Очень важный деструктивный момент, способствовавший разрушению Римской империи, имел политические и географические корни. Он заключался в том, что Империя на ее беду, как это потом оказалось, была разделена на две половины, каждая с самостоятельным правителем, одна на Западе, другая — на Востоке.

В идее о том, что Римская империя слишком велика, чтобы ею управлял и ее защищал один человек, не было ничего нового. Еще во втором веке Марк Аврелий ввел пост соимператора и разделил с ним власть. Через сто лет Валериан разделил провинции по географическому принципу между собой и своим сыном Галлиеном, которому он отвел Запад. Затем Диоклетиан (284—305) в рамках предпринятой им крупной реорганизации имперской системы, отдал западные районы своему соратнику, основав собственную восточную резиденцию в Никомедии (Измит) в Малой Азии. Константин Великий вновь объединил Империю, правя ею из своей новой столицы в Константинополе. Затем ее снова разделили между его сыновьями, а впоследствии на короткое время (353—364) еще раз объединили.

В последний год этого периода армия провозгласила Валентиниана I императором. Сразу после этого солдаты потребовали, чтобы он назначил соратника и разделил с ним власть. Военные понимали, что риск хаоса в масштабах государства, который мог последовать за смертью единственного императора, был слишком велик. И действительно, смерть последнего монарха, Иовиана, привела, как и в других подобных нестабильных моментах истории за последние столетия, к возникновению критической ситуации в стране.

Валентиниан I, обращаясь к войскам по случаю восшествия на престол, выразил согласие с разделением власти: «Чтобы быть готовым к любым кризисам, действительность диктует необходимость выбора соратника с равными со мной правами. После долгих мучительных обдумываний я решил больше не сомневаться и не спорить, поскольку прекрасно осознаю весь груз ответственности и возможные изменения обстоятельств, которые ждут меня впереди».

При этом он думал, в частности, о прессе внешних угроз на многих участках границы и об угрозе восстаний внутри страны. Поэтому он немедля поделился властью со своим братом, Валенсом. Валенс был не лучшей кандидатурой, но кровное родство обеспечивало полное доверие к нему. Отдав под его начало восточные провинции, Валентиниан оставил себе Западные, поскольку, хотя эта половина Империи была менее богата, ее внешние границы находились в наибольшей опасности. Он, как и некоторые из его предшественников, решил оставаться не в Риме, а ближе к опасной зоне — в Медиолане (Милан).

Единая власть над бассейном Средиземного моря, сохранявшаяся в течение многих веков, подходила к концу. С этого времени власть Западной империи распространялась на всю римскую часть Европы за исключением побережья Черного моря и прилегавших к нему внутренних районов. Сюда необходимо включить также Северную Африку, вплоть до Триполитании (западной современной Ливии). Остальная часть Ливии отошла к Восточной империи, которая включала также европейскую часть бассейна Черного моря (вплоть до столицы — Константинополя) , Египет, ряд азиатских территорий, которые теперь принадлежат Турции, Сирии, Ливана и Израилю.

Все придворные службы, в том числе правительство, дублировались в каждой из столиц; впредь мы будем говорить о Западной и Восточной империях. Но современники так не поступали, поскольку люди античности были убеждены в существовании только единой Римской империи. По общему согласию они имели двух раздельных суверенов, но законодательная власть и денежная система были общими. Таким образом, эти два государства, официально говоря, управлялись не императорами Западной и Восточной империй, а императорами в «Западной и Восточной части Империи».

Тем не менее эта теория единства становилась все более фиктивной. Гармонический союз между Валентинианом I и Валенсом превозносился на их монетах, где они изображались всегда вместе. Но вскоре после смерти Валентиниана в 375 г. начали проявляться признаки раскола. Так, его сын, Грациан, не пришел на помощь Валенсу, когда тот должен был начать фатальное сражение против вестготов под Адрианополем. Хотя причины разрыва в сотрудничестве и не совсем ясны, ведущий военачальник Грациана германец подозревался в саботаже.

Однако это мог быть и Грациан, который вместо погибшего Валенса назначил Феодосия I и вскоре сделал своему новому восточному коллеге очень важную уступку, которая имела серьезнейшие последствия. Именно тогда он передал Феодосию большинство из прежних западных владений на Балканском полуострове. С этих пор граница между Западной и Восточной империями, оставаясь неизменной в Северной Африке, проходила в Европе от Белграда на юг к Адриатике по территории нынешней Албании.

Несмотря на частичное перекрещивание, несомненно, что население Западной империи говорило на латинском языке и владело латинской культурой, а культура и язык Восточной империи были греческими. Различие между латинским Западом и греческим Востоком было очевидным, долговременным и фундаментальным. Было ясно, что они прочно разделены. Рим и Греция никогда не были в добром согласии, что не удивительно, поскольку Рим был победителем, а Греция — побежденной. Если бы давным-давно, в 31 г. до н. э., Антоний и Клеопатра выиграли бы сражение при Акции, а их противник Октавиан (Август) потерпел поражение, все могло бы обернуться совершенно иначе. Ведь Клеопатра была воспитана на греческой культуре, а Антоний был настроен прогречески и если бы удача не отвернулась от них, они могли быть поставлены Римом — сюзереном — во главе режима, нацеленного на партнерство двух культур. Но победивший их Август был убежден в необходимости политического верховенства римлян над греками — верховенства, которое его страстный поклонник Вергилий открыто провозглашал.

С тех пор все так и продолжалось, вплоть до времен Константина Великого. Основание Константином Константинополя, как своей столицы, ознаменовало начало новой эры, в которой Восток должен был подтвердить могущество греческого наследия. После того, как Валентиниан разделил два региона политически, процесс ускорился. Правда, официальным языком Константинополя оставался латинский. То же относилось к языку восточных монет и законодательства. Времена, когда Восточная, или Византийская, империя приобрела чисто греческий облик, были еще далеко впереди. Антоний и Клеопатра не были еще полностью отомщены. Но тем временем доверие между говорившими на латинском и греческом языках отнюдь не возрастало. Восток, как отметил Гиббон, всегда «менее, чем Запад, прислушивался к голосу победоносных (римских) наставников».

Были также и другие периодически повторявшиеся причины тому, что дружба между двумя империями была не такой уж тесной, как этого следовало ожидать. О неудаче Грациана в оказании помощи своему восточному коллеге, Валенсу, уже упоминалась. А затем, в 383 г., например, когда узурпатор Магн Максим поднялся против Грациана в Галлии, озабоченность Восточного императора Феодосия I своими проблемами на границах означала, что он тоже не сможет послать помощь вовремя, чтобы спасти жизнь соратнику. Он даже счел необходимым временно признать справедливыми притязания узурпатора на трон. Правда, позже он добился успеха в подавлении этого выскочки и тем самым способствовал воссозданию объединенной Империи. Но после его смерти в 395 г., когда Империя снова была разделена на две части между двумя его сыновьями, Аркадием и Гонорием, Запад и Восток разошлись навечно.

Более того, именно в это время отношения между двумя империями стали действительно плохими, настолько плохими, что это можно рассматривать как главную причину ослабления менее сильного партнера — Запада. Ухудшение отношений в большой степени связано с лидером Запада, одним из самым способных людей того времени — Стилихоном, германцем, являвшимся Учителем Солдат Западной империи, т. е. главнокомандующим. Хвалебные описания свершений Стилихона оставил нам поэт Клодиан. Но имеется и противоположная точка зрения, которую следует равным образом серьезно рассмотреть.

Феодосии I перед своей смертью назначил Стилихона, племянника по жене, опекуном своего младшего сына Гонория. Но он также назначил Руфина, сына сапожника из Элузы (Еоуз) в Новемпопулане (Аквитания, Юго-Западная Галлия), личного врага Стилихона, опекуном своего старшего сына, Аркадия, который стал императором Востока. Стилихон, однако, заявил, что Феодосии I одному ему поручил заботу о двух сыновьях. Впоследствии это стало его навязчивой идеей — воссоединить всю Империю и стать ее реальным правителем. Для этого было необходимо вывести из игры Руфина, против которого протеже Стилихона, Клодиан, выходец с Востока, писавший на латинском и ставший большим западником, чем любой римлянин, ретроспективно разразился яростными атаками.

Убить жену, и мужа, и детей —
Все мало, чтобы насытить этого зверя;
Нет пощады ни друзьям, ни близким, оторванным друг от друга, —
Эти осуждены на смерть, те — на ссылку …
Он не сразу обрекает на смерть свою жертву,
Старается затянуть ее невыносимые страдания
В оковах, во мраке подземелья, в страшных муках —
До удара, с которым их мучения прекратятся …

В то время, как цивилизованный мир мог выжить только при условии объединения Запада и Востока, раскол между правительствами стал практически полным.

Одним из самых худших последствий этой взаимной неприязни между Руфином и Стилихоном было то, что она позволила вестготу Алариху пробиться в Грецию. Клодиан заявлял, что Руфин вероломно отвел свои войска, но по всей вероятности это был обдуманный план Стилихона обратить Алариха против Восточной империи и тем самым отвлечь его от Запада.

В конце концов, Руфин был отстранен от власти и казнен. Это было, безусловно, сделано по настоянию Стилихона. И конечно, Клодиан открыто поздравил его в связи с этим убийством. Теперь евнух Евтропий занял место Руфина в качестве главного правителя Восточной империи. Вначале были слабые надежды на то, что сотрудничество между предполагаемыми союзниками восстановится. Но вскоре выяснилось, что у этих надежд нет серьезных оснований.

Сперва Стилихон, после того как Восток пригласил его выступить против Алариха в Греции, загадочно позволил Алариху вырваться из тисков в 397 г. и уйти. Учитывая этот факт, Евтропий по поручению Восточного правительства не только объявил Стилихона врагом общества, но и счел необходимым примириться с предводителем вестготов и назначить его Учителем Солдат на Балканах. Такой шаг вызвал понятное возмущение на Западе.

В этой ситуации новый повод для взаимной недоброжелательности предоставили жизненно важные провинции Северной Африки — главные поставщики зерна в Рим — где в том же году вспыхнуло восстание. Лидер восставших Гильдо, воодушевленный плохими отношениями между двумя империями, предложил передать эти провинции Востоку — катастрофическая перспектива для Запада. Евтропий, потворствовавший восстанию до такой степени, что угрожал каждому, кто выступал против, тем самым вызвал неистовую брань со стороны Клодиана. Последний призвал Стилихона начать боевые действия против Востока. И Стилихон, по всей вероятности, сделал враждебный ход, но не открыто, а тайными методами — он приложил руку к свержению Евтропия, которое произошло в 399 г.

Резкие споры между Западом и Востоком дали Клодиану возможность добраться до подоплеки событий и обнажить фундаментальное соперничество между двумя культурами. Он назвал Константинополь вместилищем всех пороков и, выражая ненависть Рима и презрение ее аристократов, обрисовал отвращение, испытывавшееся богом войны Марсом при виде изнеженности и женственности Востока. Стилихон, заявлял он, восстановил справедливое место Рима, как истинной столицы всего Римского мира.

Тем временем, однако, последовательные действия этого государственного деятеля, приведшие к удалению сперва Руфина, а затем и Евтропия, сделали вражду между двумя империями, которая и так была обострена яростными церковными диспутами, куда более серьезной, чем прежде. Это напряжение уже во многом способствовало амбициям вестготов, а теперь, в 401 г., их король Аларих перешел границу между Восточной в Западной империями и появился в пределах самой Италии. Уговорили ли его скрытно власти Константинополя покинуть их земли и стать тяжелым бременем для западных соседей? По-видимому, так и было. Если это так, то они сделали крупный вещественный вклад в дело крушения Запада.

И снова реакция Стилихона на вторжение Алариха была неоднозначной. Два года подряд он наносил ему поражения, но и дважды не преследовал его, хотя мог довести дело до конца. Оба они были германцами, а Стилихон был настолько одержим своей самоубийственной враждебностью к римскому Востоку, что предпочитал сохранить своего соплеменника-германца в качестве потенциального союзника.

Когда Стилихон называет все происходящее вероломством восточных властей, ему трудно поверить. Не единожды в прошлом Стилихон питал надежду возвращения Балкан из Восточной в Западную Империю, вот почему он позволял Алариху бежать: ведь вестготы могли существенно ослабить контроль Восточной империи над Балканским полуостровом.

Однако в 405 г. планы Стилихона были неожиданно нарушены вторжением новых масс германцев в Италию. И когда в конце следующего года новые германские орды перешли через замерзший Рейн, он вначале не отправил войска для отражения их атак, поскольку враждебность к восточным римлянам была для него превыше всего. Точно так же и правительство Востока было прежде всего озабочено противостоянием, и не оказало никакого содействия Западу в отражении агрессии. Если бы отношения были более дружественными и удалось бы объединить силы это бы отдалило довольно скорый коллапс Западной империи.

Следуя своему стратегическому плану и невзирая на военные катастрофы на севере Империи, в 407 г. Стилихон подготовился к вторжению в восточные провинции. Закрыв все порты Италии для восточных кораблей, он предложил Алариху по поручению императора Запада оккупировать морское побережье Греции. И снова ему пришлось отложить свои планы из-за восстания узурпатора в Британии. Смерть Аркадия в 408 г. моментально возродила его агрессивные амбиции. Но вскоре западный император Гонорий, убеждаемый сенаторами в том, что Стилихон планирует посадить на трон своего собственного сына, организовал его убийство.

На этом завершился один из наихудших периодов в истории отношений между двумя империями. Но последствия его были непоправимыми, особенно для более уязвимого Запада, чьим интересам, как это ни парадоксально, Стилихон так страстно служил. В результате напряженности и взаимного недоверия, границы империй были бесповоротно ослаблены, а враги римского мира усилили свой натиск со всех сторон.

Однако далеко не все недоразумения между двумя сторонами были исчерпаны. Правда, когда Аларих, теперь уже лишенный поддержки Стилихона трижды подряд вторгался в Италию, регент нового восточного несовершеннолетнего императора Феодосия II (403—450) закрыл все порты и пункты досмотра для предотвращения проникновения агентов вестготов и послал Западу помощь. Позже Феодосии отчеканил золотые монеты с изображением себя и своего коллеги Гонория.

Однако из-за собственных проблем на границах, эта помощь в борьбе против Алариха ограничилась всего несколькими тысячами солдат. И в последующие годы были явные признаки того, что отношения между двумя государствами далеки от удовлетворительных. Например, в 414 г. восточные войска пошли на провокацию, оккупировав Салону (Солин) в Далмации и основав базу на побережье Адриатики, как раз напротив новой столицы Западной империи Равенны. В том же году сестра Гонория Пласидия, которую увез Аларих после набега на Рим, вышла замуж за его сына Атаулфа, нового хозяина трона вестготов. По всей вероятности, это замужество было организовано по настоятельному совету ведущего восточного политика с ясно выраженным желанием досадить Гонорию.

После смерти Атаулфа Пласидию вынудили выйти замуж за знаменитого римского военачальника Констанция. Но когда в 421 г. Гонорий посадил его на трон в качестве собственного западного коллеги — императора Констанция III — возник новый источник напряжения в отношениях с восточными властями, которые отказались признать Констанция членом императорской династии. Возможно, потому что они теперь вели себя, как Стилихон, — вопреки здравому смыслу, предвидя смерть Гонория, они надеялись вновь объединить Империю под своим контролем.

С точки зрения Запада, Константинополь вел себя непростительно, и Констанций III действительно возродил идею нападения на территорию Востока, проведению которой в жизнь помешала только его смерть. И снова между обоими государствами пролегла серьезная трещина в то время, когда только максимально возможное единство могло предотвратить сползание Запада к распаду.

Когда двумя годами позже умер Гонорий, император Востока Феодосии II, отвечая на призыв Пласидии помочь ее четырехлетнему сыну Валентиниану III занять трон Запада, предложил очень невыгодную для нее сделку: он поможет и прогонит вторгшегося узурпатора при условии, что большая полоса Центральной Европы, граничившая со Средним Дунаем, западнее Белграда, отойдет к Восточной империи. Сделка была заключена и территория уступлена, но только с 437 г., когда Валентиниан III женился на дочери Феодосия II. Это событие было отмечено чеканкой последней монеты в Константинополе, где император Востока изображен в компании со своим западным коллегой.

Феодосии II и его преемники помогали Западу в его борьбе против германских завоевателей из Северной Африки — Гейзериха и его вандалов, по меньшей мере в трех случаях. Но эта помощь всегда оказывалась недостаточной, потому что ее предоставляли в совершенно мизерных размерах. Все это выглядело так, будто Восток помогает только ради приличия, и предпочитает поддерживать эту помощь на минимальном уровне. По-видимому, политикам Востока помощь Западной империи представлялась невыгодной деятельностью. Казалось, что лучше поменьше расходовать своих солдат, а иные аргументы, к несчастью для Запада, не принимались во внимание.

Последним важным совместным предприятием, в котором участвовали обе римских империи, было создание Кодекса законов Феодосия II, опубликованного в 438 г. На первый взгляд совместные усилия по разработке Кодекса императорами Запада и Востока можно было приветствовать как впечатляющий символ единства, противоположный недавней тенденции обеих столиц издавать свои собственные законы. Тем не менее степень раскола двух империй была формально зафиксирована решением о том, что будущие законы Запада не будут действовать на территории Восточной империи до тех пор, пока они не будут формально вручены ее правительству, и наоборот. Но и эти договоренности не выполнялись регулярно. Восточные эдикты редко посылали на Запад, а власти Запада вообще не направляли свои законодательные постановления на Восток.

Перспективы сотрудничества на будущее практически отсутствовали, поскольку распад Западной империи все ускорялся, а Восток был практически беспомощен остановить этот процесс. Когда-то это можно было сделать. Но теперь из-за обоюдных ошибок было уже слишком поздно.

В то же время неудачи обеих империй в оказании помощи друг другу в борьбе против гуннов приводили к взаимным обвинениям. Возникают новые поводы для конфликтов. Когда Марциан (450—457) был провозглашен императором Востока, Запад вначале выразил нежелание признать его. А тот, в свою очередь, с отчаяния или по иным причинам, ухитрился развернуть враждебного Аттилу с Востока на Запад, отказавшись платить ему ежегодную дань. Западные власти еще меньше были в состоянии платить ему, но Аттила двинулся против них, так как надеялся захватить все, что ему нужно в западных провинциях. Не согласился Марциан впутываться в борьбу и с Гейзерихом и его вандалами, врагами Западной империи в Африке. Он не забыл высказанного Западом нежелания признать его право на трон и, в свою очередь, отказался признать любого из двух временных преемников Валентиниана III. Второй из них, Авит, ответил тем, что в 455—456 гг. потребовал вернуть недавно уступленную полосу вдоль Дуная.

Оказавшийся в это время на посту главнокомандующего германец Рицимер, контролировавший Западную империю в течение последующих шестнадцати лет, сумел установить равновесие за счет дипломатического мастерства в отношениях с правителем Востока Львом I. Но все это было бесполезно, поскольку теперь, когда на Валентиниане III закончилась старая династия императоров Запада, Восток испытывал еще меньший, чем раньше, энтузиазм по поводу предоставления помощи.

Более того, Лев I отказался признать последнего, самого компетентного из всех, когда-либо правивших на Западе императоров. Это был Майориан (457—461), после напрасного в течение восьми месяцев ожидания одобрения в Константинополе, он занял трон в Равенне без согласования и, в надежде на примирение, отчеканил монету, на которой был изображен совместно со Львом I. Вскоре, однако, Лев подтвердил свою предшествующую политику отказа Западу в помощи в борьбе против вандалов, с которыми, несмотря на все усилия Рицимера убедить его в обратном, он заключил в 462 г. мир.

Однако, несмотря на очевидный распад Запада, Лев сделал последнюю и запоздалую попытку спасти Западную империю от крушения. Когда трон в 467 г. снова освободился, он предложил своему человеку, Антемию, занять его. Рицимер, задобренный обещанием женитьбы на дочери нового правителя, согласился. Антемий, более правдоподобно, чем его предшественник, отметил свои отношения с Львом на выпущенной монете, а поэт Сидоний, сочинив панегирик Антемию, заявил, что поскольку династия на Западе завершилась, Рим вправе искать счастья в императоре с Востока. «Прощай, деление Империи!» — с надеждой восклицал он: при объединенных органах власти, даже столь запоздало, все еще может хорошо обернуться, и враги Империи, особенно вандалы в Африке, могут быть побеждены.

Хотя Восток послал в Африку наиболее подготовленную экспедицию, вандалы не были побеждены, поскольку бешеная атака на их позиции, как и все предыдущие, захлебнулась. И когда император Антемий назвал Рицимера просто диким зверем, тот решил, что на троне нужна более послушная марионетка, чем этот «гречонок», и убил его — а вскоре умер и сам, в 472 году.

Затем на короткое время появились еще два правителя. Одного из них император Востока Лев полностью проигнорировал, и решил послать своего родственника по женской линии Юлия Непота занять трон в Равенне. В это время Лев умер. Его преемник Зенон (474—491) был слишком занят внутренними проблемами своей страны, чтобы интересоваться еще и делами Запада, и постоянно возвращался к миру с вандалами.

Не сумев уверенно закрепиться на троне, Непот отправился на покой в Далмацию. В 476 г. Западная империя подошла к конечному пункту, когда ее последний номинальный император Ромул Августул был вынужден отречься от престола под давлением влиятельного военачальника у римлян германца Одоакра. И теперь Зенон, формально продолжавший реагировать на призывы Непота, хотя и неохотно, но смирился с положением Одоакра как одного из германских королей, подобно Гейзериху у вандалов и Эвриху у вестготов, правивших на бывших имперских территориях.

Западная империя закончила свое существование. Восток пережил ее, но без Запада его дальнейшее развитие было куда менее впечатляющим. Античный мир Рима был сведен до половины своего начального размера, и одной из причин этого знаменательного истощения великой классической культуры, как указывал Гиббон, явилась прискорбная неудача двух прежних половинок в попытках сотрудничать. Проигравшим оказался Запад, более слабый партнер.

Когда германцы вступили в Империю, Риму представилась возможность ассимилировать их, однако эта возможность была упущена с самыми печальными последствиями. Вместо объединения и партнерских отношений между двумя народами возникли острые трения, которые, как это ни печально, внесли свой вклад в распад римского мира.

Еще задолго до последнего столетия Западной империи, многие германские племена жили в пределах имперских границ. С момента установления империи один римский правитель за другим приглашали их в большом количестве, чтобы обезопасить границы и заполучить как можно больше солдат и сельскохозяйственных рабочих. Со времен Константина Великого целые полки имперской полевой армии состояли из германцев. Многие из этих людей получали офицерские звания. Императоров окружали военачальники-германцы. Символом того периода явился германец, ставший Учителем Солдат или командующим имперских армий. Императоры всегда были склонны полагать, что они могут рассчитывать на лояльность иноплеменников.

С течением времени получилось, что эти люди стали фактически над правительством. Таким властителем был, например, Арбогаст во времена Грациана и Валентиниана II; хотя он вряд и заслуживал доверия, как это обнаружилось позже, после таинственной смерти Валентиниана II, которая почти наверняка была делом рук этого франка. Наиболее выдающимся из всех таких командующих и правителей, стоявших за троном, был Стилихон, который правил Западной империей при юноше Гонории.

Благоговение перед имперской монархией было настолько неописуемым, что даже наиболее могущественные военачальники-германцы не помышляли войти в число правителей. Из всех многочисленных военных узурпаторов и потенциальных узурпаторов четвертого и пятого столетий только две совершенно исключительные фигуры в период 350-х годов, по-видимому, были германцами. Даже перед самым концом германец Рицимер предпочитал править, оставаясь в тени трона послушных императоров, нежели пытаться, вопреки традиции, выйти самому на авансцену.

Внутренний баланс власти между римлянами и германцами в Империи еще за три четверти столетия до Рицимера необратимо сместилась в пользу германцев. Это изменение стало явным, когда Валенс пропустил толпы вестготов в провинции. «Никогда самого опытного государственного деятеля [современной] Европы» — казалось Гиббону в восемнадцатом веке, — не принуждали выбирать между уместностью и опасностью допуска, либо отражения бесчисленных полчищ варваров, которых отчаяние и голод гнали просить разрешения поселиться на территориях цивилизованной нации. Но это проблема встала перед Валенсом, и он разрешил вестготам пройти через границу; иммигранты потом отплатили черной неблагодарностью, разбив его под Адрианополем.

Они остались, а в 382 г. Феодосии I сделал революционный шаг, разрешив всем германским племенам поселиться на территории Империи в качестве отдельных, автономных, союзнических либо федеральных субъектов при условии службы в римской армии, хотя и под началом их собственных командиров. Эта практика продолжалась и расширялась, и впоследствии такие федеральные субъекты стали регулярной и широко распространенной частью Империи.

В начале пятого века, когда вестготы и бургунды поселились в Галлии, было проведено формальное перераспределение земель, при котором местные римские собственники отдавали одну треть своей пашни германским иммигрантам. Со временем эта пропорция выросла до двух третей и включала в себя также владение недвижимостью; лесные территории делились пополам. Принципы такого распределения были взяты из старой римской практики расквартирования солдат у землевладельцев. Но теперь расквартирование стало непрерывным процессом, то же относилось и к передаче собственности. Старая оригинальная система была известна как гостеприимство, и это название продолжали использовать, так что для владельца и частично вытесняющего его германца существовал эвфемиам «хозяин» и «гость».

Эти переустройства составляли важную часть процесса, в ходе которого в античном мире постепенно формировались прообразы новых характерных особенностей национальностей средних веков. Роль, которую играли в этом историческом преобразовании поселенцы — вестготы и бургунды, можно оценить только задним числом. В те времена, когда они строили свои первые дома на земле Империи, у них и в мыслях не было расколоть Рим или отторгнуть его государственные институты.

Как показали археологические раскопки, германцы, жившие вне Империи, но в контакте с ней, за исключением варварских племен, таких, как англы, саксы и юты, вторгавшихся в Британию, — в определенной степени сами нуждались в романизации. Времена им кочевой жизни уже завершились, и им была нужна земля для обработки. Подобно их соплеменникам, раньше их просочившимся в течение столетий в Империю, их самым сильным желанием было обосноваться в одной из Имперских провинций и получить свою долю ее мирного благополучия.

Когда они поселились в этих провинциях, вопросы борьбы за полную независимость от Империи в первое время вообще не возникали. Напротив, эти вновь прибывшие германцы надеялись установить какую-то форму сосуществования. Это был исключительный момент. Появились проблески нового порядка, при котором и римляне и германцы могли стать добрыми партнерами.

Римляне ранее были не в состоянии удержать германцев за пределами империи, а теперь у них не было сил вытеснить их со своих территорий. Очевидно, римские поселенцы были не в восторге от перераспределения земли. Но тем не менее Рим отчаянно нуждался в военной службе иммигрантов, а также и в сельскохозяйственных рабочих. Более того, германцы, как представители «третьего мира», вкусившего плоды имперской цивилизации, стремились только (в той мере, в какой они вообще представляли ситуацию) к добрососедским отношениям с римлянами, среди которых они поселились. Конечно, практически у них не было выбора, поскольку доля германского элемента во всем населении была относительно малой. По-видимому, насчитывалось не более 100 000 вестготов во всем их королевстве, которое раскинулось от Луары до Гибралтара. Если это так, то они составляли не более двух процентов от всего населения этого региона.

В самом конце существования Империи вестготы выступили против Рима и разграбили его. Их лидера Алариха не следует воспринимать только, как захватчика Рима. Исходно он был куда более положительной и неординарной личностью, человеком, который согласно готскому историку шестого века Иордану, стремился к образованию единого германо-романского народа. Его сын и преемник Атаулф (410—415), который женился на сводной сестре Гонория, Пласидии, сформулировал те же идеалы на языке, который остается совершенно уместным и сегодня в связи с нашими расовыми проблемами. Житель Нарбо (Нарбон-ны) рассказывал Орозию, автору Истории против язычников, что Атаулф говорил следующее:

…Начнем с того, что я горячо мечтаю стереть само имя римляне и преобразовать Римскую империю в Готическую империю. Романия, как ее обычно называют, должна стать Готией, а Атаулф должен заменить Цезаря Августа. Но давний опыт учит меня, что неуправляемое варварство готов несовместимо с законами.

Без законов нет государства. Поэтому я решил скорее стремиться к возрождению славы Рима во всей его незыблемости и к ее умножению за счет мощи готов. Я хочу, чтобы потомки связывали с моим именем возрождение Рима, а не его разрушение.

Так что существовал прекрасный идеал, к которому явно стремились, по меньшей мере, некоторые лидеры германцев. Их практические возможности проанализировал Иосиф Фогг в своей книге Упадок Рима, изданной в 1967 годе.

…Вестготы и бургунды были «постояльцами» в римских провинциях и как таковые всецело зависели от земельных установлений. Численное меньшинство чужеродцев само по себе являлось поводом для достижения согласия с местным населением. Этим германским меньшинствам было трудно устоять против давления Рима.

Более того, солидарность германцев в какой-то степени нарушалась из-за их собственной общественной организации. У вестготов были верхний и нижний слои общества, каждый живший по собственным законам, а бургунды были разбиты на три слоя — высший, средний и низший.

На таком шатком фундаменте два народа стремились построить государство, которое бы включало и германцев и римлян, два разнородных элемента, обязанных жить бок о бок и при этом сохранять свою идентичность.

Наиболее важной связью, скреплявшей их, был [германский] монарх. Для своих римских субъектов он стал приемлемым благодаря официальным и почетным титулам, дарованным римским императором, и вымышленным родством с императорским двором. С ассамблеей германских воинов редко советовались перед принятием важных решений, а германская аристократия должна была довольствоваться службой королю.

С самого начгла римляне заняли высокое положение в центральном правительстве и при королевском дворе, с которым правительство было тесно связано. Суд лорда-канцлера сохранил свою римскую печать, структура провинциальных правительств оставалась нетронутой, и не было никаких препятствий в делах экономики. Латинский был принят в качестве административного языка, налоговую систему не изменили, а в чеканке монет следовали имперским образцам.

Но основной вопрос заключался в следующем: как собирались себя вести римляне в этом беспрецедентном эксперименте сосуществования, в котором от них требовалось разделить свои провинции и свои земли с другой расой в незнакомых условиях сотрудничества?

На высоком уровне не было недостатка во взаимных заверениях самого общего плана. Августин, указывая на то, что все мы связаны узами общего происхождения от Адама и Евы, в нужный момент воспроизводил экуменизмы св. Павла из Послания к Галатам: «Нет уже иудея, ни язычника, нет раба и ни свободного; нет мужеского пола, ни женского, ибо все вы одно во Христе Иисусе». Но, как и в давние времена, ощущалось серьезное напряжение в универсальном, многорасовом обществе Римской империи. «Мы должны пить из Рейна и из Оронта, заявлял Клодиан, — мы все один народ», а непрерывной обязанностью Рима было установление дружбы между нациями:

Она единственная, кто приняла
Побежденных в свои руки и взлелеяла
Человеческую расу как единое целое,
Обращаясь с людьми, как с детьми, а не рабами.
Она назвала их гражданами Рима
И связала дальние миры узами верности.

А христианский лирик Пруденций писал со всеми подробностями в том же всеобщем духе:

Общий закон уравнял их и
Связал одним единым именем …
Мы живем в самых разных странах,
Как сограждане одной и той же крови,
Укрывшись за стенами родного города
И объединившись в общем доме предков …

Еще одним доказательством таких настроений служат слова другого поэта, Рутилия Намациана, заявившего, что Рим правит потому, что он заслужил это право, поскольку мудро объединил всех людей под сенью закона, чтобы они жили без оков.

Не было недостатка в признаках того, что если опустить эти возвышенные рассуждения на землю, то все они будут относиться к сосуществованию с германцами. В частности, христианский историк Орозий видел большие перспективы в мире, который хотел заключить с Гонорием преемник Атаулфа Ваала. Орозий был даже готов утверждать, что настанет день, когда германские вожди станут великими королями. Более того, он заявил, что, хотя и сталкиваясь с постоянным сопротивлением и враждебностью, германцы уже начали жить дружно со своими соседями, а бургунды, например, достаточно кротки и скромны и могут поэтому относится к галло-римлянам, как к братьям.

Орозий, как и ряд других священнослужителей, стремился прийти к согласию с новыми силами и предвидел возможность будущего христианского порядка, как определенного союза между римлянами и германскими племенами, который разрешит наиболее острые проблемы. Его единоверцу, Паулину из Нолы, также казалось, что варвары, однажды обращенные на путь истины, могут стать союзниками закона и порядка.

Сальвиан также высказывался в поддержку такого сосуществования. По общему мнению, он делал это в основном по этическим и риторическим соображениям, поскольку постоянно противопоставлял коррупции римского общества преданность варваров принципам морали, гуманности, общественной солидарности и справедливости — какими бы неотесанными и неорганизованными не были эти люди. Эта точка зрения помогла Сальвиану взглянуть на германцев под необычным, конструктивным углом зрения. Размышляя о будущем и отстраняясь от высокопарных сентиментов современников, он смог обнаружить то важное и привлекательное, что было в новом германском феномене. Но можно ли было начать все по-новому в межрасовых отношениях, если его одинокий голос был слышен только высшему классу Рима?

Представителем этого класса, писавшим двадцатью годами позже — и всего за десять лет до окончательного крушения римского правления — был некий Паулин; еа тот хорошо известный Паулин из Нолы, а Паулин из Пеллы, города в Македонии, где он родился, хотя потом перебрался в Галлию. В своей поэме Благодарение он рассказывает нам, как обернулась жизнь для галло-романских аристократов под властью варваров. Сам он в это время понес большие материальные потери. Тем не менее еще будучи юношей, он установил личные дружеские отношения с Атаулфом и, хоть и с неохотой, согласился на мир с вестготами.

Я думал — этот мир был дарован
Готическими правителями. Им самим был нужен мир
И задолго до того, как они его дали другим, хотя
И ценою возможности жить в покое.
Мы об этом не сожалеем, так как видим, что
Власть в их руках и под их покровительством мы процветаем.
Все это было не легко, многие переживали
Страдания. Я был не последним из них,
Потеряв все нажитое и покинув родину.

Другой галло-романский аристократ, Сидоний, пришел к тем же выводам. Правда в 471—475 гг. он, как епископ Арверны помогал борьбе против короля вестготов Эвриха. Но как до, так и после этого военного противостояния он писал и выступал в пользу сосуществования с вестготами, многих из которых он хорошо знал. Это отношение выразилось, например, в его панегирике Авиту, который был посажен на престол в 455 году своими друзьями римлянами из Галлии в сговоре с вестготами. Поддерживая такие совместные действия, Сидоний заметил, что поскольку германцы и римляне стали друзьями, у них теперь общие интересы в деле спасения Империи.

К тому времени это уже не было правдой, и Сидоний знал это. Но вестготы защищали его и его друзей от других, намного более свирепых германских племен, таких, как саксы. Так что Сидоний лицемерил, и после года пребывания в умеренном заточении за свое сопротивление правлению вестготов в Арверне, он в самых льстивых выражениях обращался к королю Эвриху «наш владетель и господин, которому покоренный мир платит дань». Граф, франк из Тревери (Трир), также получил заверения от Сидония в том, что его латинский стиль изливается так же восхитительно, как и течение Тибра.

Все эти мнения, выражающие в определенной мере сочувственное отношение к новому положению германцев, не так легко найти и извлечь из огромной массы всецело неблагоприятных римских публикаций. Даже такой выдающийся историк, как Аммиан, не был исключением. Правда, он показал, что циничное отношение римских официальных лиц к германским иммигрантам — они кормили падалью голодающих вестготов в обмен на их сыновей, проданных в рабство — ускорило катастрофу под Адрианополем. Тем не менее он весьма наивно думал, что всех германцев, осевших в Империи, можно будет при необходимости как-то попросить прочь, если только приложить для этого усилия или, в противном случае, вынудить их жить в крепостной зависимости от римлян. А гунны, которые принимали большое и полезное участие в армиях Феодосия I, казались Аммиану недочеловеками: «Они настолько чудовищно безобразны и бесформенны, что их можно принять за двуногих зверей или за пни, которые вырублены в виде идолов, устанавливаемых на краях мостов … Как неразумные животные, они совершенно не понимают разницы между истинным и ложным.

Не может быть и речи, заявлял в том же духе епископ Оптат из Милева (Мила) в Алжире о существовании среди варваров любой христианской добродетели. Синесий из Сирены (Шахта) также проявлял исключительную враждебность к германским поселенцам, критикуя политику наделения их землей и требуя их высылки (что было совершенно невозможно, а он этого не понимал), либо превращения их в рабов или крепостных.

…Титул сенатора, который в античные времена казался римлянам вершиной всех почестей, превратился из-за варваров во что-то жалкое … а те белокурые варвары, которые являются простыми слугами в частных домах, в общественной жизни повелевают нами.

Феодосии I из-за чрезмерного милосердия обращался с ними мягко и снисходительно, даровал им титулы союзников, предоставлял политические права и почести, щедро одарял их землей. Но они не могли понять и оценить благородство такого обхождения. Они толковали его как слабость с нашей стороны, что толкало их на дерзкое высокомерие и неслыханное хвастовство.

Разочаровывает и Пруденций, тот самый, кто многообещающе объявил народы Империи «равными и связанными единым именем» и тем не менее проявивший невероятное отвращение ко всем варварам, огульно представляя их вкупе с римскими язычниками объектом презрения.

Как звери от людей, бессловесные среди говорящих,
Как от праведников, следующих заповедям Господа,
Отличаются эти глупые язычники, так и Рим стоит
В гордом одиночестве над землями варваров.

Становится ясно, что терпимость св. Павла заменило среди христиан традиционное для Рима презрение к инородцам. И снова такие же чувства выражает Амвросий, который видит в готах жестоких гонителей народа магог, оплаканного пророком Иезекиилем, а когда кажется, что епископ принимает методы варваров — то его поведение выглядит чистейшим святотатством. Амвросий описывает жесточайшие войны между различными племенами варваров, и этот феномен вдохновляет Клодиана, как и прочих, таить надежду на то, что одним из преимуществ предпринятой Стилихоном вербовки германцев на военную службу будет то, что теперь они столкнутся и перебьют друг друга.

Хотя покровитель Клодиана Стилихон сам был германцем, поэт совершает чудеса литературной эквилибристики, ухитряясь обвинить их восточного врага Руфина в тайной прогерманской политике:

Он в стенах укрепленного города,
Обвиненный в преступлениях, смердящих бесчестьем …
Разорение услаждало его взор,
Он смотрел на дикарей с нежным восхищением …
Не краснел от стыда при виде заросшего шерстью варвара,
Вершившего суд, отбросив в сторону латинские законы.

В Клодиане возродились все старые традиционные предрассудки. Варвары, заявлял он, более, чем дикари, нацеленные только на войну и бандитизм. Гунны убивают собственных родителей, а затем получают удовольствие, давая клятвы над их мертвыми телами. И до чего же отвратительны смешанные браки с африканцами, когда «цветной ублюдок запятнает колыбель!». Иероним обвинил Рим в том, что он «откупился от варваров золотом и драгоценностями», и повторил, цитируя Библию, что все они, как дикие звери.

Что касается Симмаха, то в одном из его писем, отмеченном высокой культурой, излагается история, показывающая его расистские взгляды в прискорбном свете. Игры гладиаторов все еще продолжались в Риме, и Симмах, как городской префект, доставил группу из двадцати девяти саксов для этих поединков. Но еще до начала представления, жалуется он, эти люди ухитрились повеситься, или повесить друг друга в своих каморках, очень расстроенный потерей таким образом своих денег, Симмах не находит даже слова сочувствия к этим несчастным жертвам относится к ним, как к неотесанной деревенщине, сыгравшей дрянную варварскую шутку.

Это презрение и ненависть глубоко укоренились в обществе. Даже Орозий, так необычно и просвещенно рассматривавший германцев как политическую силу, сопровождает свой приговор обескураживающим заявлением о своих личных чувствах к ним: Я смотрел на германцев и понял, что должен избегать их — они пагубны, льстить им, потому что они хозяева, молиться на них, хотя они и язычники; спасаться от них бегством, потому что они заманивают в ловушки».

И Сальвиан, несмотря на все свои провидения относительно будущей роли германцев в западном мире, не удержался, чтобы не упомянуть вызывающее тошноту зловоние, исходящее от их тел и одежды. И, несмотря на свое сочувственное сравнение их простых и наивных добродетелей с порочной коррупцией римлян, он находит также возможным поносить каждое из германских племен по очереди, описывая готов как предателей, аланов как отвратительных развратников, алеманнов как алкоголиков, саксов, франков и герулов как беспричинно жестоких людей. Еще один из тех, кто положительно воспринял новую роль германцев в современной жизни, Сидоний, точно так же поясняет, что все его оценки, это чрезвычайное насилие над собой, поскольку ему тоже отвратительны непристойные, невежественные, тупые обычаи даже лучших из его германских соседей, ему не нравятся ни шумно общительные, затянутые в кожу готы, ни покрытые татуировкой герулы. Его не привлекают отталкивающие обычаи добрых, но невоспитанных бургундов, «бесчувственных истуканов», поливавших свои волосы прогорклым маслом. Они оплакивали своих покойников, выписывая на скулах кровавые рубцы — и это тоже отталкивало его. «Я больше не могу писать стихи длиной шесть футов, — говорил он, — когда живу среди семифутовых гигантов с волосами, как пакля».

Фактически, высказываемая Сидонием терпимость в отношении германцев искусственна либо дипломатична: он не хочет иметь с ними ничего общего. «Ты избегаешь варваров, — писал он своему другу Филагрию, — из-за их дурной славы. Я остерегаюсь их, если даже у них хорошая репутация». А другому приятелю, Сягрию, который хорошо говорил на бургундском, что было совершенно необычным, Сидоний смог только насмешливо выразить саркастическое восхищение таким полезным талантом. Другими словами, даже такой культурный и интеллигентный человек, который так высоко оценивал политическую роль германцев, был не в состоянии хотя бы в минимальной степени поддерживать с ними человеческие отношения и был рад держаться от них подальше.

На важнейшем психологическом уровне межрасовое партнерство полностью провалилось. Лидеры высшего класса Рима слишком во многом были узниками своих наследственных культурных стереотипов, чтобы достичь компромисса с германцами и обеспечить позитивное сотрудничество с ними.

Эмоциональная и интеллектуальная реакция Рима на вызов варваров с предложением о сосуществовании была угнетающе неадекватной в любом аспекте. В лучшем случае, на иммигрантов смотрели с презрением и плохо скрываемым отвращением, связанными частично с их чисто внешними характеристиками, которые римляне находили отвратительными, и частично с традиционными невежественными предрассудками. Эта смесь предвзятых мнений привела к бесплодному и искаженному изображению вероломных и распутных недочеловеков, полярно противоположных всему цивилизованному. Римляне преднамеренно поставили своих новых нежелательных соседей в состояние духовного апартеида, рассматривая их как некую массу меченых людей, заключенных в оболочку красноречивой или молчаливой неприязни.

Уцелевшие записи этих иммигрантов свидетельствуют о том, что они осознавали навязанное им чувство неполноценности. На надгробной плите из Южной Галлии два германца в извинительном тоне написали, что их расовое происхождение есть «часть пятна, смытого крещением». Эпитафия из Антверпа сообщает, что покойник Мурран, выходец из района Дуная, составил ее сам «так как жалкое существование научит писать даже варвара».

Но другие германцы неизбежно реагировали на окружающую их враждебность совсем иначе, вообще отказываясь от романизации. Будучи менее грамотными, чем римляне, они не оставили после себя литературных описаний своих чувств. Но факты сами по себе отчетливо отражают их реакцию. Схема включения германских частей федератов в армию потерпела неудачу: отверженные и презираемые, они платили той же монетой Риму, чью славу они когда-то надеялись разделить.

Первоначальная идея Феодосия I о призыве этих частей в армию была совсем неплохой. Она предоставляла шанс этнического партнерства и была лучшим средством из всех, имевшихся его распоряжении. Германцы были хорошими воинами, а содержание их обходилось дешевле, чем римских солдат. Если бы их военные действия можно было ограничить необходимыми рамками, и если бы после сражения их можно было убедить спокойно вернуться в свои жилища, то все было бы в порядке. В благоприятных ситуациях использование таких федеративных частей резко возрастало. Иммигрантов включали даже в большие воинские соединения, которые фактически становились частями регулярной армии.

Несмотря на широко распространенное в Риме неблагоприятное мнение о германских солдатах в римских частях, они, взятые каждый в отдельности, сохраняли лояльность государству. Печальным фактом, однако, оставалось то, что федеративным частям, даже хорошо показавшим себя в ряде чрезвычайных ситуаций, в большинстве случаев нельзя было доверять выполнение приказов — они были совершенно ненадежными. Эти части постоянно находились в состоянии волнений и бунтов. Частично это было связано с обычной для них недисциплинированностью, а также безмерным желанием получить как можно больше земли. Главным же очевидно было то, что они чувствовали окружавшую их ненависть римлян, а потому не могли быть им преданными. Кроме того, они видели, что некоторые из самых лучших римских военачальников, даже офицеры масштаба Констанция III, предпочитали в непрерывных войнах проливать кровь союзников и германцев, а не римлян.

В результате, все больше и больше происходило актов неповиновения и прямой нелояльности федеративных частей. Так, например, в 409 г. они преступно отказались предотвратить переход других германских племен в Испанию. Через тринадцать лет они оставили своего римского командира в руках его врагов-вандалов, ставших снова друзьями германцев. Федеративные силы совершенно не подчинялись, что представляло серьезную опасность и приносило Риму много вреда.

Таким образом, большой эксперимент завершился катастрофой. Вместо проторения нового пути к единству в самом сердце Империи возникла ужасная дисгармония. Массовый набор германцев в армию не спас Империю от распада. Более того, он способствовал крушению всего здания Империи. Сам по себе это был вполне разумный план. Беда в том, что римляне не были готовы к его осуществлению.

Ранее утверждалось, что Рим пал из-за нарушения расовой чистоты. На самом деле все было не так. Хотя и многое изменилось в течение столетий благодаря расовому смешению, к большому сожалению не произошло соответствующего изменения характера римского этноса. Симбиоз с германцами слишком мало отразился на нем. Вместо того, чтобы сокрушаться по поводу генетических загрязнений, было бы куда ближе к истине признаться: падение Рима было ускорено полной неудачей в ассимиляции германцев путем смешения двух рас (раз уж их впустили в Империю).

Конечно, с обеих сторон осуществлялись экономические и технологические заимствования на повседневном уровне. С германской стороны это было следствием их страстного желания, по крайней мере на первом этапе, использовать все возможные преимущества своего нового положения. И, наоборот, большой перечень римских технических заимствований (например, длинный германский меч) заставил автора книги О делах войны прийти к выводу о том, что «народы варваров ни в коей мере не чужды изобретениям». Официальная политика не приняла во внимание эти факторы и способствовала всеобщему желанию римлян изолировать иммигрантов.

Плохо было уже то, что местные правители и военные командиры жестоко эксплуатировали вестготов еще до битвы у Адрианополя. Но они хотя бы действовали не по имперским приказам. Однако такие приказы, разделявшие римлян и германцев, к этому времени уже были на подходе. Закон Валентиниана I и Валенса в 370 г. не поощрял заключение смешанных браков между римскими гражданами и германскими иммигрантами. Напротив, он требовал самыми жесткими методами препятствовать этим бракам.

Подобные запреты распространялись даже на такие внешние признаки, как одежда. Среди римских заимствований у варваров были различные виды одеяний. Аристократы, например, любили носить шерстяные рубашки дунайского образца, саксонские штаны и плащи из Северной Галлии, скрепленные у плеча германской брошью.

Но у имперских властей было явно отрицательное отношение к такой моде. В 397 г. ношение штанов в самом городе Риме было запрещено под угрозой пожизненной высылки и конфискации всего имущества. Затем последовали еще три эдикта, а в 416 г. носить меховую и кожаную одежды варваров в столице и ее окрестностях запрещалось даже рабам.

Если бы Аэций, величайший лидер своего времени, не был бы убит в 454 г., то даже в такой поздний период что-то можно было бы спасти, хотя бы на время, из-под обломков крушения римско-германских отношений. Это связано с его исключительным искусством и тактом ведения дел с германцами, за что он заслужил похвалы от Гиббона. «Варвары, которые осели в западных провинциях, постепенно приучались уважать честность и доблести патриция Аэция. Он охлаждал их страсти, учитывая предрассудки, уравновешивал сталкивающиеся интересы, сдерживал амбиции». Но Аэций был убит своим собственным бездарным монархом Валентинианом III. И тогда процесс разделения рас ускорился и вошел в свою окончательную разрушительную стадию.

Отчуждение римлян от германцев, как в официальном, так и в неофициальном аспектах, существенно усилилось из-за религиозных различий. Действительно, те племена, которые остались вне Империи, были язычниками, а те, что поселились внутри ее границ, стали христианами. Однако они были приверженцами арианства, и между ними и католиками, контролировавшими правительство Рима, все шире и глубже становились догматические различия, как об этом сказано в Приложении 1.

Германцы, ставшие с самого начала арианцами, были обязаны этим миссионеру Улфилу, который начал проповедовать среди них еще в четвертом веке и сам был арианином. Он не дожил до того, чтобы увидеть окончательный отход вестготов от язычества, но его миссионерская деятельность принесла такие обильные плоды, что когда вестготы расселились на Балканах, окончательно завершилось их массовое обращение в арианство. Таким образом, эта арианская ветвь христианства стала религией каждого германского племени, каждого германского командира в Империи.

Хотя арианское учение, как его тогда интерпретировали, было скучным и статичным делом, навязанным всему народу — сверху донизу и от мала до велика — германцы нашли его более легким для понимания, чем католическую форму христианства, поскольку арианская доктрина, утверждавшая, что Сын-Бог должен стоять ниже Бога-Отца согласовывалась со структурой представлений их общества.

Это религиозное различие между германцами-арианами, с одной стороны, и католической церковью Западной империи — с другой, служило только расширению и углублению уже образовавшейся трещины между римлянами и германцами.

Конечно, раздавались очень редкие голоса, напоминавшие людям, что германцы это тоже христиане, но другой ветви. Вот почему, согласно Августину и Орозию, захват Рима Аларихом, таким же арианином, как и его соотечественники, был осуществлен с должным уважением к собственности церкви. А Сальвиан добавляет к этому, что германцы, несмотря на свою прискорбную ересь, вели себя, в целом, лучше, чем римские католики. Конечно, такая точка зрения была исключительной и умышленно парадоксальной. Наиболее традиционные взгляды заключались в том, что дружба с германцами — сама по себе очень непривлекательная идея — невозможна из-за их приверженности арианству. Это обрекало германцев на вечное проклятие.

Мощные расовые и религиозные противоречия, пропитавшие все слои населения, неизбежно приводили время от времени к вспышкам насилия по отношению к германцам. Феодосии I, который не только разрешил вестготам поселиться компактно внутри Империи, но и с большой симпатией отнесся к их вождям, с колоссальным трудом удерживал эти враждебные демонстрации под контролем. Но не всегда это ему удавалось. Например, в 390 г. в Фессалонике в Северной Греции, толпа линчевала местного военного командира Буфёрика (заключившего в тюрьму любимого колесничего за гомосексуальность); такой ужасной судьбой, конечно, он был обязан своему германскому происхождению.

Пятью годами позже Стилихон счел удобным организовать убийство своего восточного соперника Руфина за его прогерманские связи; а в 399 г. местное население в Константинополе систематически вырезало готов. Затем, в 408 г., Гонорий нашел повод убрать Стилихона за то, что тот тоже был германцем. Перед этим наказанием римские войска — с одобрения императора — убили германских вождей из его окружения, а затем, после смерти Стилихона, по всей Италии были прокляты имена солдат-варваров из федератов.

Нападения на Империю германских захватчиков и, прежде всего, вторжение Алариха довели антигерманские настроения до точки кипения. Более того, стало неизбежным, что это враждебное настроение римлян, будь на то оно оправданным, либо просто основанным на трагических предрассудках, распространится на федеративные племена и административные образования внутри имперских границ. Такие настроения во многом определили события последующих лет, в течение которых отношение германских племен-иммигрантов, поначалу достаточно дружественное к Риму, сменялось все более и более агрессивным движением к фактической независимости, достигнув кульминации при вандале Гейзерихе в Северной Африке, когда вандалы добились полной независимости, бескомпромиссной и враждебной Риму.

Гейзерих, который привел монархию вандалов к высотам власти, беспрецедентным среди германских народов, поставил римлян перед ужасной проблемой. Действительно, он четко организовал правительство по римскому образцу. Его властная личность резко противопоставила всей застарелой римской ненависти и предрассудкам в отношении германцев еще более безжалостное возмездие германцев Риму. Хотя романскому и романо-африканскому населению Северной Африки, которое превышало вандалов по численности в соотношении сто к одному, было позволено сохранить все свои легальные привилегии, а их лидеры оставались на административных постах, они полностью утратили политическое влияние.

Более того, не теряя времени, Гейзерих организовал целенаправленные атаки на известнейших романо-африканских землевладельцев. Объектом этого бешеного нападения стало и католическое духовенство. При установившихся германских режимах в Галлии и Испании было на удивление очень мало трений между завоевателями-германцами и католической церковью. Но теперь, когда Гейзерих начал жестокие преследования, задуманные, как умышленный противовес гонениям ариан католиками в других частях западного мира, все резко изменилось.

В шестом веке преемник Гейзериха, один из католических епископов Северной Африки, Виктор из Вита, очень мрачно опи-ал эту ситуацию.

…Вы, немногие, кто любит варваров и всегда восхваляет их, исторгая из собственных уст проклятья в свой адрес, не забывайте о своем имени и репутации. Может ли какое-либо другое имя, кроме варваров, означающее жестокость, дикость и террор, так точно соответствовать их сути? Можно нежно ухаживать за ними, добиваться их расположения прилежной службой, но главное, на чем они сосредоточены, — это зависть к римлянам.

Их намерения очевидны, они беспрерывно пытаются очернить славу честь имени римлянина. Их сокровенное желание — не дать римлянам выжить. Если они и щадят их в том или ином случае, то только для того, чтобы использовать в качестве рабов.

Пока Гейзерих был занят своими делами, король вестготов Эврих объединял своих людей в другую отдельную нацию, все возраставшую по численности и все более независимую. Он также проявлял нетерпимость и ненависть к католикам, подвергая их жестоким репрессиям.

Эврих отрегулировал отношения между своими германцами галло-романскими субъектами, выпустив в 475 г. новый Кодекс законов, оказавший впоследствии большое влияние на средневековое законодательство. Хотя сам он не знал достаточно хорошо латинский язык, его канцлера Льва сравнивали с Тацитом Горацием, а сам Кодекс Эвриха был составлен римскими юристами, взявшими многое от римских законов. Тем не менее он полностью отвергал возможность слияния двух основных народов своем государстве, провозглашая их необратимо разделенными отличными друг от друга. Кодекс Эвриха был опубликован сего за год до окончательного крушения Западной империи: изоляция германцев и римлян, зафиксированная в этом Кодексе, ярко выпятила причину того, почему это крушение было неизбежным — потому, что провалилась конструктивная идея союза между двумя народами.

Удержать германцев вне пределов Римской империи, как показала жизнь, было нереально. Однако существовала уникальная, неповторимая возможность создания рабочего партнерства между римлянами и германцами. В определенное историческое время ряд германских лидеров стремился к этому. Но выше сил римлян было превратить такое сосуществование в позитивный союз сотрудничающих народов. Из-за их традиционного, закоренелого отрицательного отношения к германцам эта возможность была трагически упущена.

Таким образом, этническая разобщенность стала одной из главных причин падения Рима. Сохранять в своей среде значительное и разочарованное расовое меньшинство и не принимать эффективных шагов для интеграции, либо для обращения с ним на психологически равных условиях, означало идти на большие неприятности; и римлянам не удалось решить эту проблему.