ГЛАВА ШЕСТАЯ

Хотя мы и жили в состоянии хронического кризиса, жизнь давала некоторые передышки. Благодаря амери канскому Красному Кресту нас хорошо снабжали продо вольствием и табаком. Хикс, кроме того, был хорошим организатором, и в те дни, когда еще было сносное сообщение, он сделал запас вина, которого хватило нам до конца пребывания. Мы обедали у себя, поддерживали отношения с нашими коллегами и на пышное госте приимство, которое они могли оказывать нам в силу их

численного превосходства и больших удобств, отвечали как могли. После обеда обычно играли в покер с амери канцами. Робине не играл. Он читал Библию или беседо вал со мной. Но штат его играл. Мои товарищи были для gjjx плохими партнерами, и, когда я принимал участие в игре, мне тоже приходилось — увы — расплачиваться за свое воспитание. Среди них был один американизирован яиЙ ирландец О'Каллаген, равного которому по игре в покер я еще не встречал. Он был убежденный пессимист. Всякий раз, как он играл, он вынимал свои часы и гово рил: «Удача изменяет в 12 часов, позже везет меньше». Его удача или искусство ему никогда не изменяло. Он загребал наши деньги с неизменной регулярностью.

По воскресеньям мы ходили в балет. За исключением того, что царская ложа была набита «товарищами», представление шло, как и в царское время, и так же хорошо. На несколько часов мы могли забыть о наших заботах, и, глядя на те же декорации и на тех же исполни телей, мне трудно было представить себе, что мы нахо > димся в самом центре величайшей революции в мире. Потом занавес опускался, оркестр играл «Интернацио нал», и мы возвращались к мрачной действительностяг сегодняшнего дня. На протяжении нескольких месяцев «Интернационал» был третьим национальным гимном, который я слышал в исполнении все того же оркестра. Когда наступила весна, мы стали выезжать за город, устраивали пикники в лесу и бродили по полям. Наше любимое место было Архангельское, чудесная загород ная дача князя Юсупова. Странно было видеть это место заброшенным. Крестьяне завладели землей, но, насколь ко мы могли судить, не тронули дома, здесь все, каза лось, было в нетронутом виде. После Москвы это уедине ние действовало умиротворяюще. По дорогам не было движения, и, как только пригород оставался позади, нам редко кто попадался навстречу. Отсутствие движения, однако, нас чуть было не привело к катастрофе. Возвра щаясь однажды вечером, когда уже стемнело, мы налете ли на шлагбаум. Сторож, оказывается, спал. К счастью, мы ехали не очень скоро и отделались только тем, что разбилось переднее стекло, — автомобиль не пострадал. Все же я сильно изрезал руки стеклом, и до сих пор у меня остались шрамы от этого приключения.

Мы даже ходили однажды в кабаре — погреб, назы вавшийся «Подполье», в Охотном Ряду. Это было идиот

скос предприятие, потому что заведение было нелегаль ным, и мы бы очутились в дурацком положении, если бы нас там накрыли. Зал был набит буржуями богатейших слоев. Была прекрасная сцена, отдельные столики и ряд кабинок в глубине. Цены были высокие, но шампанское было на каждом столе. Мы взяли кабинку и стали слу шать превосходное исполнение, которого, кроме как в России, нигде не услышишь. Здесь я впервые услышал Вертинского, молодого декадентского гения, чьи песни, сочиненные и исполняемые им самим, выражали безнаде жное настроение русской интеллигенции. Особенно одна песня произвела на меня глубокое впечатление: «Я не знаю, зачем». Это была антивоенная песня, и Вертинский с его напудренным, белым как смерть лицом, исполнял ее с громадным успехом. Я запомнил только несколько первых строчек:

Я не знаю, зачем И кому это нужно, Кто послал их на смерть Недрожащей рукой. Только так беспощадно, Так зло...

Он повторял эту песню еще и еще. Она отражала настроение антибольшевистской аудитории, потерявшей свою душу и мораль. Это была песня класса, который уже потерял все надежды, класса, который готов пойти на что угодно, лишь бы избежать смерти в борьбе.

И, однако, только сегодня утром я получил из Мини стерства иностранных дел телеграмму, в которой приво дилось мнение британского эксперта по военным делам, утверждавшего, что России нужна только небольшая, решительная группа британских офицеров, которые пове ли бы к победе «благородный русский народ».

Пока я сидел и раздумывал над тяжелой участью человека, находящегося на месте действий, поднялся шум у дверей и раздался решительный окрик: «Руки вверх!». Двадцать человек в масках вошли в зал и навели на аудиторию браунинги и револьверы.

Наступила мертвая тишина. Живо и без всякой суеты четыре бандита обыскали карманы присутствующих, от бирая деньги, драгоценности и все ценное. Большинство из них были в офицерской форме, по праву или нет — я не имел возможности определить.

Когда они подошли к нашей кабинке их тйЛ внимание на английскую форму Хилля и гЗстииа^Я уже успел отдать им мои часы и бумажм.1^^ отдал нам честь. «Вы английские с^еры? «а^о? Я с все еще поднятыми к небу руками ответилиОн

верНУЛ сТаза^Г%Тпо„<<Мы НС г^ англи чан, ^азал он. я прошу прощения за состояние

моей родины, которое принуждает меня прибегать « га кому образу действий, чтобы заработать на существова ние».

Нам повезло. К счастью, нам уже не могло больше представиться случая повторить зтот опыт. Когда Троц кий истребил анархистов, он уничтожил и кабаре

Что касается нашей жизни в Москве, мы, союзники не могли считать себя несчастными. Лавернь и Ромэй были прекрасные товарищи, и за все эти тяжелые восемь меся цев у нас не было ни одной ссоры, и мы не обменялись ни одним резким словом. Ромэй в особенности был боль шой поддержкой. Это был самый хладнокровный италья нец из всех мной виденных. Он оценивал любой кризис объективно, и можно было быть уверенным, что к реше нию любой проблемы он подойдет со здравым смыслом. У него не было никаких иллюзий насчет пригодности России, как боевого аппарата, и он решительно восставал против всяких авантюр.

С другими британскими миссиями в России у меня были не такие хорошие отношения. Я поддерживал на сколько можно тесный контакт с Кроми, морским атта ше, и помог ему в его работе, введя его в соприкоснове ние с Троцким. Он был храбрый и очень работоспособ ный морской офицер, но без всякого опыта в политиче ской работе. Время от времени я встречался с Маком Альпином, бывшим чиновником Министерства финансов и человеком выдающегося ума. Его главная квартира была в Петербурге. Он также умел смотреть объективно на положение и до конца оставался убежденным против ником интервенции. Были, однако, другие британские уполномоченные, которые осуждали мою политику и, не будучи осведомлены о моих действиях, интриговали про тив меня. Дело в том, что в наших различных миссиях и остатках миссий была неразбериха. Не было ни одной на правах полного авторитета, и, хотя Министерство ино странных дел адресовало мне телеграммы, как «Британ скому агенту, Москва», а большевики упорно величали

меня «Британский дипломатический представитель», „

был в полном неведении относительно деятельности це лой группы британских офицеров и уполномоченных присутствию и протекции которых в России единственной гарантией служило мое положение у большевиков.

Поскольку одновременно семь различных политик не могут быть названы политикой, британской политики не существовало. А для усугубления этой неясности Мини стерство иностранных дел настаивало, чтобы я насколько возможно сохранял неопределенность своего положения Если в Палате общин какойнибудь ярый сторонник интервенции запрашивал, с какой целью британское пра вительство держит уполномоченного представителя в стране головорезов, которые стремятся разрушить циви лизацию, мр Бальфур или его секретарь совершенно правдиво отвечали, что у нас нет официального предста вителя, аккредитованного при большевистском прави тельстве. Если, с другой стороны, какойнибудь револю ционно настроенный либерал обвинял британское прави тельство в том, что оно не имеет уполномоченного пред ставителя в Москве для защиты британских интересов и для помощи большевикам в их борьбе с немецким мили таризмом, мистер Бальфур с такой же правдивостью отвечал, что такой полномочный представитель имеется в Москве — человек с большим знанием России, и на него возложены именно эти обязанности.

Ясно, что перед британским правительством стояла задача огромной трудности. Оно не было в состоянии послать большие силы в Россию.

Оказать поддержку небольшим офицерским армиям на юге значило толкнуть большевиков на нечестивый союз с немцами. Оказать поддержку большевикам — здесь была серьезная опасность, по крайней мере на первых порах, что немцы будут наступать на Москву и Петербург и посадят здесь свое буржуазное германофиль ское правительство. Я лично предпочитал эту возмо жность, так как это стянуло бы немецкие войска в Рос сию. Без военной поддержки немцев ни одно буржуазное правительство не удержалось бы и месяца. Большевики безусловно сладили бы с русскими антибольшевистскими отрядами. Но, кроме этого, было физически невозможно для нашего правительства не отставать от положения, которое менялось радикально через каждые двое суток. Вполне естественно, что британские министры не ус

матривали никакого порядка в этом хаосе. Их можно было обвинить только в том, что они слушали слишком Много советников, и не понимали одной основной исти ны — того, что в России образованный класс представ ляет несоизмеримое меньшинство, неорганизованное и без политического опыта, и без всякого контакта с масса ми. Высшая глупость царизма заключалась в том, что за пределами собственной бюрократии он решительно по давлял всякое проявление политики. С крушением цариз ма рушилась и бюрократия, и не осталось ничего, кроме масс. В Москве, где можно было слышать пульс событий, всякий, кроме самого упрямого традиционалиста, мот убедиться в том, что здесь налицо был катаклизм, кото рый сметал до основания все прежние представления о России. Лондон, однако, продолжал считать это преходя щим штормом, после которого все уляжется и станет на место. Plus «са chauge, plus c'est la тёте chose». Это один из самых опасных исторических афоризмов (чем больше меняется, тем больше остается неизменным). Вес ной и летом 1918 года это изречение было на устах у всех британских сторонников интервенции.

История имеет свои приливы и отливы, но в отличие от приливов отлив наступает медленно и редко в одном поколении.

Еще одним гнетом для меня в этот период был мой контакт с моими старыми политическими друзьями доре волюционных времен. Те, кто остался в Москве, навеща ли меня. Одни приходили в гневе, другие в горе, третьи дружески. Их можно было разделить на три категории: те, что были сторонниками всеобщего мира, те, что находились в связи с белыми генералами на юге и верили в так называемую союзническую ориентацию, и те, что с грустью признавали, что большевики пришли, чтоб остаться. Я не включаю сюда сторонников немецкой ориентации. Они меня не навещали.

Эти интервью доставляли мне немало огорчений. Эти люди были моими друзьями и коллегами в деле укрепле ния англорусских дружественных отношений. Отказать им в помощи казалось почти предательством. С защит никами всеобщего мира (идея заключалась в том, чтобы заключить мир с Германией и позволить немцам распра виться с большевиками) мне было сравнительно легко ^бя вести. Я мог грустно качать головой и говорить, что при существующем положении на западном фронте вряд

ли это достижимо. Они тем не менее упорствовали, и когда немецкое посольство приехало в Москву, один известный русский известил меня, что он совещался с немецким послом и мог устроить мне частное совещание с ним в своем доме.

Я изложил это Министерству иностранных дел и по лучил инструкции не связываться с этим предложением.

Гораздо труднее было мое положение с защитниками интервенции союзников. Положение, которое я занимал не давало мне возможности обещать никакой помощи или поддержки. Я этого и не делал, но в целях информа ции поддерживал с ними более или менее регулярные отношения. Ко мне являлись даже разные эмиссары от генерала Алексеева, от генерала Корнилова и позже от генерала Деникина, но, так как я был окружен провокато рами, к тому же не мог быть уверенным в честности намерений эмиссаров, я был сух и осторожен в своих ответах.

Третья категория людей, которых я назвал бы реали стами, была немногочисленна. Сюда входили люди, как Авинов, бывший товарищ министра внутренних дел, мо лодой Муравьев, экссекретарь Извольского и брат пер | вой леди Читэм. Авинов, человек большого ума и объек тивного мышления, был самый рассудительный из всех моих друзей. Это был человек, которого нельзя было не любить. Он был прекрасно образованным и хорошо вос питанным человеком. Его жена, урожденная графиня Трубецкая, принадлежала к одной из самых старинных русских фамилий. Революция уничтожила все, к чему он был привязан в жизни. Но он был проницательней боль шинства своих соотечественников.

Однажды в разговоре, блестяще анализируя револю ционное движение, он с грустью сказал мне, что больше вики — это единственное правительство, которое с мо мента революции проявило признаки силы, и что, не смотря на их диктаторскую тиранию, корни их в массах, и что контрреволюционерам не на что надеяться еще много лет.

Были у нас и еще гости — застрявшие английские миссии, возвращающиеся из Румынии и с Юга.

Был Лепаж, бородатый, хорошо владеющий собой офицерморяк, у которого была трудная обязанность поддерживать сношения с русским флотом на Черном море. Был де Кандоль, эксперт по железнодорожному

транспорту, у которого было поручение в Румынии. Про ездом через Москву он оставил со мной своего помощни ка Тэмплина, которого я включил в штат своей миссии.

Несколько позже я встретил Лингнера, который был по делам пропаганды в Тифлисе и которому, чтобы попасть в Москву, пришлось пережить целую эпопею опасных приключений. Оба — Тэмплин, который пре красно говорил порусски, и Лингнер, у которого была деловая голова — были мне большими помощниками. Нельзя еще, конечно, не упомянуть об Артуре Рэнсоме, корреспонденте «Манчестер гардиан», который, не буду чи членом нашей миссии, был все же больше чем гостем. Он жил в нашем отеле, и мы виделись с ним почти каждый день. Рэнсом был Дон Кихотом, с усами, как у моржа, сентименталист, готовый вступиться за любого обиженного, и наблюдатель, воображение которого было зажжено революцией. Он был в прекрасных отношениях с большевиками и часто сообщал нам очень ценные сведения. Неисправимый романтик, он мог из ничего создать волшебную сказку и был приятный и заниматель ный собеседник. Он был отчаянный рыболов, у него есть несколько очаровательных очерков на эту тему. Я отно сился к нему с теплым чувством и всячески защищал его от идиотов нашей контрразведки, которые позже пыта лись выдать его за большевистского агента.

Но самыми необыкновенными гостями были немцы, которых мы видели часто, но никогда с ними не раскла нивались. Прямым следствием БрестЛитовского мира было назначение немцами графа Мирбаха послом в Москву. Он должен был приехать 24 апреля. Первая из целой серии стычек произошла 22 апреля, когда больше вики привели меня в ярость, реквизировав сорок комнат в нашем отеле для нового посла и его штата. Большая часть комнат была в том же этаже, что и моя.

Задыхаясь от злобы, я отправился к Чичерину с проте стом против этого оскорбления. Чичерин извинялся, но оставался пассивен. Я бушевал и неистовствовал. Чиче рин смотрел устало, и в его хорьковых глазках отража лось изумление при виде ярости такого обычно мягкого человека, как я. Он разводил руками, оправдывался, по обещал, что нашествие это только на несколько дней, и извинялся тем, что в их распоряжении не было ничего более подходящего.

В отчаянии я пошел к Троцкому, который, во всяком

случае, был вправе принять какоето решение. Я его не застал, но у него был очень способный и с большим тактом секретарь, Евгения Петровна Шелепина, ныне английская подданная и супруга Артура Рэнсома. Я ска зал ей, что мне необходимо переговорить с Троцким немедленно и что дело не терпит отлагательства. Через пять минут я разговаривал с ним по телефону. Самым внушительным русским языком я сказал ему, что не потерплю этого оскорбления и что, если ордер о реквизи ции не будет отменен тотчас же, я со своей миссией и со всем имуществом немедленно отправляюсь на вокзал и буду находиться там до тех пор, пока он мне не даст поезд. Я требовал ответа немедленно. Троцкий, который был на заседании народных комиссаров в Кремле, при нял мое заявление должным образом. Он согласился, что положение наше будет невыносимо, и обещал принять меры сейчас же. Он сдержал слово. Через полчаса он позвонил мне, что дело улажено. Он отдал категориче ское распоряжение, чтобы для немцев, он еще не знал где, но было найдено другое помещение. На несколько дней их поместили без особых удобств во второклассной го стинице. Потом их перевели в роскошный особняк в Денежном переулке. Этим небольшим триумфом я всеце ло обязан Шел спи ной. Я расплатился с ней позже, когда она пожелала уехать из России, дав ей британский пас порт, — поступок незаконный, но за который, я надеюсь, теперь меня не привлекут к ответственности.

26 апреля граф Мирбах явился для вручения веритель ных грамот в Кремль. Он был принят не Лениным, а Свердловым, председателем Центрального Исполнитель ного Комитета. Процедура прошла формально и холодновежливо. Свердлов в своей речи сказал: «В ва шем лице мы приветствуем нацию, с которой мы заклю чили БрестЛитовский мир».

Штат немецкого посольства состоял почти целиком из русских экспертов. Мирбах сам был советником немецко го посольства в Петербурге до войны.

Рицлер, его главный помощник, обладал глубоким и многосторонним опытом в русской политике. Хаус шильд, первый секретарь, был мой старый приятель. Он приехал в Москву вицеконсулом в одно время со мной. Это был честный человек. До начала войны он был

англофилом. r^vux

Несмотря на их широкую осведомленность в русскид

делах, я не думаю, что в своих деловых отношениях с большевиками немцы были успешнее, чем мы. Несомая по, они совершали не меньше ошибок, и не было времени" когда их положение можно было считать надежным или счастливым. Мы ходили всюду без оружия и без охраны Немцы без охраны не выходили ни на шаг

Тем не менее их присутствие в Москве было для нас значительной помехой, а большевики находили детское удовольствие сталкивать нас друг с другом. Они делали это очень успешно. Они держали нас вместе в приемной наркоминдела. Если им хотелось досадить Мирбаху они принимали меня первым. Если они за чтонибудь были обижены на британское правительство, они миндальни чали с Мирбахом и заставляли меня ждать.

Если немцы были слишком настойчивы в своих требо ваниях, большевики угрожали им интервенцией с союз никами. t

Если союзники старались навязать интервенцию боль шевикам, они рисовали ужасную картину опасностей на ступления немцев на Москву.

Так как ни немцы, ни союзники не могли остановить ся на какойто определенной и ясной политике по отно шению к России, у большевистской дипломатии были все преимущества.

Встречи мои с немцами в наркоминделе были для меня большой неприятностью. Иногда нас оставляли вместе почти на час, и мы в течение всего этого времени поворачивались спиной друг к другу и глазели в окна или читали «Известия». Особенно тяжелая встреча была у меня, когда я столкнулся в первый раз лицом к лицу с Хаусшильдом. Он был один в приемной, когда я вошел, и он двинулся ко мне навстречу с открытой улыбкой. Я отвернулся, как будто мы были незнакомы. Это был поступок, о котором я потом всегда жалел. Позднее, когда я был арестован и жизнь моя подвергалась опасно сти, он пристыдил меня, присоединившись к дипломати ческим представителям нейтральных держав в ходатай стве о моем освобождении. Через шведского посла (charge'd'affaires) он передал мне дружеский привет, когда я был в тюрьме.

Теперь он умер, и у меня не было возможности отпла тить ему благодарностью или извиниться за свои поступок.

Был еще один посетитель, который так же, как и

Артур Рэнсом, сделался своим человеком. Это была Му ра. С тех пор, как мы простились с ней в Петербурге в начале марта, мне недоставало ее больше, чем я мог себе в этом признаться. Мы писали друг другу регулярно и письма ее сделались необходимостью моего повседневно го существования. В апреле она приехала к нам в Москву Она приехала в десять часов утра, а у меня были ин тервью до часу. Я сошел вниз в помещение, где мы обедали. Она стояла около стола, и весеннее солнце освещало ее волосы. Когда я подошел поздороваться с ней, я не мог выговорить ни слова. В жизнь мою вошло новое чувство — чувство сильнее и крепче, чем сама жизнь. С этих пор она не расставалась с нами до того времени, пока нас не разлучила вооруженная сила боль шевиков.