ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я вернулся в Москву довольный своим приемом у посла, ободренный его просьбой оставаться с ним в тесном контакте и приезжать в С.Петербург, как только будет нужно обсудить какойнибудь важный вопрос. Я ничего никому не сказал о своем визите; но грозный Александр не был столь скромен, и вскоре я обнаружил, что в глазах чиновников и политиков мой престиж значи тельно вырос. Повидимому, из уст Александра история пошла дальше и в главных комитетах Всероссийского земского союза и Союза городов широко стало известно, что Его Превосходительство, исполняющий обязанности британского генерального консула (Александр всегда до

(бавлял исполняющий обязанности) регулярно ездит в С.Петербург совещаться, а может быть, и давать совет Его Высокопревосходительству (в России послы велича лись Их Высокопревосходительством) британскому послу.

В течение лета 1915 года я укрепил свою дружбу с Михаилом Челноковым, московским городским головой, бывшим товарищем председателя Государственной ду мы. Челноков — великолепный образец московского куп ца — седобородый, патриархальный, широкоплечий, не смотря на свою хромоту выглядел мужественнее боль шинства своих соотечественников. Хотя он был на двад цать лет старше меня, мы стали близкими друзьями, и через него я не только познакомился со всеми московски ми политическими деятелями — с князем Львовым, Васи лием Маклаковым, Мануйловым, Кокошкиным и многи ми другими, но также получил экземпляры многочислен ных секретных резолюций, вынесенных такими организа циями, как Московская городская дума, Земский союз, главой которого являлся князь Львов и Союз городов, душой которого являлся сам Челноков. Иногда я даже

имел возможность получать в Москве из этого же источ ника экземпляры секретных резолюций, вынесенных ка детской партией в С.Петербурге или такие документы как письмо Родзянко премьеру, и раньше всех доставлять их нашему посольству в С.Петербурге. Эти мелкие успе хи, естественно, увеличили мою репутацию откапывате ля новостей. Через Земский союз и Союз городов я приносил коекакую пользу военному ведомству. Земский союз и Союз городов, несмотря на препятствия, которые им чинило правительство, больше всего напоминали на ше Министерство снабжения. От князя Львова и Челно кова я регулярно получал последние цифры по военной продукции.

В течение двух с половиной месяцев отсутствия Бейли, я основательно окопался в Москве. Я получил благодар ность министра иностранных дел. Я был persona grata для военных кругов в Москве. Посол прислал за мной. В конце июля должен был вернуться Бейли. Я чувствовал, что он будет доволен, и я буду удовлетворен, зная, что хорошо сделал свою работу. Казалось, все шло хорошо.

Однако наступил новый кризис. События на русском фронте шли из рук вон плохо. Отступления из Галиции и от Карпат отразились не сильно на Москве, если не считать увеличения числа раненых; иначе обстоял вопрос с наступлением на Варшаву. Неделями в Москву лился поток польских беженцев. 19 июня пришла телеграмма от Грова, извещающая меня, что Варшава эвакуируется и что оставшиеся там члены британской колонии выезжа ют немедленно в Москву. Три дня спустя он приехал; в тот же день я получил телеграмму от Бейли, сообщаю щую, что он назначен генеральным консулом в Нью Йорк и возвращается в Москву уложить свои вещи. Я ничего не имел против Грова. Если тут и было честолю бие, то я его не сознавал. Но я должен признаться, что этот двойной удар привел меня в замешательство. Если Бейли едет в НьюЙорк, совершенно очевидно, что Гров займет его место в Москве. Говоря откровенно, мне вовсе не хотелось вернуться после Бейли к режиму Грова.

30 июля приехал Бейли, имея в своем кармане пакет с сюрпризом. Все мои опасения кончились. Гров должен был быть переведен в Гельсингфорс. Я же оставлен во главе московского генерального консульства, ьеили со общил мне, что вслед за его назначением в ньюиорк министерство назначило нового генерального консула в

Москве. Однако сэр Джордж Бьюкенен запротестовал, заявив, что я проделал неоценимую работу и было бы ошибкой тормозить мою деятельность, подчинив началь нику, который не мог так хорошо знать ситуацию, как я. Бейли сказал мне с неподдельной радостью, что Мини стерство иностранных дел очень довольно мною. Я по пытался сделать равнодушное лицо. Хотя я ровно ничего не предпринимал для удовлетворения своих собственных притязаний, тем не менее у меня были угрызения совести по поводу Грова, которому предстояло горькое разоча рование. Но в глубине души я ликовал. Еще не достигнув двадцати восьми, я уже собственными заслугами постав лен во главе одного из наиболее важных генеральных консульств во время войны. Некоторое количество са момнения хорошо в молодом человеке. Если не считать честолюбцев и разбойников, оно скоро улетучивается.

Около недели я неотступно был с Бейли, помогая ему разобраться в делах, организуя его прощальные обеды и принимая от него генеральное консульство. Английский клуб устроил ему блестящие проводы; мы в свою очередь организовали официальный прием в генеральном кон сульстве, на котором каждый обменивался с Бейли по дарками. Я получил массивный портсигар, который хра ню поныне.

Речь Александра явилась довольно тяжелым испыта нием для присутствующих, открыв последние шлюзы глубокого душевного волнения даже у Бейли (мои секре тарши обе плакали, и только старый клерк Фриц, латыш, был невозмутим). В лирических тонах он указывал на Бейли и меня как на два блестящих примера для русских, каким должен быть чиновник и заявил о своем твердом намерении покинуть Москву, если я уеду. Напыщенность речи Александра была как раз хорошим тормозом для моих словоточивых желез. Все же я был полон печали в связи с отъездом Бейли. Он был для меня скорее отцом, чем начальником. Он был сама доброта во время болезни моей жены. То что он был мне предан и искренне хотел моего продвижения, хотя он снисходительно относился к моей беспечности, не помешало мне, однако, черпать прекрасные советы из запаса его мудрости. Я терял не только друга, но союзника, в подлинном смысле слова, единственного союзника в городе с двумя миллионами жителей. Увы! Больше я его никогда не видал.

Его совет, состоящий главным образом из одного

поучения соблюдать одиннадцатую заповедь, пока я со стою на службе, упал на бесплодную почву

Падение Варшавы было трагическим завершением не удачной летней кампании 1915 года. Это был удар кото рого нельзя было скрыть даже от масс и который совер шенно естественно усилил пессимизм и разговоры о ми ре. Люди типа Челнокова и Львова были довольно креп ки; их корни уходили в землю. Но зато политиканы были возбуждены, их нервность распространилась, как влаж ный туман, и охватила половину населения. Ужасные слухи о том, что русские сражаются в окопах, вооружен ные одними палками, просочились с фронта в тыл. Ни пожилой человек, ни молодой новобранец не испытывали ни малейшего расположения идти на убой; в промышлен ных центрах, как ИвановоВознесенск, вспыхнули анти правительственные забастовки, сопровождавшиеся в не скольких случаях стрельбой.

Как обычно власти изобрели противоядие, чтобы раз рядить общественное волнение. 23 августа, когда мрач ные настроения достигли апогея, Москва кишела слуха ми, исходившими, повидимому, из официальных источ ников, что союзники форсировали Дарданеллы. Днем одна из московских газет вышла с большим заголовком: «Официальное сообщение: Дарданеллы взяты». Затем следовало подробное описание бомбардировки проливов с полным перечислением потерь и перечислением назва ний судов. По получении этих известий большая толпа собралась на улицах. Народ становился на колени на Тверском бульваре благодарить Бога за славную победу. Началась манифестация перед генеральным консульст вом. Напрасно я старался разъяснить толпе, что известие ложное. «Официальное сообщение!», — кричали газетчи ки, и голос мой тонул в криках «ура». Позже, вечером толпа стала буйствовать, и около памятника Скобелеву произошла демонстрация против полиции, которая кон чилась, как обычно, атакой конных жандармов.

Следующий день был днем всеобщего разочарования по поводу ложного известия. Я вместе с моим ФранДУ3" ским коллегой отправился к полицмейстеру с требова нием привлечения к ответственности издателя и редакто ров, опубликовавших это известие. Он принял нас с обычной чиновной елейностью. Он уже предаосхитил наше негодование и закрыл газету до конца войны, мы выразили ему свою благодарность. Я был весьма удив

лен. обнаружив после этого заявления, что газета продол жает вьстоднть. изменив свое название: «Вечерние ново сти» на «Вечернюю газету». Во всех других отношениях она была идентичной со своей предшествеииицей. Заго ловки и шрифт были те же. Вчерашний, провинившийся редактор, подписал сегодняшнюю передовицу. Я выру гался и махнул рукой на полицию. Позже мне удалось узнать, что утка о победе была выпушена по уговору с полицией, чтобы дать выход общему возбуждению. Я никогда не претендовал на знание психологии царской полиции. Однако я решительно отказываюсь поверить в ее \мение работать и честность. Страшная «охранах» из повести Сетона Мерримееа, была мифом, пугавшим ско рее страшным своим именем, чем своей осведомлен ностью. Это было учреждение, которым управляли тупи цы и пройдохи, причем на 10 тупиц приходился один пройдоха. С наступлением осени приближавшаяся траге дия России все больше угнетала меня. Предстояли собы тия похуже падения Варшавы. Но та же слабость харак тера, делающая русских неспособными к длительному усилию, притупляла их пессимизм. Ни один из москвичей не умел долго предаваться отчаянию. И действительно, когда удар следовал за ударом, местный патриотизм воспрянул опять, и, если в Петербурге мало кто верил в русскую победу, Москва провозгласила лозунг, что война { не может быть выиграна, пока не будет устранено из I столицы влияние темных элементов. Этот момент кладет начало первой из многих резолюций, требующих образо вания Кабинета национальной обороны, или обществен ного доверия. Вначале эти требования были сравнитель но умеренными. Москва была готова принять законных царских министров, а именно таких людей, как Криво шеий. Сазонов, Самарин, Щербатов и другие, которые ве были связаны с политическими партиями в Думе. На этой стадии царь мог бы довольно легко, не выходя за пределы обычного круга, из которого он выбирал своих советников, сформировать новый кабинет, удовлетворяв ший общественное мнение. Если б он своевременно дал шестидюймовую реформу, царь мог бы спасти те ярды, которые разочарованная страна спустя некоторое время взяла силой. Те, однако, кто стоял ближе к нему, видели вещи в ином свете. Они говорили ему, что любая уступка была бы истолкована как слабость и что аппетит ва реформы только разыграйся бы. Это было самым ве

не

отразимым аргументом, и поэтому тем, кто боил» старался для дела русской победы, царь ответшГо^ ском Думы, отставкой Великого князя Николая Hm^Z вича. отставкой Самарина, Щербатова ¦ Дж^ижоисжого трек министров, которые в этот момент были нанботее популярны в Москве.

Роспуск Думы вызвал обычные забастовки и проте сты. Но принятие на себя Верховного командования са мим царем было первым верстовым столбом по дороге на Голгофу. Это была наиболее роковая из многих оши бок несчастного Николая II. потому что в качестве глав нокомандующего он нес в глазах народа личную ответст венность за длинный ряд поражений, которые теперь стали совершенно неизбежными благодаря технической отсталости России.

Отставка Самарина и Джунковского явилась косвен ным следствием одного эпизода, молчаливым свидете лем которого я был сам. В один летний вечер я имсси с несколькими англичанами был в «Яре», самом роскош ном ночном ресторане Москвы. Пока мы в главном зале смотрели программу, в одном из соседних кабинетов поднялся сильный шум. Дикие женские крики, ругань мужчин, звон разбитых стаканов, хлопание дверьми сли лись в адский хор. Лакеи бросились наверх. Метрдотель послал за полицией, которая всегда дежурила в больших ресторанах. Полиция суетилась, лакея чесали затылки в совещались. Причиной беспорядка оказался пьяный скан даливший Распутин; ни полиция, ни администрация не осме_тнвались вывести его. Городовой позвонил участко вому надзирателю, тот полицмейстеру. Полишлеистер позвонил Джунковскому, который был товарищем мини стра внутренних дел и начальником всей полиции Джун ковский, бывший генерал и человек с характером, отдал распоряжение арестовать Распутина, который, в сущно сти, не был даже священником, а самым обыкновенным гражданином После того как он в продолжение лму* часов мешал всем веселиться, его увели ¦ ближайший полицейский участок; по дороге он вьлгрнкнвал руга тельства и угрозы. На следующее утро его выпустили по распоряжению свыше. В тот же день он выехал в |*стер бург. И в течение двадцати четырех часов Джунковский получил отставку. Отставка Самарина, последовавшая позже, произвела очень тяжелое впечатление Диорялнт^ человек с прекрасной репутацией, он был ооер

прокурором святейшего Синода и одним из лучших пред. ставителей своего класса. Его можно было обвинить в чем угодно, но не в отсутствии глубоко консервативных взглядов или преданности императору. Однако каждый либерал и социалист уважал его как честного человека, и тот факт, что император пожертвовал одним из своих самых верных слуг ради такого субъекта, как Распутин, был воспринят почти всеми в Москве как абсолютное доказательство бездарности царя. «Долой самодержа вие», — кричали либералы. Но даже среди реакционеров были такие, которые говорили: «Если вы хотите, чтобы самодержавие процветало, дайте нам хорошего само держца». Это был единственный случай, когда Распутин встретился на моем пути. Однако время от времени я видел следы зверя в доме Челнокова, где городской голова показывал мне коротенькие напечатанные запи сочки, в которых просили устроить предъявителя сего на теплое местечко в Союзе городов. Записки были подписа ны безграмотными каракулями «Г. Р.» — Григорий Рас путин. Записочки неизменно выбрасывались стойким Челноковым. С наступлением зимы, а она была ранней в 1915 году, на фронте установилось затишье, а в связи с этим затишье и на политическом горизонте.

Мы с женой обедали в гостях шесть раз в неделю. Почти каждый день у нас к завтраку бывали гости — английские офицеры, генералы, адмиралы, полковники, проезжающие через Москву на пути в штабы различных русских армий. Раз в неделю жена принимала. Благодаря врожденному такту ей удавалось на этих приемах соеди нять волков с ягнятами. Она особенно была довольна, когда ей удавалось заполучить одного или двух социалистов.

Тем не менее приходили все — от коменданта Крем ля, губернатора, полицмейстера и генералов Московско го военного округа (далеко не все генералы были хорошо расположены к правительству и местным властям) до московских миллионеров, балерин, артистов и писателей, а также робких и отчасти неуклюжих политиков левого крыла. Насколько я припоминаю, на этих приемах не было никаких схваток, хотя в одном случае Саша Кро поткина, дочь старого анархиста князя Кропоткина, едва не подралась с графиней Клейнмихель по поводу отсутст вия военного духа в С.Петербурге. Это смешение раз личных групп москвичей было также полезно им, как и

яам. Были разрушены перегородки, на которые до сих пор никто не покушался. Благодаря этому мы располага ли самой разносторонней информацией.

Весьма оригинальным путем, когда был убит мой брат Норман в Лоосе, мне пришлось убедиться что среди русских есть такие, сердца которых устремлены к победе. Известие о смерти я получил в начале октября Мы были на прогулке за городом и обедали в «Эрмита же». Жена отправилась домой переменить ботинки. Там она застала телеграмму и позвонила мне в ресторан.

Впервые случилось, что о смерти любимого человека я узнал без всякого предупреждения. Я не выдержал и тут же в телефонной будке горько заплакал. Я рассказал своим русским друзьям, что случилось, и поехал домой. На следующее утро почти все московские газеты собо лезновали о моем брате и о потерях, которые понесли шотландские войска. В течение ряда дней я получал соболезнующие письма от русских всех классов и состоя ний. Приходили многие такие, которых я ранее'никогда не видел. Большинство из них кончало выражением уве ренности в окончательной победе союзников.

Не следует думать, однако, что моя жизнь была сплошной трагедией. Забастовки, политическое недо вольство, поражения стоят сегодня, как вехи на большой равнине, но они не были в то время событиями повседнев ной жизни или даже значительной части моей ежеднев ной жизни. У меня были свои дела. Я присутствовал на заседаниях комитетов (британская колония имела много различных организаций для раненых и беженцев: по при зыву новобранцев, по военному снабжению и т.д.) и занимался обыденной консульской работой, которая, неза висимо от моей политической работы, была основной. Некоторые мои неприятности были юмористическими, иные только раздражали. Я мог смеяться, когда жена мне звонила в консульство о том, что прислуга забастовала, или, вернее, отказывается идти в квартиру, потому что там ходит домовой, главный проступок которого состоял в том, что он бил ценную посуду. В действительности же редкая и дорогая икона сама упала, но так как моя жена стала на сторону прислуги, мне ничего не оставалось, как пригласить священника отслужить молебен. Тот пришел и за пять рублей обильно окропил домового святой водой. Дом был очищен, слуги возвратились, и, как это ни стран но, подозрительный шум и битье посуды 1хрекратились.

Менее забавным представлялись частые ссоры между членами консульства, аппарат которого значительно раз бух с появлением британских беженцев из Варшавы.

Бейли оставил мне наследство в лице Франсиса Грине па, известного лондонского адвоката. Это был красивый старик, всегда хорошо одетый; его серебряные волосы и монокль придавали солидность персоналу консульства, в котором я был едва ли не самым младшим членом. Будучи в хорошем настроении, он был очарователен в своих манерах. Его работа также была выполнена пунк туально и хорошо. Но — и это было большое «но» — он был очень вспыльчив, обидчив, постоянно происходи ли сцены. Иногда он обижался на Александра, задевшего его достоинство. Другой раз, на Ст. Клера, варшавского вицеконсула, который состоял при мне. Будучи больше поляком, чем шотландцем, он гордился старинным шот ландским родом, к которому принадлежал. Это были странные капризные люди. Сами оскорбляли других, но не любили, когда другие оскорбляют их. Мне думается, я с ними обращался хорошо; во всяком случае, когда жи вешь месяцами и даже годами в маленьком учреждении в весьма напряженной обстановке, когда видишь изо дня в день одни и те же лица, и очень сильные нервы могут сдать; а нервы Грине па и Ст. Клера были далеко не крепкими. Мне удавалось сглаживать трения между чле нами консульства. Хуже обстояло дело, когда злость Грине па изливалась на посетителей. Я старался, насколь ко это возможно, не выпускать его из его же кабинета; разумеется, я не мог запретить ему входить в главную канцелярию при исполнении обязанностей. В длинной цепи инцидентов два имели серьезные последствия. Одна жды утром, когда я расшифровывал телеграмму, до меня донеслись из канцелярии сердитые пререкания. Из обще го шума выделялся голос Гринепа, дрожавший от ярости: «Делайте, что вам сказали, или убирайтесь».

Я выбежал вовремя, чтобы удержать моего вспыльчи вого старика от физического насилия над английским артиллерийским майором, который побагровел от негодования.

Скажите, вы возглавляете консульство? — обра тился он, заикаясь, ко мне.

Извольте извиниться, или я доложу о вас в Мивв стерство иностранных дел. Этот человек оскорбил коро левский мундир.

Ш

Гринеп стоял у конторки, указывая пальцем на вот рет короля, который украшал стену. "

— Снимите вашу шляпу, сэр, в присутствии Его Ко ролевского Величества. Он упорно повторял свое требо вание. С помощью клерка Фрица, который был свидете лем всей сцены, я установил истину. Офицер в форме вошел в консульство в шляпе. Гринеп, проходивший мимо, указал на портрет короля и при этом сказал до вольно вежливо: «Разве вы не видите королевского порт рета? Здесь не вокзал». Офицер на это не обратил никако го внимания. Тогда Гринеп уже более настойчиво повто рил свое требование, и тут страсти разгорелись.

Это был трудный случай. Фактически Гринеп был неправ, потеряв самообладание. Офицер, однако, проя вил бестактность. Он отстаивал свои права, утверждая, что, войдя в консульство, он поступил правильно, не сняв фуражку.

Ввиду того, что он упрямился, я не имел другого выбора, как уволить несчастного Гринепа, на что я, одна ко, не хотел бы идти отчасти потому, что он был мне предан и, вовторых, это означало бы выбросить Гринепа на улицу. Я пытался смягчить офицера, не жертвуя Гри непом, но офицер был неумолим и требовал удовлетворе ния. Я отказал. Он ушел, обещая еще свести счеты. Я доложил об этом случае послу, разделив вину поровну и представив все дело, как результат расстройства нервов вследствие войны. Больше я об этом ничего не слышал, в таким образом, к • счастью, для меня инцидент был исчерпан.

Более серьезным был аналогичный эпизод, в котором Гринеп резко обошелся с Балиевым, богатым армяни ном, братом знаменитого Никиты. В свободное время Гринеп для повышения своего заработка давал уроки богатым русским. Балиев был одним из его учеников. По видимому, у них возникли какието недоразумения на почве платы. Как бы там ни было, Гринеп затаил обиду. Это проявилось, когда Балиев в один прекрасный день явился в консульство за получением визы; к несчастью, Гринеп опять находился в канцелярии, и вид богатого человека, который, как он считал, лишил его заработан ных с таким трудом рублей, вывел его из равновесия, и я опять выступал в роли примирителя. На этот раз, одна ко, последствия оказались более серьезными. При инци денте были свидетели, и Балиев решил дать делу заков

ный ход. По счастью, его адвокат находился в приятель ских отношениях с нашим и был не в меньшей степени чем я озабочен предотвращением публичного скандала. Мы выработали такой компромисс, который мог бы удовлетворить задетое самолюбие Балиева и в то же самое время спасти Гринепа от увольнения. В конце концов Балиев согласился приостановить дело, если ему будет принесено публичное извинение в присутствии все го состава консульства, его самого и его адвоката. Текст извинения должен был быть набросан им самим.

Оно было длинное. В нем много говорилось о том, каким должно быть поведение джентльмена. Это была неприятная порция для любого из нас, а что касается Гринепа, то он за двадцать четыре часа до срока отказал ся извиниться. Я пояснил ему, что ничего больше не могу для него сделать и что, если дело пойдет в суд, результат заранее ясен. Он должен будет уйти со службы. Наконец он согласился. Извинение было перепечатано, и я вместе с юристом установил процедуру его вручения. В канцеля рии Фриц и три машинистки сидели как мумии за своими столами, у двери стоял Балиев со своим адвокатом. Когда все было готово, я прошел в комнату Гринепа и привел его, сунув в руки текст извинения. Он был в лучшем своем костюме. Его волосы были тщательно приглажены. Монокль был прямо вставлен. Лицо его было, как у статуи. Только по дрожащей в его руках бумаге можно было судить о бешенстве, душившем его. — Могу я начать? — произнес он зловещим шепотом. Когда он читал этот идиотский документ, яркий румя нец покрыл его щеки, и они стали такого цвета, как гребень у индюка. Толстый Балиев, самодовольный, сма ковал унижение англичанина. Когда Гринеп кончил, он смерил взглядом своего врага, скомкал бумагу в своих руках и вышел из комнаты со следующими словами: «Нате подавитесь».

Сейчас эта сцена кажется довольно комичной и даже несколько недостойной моего положения, но в то время это было серьезным делом. В самом деле, способность. Гринепа вынашивать обиды была так велика, что он мог бы очень легко вовлечь генерального консула либо в скандал, либо в дорогую судебную тяжбу и, уж конечно, в смешное положение.

Однако были и компенсации. В ноябре 1915 года посол информировал меня письмом, что Министерство

иностранных дел так довольно моей работой, что я 6vnv оставаться во главе генерального консульства до ковш войны. Я весьма удачно использовал это письмо для улучшения моего финансового положения, которое в свя зи с возрастающей ответственностью становилось все более затруднительным. В течение некоторого времени я вел ожесточенную переписку с Министерством иностран ных дел. Мы были в разгаре войны. Мои расходы были гораздо больше расходов Бейли, и я не получил ни увеличения жалованья, ни ассигнования на консульство. Я привлек на свою сторону посла, который оказал мне сердечную поддержку. Вскоре вслед за этим он написал в Министерство иностранных дел: «Едва ли, в настоящий момент найдется еще гделибо более ответственный кон сульский пост, чем в Москве. Это промышленный и, в широком смысле, политический центр России. Вы можете судить по сообщениям мистера Локкарта о прекрасной работе, проделанной консульством с момента отъезда Бейли».

Однако даже послы не могут нарушить невообрази мую рутину департамента личного состава или казна чейства. И не в закоснелом Уайтхолле, а в сердце моей бабушки письмо сэра Джорджа Бьюкенена нашло свой отклик. Почтенная леди, всегда восторгающаяся ус пехом, была обрадована похвалами посла. Я хорошо знал, как направить свою просьбу. Мой брат Норман дал нам всем хороший пример, когда он был еще учеником первого семестра в Мальборо. Перед своим днем рожде ния он писал своей бабушке следующее:

«Дорогая бабушка,

Надеюсь, что Вы здоровы. Я с большим удовольст вием посещаю школу. Мой день рождения в ближайший вторник. Все мальчики имеют фотоаппараты и проводят время за фотографированием. Погода очень хорошая, и мы больше заняты хоккеем, чем регби. Я уже учу четвер тый падеж, и мой классный наставник называется Тей лор. Его кличка «Трильби». Он пастор и страшно быстро читает молитвы. Я надеюсь, что Вы здоровы, дорогая бабушка и что Вам не холодно в Эдинбурге. На прошлой неделе я лучше всех сделал письменную работу.

Ваш любящий внук Норман.

" S. У меня нет фотоаппарата».

Имея хорошую сноровку, я мог сыграть лучшую ме лодию на этой скрипке. Я нарисовал почтенной леди

яркую картину о шотландцах в России, и об участии Брюсов, Гордонов и Гамильтонов в постройке Петербур га, и о выигранных Петром Великим сражениях.

Без нее я погиб бы в Москве. Я уверен, что это соображение не нарушит спокойного сна сотрудников департамента личного состава. Пусть они не думают, что я питаю к ним злобу. Уайтхоллская игра в волки ведется с тех пор, как боги живут на Олимпе, и она будет продолжаться во веки веков. В общем она ведется с обеих сторон без злобы. Я хотел бы только, чтобы в военное время приемы этой игры были смягчены.