отступил. Наступавшие русские увидели, что остались без поддержки. Их боевой дух угас, и теперь мы брали верх. В считаные минуты рота миновала ранее оставленные позиции и напирала, продвигаясь вперед. Одним махом шаткое положение сменилось нашим преимуществом.

Зеф, наш татарин, бросил маленькую гранату в окоп, но, прежде чем она взорвалась, огромный русский солдат выскочил из него, как будто его укусил тарантул, бросился на землю и закрыл голову обеими руками. После взрыва он поднял голову и моргал, очевидно пораженный тем, что все еще на земле среди живых. Затем он поднял руки, сдаваясь в плен.

С русским автоматом в одной руке Зеф умело обыскал карманы пленного. В следующий момент, произошло нечто невероятное. Пленный схватил Зефа за гимнастерку и отвесил ему звонкую пощечину. От нее Зеф отлетел в сторону на пару шагов. Зеф разинул рот от удивления, а русский снова поднял руки. Тогда Зеф дал по нему длинную, продолжительную очередь в упор, и массивная фигура рухнула, как пустой мешок.

Я взял свои ящики с боеприпасами и побежал догонять Францла, который обогнал меня, пока все это происходило. Обернувшись, я увидел, что Зеф все еще в ярости смотрит на убитого.

К сумеркам мы очистили деревню от противника, затем заняли позиции по краю высоты и вырыли обычные узкие окопы.

В этот момент появился сержант Майер, доложивший лейтенанту Штраубу, что он и еще четверо солдат прибыли в его распоряжение в качестве пополнения нашего взвода, понесшего наибольшие потери. Шейх ругался, как извозчик.

Дело об избиении Майера последствий не имело, несмотря на угрозы Велти, и после этого Майер держался от нас подальше. Но Шейх не был в восторге от присутствия Майера.

Когда зашло солнце, стрельба затихла и воцарился долгожданный покой. Русские куда-то отползли; ни одного из них не было видно. Чтобы было просторнее, мы легли вне окопов и постарались вздремнуть.

Я проснулся неожиданно и подумал, что нахожусь в другом мире. В усеянном бриллиантами звезд ночном небе показалась луна. Сонно улыбаясь и глядя на нас, она залила всю местность мягким, бледным светом. Воды извивающейся речушки под нами, с разбросанными по берегам тут и там кучками деревьев, вполне могли быть запечатлены художником-романтиком. Деревня, казалось, спала так безмятежно, что на мгновение у меня возникло искушение принять предстоящее мрачное будущее просто за заключительную стадию ночного кошмара.

Однако этот дикий зверь, война, был далеко не мертв; он просто дремал. Когда луна на минуту скрылась за плывущими облаками, в небо взметнулись огни и зверь опять задышал.

Францл и Шейх увлеклись разговором, который вели шепотом.

– Что-нибудь не так? – спросил я их.

Шейх подошел ко мне и поднес свою флягу к моему носу.

– Посмотри, что у меня, – сказал он. – Хочешь глоток?

Я сделал хороший глоток, но чертовски быстро выплюнул обратно; жидкость обожгла мне язык.

– Что это такое?

Шейх ухмыльнулся:

– Это, дорогой друг, водка, высокоградусная водка. Ты удивлен, да?

– Должен признаться, удивлен. И где же ее продают?

– Видишь, вон там? – сказал он. – Тот темный холмик. Это крестьянский фургон, в который попал снаряд, но в нем была бочка, которая осталась невредимой. Она почти целиком заполнена этой водкой.

Не говоря ни слова, мы стали пробираться туда, чтобы забрать эту бочку. Она оказалась сильно придавлена разбитыми бревнами фургона, так что пришлось вернуться, позвать всех попавшихся нам солдат и взять их с собой, чтобы наполнить емкости. Когда мы это делали, то увидели за пару окопов от нас кое-кого подозрительно наблюдавшего за нами. Это был Майер.

Когда мы уже основательно опустошили эту бочку с водкой и возвращались назад, появился Майер. Он пришел сюда другим путем с двумя канистрами.

– Нам нужно было опустошить всю бочку без остатка, – сказал Шейх.

После этого была большая попойка, с многократными чоканьями бокалами, – или тем, что служило бокалами – и веселыми тостами. Пилле вдруг вздохнул.

– Эх, ребята! – воскликнул он. – Если бы только мы смогли устроить нормальную пирушку! Я имею в виду настоящий кутеж, как следует окосеть, забыть все это дерьмо, забыть все это…

Соблазн был велик. В то же время Пилле первым призвал не слишком напиваться. Францл тоже считал, что нам не следует пить слишком много; не годится быть в стельку пьяными – русские могли решиться атаковать до того, как мы протрезвеем. – А может, они нарочно оставили эту водку…

– А вдруг она отравлена…

Этого, конечно, исключать было нельзя. Мы сразу же прекратили пить. Шейх поглядел в свою флягу, сделал еще один полный глоток и тщательно его продегустировал.

– Не знаю, – сказал он, – по мне, вкус нормальный. Но почему бы нам не проверить ее на Майере.

Мы посмотрели вокруг. Никаких признаков Майера. Где же он?

– Может, он уже вернулся.

Тогда у Вилли появилась идея.

– У нас еще осталось то сало, – сказал он. – Не использовать ли его?

Совершенно верно, копченое сало. Оно замедлит действие алкоголя. Мы вгрызлись в него зубами. К нему у нас было немного хлеба. Единственно, что было плохо, это то, что сало было чертовски соленым и нам ужасно захотелось пить.

– Я собираюсь напиться, – объявил Шейх. – Мы все равно погибнем, так какая разница?

Мы все взялись за фляги и пили, пока нас не сморил сон. Прежде чем отключились, мы увидели, как Майер, шатаясь, вылезает из своего окопа.

– Так он еще жив, – удовлетворенно сказал Шейх. – Наш чертов «подопытный кролик» жив-живехонек.

Еще не наступило утро, когда я вдруг проснулся. Меня разбудил протяжный вой, который производила шрапнель, пролетавшая над головой. Я слышал ноющий глухой звук, но никаких взрывов. Ведь все эти снаряды не могли быть простыми болванками? Затем я увидел, что это были зажигательные снаряды, дождем посыпавшиеся на деревню. Масса тяжелого металла со свистом пролетала над головой и падала точно в центре деревни; гигантские струи пламени разлетались во всех направлениях. Деревня, которая казалась совершенно безжизненной, вновь ожила под воздействием огня.

Лейтенант Штрауб приказал нам готовиться к бою, а пока перенести огонь влево.

Приготовиться к бою… Это означало либо наступление, либо отход. Я встал и потянулся. Под воздействием выпитого алкоголя я чувствовал себя отвратно.

Обоими кулаками я сжал свою одурманенную голову, как будто это могло заставить ее проясниться.

Остальные тоже были не в лучшей форме. Вилли лбом прижимался к холодной земле, а Шейх стоял над ним шатаясь и говорил, что его сейчас вырвет, только тогда ему станет легче.

Первым это заметил Пилле. Вдруг он закричал:

– Или я настолько пьян, или что за черт? Посмотрите туда, сзади!

Он указал на то место, откуда мы вчера начинали свою атаку. Господи, красные огни! Францл вскочил на ноги.

– Это русские. Но как же это… – Пилле, на которого, очевидно, алкоголь повлиял меньше, чем на остальных, уже указывал в других направлениях. – Они и там тоже! И вон там! Господа, я понял, мы окружены!

Мы в момент протрезвели. Это слово окружены действовало дьявольски магическим образом на каждого из тех, кому довелось через это пройти. Окружены – значит смерть или, что, может быть, еще хуже, – русский лагерь для военнопленных. Окружены? Это как петля на шее.

Мы подтянули ремни, взяли на плечи боевое снаряжение и боеприпасы и, бросив еще раз оценивающий взгляд на эти подозрительные огни вокруг нас, присоединились к основным силам роты.

По пути мы нагнали штабных роты. Двое из них шли впереди, волоча человека, который походил на раненого. Потом мы разглядели, что это Майер.

– Ублюдок мертвецки пьян. – Человек, который сказал это, сам едва держался на ногах.

Майер повис между двумя солдатами, и его еле передвигавшиеся ноги подгибались. Он что-то бессвязно бормотал. Шейх не выдержал и прокричал в его ухо новость о том, что мы окружены! Майер был не в состоянии реагировать, но его спутники вздрогнули.

– Это правда?

Францл пожал плечами:

– Проверьте сами. – Он указал большим пальцем через плечо.

Тогда они по-настоящему разволновались.

– Что же нам делать с Майером? – недоумевали они.

Мы продолжали свой путь. Почему мы должны об этом беспокоиться? Францл один раз оглянулся.

– Что касается меня, – проворчал он, – то пусть бы он лежал тут; русские скоро приведут в чувство негодяя.

Они его не оставили, но и не особенно с ним церемонились, когда заставляли поспешать.

Когда лейтенант Штрауб увидел эту процессию, он смертельно побледнел.

– Пьяный дурак! В такой момент! Погрузите этого скота на ротный грузовик и увезите с глаз долой. Скорее!

Оба солдата вернулись, как раз когда мы отступали на марше.

– Что он сказал? – спросил я одного из них.

– Кто? Старикан? Он сорвал с Майера сержантские нашивки. Для него это как военный суд.

Мы вытянулись в длинную вереницу и пробирались вдоль речки через горящую деревню. Проходил час за часом. Мы шагали на юг, шагали на запад, затем шагали на восток. Фактически мы шагали по кругу. Дважды завязывались мелкие стычки, было произведено по несколько выстрелов с каждой стороны, и каждый раз мы сразу же отходили. Какого черта они не дали приказ попытаться совершить прорыв?

Штрауб подтвердил, что мы окружены и шагаем, просто чтобы остаться в живых. Но даже он не имел понятия, чем все это закончится.

Постепенно нас охватывала нестерпимая жажда, и мы стали потягивать водку из своих фляг. Это на какое-то время помогло, но потом стало еще хуже. Мы сжевали печенье из своих неприкосновенных запасов и остатки сала. Пулемет на моем плече давил, как мешок с углем, и не помогло даже, когда Францл взял его себе, а я понес его ящики с боеприпасами: они тоже были тяжелыми, как свинец. От выпитого алкоголя у меня заплетались ноги, мозги «расплавились», а ноги шевелились машинально, как у автомата. Парень впереди меня сменил шаг, он споткнулся и, я тоже споткнулся. Когда где-то прогремел выстрел и вся колонна остановилась, мне было настолько безразлично, что я даже не поднял головы. Я просто старался следить за пятками идущего впереди, так чтобы можно было шагать с ним в ногу. Был ли я пьян? Я даже не знаю. У всех у нас на кону была жизнь, но до меня это не доходило. Мне было решительно наплевать.

Ночь принесла прохладу. Длинная вереница людей замерла, и все сделали привал – надолго ли, никто не знал. Я заснул прямо на том месте, где свалился.

Кто-то тряс меня, но я не обращал внимания.

– Черт тебя побери, ты, тупой болван, вставай, я тебе говорю!

Это был Францл, склонившийся надо мной.

– Мы собираем разведотряд, пойдешь с нами?

Я сказал, чтобы он шел ко всем чертям, и повернулся на другой бок.

– Слушай, кто-то пускает сигнальные ракеты вон там, может быть, это кто-то из наших. Мы хотим выяснить, – сказал Францл.

Я вскочил и посмотрел на огни. Штрауб прокричал:

– Давайте, пойдем!

Остальные были готовы двинуться. На негнущихся ногах я заковылял за ними.

Лейтенант вел нас по открытой местности. И хотя мы использовали каждую неровность для укрытия, мы, должно быть, отчетливо выделялись при лунном свете. Если на лесном пятачке, к которому мы направлялись, были русские, им ничего не стоило подпустить нас к себе поближе и положить всех на месте. Чем ближе мы подходили к этим деревьям, тем с большей неуверенностью пробирались вперед.

Но должно быть, нам сопутствовала удача. Мы добрались до леса незамеченными. Заманивали ли нас русские в ловушку? Они, должно быть, нас давно заметили и просто выжидали, чтобы наброситься со всех сторон. Треснувшая ветка заставила нас остановиться и ждать. Вдруг огромная ночная птица вспорхнула над нашей головой.

Полчаса невероятного напряжения, и мы прошли через лес без всяких приключений. В нем противника не было. Затем мы увидели белые сигнальные огни прямо перед собой.

– Стой, кто идет? – послышался окрик по-немецки.

Штрауб назвал пароль и выбежал вперед из чащи. Вскоре нас, шумно приветствуя, окружили солдаты. Это была венская дивизия. Никогда еще мягкий мелодичный тон их речи не был так приятен для моих ушей.

Штрауб взял ракетницу и выпустил одну за другой три белые ракеты. Их огни, прямые, как у свечей, высоко взметнулись над верхушками деревьев, затем медленно упали обратно на землю. Теперь остальные знали, что путь свободен.

На следующий день я был абсолютным трупом и потерял аппетит. Потом я озадаченно заметил, что моча у меня стала темно-коричневой. Францл сказал, что у меня желтое лицо. Когда медик сказал, что это желтуха, я не был удивлен.