• Глава 4 Укрепление духа
  • Глава 5 «Тайко бинта» – отличная игра
  • Глава 6 Великий путь небес и земли
  • Глава 7 Время плакать
  • Глава 8 Цена суси
  • Глава 9 Прощание с Миягамой
  • Глава 10 Короткое воссоединение
  • Часть вторая

    Глава 4

    Укрепление духа

    Военно-воздушная база Хиро находилась всего в двух часах езды на поезде от моего дома, но это был совершенно другой мир.

    Меня предупредили о том, чего там можно ожидать, да и сам я постарался подготовиться. Но никто не мог предположить, в каких условиях мы окажемся на базе.

    Шестьдесят новичков расселили в четыре из сорока восьми казарм. Размером база Хиро была три мили по периметру. Ее территорию пересекала узкая взлетно-посадочная полоса. Здесь же располагались тренировочные площадки, медицинский пункт, склады и множество других служебных строений.

    По одну сторону взлетно-посадочной полосы стояли сборочные цеха и испытательная площадка для истребителей. В это время Япония сильно нуждалась в деньгах и материалах, особенно в алюминии. На конвейерах работали в основном мальчишки, и около пяти из каждых тридцати собранных самолетов падали, а иногда и разваливались прямо в воздухе.

    Перед тем как расселить нас по казармам, сержант прочитал вводную лекцию. Нам подробно рассказали, как заправлять кровати, как носить форму и наводить глянец на сапоги или ботинки. От нас жестко требовались идеальный порядок и абсолютная чистоплотность. Затем нам сообщили, что сигнал к отбою будет звучать строго в двадцать один час.

    Эти правила мало чем отличались от порядков в армиях других стран. Военные всех национальностей жили по одним и тем же правилам. Разница заключалась в том, как эти правила претворялись в жизнь. Например, плохо выбритый или не начистивший перед осмотром свою обувь американец мог лишиться на пару дней увольнения или получить дополнительный наряд.

    Для нас же, как и для всех японских курсантов, малейшее нарушение, незначительная ошибка автоматически означала мучительную расплату. То, что я могу назвать не иначе, как террором безжалостной дисциплины и жестоких наказаний, началось сразу же после нашего прибытия на базу и продолжалось впоследствии в течение всей нашей подготовки, – террором столь ужасным, что некоторые его не выдержали.

    Американских пленных, «жертв японских зверств», постигала едва ли более горькая участь. А с некоторыми на самом деле обращались гораздо лучше, чем с нами. Солдаты, попавшие в лагеря в Умэде и Осаке, организовали собственные пункты раздачи лекарств и имели гораздо лучшее, чем у нас, медицинское обслуживание. Многие американцы, работавшие на разгрузке кораблей и железнодорожных вагонов, умудрялись таскать еду не только для себя, но и для охранников, покупая таким образом их содействие и молчание.

    Конечно, по их меркам, с ними обращались ужасно, но совершенно точно не хуже, чем снами. Как бы мы ни выполняли поставленные перед нами задачи, сержант всегда находил повод для наказаний. Они являлись составной частью нашей подготовки и преследовали две цели: создать железную дисциплину и неукротимый боевой дух.

    Перед нами не просто стояла задача овладения мастерством. Это был вопрос жизни и смерти. Тот, кто мог выдержать школу сержанта, уже никогда не побежал бы от врага и предпочел бы плену смерть.

    Не могу сказать, действительно ли такая политика способствовала воспитанию превосходного бойца. У понятия «смелость» может быть второй, скрытый смысл. Тем не менее так действительно воспитывались бесстрашные и преданные люди, которые практически всегда дрались до смерти. Враг сознавал, что до последних дней войны на сотню наших убитых солдат приходился всего лишь один пленный. И то в плен попадали только те, кто был серьезно ранен или терял сознание.

    Словно на экране кинотеатра вижу я сейчас испуганного, тоскующего по родному дому мальчика, каким я был в первый вечер своего пребывания на базе. Я лежал на своей койке и чувствовал себя загнанным зайцем, пытаясь представить, какие испытания меня ждут, думая о том, что принесет завтрашний день. Тревога отнимала у меня силы и не давала заснуть.

    Вдруг распахнулась дверь. Дежурный по казарме сержант проводил свой первый осмотр. Затаив дыхание, я прислушивался к его ворчанью, следил за желтым лучом фонарика и понимал, что все пятнадцать человек, так же как и я, замерли в тревожном ожидании. Должно быть, все мы молились, чтобы сержант ушел, но наши молитвы не были услышаны.

    Вспыхнул свет, и, сопровождаемые шлепками, толчками и резкими командами, мы вскочили со своих коек.

    – На выход, болваны! На выход, маменькины сынки!

    Ошеломленный и моргающий, я поднялся, и тут меня схватила крепкая рука.

    – Эй, лысый, – сказал кто-то, увидев мою стриженую голову, – на выход!

    Сильный толчок, и я вылетел за дверь.

    В одних фундоси[5] мы выстроились вдоль казармы, и толстый сержант начал поносить нас на чем свет стоит. Таким было наше первое знакомство со старшим сержантом Ногуми по прозвищу Боров.

    – Вы все жили дома, как животные? – рявкнул он. – И вы решили жить так и теперь, когда оторвались от материнских юбок? Вас сегодня предупреждали, чтобы вы содержали свою казарму в чистоте. Может, вы подумали, что мы говорили это для самих себя? – Несколько секунд старший сержант молча смотрел на нас, затем хитро усмехнулся: – Ха, они даже не знают, как стоять по стойке «смирно».

    На какое-то мгновение он стал почти похож на бранящегося отца.

    – Сопляки, – хмыкнул старший сержант и покачал головой.

    Я вздохнул с облегчением. Может, подготовка окажется не такой уж тяжелой. Может, теперь политика изменилась…

    Боров подошел к одному из сержантов и подмигнул ему. Тот принес ему биту.

    – Спасибо. – Боров произнес это подчеркнуто вежливо. Я вдруг понял, что передо мной стоял человек, в совершенстве умевший обращаться с новобранцами, который прекрасно знал все проблемы и любил свою работу. Скривив губы, он указал на надпись в изгибе биты.

    – Знаете, что здесь написано?

    Все мы прекрасно знали значение слов и назначение этого инструмента для укрепления японского боевого духа.

    – Вы знаете, для чего служит этот предмет? – спросил старший сержант.

    – Да, господин, – пробормотал кто-то из нас.

    – Тсс! – Боров выглядел огорченным и полным сострадания. – Вы что, каши мало ели? Я почти не слышу, что вы там бормочете. А теперь серьезно, вы действительно не знаете предназначения этой биты?

    Теперь ему ответили больше голосов, но звучали они по-прежнему робко.

    – Вы их только послушайте. Не громче, чем выпускают газы в ванне. И давно вы перестали сосать маменькину сиську? – Боров пронзительно захихикал и кивнул одному из сержантов. – Сопляки! Скажи, Сакигава, ты видел когда-нибудь таких сопливых ублюдков?

    Сержант искоса взглянул на нас, и несколько человек в шеренге едва заметно улыбнулись.

    – Стереть улыбки! – заревел Боров. – Быстро стереть!

    В ужасе мы провели руками по губам, глядя на него вытаращенными глазами. При этом он громко загоготал. Некоторое время Борова сотрясал смех, затем он со стоном вытер глаза.

    – О боже, как давно я этим занимаюсь! – Подавив в себе смех, старший сержант сказал: – Боюсь, нам придется начать вашу тренировку. Кругом!

    Мы повернулись лицом к казарме и увидели металлическую решетку высотой нам по пояс, тянувшуюся вдоль всего строения. Сержант приказал всем нагнуться и взяться за прутья обеими руками. Опять мы услышали маниакальный смех.

    – Вы только посмотрите на эти маленькие задницы! – Почти сатанинское ликование. Потом Боров взял себя в руки. – Ладно, ребята, сейчас мы вобьем в вас немного боевого духа!

    Эти слова наполнили меня ужасом, и я стал бороться с желанием броситься бежать. Послышался глухой удар, и первый из нас со стоном схватился за свои ягодицы. Два сержанта шли с битами в руках.

    – Держаться за прутья! – крикнул один из них.

    Жертва подчинилась и скорчилась от боли, когда бита обрушилась на нее.

    – Стоять смирно!

    Бита опустилась в третий раз. Звук дерева, бьющего по плоти, приближался. Стоны стали доноситься все чаще и чаще. Те, у кого с губ срывался даже едва слышный звук, получали дополнительные удары.

    Стиснув зубы, я изо всех сил вцепился в прут решетки и уставился на стену казармы. Парень слева от меня получил удар биты. Один страшный момент я ждал. Затем все мое тело сотряслось. Белая вспышка, огонь, пробежавший по ягодицам и переметнувшийся на спину. Никогда в жизни я не испытывал такой боли. Но как-то мне удалось не застонать и почти не пошевелиться. Может, потому что у меня было больше времени подготовиться, чем у других.

    Человек с битой остановился, глядя на мою искривившуюся спину, затем двинулся дальше. Наконец экзекуция была закончена, и мы толпой побрели в казарму. Когда мы со стонами бросились на свои койки, дверь снова распахнулась.

    «Только не это! Только не это!» – молотом стучала мысль в моей голове.

    Наш друг Боров снова стоял на пороге. Свет падал на его жирное лицо. Некоторое время он стоял так, затягиваясь сигаретой и выпуская дым через ноздри. Я лежал на животе, вцепившись в матрац, и смотрел, как дым спиралями поднимался к лампочке на крыльце.

    Наконец Боров бросил окурок в корзину для мусора и сказал почти дружелюбным и заговорщическим тоном:

    – Ну, теперь вы поняли, для чего служат биты?

    – Да, господин, – хором ответили мы.

    Усмехнувшись, старший сержант тихо закрыл дверь.

    Глава 5

    «Тайко бинта» – отличная игра

    На следующее утро Боров собрал нас на лекцию и торжественно заявил:

    – С сегодняшнего дня я хочу, чтобы вы относились ко мне как к старшему брату. Если у вас есть какие-то вопросы, просьбы или проблемы, я надеюсь, вы поделитесь ими со мной. Для этого я здесь и нахожусь.

    Трудно было поверить, что перед нами стоял тот же человек, который напугал и избил нас всего восемь часов назад. Сейчас он говорил с нами с достоинством и пониманием. Мне сразу захотелось полюбить Борова. Я даже почувствовал укол совести, что старший сержант получил такое прозвище. Теперь мне хотелось рассказать ему о своих трудностях и встретить в его лице понимание.

    – Я прекрасно знаю, – продолжал он, – что вы уже слышали, насколько трудна подготовка в военно-воздушных силах. На самом деле она может такой и не оказаться, если вы будете исполнять все, что вам говорят. Просто делайте то, что от вас требуют. Это очень просто. – Закончил старший сержант свою речь такими словами: – Для вас пришло время становиться мужчинами. Вскоре на ваши плечи ляжет ответственность за родину, за весь мир. Кроме всего прочего, вы должны научиться подчиняться приказам безоговорочно! Немедленно! Не думайте о причинах этих приказов. Они отдаются потому, что они правильные! Мы – голова. Вы – руки и ноги. Вчера вы получили четкие указания соблюдать чистоту в казармах и не выполнили их. В одной казарме пропал сапог! В двух других пепельницы стояли не точно в центре столов. Если такие нарушения будут случаться и дальше, мне придется наказать вас по-настоящему. – Старший сержант молча осмотрел наш строй, затем хитро взглянул на другого сержанта, своего помощника. – Взбучка, которую вы получили вчера, еще далеко не все. Это вовсе не больно. Когда вы закончите курс обучения под руководством сержанта Ногути, вы сможете выносить все. Удары биты по заднице будут вас только смешить. Я сделаю из вас настоящих мужчин!

    Распорядок дня был устроен довольно разумно. В шесть часов мы вставали и через десять минут строились. Затем двадцать минут гимнастики и кросса перед завтраком. Кормили нас хорошо. Рацион состоял из рыбы, риса и бобового супа. Еду приносили из столовой в казармы в огромных деревянных бадьях. Наша утварь ограничивалась мисками и палочками.

    После завтрака нас инструктировал дежурный офицер, а затем лично Боров. Кроме обеда, остальная часть утра и дня проходила в классных занятиях, гимнастике, строевой подготовке и учебных полетах на планерах. С четырех до шести вечера мы чистили свои казармы и готовили снаряжение и форму перед страшным ночным обходом. Вдобавок мы должны были следить за чистотой в казармах сержантов, стирать и гладить их белье и обмундирование.

    После ужина мы выслушивали брань Борова, которая обычно длилась от тридцати минут до двух часов. Остальное время до девяти перед вечерней поверкой было свободным. После нее давали отбой и гасили свет.

    Таким был наш распорядок дня. Но как раз эта рутина превращала нашу жизнь в кошмар. Да, свет гасили в девять, но именно тогда дежурный по казарме сержант начинал свой обход, и редко когда он не находил, к чему придраться, несмотря на все наши усилия содержать помещение в идеальной чистоте.

    Через несколько дней после знакомства с битами нас научили интересной игре под названием «тайко бинта». И все из-за того, что один из курсантов не положил на место щетку для обуви.

    После того как нас выгнали на холод в одних набедренных повязках, Боров злобно осмотрел строй и сказал:

    – Ладно, дружочки. Мое предупреждение на вас не подействовало… Эй, вы, там! Смирно!

    Он принял дурацкую, неуклюжую позу, выпятив живот и по-обезьяньи опустив руки. Некоторые из нас едва заметно улыбнулись. Боров полностью оценил свою роль и продолжал принимать другие странные позы. Он мог бы пародировать разных людей, изображая их манеры, выражения лиц, задирая нос вверх, выкатывая глаза или глядя перед собой с поддельным ужасом.

    При других обстоятельствах Боров мог бы стать превосходным комедиантом. Я никогда не переставал удивляться его двуличности. Он был совершенно непредсказуем. Всего через несколько мгновений после своего представления Боров подверг нас новому садистскому наказанию.

    – Сейчас, – заявил он, – мы будем играть в игру. Маленькая приятная забава – «тайко бинта»! – Усмешка на лице Борова растаяла, когда он вдруг рявкнул: – В две шеренги становись!

    Мы выстроились в две шеренги по семь человек лицом друг к другу. Один остался стоять в центре. Подойдя к нему, Боров сказал:

    – Сейчас я вам покажу. – Встав перед бледным парнем, он пробормотал: – Теперь мы враги. Суть игры в следующем – вот так!

    Быстрый, как хорек, его кулак нанес удар. Парень вскрикнул и упал на землю, закрыв лицо руками.

    Гул пробежал по нашим рядам.

    – Молчать! – взревел Боров. – Как вы видели, игра очень простая. Суть ее в том, чтобы обмениваться ударами – наносить их самому и держать удары противника. К сожалению, мой партнер – плохой игрок. Смотрите! Он сломался, как девчонка! Итак, хоть мне и очень не хочется, но я выхожу из игры.

    Парень все еще лежал на земле, держась за лицо и свернувшись, как улитка, словно таким образом мог исчезнуть из этого мира. Боров поднял его и заботливо отвел в сторону. Затем онприказал начать игру. Ребята из первой шеренги должны были бить по лицу тех, кто стоял во второй.

    – Итак, первая шеренга, на счет три. – Боров стал считать таким нежным голосом, каким мать убаюкивает свое дитя. – Раз, два, три – начали!

    Раздались удары.

    – Немного жестче! – скомандовал наш сержант. – Еще жестче! Ну! Бьете, как бабочки! Вы заставляете меня продемонстрировать вам еще раз, ребята.

    Первые удары не причинили мне особой боли, но вскоре они стали сильнее, когда мой оппонент стал бить чаще. Когда боль усилилась, наша вторая шеренга стала пятиться назад и тем самым заставила сержантов достать свои биты. Пока они молотили нас сзади, Боров орал:

    – Ну! Сержанты, вы тоже бьете, как бабочки! Дай мне биту, Какуда!

    Хихикнув, он пробежал вдоль нашей шеренги, раздавая стремительные глухие удары. Я подался вперед, и удар противника оказался сильнее, чем тот сам ожидал. Мой нос онемел, и я глотнул, когда теплая струйка потекла мне в горло. Наконец, пришло время поменяться ролями.

    Я бил как можно легче, когда один из внимательных сержантов заметил это и стал колотить меня по бедрам. Я инстинктивно выставил руку и получил сильный удар в локоть. Крепкие пальцы схватили меня за шею, ногти впились в кожу.

    – Так, хитрец, – прорычал сержант, – дайка мне посмотреть, как ты прольешь немного кровушки!

    Я взглянул ему в лицо – волевое, красивое лицо, но его глаза сверкали, как у дикого животного.

    – Я… я не могу, – невольно заикнулся я.

    – Что? Что? – с недоверием спросил мой надзиратель. – Посмотрим.

    Боль обожгла меня. Словно этого было недостаточно, сержант начал бить меня прямо между ягодиц. Такого я вынести не мог и закружился. На какое-то мгновение я потерял чувство реальности и хотел в жизни только одного – убить мучителя. Но мой боевой дух воспрянул ненадолго. Сержант бил меня до тех пор, пока я не упал на землю.

    – В следующий раз, маленький ублюдок… – выдохнул он, – в следующий раз я снесу тебе башку.

    Я вскочил на ноги.

    – Ты все еще хочешь драться? Хорошо… вставай обратно в строй!

    Все мое тело горело, когда парень напротив меня крикнул:

    – Давай, ударь меня! Ударь меня, я выдержу!

    Мой кулак тяжело врезался в его щеку.

    – Жестче! – крикнул сержант, и я продолжал бить все сильнее и сильнее.

    Наконец Боров приказал остановиться.

    – Итак, новобранцы, – пояснил он, – теперь вы познакомились с «тайко бинта». Отличная игра, не так ли? Что, вам так не кажется? Ну, просто надо немного потренироваться. И тогда вы сможете написать своим матерям, как весело проводите время.

    Глава 6

    Великий путь небес и земли

    Потом все мы лежали, пытаясь сдерживать свои стоны. Нескольких ребят около меня стошнило. Моя голова раскалывалась, а казарма, казалось, раскачивалась, как корабль на волнах. Я лег на бок, стараясь вспомнить, что же произошло и почему это произошло. Но мои усилия были тщетны – все тонуло в сильнейшей боли и общем смятении.

    Вдруг меня охватил ужас. Кто-то прикоснулся ко мне.

    – Не бойся, – раздался шепот.

    – Что? – выдавил я из себя.

    – Тихо! Это я, Накамура.

    Он стоял, и луч света из окна падал на его лицо и голые плечи. Парень был выше меня ростом, хорошо сложен. Но кожа во многих местах была покрыта угревой сыпью.

    – Ах, это ты! – отозвался я. – Тот самый…

    Я повернулся на другой бок и стал массировать ягодицы, не зная, что сказать. Парень по-прежнему стоял рядом.

    – Ладно, – пробормотал я через некоторое время. – Садись.

    Когда я поднимал ноги, боль снова вгрызалась в мое тело.

    – Хорошо. – Парень тоже потер ягодицы и осторожно сел. – Задница болит еще с первого вечера. Я просто хотел тебе сказать… Извини, что бил тебя так сильно. Прости, пожалуйста.

    – Ах, это, – ответил я, пытаясь улыбнуться. – За что же тут извиняться? Ты ничего не мог поделать. Это все твари сержанты.

    – Да, – согласился он. – Гнилые ублюдки. – После короткой паузы парень сказал: – Знаешь, кто-нибудь однажды решит убить этих подонков… каждого… всех до одного… разнесет на куски их поганые морды.

    – Надеюсь, – согласился я. Мне хотелось, чтобы он ушел, потому что боль накатывала волнами и было очень тяжело лежать неподвижно.

    Наконец напряжение стало невыносимым, и я стал садиться, бормоча: – Прости, что я тоже ударил тебя так сильно. Я действительно ударил тебя очень сильно и надеюсь, ты простишь меня. Ты же знаешь, что я не хотел, правда не хотел…

    На самом деле мне было все равно, что я говорил и делал. Только бы хоть как-то унять боль. Слова срывались с губ, как в бреду.

    Но Накамура не уходил, и про себя я стал проклинать его. Я закрыл глаза, прикусил губы, сжимал и разжимал кулаки. Почему он не уходил? Он что, не видел, как я мучился? Сам-то он пострадал не так сильно.

    – Тебе лучше бы не заставлять дежурного по казарме искать тебя, – произнес я, ненавидя себя за эти слова.

    Мы оба прекрасно знали, что сержанты не появятся до утра.

    – Я знаю, – ответил Накамура, но не двинулся с места.

    Вдруг я заметил, что, если напрягать каждый мускул тела, боль слегка утихает. Тогда я разработал небольшую систему, напрягая мышцы, делая несколько вздохов и затем расслабляясь настолько, насколько можно было выдержать. Выполняя эти упражнения ритмично, я почувствовал себя лучше, взглянул на сидевшего рядом со мной парня и вдруг почувствовал, как он одинок. Вот почему Накамура не уходил!

    – Откуда ты? – прошептал я.

    – Из Куре, – ответил он, затем доверительно добавил: – Знаешь, я в общем-то знал, что тут будет трудно, но никогда не думал, что могут быть такие твари, как эти… Это же настоящие садисты, понимаешь? Каждый сержант здесь садист.

    – Конечно, – согласился я. – Думаешь, как их отбирали? Прошлись по всей стране и посмотрели. И если видели, что кто-то бьет свою мать или младшую сестренку, говорили: «Пошли с нами. У нас для тебя есть особая работа – должность сержанта на базе военно-воздушных сил Хиро».

    – И кроме того, все они гомосексуалисты, – сказал Накамура.

    – Правда? – Теперь я был готов поверить во что угодно.

    – Подожди, – предупредил меня парень. – Еще узнаешь. Мой брат служит в армии. Он много чего испытал. Здесь будет то же самое. Брат мне рассказывал.

    – Правда? – Я почувствовал отвращение при одной только мысли об этом. – Мой брат тоже в армии, но никогда не рассказывал ничего подобного.

    – Скоро сам все увидишь. Все они извращенцы. Боров – точно педераст. Это видно по его роже.

    Я решил сменить тему разговора и сказал:

    – Думаешь, в армии такая же тяжелая подготовка?

    – Сомневаюсь, – ответил Накамура. – Хотя может быть. На маршах приходится проявлять мужество, выносливость и терпение. В армии тоже бьют. В общем, мне кажется, там то же самое.

    Когда я отвлекся, боль утихла, и меня стало клонить ко сну. Я удивлялся, как Накамуре не надоело сидеть рядом со мной так долго.

    – Конечно, – продолжил он, – у нас не такая страшная подготовка, как у пилотов морской авиации. Те, кто прошел ее, настоящие мужики, поверь мне. Их вообще не остановить.

    – Разве может быть подготовка труднее нашей? – пробормотал я и стал постепенно засыпать, а Накамура продолжал говорить.

    Когда я проснулся, было шесть часов утра. Я застонал и все вспомнил. Какое-то время было трудно даже представить, что я нахожусь вдали от дома. Остальные ребята тоже зашевелились, и началась побудка. Стоны стали доноситься со всех сторон, когда коротко стриженные головы начали появляться из-под одеял. Да, все это было реальностью. На мгновение я закрыл глаза, словно это как-то могло изменить действительность.

    На секунду я увидел родной дом, свою комнату, маму и Томику, ощутил их тепло. Тоска нахлынула на меня, и мне едва удалось сдержать слезы. Это было слишком жестоко. Жизнь не могла быть такой жестокой! Такого не могло быть!

    Но это было. Сакигава и Какуда по прозвищу Змей пробирались между рядами коек, хватая тех, кто задержался. Сержанты перевернули одну койку, сбросив на пол запутавшегося в одеяле курсанта. Это был Накамура.

    Мне нужно было как можно быстрее вставать! Страх поразил меня, и я не мог двигаться! Несколько секунд мои ноги были как деревянные. Правая рука сильно ныла в области локтя и казалась парализованной. Усилием воли я соскочил с койки, и, когда встал на пол, боль вонзилась в тело тысячами острых осколков. Однако шок вернул мышцы к жизни, и я стал натягивать на себя брюки и рубашку.

    Я стремительно завязывал шнурки, но Сакигава и Змей, проходя мимо, скомандовали:

    – Пошевеливайся!

    Заправив койки, мы с ворчаньем и гримасами выбрались на первое построение. Когда мы стояли, глядя прямо перед собой, я понял, что каждый получил достаточно ссадин и ран. Боковым зрением я увидел осунувшиеся лица, царапины и синяки.

    Глядя на нас, Боров улыбался во весь рот.

    – Тяжело? – спросил он. – Больно? Ах, какая жалость. – Боров сморщил свои толстые губы. – Естественно, чего же вы хотели? Все вы щуплые и дряблые, как старухи. Слабаки. У вас нет никакой выносливости. Достойные сыны Японии! Ну ничего, двадцать минут пробежки помогут вам размяться. Конечно, я с удовольствием пробежался бы с вами, но, как вы понимаете, мы, сержанты, к сожалению, подвергаемся дискриминации. – С наигранной горечью он опустил глаза. – Нас заставляют ездить на велосипедах.

    Построив нас в колонну, Боров скомандовал:

    – Шагом марш!

    Каждый шаг был пыткой. Мы шли словно надломленные старики.

    – Ужасно! Ужасно! – кричал старший сержант. – Раз вы не умеете ходить, будем учиться бегать. Бегом марш!

    Послышался какой-то треск, и последний парень натолкнулся на впереди бежавшего. Медленно, превозмогая боль, наша колонна, пошатываясь, двинулась вперед, словно стая уток.

    Пока мы, хромая, бежали по взлетно-посадочной полосе, Боров лениво кружил на своем велосипеде, то визжа, то ругаясь, то гогоча и выкрикивая насмешки. В руках он держал бамбуковую палку около четырех сантиметров в диаметре. После того как мы пробежали полмили, некоторые начали отставать.

    – Быстрее! Быстрее! – подгонял их Боров.

    Через милю несколько ребят совсем отстали.

    Один из них отделился от общей группы сначала на несколько футов, потом на несколько ярдов.

    Причем расстояние продолжало увеличиваться. Боров оглянулся и заколесил к отставшему. Когда мы добежали до края взлетно-посадочной полосы, чтобы сделать разворот, я оглянулся. Парень лежал на земле, а Боров колотил его бамбуковой палкой. Но даже это не помогало. Бедняга потерял сознание.

    Бег продолжался, и все больше и больше ребят начали отставать. Один споткнулся и рухнул на бетон. Два товарища помогли ему подняться, но он не мог стоять на ногах, когда несчастного потащили вперед. Конечно, двоим нести третьего долго не удалось. Да и Боров вскоре подъехал к ним и начал бить всех троих. Закончив экзекуцию, он покатил вдоль нашей колонны, ругая нас на чем свет стоит.

    – Вот как атакует истребитель! – орал старший сержант. – Быстро! Неожиданно! Смертоносно! – Он ехал и колотил каждого по голове. – Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

    К счастью, его удары не всегда достигали цели.

    Я почувствовал, как палка просвистела у меня над головой, и через мгновение, войдя в роль истребителя, Боров опрокинул одного курсанта страшным ударом.

    – Неповоротливая задница, – прокаркал он.

    «Какая радость! – подумал я. – Сбит прославленный летчик!»

    – По мере того как бег становился совсем невыносимым, ребята один за другим начали терять сознание. Наконец, нас осталось четверо или пятеро. Видимо, Боров тоже немного устал и приказал остановиться. Все мы судорожно хватали ртом воздух, но, должен признать, мышцы болеть перестали. Когда мы остановились согнувшись – в позах, выражающих внимание, – истребитель сердито посмотрел на нас, улыбнулся и заметил – Всего-навсего короткая прогулка перед завтраком, правда, ребята?

    Бамбуковая палка мелькнула в воздухе и едва не разломилась пополам.

    Таким было начало неудачного дня. После обеда Змей познакомил нас с еще несколькими играми. Последняя заключалась в ползании по казарме на животе под койками. И все потому, что пол был грязнее, чем «в свинарнике». Я полз вперед, и передо мной маячили пятки соседа. От одного только прикосновения к полу я начал засыпать. Сон буквально одолевал меня. Как было бы чудесно, если бы я незаметно выбрался из этой вереницы, просто тихо лег под койкой и спал бы, и спал… Желание уснуть нахлынуло на меня, как водоворот, но тут же раздался крик:

    – Ползи сюда!

    Я уткнулся в чьи-то сапоги.

    Через какое-то время Змей ушел, и с кухни принесли деревянные бадьи с едой. Я яростно набросился на свою миску с рисом, когда кто-то произнес:

    – Привет, старина Кувахара.

    – Привет, Накамура! – ответил я. – Сиди, сиди, пожалуйста.

    Ничего, кроме традиционного приветствия, да и голодны мы были так, что особенно не поговоришь. И все-таки как здорово было иметь друга. Накамура был одним из тех, кто не упал во время нашей утренней «короткой прогулки».

    – Грязный сукин сын, – прошептал он. – Небось наглотался сегодня своих таблеток, а?

    – Да, – согласился я. – Совсем ополоумел.

    На самом деле никто из нас не видел, принимал ли что-нибудь Боров, но было приятно думать, что у него «съехала крыша». Вскоре мысль, что у старшего сержанта не в порядке с головой, стала передаваться из уст в уста.

    – Подожди, – уверял меня Накамура, – эта толстая задница как-нибудь получит. Придет темный вечерок…

    – Это точно, – согласился я.

    Опять мы выдавали желаемое за действительное. Но желание это было огромным. Просто думать об этом и знать, что другие думали так же, – уже одно это поднимало мой дух. Поначалу многие ребята молчали, но, как товарищи по несчастью, мы быстро подружились. Было здорово сочувствовать друг другу и вместе ненавидеть.

    Наша короткая передышка закончилась, и вскоре мы познакомились с другими играми. Когда мы проявляли недостаточную выносливость, нас заставляли ложиться на бок, а потом подниматься с помощью одной руки и ноги и балансировать. Эксперимент интересный, и сначала он казался простым, но с течением времени становилось все труднее и труднее. В конце концов, в этой идиотской позе нельзя было продержаться больше нескольких секунд. Раз за разом мы балансировали. Наши тела представляли собой своеобразную букву «Х». Руки и ноги начинали дрожать, затем подламывались. Через полчаса мы плюхались на землю, уже не балансируя.

    На этой стадии наши сержанты начали использовать кнуты. Мы лежали, задыхаясь, стеная и ожидая удара кнута или палки. Один раз кнут, словно кислота, обжег мою шею и ухо, но я только непроизвольно сжался и попытался закрыться. Я был почти парализован.

    В течение дня мы подверглись еще дюжине новых видов наказаний, и вечером Боров довел издевательства до логического завершения. Мыне смогли повторить вслух пять основных пунктов Имперской присяги, а точнее, предписания.

    Вскоре я понял, что ошибки в этой области приводили к дисциплинарным взысканиям гораздо быстрее, чем любые другие нарушения. Имперское предписание солдатам и матросам, отданное императором Мэйдзи в 1882 году, считалось практически священным. Это был документ, состоявший из нескольких страниц, которые каждый военный был обязан знать наизусть. Его сложные правила и философию требовалось поглощать через постоянную зубрежку и медитации. Каждый должен быть готовым в любой момент процитировать его, полностью или по частям.

    Иногда японских бойцов заставляли повторять его наизусть полностью на каждой вечерней поверке. Распевное чтение длилось около четверти часа. Однако мы в Хиро повторяли только пять основных пунктов или положений:

    1. Солдат и матрос должен считать преданность своей важнейшей обязанностью. Солдат или матрос, чей боевой дух недостаточно силен, каким бы талантом он ни обладал в искусстве или науке, является простой марионеткой. Тело солдата или матроса, просящее пощады, каким бы организованным и дисциплинированным он ни был, в сложных ситуациях ничем не отличается от черни. С твердым сердцем выполняй свой главный долг – храни верность. Постоянно помни, что обязанность тяжелее скалы, а смерть легче перышка…

    2. Младшие по чину должны считать приказы старших исходящими от самого императора. Всегда оказывай уважение не только командирам, но и другим старшим по званию, хотя ты им и не подчиняешься напрямую. С другой стороны, старшие не должны относиться к младшим с презрением и высокомерием. Кроме случаев, когда долг требует от них быть суровыми и строгими, старшие обязаны относиться к подчиненным с вниманием, сделать доброжелательность своей главной целью, чтобы все военные могли объединиться для службы своему императору…

    3. Солдат и матрос должны высоко ценить мужество и героизм. Даже в древние времена мужество и героизм в нашей стране почитались. Без них наше дело не заслуживало бы уважения. Как могут солдат и матрос, чья профессия сражаться с врагом, забыть хотя бы на мгновение о своей доблести?

    4. Честность и справедливость – обычные обязанности человека, но солдат и матрос без них не могут оставаться в рядах вооруженных сил и дня. Честность подразумевает верность своему слову, а справедливость – исполнение долга. Значит, если ты хочешь быть честным и справедливым, с самого начала ты должен задуматься, способен ты на это или нет. Если ты бездумно соглашаешься сделать что-то непонятное и связать себя неразумными обязательствами, а потом пытаешься доказать себе свою честность и правоту, ты можешь оказаться в сложном положении, из которого нет выхода…

    5. Солдат и матрос должны стремиться к упрощению своей цели. Если ты не упрощаешь свою цель, ты станешь женоподобным, легкомысленным, станешь стремиться к роскоши и расточительству. Ты станешь самодовольным, подлым, опустишься на самое дно, и ни преданность, ни доблесть не смогут спасти тебя от презрения… Солдат и матрос, никогда не относитесь легкомысленно к этому предписанию.

    Эти предписания назывались «Великий путь небес и земли, всемирный закон человечества», и люди, допускавшие хотя бы одну ошибку при его повторении, обрекали себя на самоубийство.

    Вполне понятно, что Боров придавал такое огромное значение именно этому аспекту нашей подготовки. Закон должен был дойти до души «каждого солдата и матроса». Ну и конечно летчика. В то же время казалось большим парадоксом, что Боров и его коллеги довольно странным образом выполняли директивы относиться к младшим с доброжелательностью.

    В тот вечер за то, что мы плохо запомнили положения предписания, нас выстроили перед казармой и одного за другим стали толкать так, чтобы мы бились лицом об стену. Один парень сломал нос, другой лишился нескольких зубов.

    – Новобранцы, – сообщил нам потом Боров, – сегодня знаменательный день. Еще несколько таких же, и вы станете настоящими мужчинами!

    Глава 7

    Время плакать

    В одну неделю вся моя жизнь изменилась – все мои представления о том, каким должен быть настоящий мужчина, что такое добро и зло, что правильно, а что нет. Но тогда я мог оценить свои чувства не более, чем жестоко израненный человек может оценить свою боль.

    Внутренний шок порождал оцепенение, психологическую беспомощность. А результатом всего этого становился панический страх. Было совершенно невозможно заставить себя не бояться старших. Мы становились изворотливыми, как крысы, которых били электрическим током. Сначала нам не удавалось найти ни одного момента, когда можно было расслабиться. Мы постоянно сжимались в ожидании очередного удара.

    Некоторое время мне на самом деле казалось, будто жизнь дома в семье, беззаботные школьные деньки были лишь плодом моего воображения. Каким далеким теперь все это казалось и каким туманным. Время – вещь относительная. Меня лишили юности. За одну неделю я стал взрослым.

    «Новобранцы, новобранцы, чистите свои сапоги. А потом можете поплакать на своей койке». Эти слова после тяжелого дня курсанты напевали уже давно. Ночь всегда сопровождалась для них тоской. После отбоя можно было предаться воспоминаниям, глубоко вздохнуть и под покровом темноты дать волю сдерживаемым эмоциям, боли и страху.

    Когда дежурный по казарме сержант заканчивал свой осмотр, после любого дисциплинарного взыскания мы лежали на койках, думая о доме, в основном о своих матерях, иногда о сестрах. Ведь некоторым из нас было всего по пятнадцать лет. А может, мы даже испытывали некоторое удовольствие от своего горя. С некоторыми иногда так бывает. Когда никто нам не сочувствовал, мы сочувствовали сами себе. И тогда мы лили слезы. Никто не мог видеть этого, а всхлипывания слышали лишь немногие.

    У некоторых новобранцев, как у меня, только начали ломаться голоса. Во сне мы иногда громко звали матерей. Странно, но я никогда не слышал, чтобы хоть один курсант назвал имя своего отца. (Потом я узнал, что умирающие люди всегда зовут матерей.) Отец – глава семьи, и его строгость и скрытая любовь часто помогают сыну укрепить в себе боевой дух. Но когда необходимоутешение или когда часы человека на этой земле сочтены, он думает о матери.

    Тому, кто незнаком с образом мышления японцев, некоторые наши поступки, плач и сентиментальность могут показаться удивительными. Для иноземцев мы люди с каменными лицами, никогда не проявляющие своих чувств. Действительно, мы создаем вокруг себя своеобразный барьер. Наша философия – смирение, и мы часто не выражаем чувства, даже когда полны радости или ненависти.

    Уроженца Запада, особенно американца, как мне кажется, можно сравнить с кипящим котлом с чуть сдвинутой крышкой. Пар выходит легко и постоянно. Японец же больше похож на скороварку. В ней используется такой же пар, и он может собираться некоторое время под крышкой без каких-либо внешних проявлений. Но если в один момент его выпустить, может проявить всю огромную накопившуюся силу.

    Можно понять, как японец, являясь в один момент образцом спокойствия, благородства, а иногда даже и низкопоклонничества по сравнению с людьми других национальностей, в следующее мгновение может упасть на пол в истерике… или фанатично броситься на своего врага.

    Несмотря на все эти умозаключения, каждое действие наших сержантов было подчинено тому, чтобы подавить любое проявление эмоциональности, кроме тех случаев, когда она служила на пользу государству и императору. Они делали постоянный акцент на то, чтобы направить наши эмоции в нужное русло. В идеале любое проявление страха, тревоги и радости должны быть подчинены, преобразованы и выражены в форме боевого духа. В этом смысле все личные переживания должны быть связаны с общим делом. Хныканье от боли, слезы при воспоминаниях о матери являлись не только признаками слабости. Они означали, что наша жизнь еще не была посвящена Великой Идее. Мы еще не получили жизненный урок, и, как индивидуальности, являемся всего лишь расходным материалом. А расходы – не потери, если служат достаточно великой цели.

    Если новобранец стонал во сне и его слышали, наказывали нас всех. По ночам нас часто поднимали. Это Боров приходил поздороваться с нами вовсе не в добром настроении. Его самодовольная улыбка исчезала, лицо перекашивалось. Иногда на нем проступали заметные следы усталости.

    – Может ли быть, что вы, жалкие детишки, скоро станете благородными сынами Японии, сражающимися во славу нашего почтенного императора? – Старший сержант качал головой. – Я здесь, чтобы сделать из вас мужиков, и не хочу потерпеть неудачу. Я сделаю настоящего мужика из каждого курсанта, даже если мне придется его убить. Одна мысль о том, что император снизошел до нас, подумал о нас, оказал нам честь, приводит нас в дрожь. А сейчас, новобранцы, я хочу дать вам несколько дружеских советов – особенно тем, кто хнычет каждую ночь, как сопляк. Вы здесь только для одного. А знаете для чего? Знаете?

    Когда мы хором отвечали, Боров презрительно ухмылялся.

    – Нет, вы не знаете. Это очевидно. Вы живете только для одного – для вашего императора, для Японии… для своей родины. – Затем он очень спокойно продолжал:

    – Полагаю, все вы уже забыли о прошлом. Прошлого нет. Вбейте это себе в голову раз и навсегда. Есть только настоящее. – Тут Боров впадал в экспрессию, начинал яростно жестикулировать. – Забудьте о прошлом! Забудьте о гражданской жизни! Забудьте о своих семьях! Теперь вы живете только ради одной цели. Вы будете готовы умереть по первому же приказу без малейшей попытки уклониться. Никогда, никогда не забывайте, что вы самый расходный материал Японии. Чем скорее вы это поймете, тем лучше для вас! А вообще… «тайко бинта», биты, другие вещи… все это ничто, вообще ничто. Но такие испытания делают из вас настоящих мужчин, готовят вас к более серьезным нагрузкам. Понимаете теперь? Хорошо! – Боров кивнул Змею и Сакигаве: – Принесите биты!

    Многих из нас били уже в бессознательном состоянии, и мы не проронили ни звука.

    Каким странным выглядело это наказание! Хотя большинство из нас были очень молоды, среди нас находились несколько новобранцев от сорока пяти до шестидесяти лет. Армия была огромным кипящим котлом, в котором каждый человек терял свою индивидуальность. Все были коротко стрижены, носили одинаковую форму. Пожилой, богатый, авторитет – все это не имело здесь никакого значения. Сержант, который подобострастно кланялся бы некоторым из курсантов в гражданской жизни или который даже не имел бы возможности общаться с ними, являлся тут настоящим тираном и командовал всеми. Он мог безнаказанно пнуть или ударить любого новобранца.

    После первой недели, проведенной в Хиро, мы спали как под воздействием наркотиков. Наши тела еще не начали привыкать к наказаниям и изнурительной подготовке. Иногда мы проводили ночи почти в коме. Змей и Сакигава с несколькими своими помощниками врывались в казарму, чтобы устроить свои искусные трюки. Иногда они крепко связывали наши руки и ноги, включали свет и приказывали нам встать. В помутненном состоянии разума мы пытались подняться и, ошеломленные, часто падали на пол. Обычно нам требовалось некоторое время, чтобы понять, что произошло, и сержанты всегда громко гоготали, наблюдая за нашими судорожными усилиями избавиться от пут.

    Когда Накамура в первый раз заявил, будто некоторые сержанты были извращенцами, я испугался и не поверил, но потом подумал, что, возможно, он был прав. Хотя, насколько мне было известно, пока еще ни один из сержантов не проявлял своих гомосексуальных наклонностей, многие из них повергали нас в замешательство самым безобразным образом.

    Змей, например, больше других получал удовольствие от унижения молодых новобранцев перед остальными. Те из нас, кто только достиг половой зрелости, страдали больше всех. На построении сержант мог искоса взглянуть на какого-нибудь несчастного, совершившего ту или иную ошибку, и сказать:

    – Эй, сопляк, ты, похоже, еще совсем мальчишка, верно? Или ты уже мужик? Ты что, оглох? Я спрашиваю, ты уже мужик?

    – Да, господин сержант.

    – Ах так! Тогда докажи это, сопляк! Снимай штаны! И повязку свою тоже! Быстро!

    И потом несчастный курсант стоял со смущенным лицом, в то время как Змей, иногда Сакигава или даже Боров насмехались и отпускали колкие замечания по поводу его мужского достоинства. Подобные унижения я ненавидел больше, чем физические наказания. Однажды ночью нас троих подняли с кровати и отправили убирать сержантскую казарму, потому что наша дневная работа начальство не удовлетворила. Когда мы закончили, нас заставили раздеться и прыгать под струями ледяной воды. Но и этого Змею показалось мало. Он голыми выгнал нас на холод и заставил пробежать пять раз вокруг казармы, а затем запер в душевой на всю оставшуюся ночь, так и не разрешив одеться.

    В течение первого часа мы в темноте сидели на деревянной скамье, прижавшись друг к другу, и дрожали. Через некоторое время мы решили делать физические упражнения. Это был единственный способ не замерзнуть до смерти. Однажды, очнувшись от дремоты, я стал отжиматься, ощущая, как холод бетонного пола распространялся по моим рукам и ногам. Потом я вдруг подумал о душе – вспышка оптимизма! Но она вскоре погасла. Ведь я прекрасно знал, что горячую воду включали лишь днем, и то лишь на некоторое время с определенными интервалами.

    Однако в конце концов, больше от безысходности, я подошел к душу и повернул один из кранов. На меня внезапно обрушились холодные струи, и я отскочил назад. Протянув руку, чтобы закрутить кран, я почувствовал, что вода стала теплее. Она явно нагревалась!

    Спустя несколько секунд вода стала горячей! От нее даже шел пар! Я быстро перекрыл воду и огляделся по сторонам. Слышали ли шум воды сержанты? Нет, через две двери вряд ли. Да к тому же они давно спали. Я взглянул сквозь полутьму на своих товарищей и увидел лишь их смутные очертания. Скорчившись на скамье, прижавшись друг к другу спинами, они пытались уснуть. Какое-то мгновение я боролся с собой. Если под душем я буду стоять один, горячая вода будет литься дольше. А если мы встанем втроем…

    И все-таки через несколько секунд я прошептал:

    – Ока! Ямамото! Идите сюда, под душ.

    – Горячая вода? – выпалил Ока.

    – Тихо!

    В одно мгновение оба оказались рядом со мной. Они потирали свои руки, живот, переминались с ноги на ногу и делали наклоны.

    – Включай быстрее воду! – простонал Ямамото, стуча зубами.

    – Только один кран, – сказал я. – И дам не очень большой напор, а то вся вода стечет, и мы даже не успеем согреться.

    Ребята послушно отступили, пока я регулировал душ. Затем мы сгрудились под струями, постанывая, когда вода стала согревать нашу застывшую плоть.

    – О, прекрасно. Чудесно! – бормотал я, запрокинув голову. Внезапно меня осенила еще одна идея. – А что, если!.. Как можно заткнуть сливную трубу?

    – Сесть на нее, – весело ответил Ока. – Для этого у тебя ведь большая задница.

    Я решил, что можно было попытаться заполнить маленькую душевую водой на три-четыре дюйма, не залив остального пола. Вдруг я понял, что нам нужно – туалетная бумага! План сработал превосходно. Я накрыл отверстие сливной трубы слоем бумаги толщиной в полдюйма. Вода постепенно собиралась вокруг нас и просачивалась сквозь туалетную бумагу достаточно быстро, чтобы не затопить соседнюю комнату.

    – Почему вы не называете меня гением? – спросил я, усаживаясь в булькающей воде. Через некоторое время душ создал достаточно пара, чтобы согреть воздух вокруг нас. Я растянулся в воде, уровень которой медленно поднимался. Тепло. Каким чудесным оно было! Так посреди холода, тьмы и жестокости мы нашли свой маленький секретный островок.

    И в этом тепле я уснул.

    Глава 8

    Цена суси

    Несмотря на постоянные напоминания о том, что мы должны забыть прошлое, через две недели нашим семьям разрешили ненадолго приехать навестить нас. Всего четырнадцать дней минуло с тех пор, как я произнес слова прощания, а казалось, прошла целая вечность. Когда настал час приезда родственников, меня начало трясти. Как давно я их не видел! Сколько всего за это время произошло. Родной дом для меня теперь был словно в тысячах миль отсюда.

    Пробило четыре часа. Я ждал в гостевой комнате, где курсантов, словно заключенных, отделяла от их семей специальная перегородка. Я видел, как входили родители ребят, как загорались глаза моих товарищей. Некоторые из них выглядели почти смущенными, нерешительными. Перегородка мешала им проявить более сердечную приветливость и заставляла ограничиваться лишь рукопожатиями.

    Прошло полчаса. Мои родственники все еще не приходили. Я начал волноваться. Неужели они не понимали, что у нас был всего лишь один короткий час? Они вообще могли опоздать. С них станется!

    Да они вообще могли не прийти. Перепутали день, вот и все. Наверное, я неправильно написал в письме. Я хрустнул пальцами и уставился в пол, затем снова поднял глаза на дверь. На пороге стоял отец в сером костюме. Консервативный цвет его одежды смешивался с нежно-оливковыми оттенками двух легких кимоно, которые виднелись за его спиной. Мама и Томика. Вскоре мы обменялись рукопожатиями, глядя друг другу в глаза. Мама и Томика даже не пытались скрыть свои чувства. Они смотрели на меня, и в их глазах стояли слезы. Я не мог говорить и тоже боролся со слезами. Мне не хотелось проявлять слабость перед отцом, и я закусил губу.

    Улыбка папы еще никогда не была такой теплой.

    – Как твоя новая жизнь, сынок?

    – О… – Я запнулся. – Все хорошо, папа.

    В этот момент во мне что-то дрогнуло, и в голове зазвенели слова: «Почему ты врешь? Скажи правду! Расскажи обо всей этой жестокости и беззаконии! Скажи ему, что ты хочешь уехать отсюда. Может, ему что-нибудь удастся сделать…»

    Но ведь отец служил в армии. Он наверняка знал, через какие испытания мне приходится проходить. Ведь он в свое время пережил то же самое. Как ему это удалось? Отец прищурил один глаз и приподнял бровь.

    – Твой сержант тебя любит? Они такие же добрые и нежные, как твоя мама? Ты прекрасно выглядишь. По-моему, ты даже поправился при таком хорошем питании.

    Мое лицо действительно округлилось – распухло после вчерашней игры в «бинта».

    – Это не от… – начал я и остановился.

    – Темные глаза отца смотрели на меня. Он слегка покачал головой. – Они хорошо с тобой обращаются, Ясуо?

    Я улыбнулся:

    – Да, спасибо, папа. Хорошо.

    Некоторое время мы молчали. Потом Томика нагнулась ко мне и нахмурила брови, глядя в мое лицо, как в зеркало.

    – Где ты так оцарапался?

    – Ясуо-сан, у тебя синяки под глазами! Тебя бьют! – В голосе мамы прозвучала так хорошо знакомая мне забота.

    Во мне началась внутренняя борьба: ребенок почувствовал себя уютно, а во взрослом начало расти необычное раздражение.

    – Они обращаются с тобой жестоко! Очень жестоко! – Мама говорила так громко, что я вспыхнул и стал оглядываться по сторонам. Но все вокруг были заняты своими разговорами. – Ясуо-сан… – произнесла мама почти умоляющим тоном, будто я мог что-то предпринять, чтобы изменить свою жизнь.

    – Ничего, мама, ничего страшного! – стремительно ответил я.

    – Но, Ясуо-сан… твой бедный глазик…

    – Ничего, мама! Ничего страшного, – повторил я, почти крича. – Просто я упал. Все скоро заживет!

    Я приложил руку к глазам, словно защищая их от яркого солнца. Наступила тишина, в которой слышалось лишь мое прерывистое дыхание. Все это время мама крепко сжимала мою ладонь. В тот момент я любил свою мать сильнее, чем когда-либо.

    – Мой сын справится с трудностями сам, – тихо произнес отец. – Он уже стал мужчиной. Он самурай!

    Я взглянул на него, провел по лицу кулаком и улыбнулся.

    – Мы с твоей сестрой приготовили немного суси, – сказала мама. – Тебе разрешат взять его?

    Мама и Томика спрятали еду под широкими поясами на талии. Их суси давно были моим любимым кушаньем.

    – Вряд ли нам это разрешат, – ответил я, – но они ничего не узнают, если вы передадите их мне незаметно. Вы принесли рубашки и полотенца?

    Мама кивнула и положила на перегородку квадратный сверточек, перевязанный оранжевой веревочкой.

    – Просто запихни суси внутрь, – предложил я. – Никто его там не найдет.

    Ирония судьбы – через мгновение после того, как мама передала мне сверток, поднялась суматоха. Сержант дал одному из курсантов подзатыльник. Вся семья бедняги в оцепенении наблюдала за сценой.

    – Бейте меня! Бейте меня! – взвыла его мать. – Мой сын не виноват! Это я виновата! Он не просил ничего приносить ему!

    Подзатыльник не был строгим наказанием, но он оскорбил всех нас. Воскресенье было единственным днем в неделе, когда с нами не полагалось обращаться строго. Это был для нас короткий перерыв, мимолетный момент, когда все вокруг могло быть мирным и безоблачным. Самому сержанту с длинной шеей и лоснящимся надменным лицом было не больше восемнадцати – девятнадцати лет. Он мог спокойно наказать новобранца потом. Как бы я хотел убить сержанта прямо сейчас.

    – Поняв, что произошло, моя мама страшно испугалась и потребовала, чтобы я вернул еду. Я какое-то мгновение колебался, но потом во мне разгорелся бунт. – Нет! Вы с Томикой приготовили суси для меня, и я оставлю его у себя.

    Моя сестра с тревожным взглядом что-то пробормотала.

    – Оставь ему его суси, – сказал отец. – Они не посмеют ударить Кувахару. Пусть еда останется у него.

    Спор угас. Вскоре час посещений истек, и женщины снова заплакали.

    – Хватит! – приказал отец. – Думаете, мужчине приятно все время видеть слезы? – Он крепко пожал мою руку. – Мы ведь скоро увидимся, когда твоя начальная подготовка закончится, верно?

    Я кивнул.

    – Мы должны идти.

    – Хорошо, – сказал отец. – Осталось недолго, и подготовка доставит тебе настоящую радость. Учись как следует и возвращайся к нам настоящим самураем. Сделай все, чтобы мы гордились тобой, Ясуо.

    Я снова кивнул, и мои родные ушли. Отец вышел за дверь, не оглянувшись. Томика посмотрела на меня через плечо. Ее глаза напоминали глаза испуганного олененка. Я неопределенно махнул рукой, и сестра с мамой скрылись за дверью.

    Позже в казармах многие ребята лежали на койках – привилегия, предоставлявшаяся нам только по воскресеньям, – и неотрывно смотрели в потолок. Посещение родных не очень-то подняло наш дух. Я видел, как Накамура скорчился на краешке своей койки, положив подбородок на руки. Я подошел и стал смотреть на него, но он ничего не сказал. Решив, что беспокоить приятеля не стоило, я стал медленно бродить по казарме, затем снова остановился около его койки:

    – Эй, Накамура! Ты любишь суси?

    Едва заметно улыбнувшись, он поднял глаза.

    – Тебе тоже принесли?

    – Спрятаны под одеялом, – ответил я.

    Накамура засмеялся и похлопал по своей койке:

    – У меня тоже!

    Вскоре мы узнали, что родственники принесли почти всем ребятам какую-то еду – печенье, сладости или булочки. Ока и Ямамото запихнули все под рубашки и сейчас старались понадежнее спрятать свою контрабанду.

    – Устроим вечеринку! – воскликнул Ока. – Сегодня после отбоя!

    Эта мысль наполнила нас радостью, и мы впервые за две недели весело рассмеялись.

    К несчастью, наша радость оказалось недолгой. Вернувшись после ужина, который по воскресеньям устраивали в столовой, мы обнаружили свои койки перевернутыми. Некоторые из нас тревожно зашептались, когда в казарме появился Боров.

    – Ох! – невольно воскликнул кто-то.

    – «Ох»? – произнес Боров. – Что значит «ох»? – С совершенно обезоруживающим видом он положил руку на плечо Оки. – Что-то пропало?

    Ока замер:

    – Нет, господин сержант.

    – Тогда в чем дело? Почему ты сказал «ох»?

    Ока пробормотал в ответ что-то неразборчивое.

    – Вы, ребята, уверены, что ничего не пропало? – спросил Боров. – Я чувствую какое-то напряжение. Что-то не так?

    – Все в порядке, господин сержант, – отважно выступил вперед Накамура. – Гм. – Боров целую минут ходил взад-вперед, потирая подбородок и наслаждаясь ситуацией. – Неужели вам совсем не нужна моя помощь? – Вдруг без какого-либо предупреждения старший сержант развернулся и указал пальцем на Ямамото: Почему твоя койка вся перевернута?

    Ямамото словно воды в рот набрал.

    – Очень любопытно, – пробормотал Боров. Он стоял уперев одну руку в бок, а другой опять потирая подбородок. – Странное дело. Я прихожу сюда, надеясь на дружеский прием, и что получаю? Ни одного доброго слова, только холод. Я задаю простой вопрос, но никто мне не отвечает.

    Старший сержант плюхнулся на мою койку, едва не разломав ее. Мы уже привыкли к тому, что в нем иногда начинал проявляться актер.

    – Посмотри на меня, Кувахара. – Он закрыл лицо руками и стал издавать жалостливые всхлипывания, затем поднял горестный взгляд и простонал: – Кувахара, что все это значит?

    – Я… я не знаю, господин сержант…

    – Я чужой в собственной семье! Дети! Дети мои, вы совсем забыли свою мамочку? – И Боров снова стал рыдать.

    Превосходное представление. Трудно было удержаться, чтобы не рассмеяться, хотя мы знали, что вскоре нас ждут какие-то неприятности.

    Наконец Борова утомила его игра, и он со скучающим видом сообщил, что нас придется наказать за то, что мы хотели обмануть своего старшего сержанта. Нас вывели на улицу и выстроили лицом к казарме. Но это было лишь только начало. Потом нас заставили ползти вокруг казармы, повесив на шею связанные форменные ботинки. Таким же образом мы проползли по коридорам, чтобы посетить комнаты сержантов. Каждый по очереди стучал в дверь, получал разрешение войти и переползал через порог, чтобы попросить прощения.

    Когда я оказался в комнате Борова, он сидел для пущего эффекта в ярком свете лампы, положив ногу на ногу и держа руки за спинкой кресла. Затянувшись и выпустив дым сигары мне в лицо, старший сержант заметил:

    – Разве тебя здесь плохо кормят?

    – Нет, господин…

    – Тогда почему ты принес еду в казарму, хотя прекрасно знал, что это запрещено?

    – Простите, господин старший сержант.

    – Смотри на меня, Кувахара, а не в пол. Боюсь, этого извинения недостаточно. – Боров все время пускал мне в лицо волны вонючего табачного дыма. Когда я стал от этого задыхаться, он спросил: – Что с тобой? Ты заболел? Я тебе противен?

    Я не успел ничего ответить, и старший сержант продолжил:

    – Как я уже говорил, Кувахара, мы не сможем хорошо подготовиться на этой базе – фактически проиграем войну, – если каждый будет нарушать правила, а потом лишь говорить «простите». Нет, нет! Боюсь, я должен наказать тебя за твой обман. Кроме того, я обижен на то, что вы не пригласили меня на свою вечеринку, которую собирались устроить после отбоя. Знаешь, я ведь тоже был когда-то новобранцем. – Боров ударил меня в лицо и вкрадчиво позвал: – Следующий, пожалуйста.

    – Благодарю вас за заботу, господин старший сержант, – пробормотал я и пополз к двери. Мои ботинки по-прежнему болтались на шее.

    Глава 9

    Прощание с Миягамой

    Какими бы суровыми ни казались нам наказания в первые недели, это было ничто по сравнению с тем, что началось потом. Когда мы окрепли, сержанты стали гонять нас каждый день по пять миль вместо двух или трех. В конце концов мы стали пробегать восемь миль, а тех, кто падал, избивали прикладами винтовок.

    Во время игры в «бинта» вместо кулаков теперь мы использовали подкованные ботинки. Среди нас уже не осталось ни одного, чье лицо не было бы разбито, особенно в уголках рта. За исключением воскресений пытки проводились беспрестанно.

    К конце первого месяца ребята начали по-настоящему ломаться. Постоянная боль, унижения, психологическое давление. Такое нельзя было терпеть вечно. Два оставшихся месяца базовой подготовки тянулись словно века. Я не верил, что все мы выдержим ее, и оказался прав.

    Шестеро ребят убежали. Они перебрались через колючую проволоку, но вскоре их поймали. Один, правда, продержался на свободе несколько дней, скрываясь в горах и таская по ночам с полей овощи. Но и этого беднягу в конце концов задержали дружинники неподалеку от его дома в Хонго. Для того чтобы убедиться, действительно ли парень был тем самым дезертиром, стражи порядка привели его домой. Какой позор!

    – Нам очень жаль, – сказали дружинники, – но этот парень предал свою страну, и нам ничего не остается, кроме как вернуть его в Хиро.

    И беглеца увели в наручниках.

    Стандартная практика в армиях всех стран мира – дезертиров отдавали под трибунал, и их судьба целиком и полностью зависела от милосердия строгого военного суда. Частенько до нас доходили слухи, что арестованных в тюрьме пытали до смерти, невзирая на мольбы о пощаде. Власти в тюрьмах придумывали различные причины смерти людей в таких случаях, и их редко кто проверял.

    Многих пойманных дезертиров подвешивали за руки к потолку, к ногам привязывали тяжелые металлические грузы, а затем били по обнаженной спине ремнями.

    Для всех нас время ползло медленно, как червяк, но те из нас, кто не сломался окончательно в суровых испытаниях, постепенно крепли духом и телом. Кое-как мы прошли через жернова мельницы второго месяца подготовки. Две трети срока были позади.

    «Ты выдержал целых два месяца, – говорил я себе, – значит, ты выдержишь еще один!»

    За проведенные в Хиро недели я заметно подрос и испытывал мрачное удовлетворение от того, что мог выносить трудности, как настоящий мужчина. Даже лучше, чем большинство курсантов. В гимнастике и беге я был одним из первых, продолжал превосходить многих в полетах на планере и в других занятиях. Я никогда не рассказывал о своем чемпионском звании, но ребята узнали про него. И это, думаю, повысило мой авторитет.

    Мои перспективы становились все радужнее, когда одно потрясение деморализовало меня на несколько дней.

    – Однажды вечером я почистил сапоги и отправился в уборную. Когда я подошел к двери, новобранец сказал, что она заперта. – Засор, наверное, – проговорил он и ушел.

    Но мне нужно было туда позарез, и я, подождав минуту, дернул за ручку.

    – Есть там кто-нибудь?

    Я подумал, что Змей нарочно запер уборную снаружи, чтобы лишний раз насолить нам. Он был вполне способен на такое.

    Замок в двери был хлипкий, а нужда моя росла с каждой минутой. Оглянувшись по сторонам, я отскочил на одной ноге назад и ударил тяжелым каблуком в дверь. Замок скрипнул, дверь содрогнулась. Я опять огляделся и ударил по замку с большей решительностью. На этот раз он сдался, и дверь распахнулась.

    Пока меня никто не увидел, я торопливо вошел, не включив свет, и столкнулся с кем-то… или с чем-то.

    – Что?.. Извините, – пробормотал я.

    Никакого ответа. Какие-то неясные очертания виднелись в темноте. Попятившись к двери, я выкрикнул:

    – В чем дело?

    Кто-то был здесь. Я коснулся кого-то. Он не издал ни звука. Темнота, зловоние и тишина – все это смешалось и обрушилось на меня.

    Я стал судорожно искать на стене выключатель… Лампа осветила безвольно висевшую на балке фигуру, еще качавшуюся после нашего столкновения.

    Таким было мое первое знакомство со смертью. Это был Миягама, парень, с которым я много раз разговаривал… почти всегда бледный и изможденный. Миягама! Именно его в день посещения родственников ударил сержант.

    Взад-вперед, взад-вперед. Он продолжал покачиваться. Я в ужасе смотрел на него и простоял так, словно во сне, всего несколько секунд, но мне показалось, будто прошло очень много времени до того, как меня охватила паника. Я вдруг подумал, что в этой серой плоти все еще могла теплиться жизнь, и испугался. Последние капли ее могли вытечь, пока я беспомощно глазел на висевшее тело. Я бросился к нему, затем развернулся и влетел в одну из комнат.

    – Быстро! Дай мне штык! – крикнул я испуганному новобранцу.

    – Штык? А что это? – Он уставился на меня, глупо моргая.

    Схватив с полки штык, я заорал:

    – В уборной человек… мертвый! Повесился!

    Новобранец медленно встал с таким лицом, словно только что откусил червивое яблоко.

    – Пошли! – приказал я. – Помоги мне, Господи!

    Парень молча отправился за мной. На мгновение мне показалось, что он решил, будто я спятил.

    Но потом парень увидел Миягаму. Я держал безвольное тело и опустил его на пол, когда новобранец перерезал веревку. Я начал лихорадочно делать искусственное дыхание. Не знаю, сколько прошло времени – пять минут или двадцать. Я остановился, только когда услышал голос:

    – Ты напрасно тратишь время, Кувахара. Он мертв.

    Это был Змей. Еще дюжина людей собралась вокруг нас.

    Едва слышно кто-то произнес:

    – Во всяком случае, он сейчас уже счастлив.

    Новость распространилась очень быстро, а на следующий день нашли предсмертное письмо несчастного. Он просил прощения у своей семьи за то, что обесчестил своих родных, и за то, чтоумер раньше их, раньше своего часа. Его последние слова звучали так: «Жду вас на небесах».

    Это был настоящий кризис для большинства ребят из нашего взвода. Сейчас настало время, когда выжить мог только самый подготовленный. Самоубийство Миягамы произвело ужасный психологический эффект. Мой собственный луч надежды и силы покинули меня. Какой смысл в том, чтобы становиться все сильнее? После базовой подготовки будут новые наказания. Все больше и больше. А что потом? Потом я умру за императора, который даже не узнает об этом, который никогда даже не слышал моего имени.

    Мои представления о героизме стали рушиться. Вместо этого появилось лицо Миягамы – качающееся… постоянно качающееся. Перед моими глазами стали возникать картины – Миягаму бьют на глазах у его семьи, все родственники вспыхивают от смущения. И всегда после этого я видел уборную и тело. После отбоя я крепко зажмуривал глаза, чтобы отогнать видение, которое обязательно должно было прийти. Но как я ни старался, всегда возникала картина уборной и висящий там Миягама.

    Раскачивался! Он всегда раскачивался! Вцепившись в свою подушку, я крепко сжимал веки, только чтобы не выпускать это видение.

    Ежедневные наказания постоянно ужесточались, но я больше боялся ночей с Миягамой, чем дней с сержантами. Несколько раз я вскрикивал во сне, вскакивал на кровати, в ужасе вглядываясь в темноту. Каждый раз по моему телу катился пот. Я вытирал его полотенцем.

    Наконец фигура Миягамы начала тускнеть, но только потому, что еще несколько человек решили последовать за ним. Следующим ушел Ватанабэ – тоже парень из моей казармы. Затем еще двое из тех, кто приехал в Хиро чуть раньше нас. А потом покончил с собой курсант, появившийся на базе уже после нас. Кто-то воспользовался веревками, кто-то штыками, а один выбросился из окна. За время моей базовой подготовки в Хиро произошло девять случаев самоубийств.

    Самоубийство! Это был выход. Что больнее – повеситься или быть избитым прикладами винтовок? Что больнее – повеситься или стоять обнаженным, обняв дерево, вцепившись в его грубую ледяную кору, в то время как тебя изо всех сил бьют по спине? Я обнаружил, что тоже планирую способ ухода из жизни. Вероятно, лучше всего было перерезать себе вены. Да, так проще. Это ничто по сравнению с самым мягким наказанием из тех, к которым мы привыкли.

    Но каждый день я ощущал, как крепло мое тело, чувствовал растущую силу в ногах во время бега и слышал спокойный голос отца, который говорил, чтобы я возвратился самураем. Конечно, я не мог обесчестить ни отца, ни свою семью, ни имени Кувахара. Оставалось всего две недели базовой подготовки. Приближалась весна. Солнце бросало на нас яркие брызги, когда мы бежали вдоль взлетно-посадочной полосы. Я мог бежать вечно. Теперь я мог также уверенно идти по жизни. Теперь им меня не остановить!

    Прошла еще неделя. Наказания стали практически непрерывными, но самые подготовленные выживали. Конец подготовки был близок, и наша дружба росла. Накамура стал мне почти братом, – честный, иногда слишком прямой, но всегда понимающий и смелый. Я восхищался им. Ямамото и Ока постоянно поднимали мой дух. Эти двое могли смеяться в любых ситуациях. Беззаботные шутники, дружелюбные ребята с железной выдержкой.

    Довольно странно, но некоторые наказания стали даже смешными. Иногда, когда сержанты находились в хорошем расположении духа, они заставляли нас выполнять нелепые упражнения. Одним из любимых развлечений Сакигавы было заставить курсанта забраться на шкаф, где тот садился, скрестив ноги и сложив руки в позе медитирующего Будды. Сержант требовал сидеть неподвижно, а сам резко и сильно раскачивал шкаф. В конце концов новобранец падал на пол. Недостаточно проворный, чтобы упасть, не получив ушиб, мало чего стоил в глазах сержанта.

    Иногда нас заставляли залезать на деревья, росшие возле казармы. Мы должны были сидеть на ветках по десять – пятнадцать минут, издавая жужжание, как цикады. Это было весело не только для сержантов, но и для нас. Помню, как Ока захохотал почти истерически и хлопнул себя по ноге, когда Ямамото жужжал на нас сквозь ветви.

    – Ах так! – прорычал Змей и дал весельчаку подзатыльник. – Хорошо. Тогда, может, ты сам попробуешь?

    Ока забрался по стволу, как белка, уселся рядом с Ямамото и стал стараться гудеть громче приятеля. Картина выглядела очень смешной, и всех, кто расхохотался, тоже заставили лезть на деревья. Вскоре ветви были облеплены курсантами. Вместе они стали издавать просто фантастический звук.

    По мере того как базовая подготовка приближалась к концу, режим стал ослабевать. Командующий офицер хотел, чтобы мы хорошо выглядели, когда отправимся домой в отпуск. Сержанты стали почти людьми в последние несколько дней.

    А Боров, которого многие из нас клялись убить, даже пригласил нескольких ребят из самой лучшей казармы к себе домой в Куре на ужин.

    Это была очень странная перемена. Человек, которого мы страшно боялись, человек, на котором полностью лежала ответственность за самоубийства девяти курсантов, удостоил нас чести посетить его дом. Мы были уважаемыми гостями!

    Жена Борова оказалась удивительно милой женщиной, прекрасной хозяйкой. А двое его детей – мальчик и девочка пяти и семи лет – вообще были очаровательными. Мы просидели почти два часа. Жена Ногути два раза наполняла наши тарелки едой. Это была очень странная ситуация. Боров все время любезно разговаривал, то и дело отпуская шутки. Напрасно я пытался понять его новую роль. Сегодня он казался совершенно искренним. Ни в одном его слове мне не удалось заметить ни доли сарказма или чего-то недоброго.

    Говоря о наказаниях, сержант обращался к нам как к простым наблюдателям, которым никогда не приходилось испытывать ничего подобного. Аккуратно вытерев губы и прихлебывая сакэ, старший сержант доверительно сказал:

    – Неприятно, что людей иногда нужно так жестоко наказывать, однако… – Он вздохнул, казалось, с вполне искренним сожалением, – у меня нет иного выхода, кроме как подчиниться командиру, а он, в свою очередь, должен подчиняться своему начальству и так далее. Представьте, что главнокомандующий недоволен командиром базы Хиро. Он его критикует. Тот становится недовольным работой младших офицеров и тоже накладывает на них взыскания. Младшие офицеры наказывают сержантов, а сержанты наказывают курсантов. Курсанты… возвращаются домой и пинают ногой собаку. Мы дружно рассмеялись.

    – Конечно, наказание очень важно. Оно абсолютно необходимо. Грустно признавать, но никто из нас не рождается самураем. Не удивляйтесь. Вас учат быть самураями путем выживания в сложнейших ситуациях. Посмотрите на моих воспитанников. Крепкие они? Да, очень крепкие! Это уже не те слабаки, которые три месяца назад считали, будто я их убиваю.

    Да, они ненавидят Ногути. Они хотят убить сержанта Ногути. Но они теперь сильнее врагов. Их теперь очень тяжело остановить, испугать или убить. Очень скоро они поймут, что это правда. Может, тогда Ногути уже не будет выглядеть таким ужасным.

    Боров принимал нас как друзей, откровенничая с нами, и говорил словно о других людях. Страдания отошли на второй план, хотя было понятно, что впереди нас ждало гораздо больше испытаний.

    Боров позвал нас на обед с определенной целью. Он хотел, чтобы мы кое-что услышали и поняли, а потом передали это своим друзьям.

    Кроме этой короткой речи, сержант больше не касался вопросов подготовки. Вместо этого он заговорил о философии, поэзии и искусстве. В его доме было много книг, и Боров разглагольствовал на разные темы, поражая нас своей мудростью. Потом его жена грациозно сыграла на лютне и очаровательно спела. Это была очень старая популярная песня «Койо-ноцуки». В слабо освещенной комнате цветы на кимоно женщины, казалось, светились, а тени на ее гладкой коже стали зеленоватыми. Слегка прикрыв веки, я смотрел на линии ее щек, утонченные ноздри, следил за тем, как брови исчезают под черной челкой волос. Прищурившись еще больше, я мог разглядеть под волосами лицо, двигающиеся губы, линию шеи.

    Уголком глаза я наблюдал за ребятами, сидевшими вокруг меня. Они были заворожены. Я видел, как тонкие пальцы женщины двигались по струнам инструмента. Я закрыл глаза и стал мечтать. При этом мне удалось забыть обо всех. Боров, мои друзья – все они исчезли. Я остался наедине с женщиной и сидел рядом, глядя в ее блестящие глаза. Когда песня закончилась, она медленно подняла на меня взгляд, и ее губы раскрылись. Женщина подняла руку от инструмента и коснулась моих губ.

    Музыка стихла слишком быстро. Мы поклонились Борову, горячо поблагодарив его. В свою очередь, жена Ногути поклонилась нам, звонко рассмеявшись, словно маленькая девочка. Но это был смех зрелой женщины, которая смеялась не от веселья, а из вежливости. Женщина поклонилась каждому из нас, и мы вышли – с одними и теми же чувствами. Нет, она даже не узнала, как близко к ней я сидел и как она прикоснулась ко мне в тот момент, когда все остальные исчезли.

    Глава 10

    Короткое воссоединение

    Наконец базовая подготовка закончилась. Я выдержал ее! Я прошел через все! Им не удалось сломать меня, и я гордился этим. Их психология была обычной. В последние дни наказаний стало меньше, и с сержантами у нас установились более дружеские отношения. Командующий офицер собрал нас утром перед нашим отъездом, заговорил о наших будущих обязанностях и напомнил, что теперь мы стали настоящими мужчинами. Наснаучили рукопашному бою. Мы окрепли, могли выносить боль и видели смерть. Умершие тоже сослужили хорошую службу, укрепив дух остальных, и помогли нам понять, что слабый никогда не выживает.

    Когда мы собрались в последний день, над базой висел легкий туман. Пока командующий говорил, он рассеялся, и выглянуло яркое восходящее солнце. Восходящее солнце! Это было знамение. Наш командир был маленьким человечком, но его манеры говорили о мощи. Каждый его жест был выразительным и впечатляющим.

    Я наблюдал за тем, как солнце плыло над ним, и в ярких лучах заблестели выполненные в виде орлов кокарда и значки на воротнике кителя. Когда он закончил свою речь, пятьдесят курсантов продекламировали Имперское предписание без единой запинки. Когда слова срывались с губ ребят, я услышал вдалеке гул самолетов. Два этих слившихся звука символизировали нашу новую приобретенную силу. Я являлся частью чего-то великого и значительного. Тогда, стоя на солнце, я знал, что Императорский путь управляет миром.

    А сейчас мне предстояло возвращение в Ономити в двухдневный отпуск. Моя семья собралась на станции и с нетерпением ждала, чтобы вести меня домой.

    – Тосифуми специально приезжает, чтобы с тобой встретиться! – взволнованно воскликнула Томика.

    – Тосифуми! – поразился я. – Едет из Токио… чтобы встретиться со мной?

    – Ну, может, твой брат поздоровается и с нами, – сказал папа, и мы все вместе рассмеялись.

    Жизнь вдруг показалась слишком хорошей, чтобы быть реальностью. Целых два дня в кругу семьи, с моими родственниками и друзьями. И вернусь я в Хиро уже не зеленым новобранцем.

    Наш дом никогда не выглядел таким великолепным. Стоял май, и стены сада были украшены цветущими азалиями. Зеленели горы и поля.

    Прежде всего я хотел принять горячую ванну, погрузиться в нее по шею. Войдя в дом, я через несколько минут уже сидел на маленьком табурете в ванной и яростно намыливался.

    – Братик, – прозвенел голос Томики, – хочешь, я потру тебе спину?

    – Ага! – ответил я. Мне показалось, что сейчас был самый подходящий момент, чтобы спину мне потерла женщина. Я стал настоящим мужчиной. Когда сестра вошла, я наклонился и согнул колени, подставив ей свою спину. То, что произошло в следующий момент, стало для меня полной неожиданностью.

    – Ясуо, что они сделали с твоей спиной? – вскрикнула Томика.

    Я совсем забыл о следах побоев, но было приятно произвести этим впечатление на сестру.

    – А, ничего особенного. Просто напоминания об одной веселой игре, которой нас научили.

    Но мои раны не так-то легко было забыть. И я не очень представлял, какое впечатление произведут они на Томику. Конечно, она разволнуется, но все вышло гораздо хуже. Сестра мягко провела пальцами по моей спине и разрыдалась.

    – Братик мой родной! – причитала она.

    – Томика, со мной все в порядке. Все хорошо! Эти шрамы – ничто. Они меня совсем не беспокоят. Я даже ни разу не дрогнул, когда получал их!

    Явная неправда в последних словах только усилила ее стенания. Слезы хлынули из глаз сестры. Она прошла в нишу и бросилась нататами, горестно оплакивая своего маленького брата.

    Услышав плач, в ванную вбежала мама. Томика не могла вымолвить ни слова.

    – Все хорошо, мама! – сказал я. – Она просто увидела небольшие шрамы у меня на спине.

    Мама велела Томике замолчать, затем подошла и начала бережно мылить мне спину. Деревянным ковшом она зачерпнула воду из ванны и полила мою спину.

    – Не горячо?

    Вода была действительно горячей!

    – Немножко, – ответил я.

    Быстро охладить вмурованную в пол ванну было трудно, поскольку отец всегда держал воду на грани кипения. Мама положила пропитанное благовониями полотенце мне на спину и стала лить воду через него.

    Когда она повернулась, чтобы уйти, я заметил и в ее глазах слезы.

    – Спасибо, – поблагодарил я, но мама быстро вышла, ничего не сказав в ответ.

    Смыв с себя мыло, я погрузился в другую ванну. Сначала я опустил в воду одну ступню, дал ей привыкнуть к температуре, затем опустил всю ногу. Наконец, вцепившись в края, я медленно погрузился весь, стал часто дышать сквозь зубы, когда вода коснулась моей исполосованной спины, и с довольным фырканьем лег. Боль ушла, и тепло становилось все более успокаивающим и блаженным. Ни разу за три месяца я так не расслаблялся. Даже в ту холодную ночь под душем вместе с Окой и Ямамото.

    Во время отпуска мне хотелось сделать так много, но сейчас ванна была настоящим лекарством и буквально не выпускала меня. Казалось, она растворяла всю боль, накопившуюся во мне за три месяца, и в то же время навевала усталость. Я с трудом поднялся из воды, вытерся насухо полотенцем, надел кимоно, тапочки и поднялся в свою комнату. Некоторое время я смотрел из окна на горы. Прохладный ветерок приятно обдувал лицо и грудь. Мои глаза закрывались. Горы померкли. Я с трудом заполз на свой хлопчатый матрац, и меня охватил неодолимый сон.

    Когда я проснулся, солнце уже начинало садиться, освещая комнату янтарными лучами. Некоторое время я лежал, моргая, и никак не мог сообразить, где нахожусь. Затем дверь скрипнула и слегка приоткрылась. Из тех двоих, что шептались на пороге, одна точно была Томика, но кто пришел вместе с ней? Я вскочил и закричал:

    – Тосифуми! Ты приехал! Прямо из Токио!

    Присев передо мной на корточки, брат потрепал меня за волосы.

    – Привет, монах, – улыбнулся он, указав на мои постриженные волосы. – Ты изменился! Почти мужчина!

    Последнее замечание мне не очень понравилось, но я улыбнулся в ответ. Сколько же мы с Тосифуми не виделись! Он уже не был похож на того мальчика, который до войны боролся и прыгал с нашим братом Сигэру. Благородный и привлекательный, Тосифуми теперь удивительно походил на отца. Даже сединой, которая была большой редкостью для японца его возраста.

    Брат спустился вниз, а я стал одеваться. Часа через два из Иносимы приехали дядя и тетя. Да, мое возвращение стало настоящим событием. Несмотря на все увеличивавшийся дефицит еды, мама и Томика устроили настоящее пиршество с моими любимыми деликатесами. Как я был тронут такой теплой заботой. К 1944 году снабжение продуктами резко ограничили, и даже рис было трудно достать. Накануне мама и Томика ходили за несколько миль в деревню, чтобы купить у крестьян отборного риса. Этот отборный товар хозяин не продал просто за деньги. Томике пришлось пожертвовать своим красивым дорогим кимоно, которое было частью ее приданого. Взвалив на спину тяжелые мешки, они отправились домой.

    Я был им очень благодарен за такое искреннее проявление любви. Когда во время ужина я напомнил о жертве сестры, Томика улыбнулась и ответила:

    – Ничего, ничего. К тому времени, когда кто-то возьмет меня в жены, у меня будет сто таких кимоно.

    – Ну-ну! – засмеялся Тосифуми. – Многие мужчины хотели бы получить такую жену. Только подожди!

    Томика улыбнулась, но взгляд ее стал серьезным, когда она опустила глаза и сказала:

    – Мне двадцать шесть лет.

    – В свое время у Томики будет муж, – заявил папа. – Когда мы найдем достойного мужчину с подобающим положением в обществе. А об этом лизоблюде я даже говорить не хочу. Как там его зовут?

    – Тебе обязательно надо унижать дочь перед родственниками? – с укоризной произнесла мама.

    Томика встала и, пряча покрасневшее лицо, быстро направилась к двери.

    – Вернись! – приказал отец. – Не надо быть такой обидчивой!

    Томика вернулась и села, покорно глядя в пол.

    – А где Рэйко? – спросил я.

    – Мы… нам пришлось ее отпустить, – ответила мама и улыбнулась моим дяде и тете. – Держать прислугу – лишние затраты. Я хотела сказать, это глупо во время войны, когда в доме сейчас живут всего три человека.

    – Ясуо, – сказал дядя, – поведай нам о своих успехах. Как тебе понравилась подготовка в армии?

    До самого вечера мы говорили о моей подготовке, о том, как лечил зубы Тосифуми, но в основном слушали, как дядя и отец вспоминали о своей военной службе.

    Вечером, когда родственники ушли, ко мне заглянул Тацуно. За три месяца приятель написал мне два письма, и ни на одно я не ответил. Конечно, у меня не было для этого времени, но короткую записку послать я мог. Просто каждый раз, когда я брался за перо, что-то меня останавливало. Я не хотел, чтобы Тацуно попал на базу Хиро.

    Но мой приятель все равно вскоре должен был оказаться там. Это произошло бы месяцем раньше, если бы во время учебного полета на планере он не порвал связки руки. В Тацуно было что-то трогательное и нежное. При мысли о том, через какие испытания ему вскоре предстояло пройти, я испытывал боль. Он чем-то напоминал Миягаму, который нашел выход, повесившись в уборной.

    Из-за этого и потому что теперь у меня за спиной был кое-какой армейский опыт, я дал Тацуно несколько советов:

    – Будет очень трудно, но запомни: самые тяжелые – первые два месяца. Ни в коем случае не уклоняйся, когда они первый раз начнут бить тебя битой… Не проявляй неуважения к сержантам… Не делай ничего, что может привлечь к тебе внимание. Просто будь одним среди многих. Как у тебя с выносливостью? Можешь пробежать ускоренным маршем хотя бы три мили? Тогда тебе следует начать набирать форму за несколько дней до отъезда на базу. Тогда тебя будут не так сильно бить. Когда через две недели к тебе приедут родственники, убедись, что твоя мама не привезла с собой ничего съестного. Скажи об этом остальным ребятам в казарме. Иначе вы будете ползать вокруг казармы, получать удары в лицо и… – Я остановился.

    Тацуно выглядел уже не очень веселым. Он натянуто улыбнулся:

    – Звучит забавно.

    – Все не так плохо, Тацуно-кун! – Я обнял его за плечи. – В летной школе нас, видимо, ждут более серьезные наказания, чем тебя, и…

    – Ясуо, – перебил он меня, – помнишь, как мы часто мечтали летать вместе, стать истребителями в одной эскадрилье?

    Я кивнул.

    – Теперь это трудно представить. Ты так далеко впереди меня. Сомневаюсь, что нам когда-нибудь придется летать вместе. Я знаю, что ты станешь истребителем, но что касается меня… не знаю. Я чувствую себя смешным. А сейчас… – Тацуно покачал головой, его голос стал хриплым, – сейчас я боюсь. Ты… ты единственный человек, которому я сказал это, Ясуо.

    Я посмотрел ему прямо в глаза:

    – Слушай, думаешь, я чувствовал что-то другое всего три месяца назад? Конечно, я не говорил всем и каждому, как мне страшно. Но я боялся, очень боялся! Так происходит с каждым, кто туда попадает. Не важно, кто он. Просто, между нами говоря, человек боится. Когда заглядываешь в будущее, три месяца базовой подготовки кажутся очень большим сроком, но когда оглядываешься назад, они уже не кажутся такими длинными.

    – Сейчас я завидую тебе, – сказал Тацуно и посмотрел на царапину на моем подбородке.

    – Да, – признался я, – но посмотри на вещи по-другому. Три месяца базовой подготовки, потом полгода в летной школе. Да, это кажется очень большим сроком. Но когда мы выходим оттуда, когда мы взлетаем, несколько месяцев уже не имеют значения. Только подумай, за год мы оба станем истребителями… и, может быть, будем летать вместе.

    – Я надеюсь.

    – Не унывай. – Я толкнул приятеля. – Мы же друзья?

    Тацуно задумчиво кивнул и сказал:

    – Наверное, я пойду.

    – Встретимся утром! – весело воскликнул я. – Хочу зайти ненадолго в школу.

    Неожиданное внимание со стороны семьи, родственников и друзей льстило мне, и я очень быстро почувствовал себя героем. В первый же день своего пребывания дома я высказал все патриотические лозунги, которых от меня ожидали. Я казался себе уверенным, отважным и теперь смотрел на все ужасы базовой подготовки совсем по-другому. Поздним вечером после долгого разговора с отцом и Тосифуми я отправился спать воодушевленным и гордым.

    На следующее утро мы с Тацуно отправились школу. Меня приветствовали так, словно я уже совершил великие подвиги. Каждый день перед уроками в большом зале устраивались общие собрания. При моем появлении преподаватели обошлись без вступительных речей и попросили меня обратиться к ученикам. Мысль о том, что сейчаснужно будет что-то говорить, ужасно меня испугала, но несколько настойчивых учителей под громогласные аплодисменты ребят подтолкнули меня вперед.

    К своему удивлению, говорил я спокойно, и речь моя длилась около пятнадцати минут. Я лишь слегка коснулся темы тренировок и ни разу не упомянул о Борове, «тайко бинта», побегах с базы или самоубийствах. О таких вещах просто не говорят перед широкой аудиторией. Вместо этого я описал сложности боевой подготовки и рассказал о занятиях в классах. Я говорил о священном наследии сынов Японии, о нашем будущем и о долге всех здоровых юношей. В заключение под громогласные аплодисменты я поклонился.

    Затем слово взял старый директор нашей школы Хори-сан. Он был краток:

    – Наша школа удостоена великой чести и горда тем, что в ее стенах воспитывался такой замечательный молодой человек. Мы с интересом будем следить за его дальнейшими достижениями и ликовать, когда он продолжит почетную службу нашему императору и родине. Может быть, многие из вас, кто сидит здесь сейчас, вскоре тоже пойдут его путем.

    Я покинул школу Ономити, на зная, что увижу ее в следующий раз при совершенно других обстоятельствах.

    За оставшееся до вечера время я навестил нескольких своих друзей, один из которых собирался в морской флот, а последние часы отпуска провел с семьей. Мы долго говорили о моем втором брате Сигэру. От него уже несколько недель не было писем, и мы волновались за него все сильнее. Как капитан контрразведки, служивший на острове Ява, он не мог ничего написать нам о своей работе. Некоторое время назад в одном из редких писем Сигэру просто сообщил, что с ним все в порядке. «Если мне не удастся написать вам еще, – закончил он свое послание, – буду ждать вашего посещения священной гробницы погибших солдат».

    Вскоре после ужина мы проводили Тосифуми на поезд в Токио. Время неслось с невероятной скоростью. Казалось, я едва успел вздохнуть, как мой отпуск закончился. Незадолго перед полночью я попрощался с мамой и Томикой – в третий раз за три последних месяца. И хотя я возвращался сейчас с большей уверенностью, прощаться от этого легче не стало.

    Отец проводил меня на станцию, где, к моему удивлению, собралось около двухсот пятидесяти учеников. Играл духовой оркестр. Когда мы подошли к станции, раздались приветственные крики, и мои друзья обступили меня, стараясь пожать мне руку на прощание. Мой отец еще никогда не выглядел таким гордым.

    Меня засыпали подарками, включая школьное знамя и несколько подписанных флагов Японии. Многие ученики на самом деле порезали себе пальцы и написали на флагах свои имена кровью – символы вечной дружбы. Я должен был носить эти сувениры в бою, как талисманы.

    Время от времени я поглядывал на поезд и говорил:

    – Ну, может, мне пора…

    – Ясуо! – крикнул вдруг кто-то. Это Тацуно отчаянно пытался пробиться ко мне сквозь толпу.

    Через мгновение мы обнялись, как братья.

    – Скоро увидимся, Тацуно, – сказал я. – Запомни, что я тебе сказал! – Скажи нам что-нибудь, Кувахара! – крикнул кто-то, и остальные подхватили этот клич.

    Я попытался отказаться, но все было бесполезно. Оркестр нестройно и фальшиво играл «Огонек светлячка», но от этой музыки на меня нахлынули воспоминания, и на глаза навернулись слезы. Глядя в улыбавшиеся мне лица, я пробормотал:

    – Надеюсь, многие из вас последуют за мной.

    Наконец проводник гнусавым голосом объявил отбытие поезда.

    Через несколько минут состав уже мчался в Хиро, а в моих ушах все еще звучали слова отцовского наставления: «В любых ситуациях поступай достойно, сын мой. Помни, что теперь твоя жизнь тебе не принадлежит. Если уронишь свою честь… не возвращайся и не приноси нашей семье позор и несчастье. Будь гордым, воюй отважно за императора. А если тебе будет суждено погибнуть… я приготовлю тебе достойное место погребения». Сжав мою руку, отец спросил: «Ты же знаешь мое сердце?»

    Когда поезд окунулся в ночь, я стал смотреть на свое отражение в оконном стекле. Моим глазам предстал прозрачный призрак, сквозь который виднелись проносящиеся огни города. Вдруг я почувствовал, что должен запомнить абсолютно все, сохранить где-то в сокровенном уголке памяти эти картины – семью, друзей, родные места, океан в ветреный день, горы и рисовые поля.