Налет конных казаков

Всей Группе армий «Центр» пришлось выполнить общую для всех команду «Стой!» и в течение нескольких последовавших за этим дней пребывать в состоянии вынужденной неподвижности. Миллиону человек довелось собственными ушами услышать приказ «Подготовить оборонительные позиции». От Великих Лук на юге до Рославля на севере шестьсот километров линии фронта застыло в неподвижности. Бронетанковые войска, части моторизированный пехоты, саперные подразделения, артиллерия, пехота — все замерли на месте и погрузились в томительное ожидание.

Как будто какой-то всемогущий волшебный капрал взмахнул своим небесным скипетром над Группой армий «Центр» и обратил ее в камень.

Никаких разумных объяснений происходящему мы так пока и не нашли. Мы тогда еще, кстати, даже и не знали, что приказ касается всей довольно обширной центральной части фронта. Не знали, что приказ «Окопаться и защищаться» распространяется на все то огромное стальное кольцо, что сжалось вокруг горла России. И слава богу, мы еще не знали тогда, что этому кольцу никогда не суждено окончательно сжать свою жертву мертвой хваткой, что оно утратит свою стальную твердость в зимних снегах, затем будет разъединено на отдельные фрагменты и в конце концов разбито вдребезги.

6-й дивизии был выделен для обороны сектор длиной четыреста восемьдесят километров, из которых почти пять километров приходилось на наш батальон. Пребывая в крайней степени недоумения, мы приступили к выполнению поставленных перед нами задач. Нойхофф и Хиллеманнс отправились на общее собрание офицеров полка, и каждый старательно убеждал себя в том, что вот, мол, Нойхофф вернется и привезет новость о том, что приказ о возведении оборонительной линии был просто чьей-то грубой ошибкой. В течение пяти недель мы каждый день слышали примерно одно и то же: «Вперед… шагом… марш! Вперед… шагом… марш! Так держать! Мы должны преследовать бегущего врага и разбить его, как только он остановится. У него не должно быть времени перевести дыхание. Чем быстрее мы наступаем, тем быстрее ему придется спасаться бегством. Москва — прямо за горизонтом. На полной скорости вперед на Москву!»

А теперь, когда головные конные дозоры докладывают о том, что врага нет нигде в радиусе пятнадцати и более километров вокруг нас, мы получаем приказ подготовить оборонительные позиции… Это была какая-то необъяснимая бессмыслица даже для самых молодых новобранцев.

Вот вернулись с собрания Нойхофф и Хиллеманнс, и все офицеры сразу же столпились вокруг них, чтобы узнать новости, нетерпеливо ожидая услышать, что все объясняется всего лишь чьим-то грубым просчетом. Однако Нойхофф не оправдал их ожиданий, поскольку вообще не привез никаких разъяснений по поводу происходящего. Стало понятно только, что… никакой ошибки не было. Он лишь подошел к штабной карте и обозначил на ней отдельные секторы линии обороны, которые собирался закрепить персонально за командирами рот. Двум ротам таким образом выделялось по два с половиной километра, а одна рота оставлялась в резерве для выполнения, в случае необходимости, дублирующих контратак. Отделения 12-й роты Кагенека придавались в усиление для поддержания остальных огнем своих пулеметов. В трех километрах впереди от главной линии обороны предполагалось рассредоточить полевой авангард из сорока человек, задачей которого являлось своевременное информирование штаба батальона о любых перемещениях противника — посредством специальных посыльных или по радио.

Держать себя в руках, терпеливо выслушивая все это, Кагенек был уже просто не в состоянии.

— Объясните нам все же, почему мы должны подготавливать здесь оборонительные позиции и обрекать себя таким образом на статичность нашего тактического положения, тогда как враг бежит и в нашем секторе не наблюдается никаких признаков его присутствия?!

— По оперативным причинам, — отрывисто-грубо ответил Нойхофф.

— Что именно герр майор понимает под оперативными причинами? — с нажимом поинтересовался Штольц.

— Господа! — умоляюще воскликнул наконец Нойхофф, сдаваясь. — Я тоже ничего не знаю! Нам никто ничего не объяснил. Но все раньше или позже встанет на свои места. На сегодняшний день наша обязанность, как следует из приказа, — выстроить систему обороны, сохранять неусыпную бдительность и не дать застать себя врасплох.

Было совершенно ясно, что Нойхофф пребывает в точно такой же тьме неведения, как и все мы. Неведения и замешательства.

3-й батальон должен был стать правым флангом полка, 1-й батальон под командованием Бикманна — его центром, а 2-й батальон под командованием Хёка — левым флангом. Наблюдательный пункт оберста Беккера для общего руководства им оттуда боевыми действиями полка располагался в трех километрах позади нас, а такой же пункт командира дивизии Аулеба — в маленьком городке Щучье на берегу одноименного озера. Справа от дивизионного пункта наблюдения был дислоцирован знаменитый ныне кавалерийский эскадрон Бёзелагера. Каждый батальон выставлял свой аванпост сторожевого охранения в трех-четырех километрах спереди от главной линии обороны. К вечеру 30 июля линия обороны была таким образом методично выстроена и укомплектована личным составом.

Следующим утром я отправился на поиски передвижной ветеринарной станции. Крюгер вез меня на «Мерседесе», который к тому времени пришел уже в ужасающее состояние.

— Машина старая, да и пробег слишком большой, — лаконично прокомментировал это Крюгер. — Модель 1937 года. Германия, французская кампания, Восточная Пруссия и теперь вот еще Россия… Это слишком даже для «Мерседеса»!

Когда я был унтерарцтом во Франции, мне, как безответному несмышленышу, подсунули самую старую клячу и самую старую машину в батальоне. Вспомнив об этой полузабытой обиде, я поклялся самому себе, что не уйду с ветеринарной станции до тех пор, пока мне не дадут по-настоящему хорошего коня, а кроме того — поставлю, если нужно будет, сам ад на уши, но добьюсь того, чтобы меня обеспечили достойным автомобилем! Однако когда я попытался впоследствии поднять этот вопрос в штабе дивизии, мне с довольно грубой прямотой дали понять, что, пока не падет Москва, о новой машине для себя я могу даже не заикаться.

Как бы то ни было с машиной, но хорошая кобылица к концу того дня у меня все же была — восточно-прусская, с конного завода Тракенера, которую Петерманн отобрал для меня как раз к тому времени, когда я разыскал ветеринарную станцию. Я взял ее, не обращая внимания на шутливое возражение венского ветеринара по поводу того, что в армии не существует деления лошадей на хороших и плохих, поскольку в армии все — просто лошади. Я назвал свою новую кобылицу Сигрид, и Петерманн гордо повел ее под уздцы к озеру Щучье, а мы с Крюгером вернулись туда на «Мерседесе».

По дороге обратно к нашим позициям мы проезжали мимо понуро двигавшегося нам навстречу плотного потока гражданских жителей, эвакуируемых из деревень, которым не посчастливилось оказаться поблизости от нашей линии обороны. Людям было разрешено взять с собой столько их пожитков, сколько они смогут унести и увезти на своих телегах за один раз — до тех деревень, примерно в пятнадцати километрах западнее, где их должны были каким-то образом разместить. Несколько семей, не успевших присоединиться к общему потоку, все еще копались на своих подворьях, нагружая телеги всяким домашним скарбом вне каких бы то ни было мыслимых пределов их грузоподъемности. Мы остановились посмотреть, как крестьянские мальчишки достают мед из ульев, и вдруг до нас донесся откуда-то жалобный детский крик. Прислушавшись, мы определили, что он раздается из уже явно опустевшей и оставленной своими хозяевами избы.

Я быстро вошел внутрь и увидел в деревянном ящике возле печи примерно двухмесячного и очень болезненно выглядевшего младенца. Приказав Крюгеру срочно доставить мне оказавшегося неподалеку переводчика, я спросил у одного из русских, чей это ребенок. Мужчина указал мне вдоль дороги на противоположный конец деревни, где мы увидели удалявшееся от нас весьма примечательное семейство. Глава его — преклонных уже лет крестьянин — вел под уздцы лошадь, с трудом тащившую тяжело груженную телегу. Его неряшливая жена, то и дело выкрикивая что-то, пыталась не выпускать из вида их восьмерых детей, старшие из которых погоняли прутьями вдоль дороги громадных размеров свинью.

Переводчик сообщил мне со слов стоявшего рядом крестьянина, что они бросили ребенка, поскольку для него не было места в телеге, а кроме того, это был больной ребенок — обуза для семьи. Догнав престарелого «папашу», я приказал ему вернуться и забрать ребенка. Не сомневаясь в том, что тот не посмеет ослушаться приказа немецкого офицера, мы двинулись дальше, к сектору, закрепленному за нашим батальоном. Проехали мы совсем немного, когда вдруг что-то заставило меня велеть Крюгеру остановиться, развернуться и ехать обратно к той деревне.

Вскоре мы снова увидели знакомое уже нам семейство движущимся по дороге в наш тыл: отец, мать, лошадь с телегой, восемь детей и свинья, но… опять без грудного младенца. Терпение мое лопнуло, и я выхватил из кобуры свой пистолет, не зная еще, что буду делать дальше. Идею невольно подсказала свинья.

— Скажи ему, — велел я переводчику, — что, если он не возьмет с собой ребенка, я пристрелю его свинью, а затем еще и конфискую ее. Скажи ему, что свинья останется у него только вместе с ребенком. Нет ребенка — нет свиньи!

В намерения «папаши» явно не входило расставаться со своей драгоценной свиньей, поэтому ему все же пришлось взять с собой еще и своего девятого ребенка.

Прекрасный день случился 1 августа — день, пронизанный каким-то всеобщим праздничным настроением. После завтрака многие отправились купаться на озеро. «Парад больных», как я называл свой ежедневный прием, насчитывал всего несколько незначительных случаев. С тех пор, как мы вышли из города Сувалки и пустились в наш бесконечный переход по России, это был первый день, когда нам удалось расслабиться и по-настоящему отдохнуть.

К обеду нас порадовали еще и особым праздничным меню. Впервые за все это время мы ели не из походного котелка или из одной и той же железной миски и для первого и для второго, которые зачастую объединялись в одном неизменном гуляше, но имели целых три смены блюд, причем каждое из них было подано отдельно: гуляш (куда же мы без него), тушеное мясо с картофелем и свежие овощи. Повар мастерски устроил нам целый кулинарный праздник. После обеда еще один приятный сюрприз преподнес мне Дехорн. Разжившись где-то куриными яйцами, он взбил их с основательным количеством сахара, в результате чего получился потрясающий гоголь-моголь. Мы ведь целыми неделями не ели ничего сладкого, и организм настойчиво требовал от нас сахара. Проворно поглощая ложками сладкое лакомство, мы благодарно и с одобрением посматривали на Дехорна, а я вдруг ни с того ни с сего спросил его:

— Ты когда-нибудь был в опере?

— Да, один раз был. Мы ходили туда с женой.

— На какую оперу?

— На «Волшебную флейту». Это было, когда я ездил в отпуск из Нормандии на прошлое Рождество, и мы видели там вашу невесту в роли Памины, герр ассистензарцт.

— Да что ты говоришь! И ты рассказываешь мне об этом только сейчас! Почему?!

— Герр ассистензарцт не спрашивали меня.

— И как она понравилась тебе?

— Моя жена сказала, что она была как принцесса из волшебной сказки.

— А как она понравилась тебе самому? — не отставал я.

— Она была прекрасна и так красиво пела о жизни и смерти!

Тут Дехорн извинился и, нырнув с головой в свой походный мешок, стал рыться в нем. Обратно он вынырнул уже с программкой Дуисбургского оперного театра. Я прочитал: «МАРТА АРАЗИМ — Памина», а также увидел много других знакомых имен в перечне исполнителей. На меня нахлынула ностальгия.

— Чудной ты какой-то, Дехорн, — с беззлобной укоризной и грустью в голосе сказал я. — Это же надо, до сих пор ничего не рассказать мне об этом…

— Простите меня, герр ассистензарцт. На самом деле я много раз хотел рассказать вам, а потом начинал думать, что это не так уж важно — ведь герру ассистензарцту всегда есть и чем заняться, и о чем подумать, вместо того чтобы выслушивать мои истории.

— Дехорн, мы служим с тобой бок о бок, днем и ночью вот уже больше девяти месяцев, и я знаю тебя очень хорошо… или, возможно, не знаю совсем. Но уж ты-то точно знаешь меня как облупленного. Я еще только открываю рот, чтобы сказать тебе что-нибудь, а тебе уже точно известно, чего именно я хочу. Однако за все это время я слышал самого тебя говорящим что-нибудь, кроме «Jawohl, герр ассистензарцт», всего три раза: в первый раз, когда ты обеспокоился, как бы близнец из 10-й роты не застрелился; во второй раз, когда нас с тобой наградили Железными Крестами — да и то, ты раскрыл рот только после того, как я спросил тебя, о чем ты тогда думал; и вот сейчас, после яичного гоголя-моголя. В дальнейшем я рассчитываю на то, что ты будешь со мной все же пооткровеннее и станешь больше рассказывать и о себе самом, и о своих мыслях.

— Jawohl, герр ассистензарцт, — с готовностью ответил Дехорн, и лицо его расплылось в обычной дружелюбной улыбке. — Но я не знаю больше ничего такого, что могло бы быть интересным герру ассистензарцту.

В тот вечер в нашу жизнь вошла «Лили Марлен». Офицеры батальона удобно расположились в штабной палатке и слушали радио. Это был появившийся у нас совершенно новый радиоприемник, и мы настроили его на Белград. Как только Лили Андерс запела свою ностальгическую солдатскую песню, наша беседа мгновенно прервалась. Самое сильное впечатление «Лили Марлен» произвела на Нойхоффа.

— Будем слушать теперь эту песню каждый вечер! — объявил он. — Ламмердинг, возлагаю на твою ответственность каждый вечер настраиваться на «Лили Марлен».

Ламмердинг немедленно подозвал своего ординарца:

— Курт, я делаю тебя ответственным за то, чтобы каждый вечер настраивать радиоприемник на песню «Лили Марлен». Каждый вечер, невзирая ни на что, будь то офицерское совещание, артиллерийский обстрел или наступающий противник. Покуда у нас есть этот приемник — «Лили Марлен» будет звучать. Ясно? Все верно, герр майор?

— Меня все это не касается, Ламмердинг, — отрезал Нойхофф. — Спрашивать буду с тебя.

Следующим утром я отправился вместе с группой офицеров нашего батальона на инспекционный обход оборонительных позиций; я хотел быть максимально в курсе расположения всех оборонительных сооружений на случай любого варианта развития боевой обстановки. Никто против моего присутствия не был. Тут уместно будет заметить, что мое положение в батальоне стало к тому времени почти, можно сказать, независимым. Мне, например, не возбранялось появляться где мне вздумается в пределах расположения батальона, и это превосходно устраивало меня. В этом отношении мне чрезвычайно посчастливилось, что командиром моего батальона был именно Нойхофф, а не кто-нибудь другой — в других известных мне частях офицеры медицинской службы не имели и малой доли той свободы, которой имел удовольствие пользоваться я. Командиры их батальонов сами определяли за них ту роль, которую им предстояло играть в каждой операции, и сами же, например, выбирали, где расположить перевязочный пункт, а во многих случаях такой выбор был далеко не лучшим с медицинской точки зрения.

Нойхофф — в выгодную противоположность таким командирам — с самых первых дней нашей совместной службы полностью доверил на мое усмотрение решение всех медицинских и сопутствующих им вопросов. Общее направление всех своих действий я вырабатывал совершенно самостоятельно. В частности, главный перевязочный пункт почти всегда (за исключением особых обстоятельств) располагался где-нибудь в непосредственной близости от оперативно-тактического штаба батальона — мера, многократно оправдавшая себя в ходе дальнейших боев. Раненые всегда знали, где найти меня, да и к тому же в критических ситуациях финальные фазы боя чаще всего концентрировались именно вокруг штаба батальона. Благодаря этому у раненых всегда была уверенность в том, что им гарантированно будет оказана вся возможная медицинская помощь. А для раненого человека такое чувство защищенности имеет жизненно важное значение.

Исключительно повезло мне еще и в том, что человеком, ведавшим, помимо меня, решением медицинских вопросов в нашем батальоне, был оберштабсарцт Шульц. В каждой дивизии имелось два санитарных автовзвода, главной задачей которых была эвакуация раненых из перевязочных пунктов на передовой в тыловые госпитали, а в случаях тяжелых ранений еще дальше в тыл. Совершенно естественно, что дивизионное медицинское начальство всеми средствами старалось беречь свои бесценные санитарные автомобили, тогда как фронтовые врачи, очень не любившие пользоваться для транспортировки раненых подручными видами транспорта, настаивали на том, чтобы они были у них всегда под рукой, даже под вражеским огнем. Симпатии и, следовательно, поддержка оберштабсарцта Шульца всегда были на стороне фронтовиков — и солдат, и врачей.

Раз уж Нойхофф предоставил мне такую редкостную для армии свободу действий, то вполне логичным было воспользоваться этим для того, чтобы быть как можно более в курсе всех ближайших планов действий батальона. В этом мне приходилось полагаться только на себя самого, поскольку офицеры батальона не считали нужным обеспечивать меня подобными сведениями по собственной инициативе. Вот и в то утро, не решаясь слишком уж докучать им своими расспросами, я с некоторой неосознанной внутренней тревогой возвращался вместе со всеми верхом вдоль осматриваемой нами линии оборонительных укреплений.

— Лишь бы только не застрять здесь очень надолго, — ворчал Хиллеманнс. — Слишком уж тут много лесов — как прикажете защищаться на такой местности?

Наша воздушная разведка сообщила о перемещениях в лесах между Ржевом и Межой крупных соединений вражеской кавалерии. Поэтому прежде чем расположиться играть в Doppelkopf, я на всякий случай пополнил брезентовую седельную сумку Петерманна дополнительным запасом перевязочных материалов и медикаментов для оказания первой медицинской помощи. Это была наша первая игра за все то время, что мы вышли из Филипово.

Мы расселись вокруг наскоро сколоченного из неструганых досок стола, и Ламмердинг принялся сдавать карты. По мнению Нойхоффа, у нас теперь должно было быть предостаточно времени для Doppelkopf-a. Мы все играли, круг за кругом, и мне постоянно везло.

Игру нашу прервали казаки. Срочное сообщение об этом было доставлено из штаба полка, а сразу же вслед за ним прибыло идентичное сообщение из штаба дивизии. Нойхофф зачитал вслух: «Соединения русской кавалерии прорвали на значительную глубину линию обороны 1-го батальона. Располагаемые сведения о создавшемся положении имеют пока сбивчивый и неопределенный характер. Оставить для защиты вашей главной линии обороны только вспомогательные (резервные) части и два отделения сторожевого охранения. Все остальные силы 3-го батальона немедленно бросить на противника с целью восстановления боеспособности главной линии оборонительных укреплений 1-го батальона».

Нойхофф на правах командира реквизировал мой «Мерседес» и отправил на нем Хиллеманнса, чтобы тот раздобыл хоть какие-то более определенные и достоверные сведения о создавшейся диспозиции. Сбросив оцепенение, мы с Дехорном поспешили впрыгнуть за ним в машину. Двигало нами при этом, конечно, отнюдь не только любопытство. Мы медленно ехали вдоль песчаной дороги и вскоре оставили далеко позади головную часть нашего батальона. Я чувствовал себя очень напряженно, но Крюгеру было приказано при появлении первых же признаков чего-то подозрительного немедленно и по возможности скрытно развернуться и жать на полном газу обратно. Автоматы мы, однако, держали наготове.

Солнце медленно опускалось в темневший слева от дороги лес, откуда мы и ожидали появления казаков. Неожиданно мы услышали где-то позади нас яростный огонь наших 10,5-сантиметровых гаубиц и разрывы вражеских снарядов. Создавалось не слишком приятное впечатление, что противник прорвал всю линию нашей обороны и уже находится в глубине наших позиций. Мы продолжили наше движение с удвоенной осторожностью. Вдруг за изгибом дороги, еще пока довольно далеко от нас, мы увидели на обочине какой-то автомобиль. Сбросив газ, мы стали крадучись приближаться и вскоре, к своему облегчению, распознали в нем немецкий кубельваген. Из уже почти непроглядного лесного мрака рядом с ним на дорогу с некоторой не вполне уместной вальяжностью вышел немецкий кавалерийский капитан и остановил нас поднятием руки.

— Дальше вам ехать нельзя, — предупредил он.

Хиллеманнс выскочил из машины, вскинул руку в приветствии и, вытянувшись по струнке, бойко доложил: «3-й батальон, Нойхофф, следуем к месту прорыва с приказом атаковать врага и восстановить главную линию обороны!»

Капитан кавалерии произвел рукой еще один неспешный жест, долженствовавший означать команду «Вольно», и Хиллеманнс, опустив руку от фуражки, продолжил: «Могу я просить герра риттмейстера предоставить мне какую-нибудь информацию по обстановке? Мы не знаем, ни где находятся русские, ни насколько глубоко они проникли на наши позиции».

Впервые я видел легендарного риттмейстера барона фон Бёзелагера столь близко! В последних лучах заходящего солнца сдержанно поблескивал Рыцарский Крест, которым его наградили за выдающуюся храбрость во Франции. Вообще, у этого немногословного человека было больше всего наград во всей дивизии, и простые солдаты уважали его даже больше, чем самого командира дивизии. Сейчас он стоял прямо перед нами — мускулистый, подтянутый, спокойный, уверенный в себе — и терпеливо выслушивал возбужденную трескотню Хиллеманнса.

— Мой эскадрон будет здесь с минуты на минуту. Доложите вашему командиру, что сразу же, как только я сам получу свежие разведданные, я не забуду поделиться ими и с ним. Разместите тем временем ваш батальон вон у той фермы, и я вскоре предложу вам оптимальный план наступления.

— Благодарю вас, герр риттмейстер! — браво отсалютовал Хиллеманнс и поспешил обратно к нашей машине.

Я с облегчением вздохнул по поводу того, что наша поездка в тревожную неизвестность вроде бы благополучно подошла к концу. Тем временем к фон Бёзелагеру подлетели галопом несколько всадников. Спешившись, они стали о чем-то говорить с ним.

— Видите вон того, что стоит слева от Бёзелагера? — почему-то негромко, почти шепотом обратился к нам Хиллеманнс, садясь в машину. — Это его старший брат. Сейчас он — глава всего их рода.

Сорок минут спустя батальон выдвинулся с фермерского подворья с приказом (по рекомендации Бёзелагера) атаковать врага с незащищенного фланга. Дехорн и я выждали десять минут, а затем двинулись следом вместе со штабом. Мюллеру было велено оставаться на подворье вместе с полевой кухней, резервом амуниции и взводом снабжения. Немного позже мы услышали рассказ о казачьем налете от командира одного артиллерийского подразделения, майора Крюгера. В общих чертах он выглядел так.

Ранним утром аванпосты сторожевого наблюдения 1-го батальона, расположенные примерно в пяти километрах перед главной линией обороны, были несказанно поражены появившимися перед ними невесть откуда примерно тысячей конных казаков. Поражены они были как в переносном, так и в прямом, физическом смысле: избежать ужасной участи каким-то чудом удалось лишь двоим из пятидесяти немецких солдат. Они потом и поведали из первых уст о том, что произошло с остальными их товарищами. Несметная орда всадников возникла вдруг как будто из ниоткуда, заполняя все пространство вокруг себя странными и пронзительными боевыми выкриками. Они сразу же принялись беспощадно разить немецких солдат своими ослепительно сверкавшими шашками, так и не дав большинству из них опомниться и успеть воспользоваться своим оружием. Многие из наших людей были разрублены их смертоносными саблями практически надвое, от головы до ног, остальные — обезглавлены.

Не слишком многочисленные солдаты, редко разбросанные в тот час по различным участкам главной линии обороны, еще не успели даже осознать всего ужаса того, что случилось с их товарищами на вынесенных вперед аванпостах, как казаки уже оказались прямо перед ними. За леденящим кровь «Ура-а! Ура-а! Ура-а!», раскатисто раздававшимся из тысячи вражеских глоток, сразу же последовал еще более ужасающий казачий налет. Лишь несколько немецких солдат поддались панике и кинулись бежать. Остальные же небольшие их группки отчаянно сражались до последнего — и все до одного были убиты. Вражеский прорыв охватил собой довольно широкий фронт главной линии обороны. В бой была брошена резервная рота 1-го батальона — но слишком поздно для того, чтобы успеть заткнуть собой проделанную врагом брешь. Казаки, воспользовавшись преимуществом неожиданности, достигнутым их стремительным налетом, увлекли бой за собой в глубину немецких линий и оказались в опасной близости со штабом Беккера. Саперная рота сражалась с казаками бок о бок со штабной ротой при поддержке отдельных расчетов, паливших по врагу прямой наводкой, но было совершенно очевидно, что все наши действия в сложившейся ситуации и беспорядочны, и не скоординированы друг с другом.

Кагенек вернулся с докладом о том, что атака нашего батальона оказалась успешной и что русские оказались теперь в положении, в котором очень рискуют быть окруженными со стороны нашего фланга и с тыла. Весь вечер до нас доносились отзвуки сильного ружейного и автоматного огня, а к десяти часам вечера стало известно о том, что Штольц достиг главной линии обороны 1-го батальона и отбил ее обратно. Наша 9-я рота уничтожила несколько групп русских пехотинцев и захватила значительное количество пленных. Конные казаки растворились в сумерках как призраки — просто каким-то непостижимым образом исчезли в безграничных просторах России, и все тут, точно так же, как и возникли из них утром. Большинство из них остались в живых, чтобы вступить с нами в ответную схватку на следующий день. Такой вот оказалась наша первая встреча с казаками, и нельзя не отметить, что для нас она стала чрезвычайно жестоким и даже, я бы сказал, каким-то зловещим боевым крещением.

Кавалерийский эскадрон фон Бёзелагера преследовал их с боями по территории России еще много километров, заставив на будущее остерегаться встречи с собой. Никто из его людей в тот вечер так и не вернулся, за исключением брата Бёзелагера, которого доставили назад с очень серьезным ранением брюшной полости. С имевшимся у меня оборудованием я не мог сделать для него абсолютно ничего, но немедленно отправил его на срочную операцию в тыловой госпиталь. Вскоре после прибытия туда он умер.

В ту ночь у нас уже не оставалось времени на то, чтобы разбить палатку, поэтому мы расположились на ночлег у подножия небольшого холма, надежно прикрывавшего нас по крайней мере от возможного ружейного и автоматного огня противника. Крюгер поставил мой «Мерседес» там же, будучи готовым в любой момент завестись и ехать. Мюллер и Петерманн были все еще на ферме, а мы с Дехорном завернулись в наши одеяла и легли спать прямо на траве у машины.

Помню ту ночь как сейчас. Она была как-то по-особенному прекрасна. Громадная луна мирно проплывала, казалось, прямо над нашими головами, «укутывая» нас густыми тенями елей.

Шум сражения еще некоторое время затихал в ночной дали, пока не растаял до отдельных отрывистых постукиваний какого-то одинокого крупнокалиберного пулемета. Когда от озера Щучье стал подниматься утренний туман и защебетали первые птицы, мы с Дехорном вдруг как-то разом очнулись от глубокого и крепкого сна, замерзшие и закоченевшие. Проворно забравшись в «Мерседес», мы, чтобы согреться, запустили двигатель и тихонечко сидели себе внутри, стараясь больше не заснуть. Часы показывали без нескольких минут шесть, и каждый из нас размышлял про себя, что принесет нам этот новый день. Ровно в 6.00 как-то вдруг разом «заговорило» сразу несколько русских пушек.

Поначалу их снаряды рвались где-то далеко позади нас. Но вот некоторые из них стали падать ближе, но правее. Вдруг раздался оглушительный взрыв. Снаряд угодил прямо в огромное дерево менее чем в двадцати метрах от нас. Боевая часть не только расколола дерево пополам, но и разлетелась во все стороны массой смертоносных осколков, осыпавших собой ни о чем не ведавших спящих солдат. Многие из них проснулись с криками от жестокой боли.

Дехорн и я выскочили из машины и бросились бежать к раненым. Но не сделали мы и трех-четырех шагов, как раздался еще один ужасный взрыв. Это разорвался второй снаряд, но на этот раз уже метрах в двенадцати от нас. Могучая невидимая рука оторвала меня от земли, подняла в воздух и с огромной силой швырнула обратно.