• Предисловие
  • Часть первая
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Часть вторая
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Часть третья
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • П. Бобадилья

    Приключения Сиднея Рейли

    Предисловие

    Я долго и тщательно размышляла, прежде чем решила опубликовать правду относительно путешествия моего мужа в Россию и о том, как он был пойман там большевиками. Никто не знает, что с ним произошло. Большевики сохранили это дело в полной тайне. Хотя его имя фигурировало в списке казненных, опубликованном через год после его ареста, и хотя действительно имелись серьезные основания предполагать, что он на самом деле был убит тайными агентами ЧК в Аллекюле при переходе через финляндскую границу, все же я располагаю дополнительными сведениями, проливающими свет на заключительный период жизни Сиднея Рейли.

    В этой книге рассказывается, каким образом ЧК удалось завлечь своих серьезнейших врагов в Россию. Больше всего большевики боялись трех лиц: Бориса Савинкова, Сиднея Рейли и генерала Кутепова. Сидней восхищался ими обоими, в особенности Савинковым. И в этой книге вы прочитаете, как их заманили в Россию, какие отвратительные и гнусные меры были для этого приняты. Читатель должен сам судить о том, явился ли мой муж жертвой заговора или попался в расставленную для него ловушку. Все, что я могу сказать, это то, что сначала Мария Шульц, а затем и ее муж, оба соучастника антибольшевистского дела, отдали свою жизнь. Они, без сомнения, стали жертвами большевистских агентов-провокаторов, которые заставили их перейти через границу в эту несчастную страну, где господствует террор ЧК. Больше того, я сама получила приглашение приехать в Москву повидать своего мужа и в этой книге приводится копия письма, подписанного общеизвестным провокатором – агентом большевиков Опперпутом.

    Мой муж оставил после себя большое количество бумаг, связанных с его работой в качестве агента британской секретной службы, и все эти документы теперь в моих руках. Среди них написанный им лично полный рассказ о его участии в так называемом «заговоре Локкарта», который и составляет первую часть этой книги. Некоторые участники этого дела обозначены лишь инициалами. Их настоящие имена мне неизвестны, что же касается других, то я считаю целесообразным не оглашать их. Кроме того, из соображений политического характера я вычеркнула также некоторые факты из рассказа Сиднея. Но при всем том эта книга является правдивым и документально обоснованным рассказом о деятельности моего мужа, рассказом, который читается как самая удивительная выдумка.

    Кто был Сидней Рейли? Он уже превратился в миф и легенду. Ему приписываются самые фантастические приключения в Германии и России. Все, что происходило за кулисами политики во время Первой мировой войны, некоторыми людьми приписывалось таинственному Сиднею Рейли. Всякий, кто хоть немного интересуется шпионажем, слыхал о нем как о таинственной и сильной личности, отличающейся необычайной смелостью и выступающей под самыми разнообразными масками. Он еще при жизни стал легендой.

    Мир ничего не знает о его личной жизни, о Сиднее как идеальном муже. Ничего неизвестно о трагедии, интригах, таинственности, которые были связаны с его именем. Моя цель – рассказать обо всем этом полностью, частью на основании его собственных слов, частью – на основании своих личных наблюдений.

    Часть первая

    Глава 1

    – Проходите, товарищ Рейлинский, – сказал латышский стрелок, дежуривший на углу улицы.

    Я прошел. Солдат не спрашивал моих документов. Он знал меня. Я был товарищем Рейлинским из ЧК и большевиком. Но со «сволочью» на улицах другое обращение. Бумаги у многих не в порядке. Половина из них попадает в Бутырки.

    Я свернул на разрушенный, опустевший, мрачный Тверской бульвар, покрытый сором и грязью. В Москве стояла прекрасная погода. Было лето 1918 года.

    Худой, голодный оборванец стоял на углу бульвара. Услышав, что латыш назвал меня товарищем, он метнул в мою сторону испуганный взгляд и поспешно отошел.

    Было жарко. Бульвар купался в солнечных лучах. Непонятно, как могло солнце так сиять, а мир продолжать свое прежнее существование, когда в Москве происходили такие страшные вещи. Неужели небо равнодушно? Неужели солнце не меркнет, взирая на человеческие преступления?

    На бульваре я натолкнулся на другую человеческую развалину – старика с седыми волосами и всклокоченной бородой. Он стонал, и его плечи сотрясались от конвульсивного плача. Слезы открыто текли по худым, изборожденным морщинами щекам.

    – В чем дело, дедушка? – спросил я.

    – Голоден, – простонал он. – Два дня ждал в очереди, ничего не получил. Господи Боже, что же теперь с нами будет?

    У ближайшего угла стояла обычная очередь. Она стояла, когда я проходил утром, три часа назад, – бесконечная, молчаливая, покорная, бессильная, как змея, издыхающая от голода. Народ становился в ее хвост на рассвете, потому что хлеба всем не хватало. Городу грозил голод. Слишком много ртов приходилось кормить. Но большевики энергично уничтожали излишки населения. Всюду ощущался острый недостаток во всем. Крестьяне, ничего не получая взамен, перестали подвозить продовольствие. Москва стала городом проклятых.

    Близ Шереметьевского переулка группа людей чистила улицу – мужчины с интеллигентными лицами и женщины благородного вида. За уборкой наблюдал рабочий с патронташем через плечо и двумя револьверами за поясом. Работали представители прежней буржуазии – бывшие биржевые маклеры, адвокаты, учительницы. Теперь их заставляли работать на новых господ. Усталые, голодные, оборванные люди, насильно выхваченные из очередей за хлебом. На краю улицы лежала дохлая лошадь. Она пала недели две назад от истощения. Падаль оставили лежать на мостовой, и труп уже начинал превращаться в скелет.

    Товарищ с патронташем и револьверами поздоровался со мной. Он знал меня. Я был товарищем Рейлинским из ЧК. Ответив на приветствие, я осторожно перешел через грязную улицу.

    В Шереметьевском переулке было тихо и пусто. Я с облегчением вздохнул, свернув сюда с центральной многолюдной улицы. У дома номер 3 я остановился и оглянулся. В переулке никого. За мной не следили.

    Я скользнул в дом и поднялся по грязной, вонючей лестнице. Во всем доме стояла мертвая тишина. Казалось, жильцы покинули здание. В действительности же в каждой из двухсот квартир этого дома ютились по несколько семей. Подойдя к двери одной из квартир, я прислушался и осторожно заглянул в пролет лестницы, прежде чем постучать. Дверь приоткрылась на полвершка, и в щель выглянул кончик носа.

    – Это вы, Тамара? – спросил я.

    – Господин Константин!

    Звякнула упавшая цепочка, дверь раскрылась, и я проскользнул в квартиру. Дверь тихо затворилась за мной.

    Здесь я был господином Константином, представителем английской разведки в Советской России.

    * * *

    Незадолго до этого, весной 1918 года, по возвращении в Англию я узнал, что мое начальство с нетерпением ожидает меня. Мне дали задание немедленно отправиться в Россию. Состояние дел в этой части света огорчало союзников. Вслед за падением слабого правительства Керенского и приходом большевиков к власти враждебные действия России против Германии прекратились. Германия, освобожденная от всякой военной угрозы с Востока, сняла оттуда свои войска и атаковала Запад с удвоенной силой.

    Конечно, роль Германии в падении старой России была всем хорошо известна. Согласно полученным мной инструкциям, я должен был по мере возможности противодействовать работе германских агентов и информировать об общих настроениях в русской столице. Мое начальство полагало, что Россию удастся вновь вернуть на путь разумного отношения к вопросу об обязательствах к союзникам. Агенты Франции и Соединенных Штатов уже находились в Москве и Петрограде и работали в этом направлении.

    После всего пережитого мною в качестве шпиона в Германии поручение, возложенное на меня в России, казалось мне безопасным и легким. Я знал Петроград так, как должен знать город человек, проживший в нем много лет. Можно сказать, что мне предстояло вернуться домой после всего лишь двухлетнего отсутствия. В этом городе у меня было много друзей, я знал, куда мне можно было обратиться по приезде. Я заранее определил, на чью помощь я мог безусловно рассчитывать. Короче говоря, моя миссия должна быть совершенно не схожей с моими похождениями в Германии, где я беспрерывно находился под чужой личиной, где каждая минута могла быть последней и где я часто не знал куда обратиться или что предпринять в дальнейшем.

    Петроград, который прежде мог выдержать сравнение с любой столицей мира, теперь имел ветхий и разрушенный вид. Улицы были грязные, покрытые копотью и запущенные. Всюду попадались развалины домов. Не было заметно постовых, следящих за порядком. Активно работала лишь тайная полиция, которая держала всю страну в страхе. Не существовало никакого управления городом, никакой санитарной организации. Магазины были закрыты, на тротуарах не наблюдалось никакого оживления, и движения на улицах не было. Город был погружен в состояние кошмарного сна, и казалось, что нормальная жизнь города прекратила существование.

    Уже во время моего последнего пребывания в Петрограде в 1915 году очереди за хлебом становились характерным зрелищем в этом городе. Теперь, в 1918 году, очереди за хлебом превратились в типичную картину. Массы людей голодали. Извозчика нельзя было достать ни за какие деньги.

    Я заранее себе наметил, что первым моим убежищем станет квартира моей старой приятельницы Елены Михайловны, которая жила на Торговой улице. От Фонтанки, где я находился, туда предстоял изрядный путь, но я зашагал с мужеством, какое только мог внушить себе в тот момент. Прохожие избегали моего взгляда и посматривали на меня с нескрываемым подозрением. Петроград находился в состоянии паники. Атмосфера ужаса исходила от самих стен домов и тротуаров и, казалось, проникала прямо в сердце, так что в конце концов меня самого охватило настроение подозрительности. К своему смущению и удивлению, я обнаружил, что сильно вспотел, когда наконец достиг цели.

    Осмотревшись по сторонам и убедившись, что за мной никто не следит, я прошмыгнул в дом. Впечатление было таким, словно я вошел в усыпальницу. Я остановился у хорошо знакомой мне двери и постучался. Мне пришлось постучать три раза, прежде чем я услышал крадущиеся шаги, еле слышные по ту сторону двери. После долгой паузы я постучал снова, и на сей раз дверь тихо приоткрылась на длину цепочки. Наконец раздался голос Елены Михайловны:

    – Кто там?

    – Это Сидней Георгиевич, – ответил я.

    Возглас удивления послужил мне ответом. Зазвенела цепочка, и дверь открылась немного шире.

    – Вы! – воскликнула Елена Михайловна недоверчиво. – Вы опять в Петрограде? – произнесла она с облегчением и начала тихо всхлипывать.

    Таким образом я возвратился в Петроград.

    Я заранее разработал план кампании. Первый шаг, который я предпринял после того, как устроился на квартире, – было восстановление контакта с некоторыми членами моей прежней петербургской компании, которые, как я полагал, могли оказаться полезными. Я должен был действовать осторожно. Одни, возможно, бежали, другие умерли, третьи могли находиться под подозрением большевиков. Не исключено было и то, что некоторые, потеряв надежду на будущее, могли, вероятно, примкнуть к большевикам.

    Однако, судя по тому, что произошло в дальнейшем, можно было рассчитывать на то, что моя счастливая звезда еще не закатилась. Человек, на помощь которого я надеялся в большей степени, был немедленно найден. Грамматиков был не только ученым и мыслителем, но человеком с сильным и твердым характером. Он был знаком со мной продолжительное время, и его лояльность была вне подозрений. Я назначил ему встречу в его учреждении и тут же пошел с ним повидаться.

    Грамматиков дал мне ужасающий, но чрезвычайно точный отчет о положении дел в России. Новые хозяева устанавливали кровавый, полный ужаса режим, не имеющий себе равного в истории. Самые невежественные, наиболее подлые элементы, все те, кто был недоволен прежним обществом, пользовались влиянием теперь. Россия, сказал Грамматиков, находится в руках преступников и умалишенных, оказавшихся на свободе. Никто не работает. Все больше возрастает потребность в предметах первой необходимости. Люди умирают с голода. Подавляющие большинство населения готово восстать, но некому возглавить их. Террор ЧК навис над каждым человеком. Все ответственные деятели ЧК являются членами большевистской партии, и имена некоторых из них известны. Но есть и слуги ЧК. Человек, который был с самого детства вашим другом, женщина, которую вы любите, более того, ваши родители или ваши дети могут работать на ЧК против вас. Это ужасная, отвратительная вещь. Никто никому не доверяет, ни один человек не может доверить тайну даже лучшему своему другу. Деятельность ЧК осуществляется провокаторами, людьми, которые преднамеренно подстрекают на контрреволюционный заговор, а когда заговор окончательно созрел и готов проявить себя, они сообщают о нем своим хозяевам. И тогда улицы заливаются кровью. Еще один контрреволюционный заговор раскрыт и беспощадно истреблен.

    В грязных камерах Бутырской тюрьмы в Москве сидят несчастные жертвы ЧК. «Следователи» применяют любые дьявольские средства, все виды жутких пыток, придуманных адской жестокостью и изобретательностью человека, чтобы вырвать у них признание или принудить к предательству. Жертвы подвергаются допросу, не имея отдыха и пищи, и это длится до тех пор, пока они не теряют разума и в состоянии безумия открывают свое участие в заговорах, настоящих или вымышленных.

    Такова ЧК – орудие проповедников самого отвратительного и ужасного Евангелия, когда-либо известного в мировой истории.

    В Петрограде, однако, я был лишь перелетной птицей. Столица России и штаб большевиков находились в Москве, куда я теперь направлялся. Но здесь возникла непредвиденная трудность. Путешествовать от Петрограда до Москвы можно было лишь при предъявлении пропуска, а пропуска не выдавались никому, кроме должностных лиц. Лозунгом большевиков было: «Разделяй и властвуй».

    Для преодоления этой проблемы я прибегнул к помощи Грамматикова. Он заведовал прекрасной библиотекой, а среди большевиков, находившихся тогда в Москве, оказался библиофил генерал Бонч-Бруевич, который сблизился с Грамматиковым. Большевистский начальник немедленно снабдил нас необходимыми документами.

    Город проклятых – Москва – медленно погружался в безжизненное состояние. Возводились временные заборы, чтобы скрыть от глаз грязь и развалины. Сначала были грабежи, теперь уже нечего было грабить. Прежде чернь бунтовала, полная жажды крови и разрушения. Теперь она была усмирена и напугана. Исключение составляли только немногие люди, бывшие большевиками. Везде голод, продовольственные очереди, которые давно уже перестали шумно протестовать, скудость и застой. И над всем этим молчанием таинственно, свирепо, угрожающе нависла кровавая тень ЧК. Новые хозяева управляли Россией.

    Большевизм, это новое отродье безвременья, был окрашен кровью буржуазии. Среди его вождей были все те, кого общество прежде преследовало: воры, убийцы, головорезы, налетчики, отъявленные преступники. Чем тяжелее были их преступления, чем серьезнее наказания, тяготевшие над ними в то время, когда они были заключены в государственные тюрьмы, тем сильнее была их озлобленность против общества и тем охотнее приветствовали они большевизм. На человека, который мог читать и писать, смотрели косо. Неграмотные прежде были в подчинении. Теперь настало их время.

    Невежество, царившее в среде большевистских деятелей средней и низкой руки, успешно использовалось английской разведкой. Многие из моих агентов снабжались паспортами, которые были более чем сомнительны и которые часто изучались комиссарами с видом больших знатоков, между тем они не умели ни читать, ни писать.

    В Москве, в этом городе террора, в то время все еще находились представители цивилизованных стран. Германское посольство возглавлял фон Мирбах, британскую миссию – Роберт Брюс Локкарт. Существовало американское консульство во главе с Пулем и французское – во главе с Гренаром. Кроме того, в Москве находились представители союзников – американец Каламатиано и француз Вертамон. Но я считал, что лучше держаться от них вдали, рассуждая, что моя миссия может быть успешно выполнена, если я буду рассчитывать лишь на себя одного и на помощь одних только русских сообщников.

    Бонч-Бруевич принял Грамматикова и меня весьма любезно. Грамматиков представил меня под моим собственным именем, сообщив, что хотя я и англичанин, но родился в России и ничем не отличаюсь от русского. Я подтвердил этот рассказ и добавил, что очень интересуюсь большевизмом, победа которого снова привела меня в Россию.

    Никто не мог быть тогда более полезным для нас, чем Бонч-Бруевич. Он дал нам возможность присутствовать на съезде Советов в Большом театре, где Ленин в своей речи четко разъяснил разницу в положении вождей и рядовых членов большевистской партии. «Период разрушения миновал, – сказал Ленин. – Буржуазия уничтожена, Корнилов мертв, Белая армия разгромлена, Колчак окончательно изгнан из страны. Мы должны начать строительство социалистического государства. Если у нас не будет железной революционной дисциплины, если мы не построим социалистическое государство, капиталисты и империалисты всего мира нападут на нас».

    «Вы говорите, что буржуазия уничтожена! – воскликнул в ответ Гай, известный анархист. – Вы говорите, что царство террора может исчезнуть и что начнется период реконструкции. Хорошо, вот вам анекдот: человек был очень болен и врач сказал его жене: «Мадам, мы бессильны сделать что-либо еще для вашего мужа. Наука говорит, что ваш муж должен завтра умереть». Два года спустя женщина случайно снова встретила этого врача и сказала ему: «Доктор, мой муж жив до сих пор». «Вы думаете, что он жив, – ответил доктор. – Для вас он жив, а для науки он умер».

    Царство террора продолжалось. Представителей буржуазии продолжали расстреливать сотнями, ЧК наносила удар за ударом. Улицы были залиты кровью. О постыдных и кошмарных ужасах Бутырской тюрьмы мы, к счастью, не имели представления. «Все большевики садисты в глубине души», – сказал мне один доктор, практиковавший тогда в Москве.

    Вскоре стало очевидным, что нами заинтересовались власти. Нам не было разрешено ходить куда бы то ни было без провожатых. Куда бы мне ни пошли, за нами следили. Становилось очевидным, что, если я хочу приступить к выполнению поручения, которое на меня было возложено, я должен «исчезнуть».

    Нам не слишком трудно было найти кого-нибудь, кто бы согласился сопровождать Грамматикова вместо меня обратно в Петроград. Москва была полна людей, жаждущих ее покинуть, и наша задача состояла в том, чтобы найти кого-нибудь, кто имел хотя бы некоторое сходство со мной. Мы оба, Грамматиков и я, имели друзей в городе и могли рассчитывать на помощь многих. Подмена была сделана с большей легкостью, чем это можно было предполагать.

    Когда наступило утро, я следил из безопасного места на станции за Грамматиковым и за ложным Сиднеем Рейли, которые покидали Москву. Я знал, что скрытые глаза следят за ними, что незримые шпионы ходят за ними по пятам, и я молил Бога дать им возможность спокойно доехать до Петрограда. К великому счастью, день был дождливый, и мой двойник поднял воротник потрепанного пальто и натянул шляпу на глаза, так что он имел достаточно близкое сходство со мной.

    Таким образом, я перестал быть господином Рейли и стал господином Константином. Будущее господина Константина было начертано перед ним – в его кармане лежало письмо, которое Грамматиков адресовал Тамаре К.

    Тамара была племянницей Грамматикова, так что я хорошо знал ее, хотя и не видел с тех пор, как началась война. Она теперь была танцовщицей в Художественном театре и жила в квартире в Шереметьевском переулке с двумя другими молодыми актрисами – сестрами С. В то время вместе с этими девушками в Художественном театре работала некая мадемуазель Фриде, сестра полковника Фриде, который в то время занимал руководящий пост в большевистском штабе в Москве. Ясно, почему Тамара может быть мне полезна и почему мне необходимо познакомиться с очаровательной мадемуазель Фриде.

    Я не был удивлен, когда узнал, что мадемуазель Фриде и даже ее брат не были большевиками. Большинство жителей Москвы были настроены против коммунистов. Город был переполнен белыми офицерами. Многие из них состояли на службе у большевиков. Предоставляя им некоторые привилегии, как то продовольственные пайки, большевики старались увеличить число своих приверженцев. Люди тогда легко вступали в большевистскую партию. Я понял, что мне самому уместно было бы стать членом партии.

    Моей главной целью теперь было, конечно, получение копий тех секретных военных документов, которые проходили через руки полковника Фриде. Как оказалось, сестра полковника была близкой подругой сестер С. и часто навещала их на квартире в Шереметьевском переулке. Эти молодые дамы были всецело на моей стороне, и все было устроено таким образом, что я должен был встретиться с мадемуазель Фриде у них. Когда мадемуазель Фриде доверилась мне, я изложил ей свое предложение, а именно, чтобы ее брат поставлял мне копии всех документов, которые проходят через его руки. Фриде приветствовала это предложение и уверила меня в том, что ее брат только и думает как о возможности нанести удар большевизму.

    Я имел одно или два тайных свиданий с полковником Фриде, но он стал самым ценным моим сотрудником. Все сводки с Архангельского, Корниловского и Колчаковского фронтов проходили через его руки. Все распоряжения по армии, все военные планы, все секретные документы, касавшиеся армии, все до одной копии весьма секретных документов, читались в Англии раньше, чем оригинал попадал в руки того офицера, кому этот документ был адресован.

    Дом в Шереметьевском переулке представлял собой большое здание с не менее чем двумястами квартирами, и некоторые из них была весьма обширными. Например, квартира, занимаемая сестрами С. на третьем этаже, была слишком велика для этих молодых особ, и свободные комнаты были сданы двум квартирантам, один из которых был чиновником прежнего правительства, а другой – профессором музыки. У этих интересных молодых девушек регулярно бывал посетитель, которого они знали под именем Сиднея Георгиевича, официально известного под фамилией Рейлинского из ЧК.

    Что могло быть естественнее того факта, что двух юных артисток посещала их близкая приятельница – Фриде, которая также работала в Художественном театре? Молодые девушки, видимо, были очень привязаны друг к другу и посещения были ежедневными. Фриде приносила с собой портфель, битком наполненный документами. Действительно, квартира в Шереметьевском переулке стала моим штабом в Москве, и сестры С, Фриде и Тамара К. были моими самыми верными и преданными помощницами.

    Таким образом, я всегда был в курсе всего того, что происходило на большевистских фронтах, и имел возможность получать правильную ориентацию о политическом и военном положении правительства. Некоторые из этих сообщений были в высшей степени комичны и характерны, как, например, телеграмма молодого красного генерала Саблина: «Наши канальи сдались снова, и мы вынуждены были сдать Красную горку».

    Мои собственные доклады начальству в Лондоне всегда имели одну и ту же форму: дайте России популярное правительство, и она снова встанет единым фронтом против Германии. Во всяком случае, большевизм гораздо худший враг, чем Германия. Это самая отвратительная болезнь, поражающая самые основы цивилизации.

    Было совершенно очевидно, что противники большевиков легко захватят власть, если их подстегнуть. Численностью они во много раз превосходили своих врагов. Но у них не было вождя. Русские беспомощны, если у них нет лидера. Без вождя они дадут избивать себя, как стадо овец. Я был уверен, что террор может быть уничтожен в течение часа и что я сам смогу совершить это. Почему бы нет?

    В то время мне довольно часто приходилось выезжать в Петроград для того, чтобы отвозить военные донесения, которые приносил мне полковник Фриде, и для совещаний с моими единомышленниками. Поэтому я попросил полковника Фриде достать мне постоянный пропуск. Он посоветовал мне занять официальную советскую должность и дал мне рекомендательное письмо Орлову, председателю уголовного отдела ЧК в Петрограде, который подобно Фриде был скрытым противником коммунистов. По приезде в Петроград я направился прямо к нему на службу.

    Все прошло замечательно, и по возвращении в Москву я уже числился по пропуску товарищем Рейлинским, сотрудником ЧК.

    Излишне говорить, что я не замедлил использовать свое новое служебное положение. Орлов также имел возможность постоянно снабжать меня очень ценной информацией. Таким образом, в лице полковника Фриде и Орлова я заполучил двух видных большевистских служащих в качестве источников информации.

    В Москве я немедленно приступил к организации заговора по свержению режима террора. При этом я должен был действовать весьма осторожно. ЧК имела своих осведомителей везде. Исходя из этого, схема организации была составлена по системе «пятерок». Каждый участник заговора знал еще только четверых членов ячейки. Я сам находился вверху пирамиды и знал единомышленников не лично, а лишь опосредованно. Удобство этой системы подтвердило будущее, о чем расскажу далее. Таким образом, если бы одно из звеньев было разоблачено, остальные риску провала не подвергались и раскрытие заговора коснулось бы только узкого круга лиц.

    Все было подготовлено для прихода к власти нового Временного правительства. Мой друг и союзник Грамматиков должен был стать министром внутренних дел. Чуберский – мой старый знакомый и деловой компаньон, который прежде был во главе одного из самых крупных торговых домов в России, – должен был стать министром путей сообщений и связи. Юденич, планировавшийся военным министром, Чуберский и Грамматиков должны были составить костяк Временного правительства для подавления анархии, которая неизбежно должна была возникнуть.

    Все это, конечно, требовало большой организованности. Оглядываясь назад, я удивляюсь, как в такой короткий промежуток времени я мог выполнить так много. Нам оставалось осуществить только два проекта. Самым значительным препятствием на нашем пути был латышский гарнизон, который находился на жалованье у большевиков. Я должен был буквально купить их поддержку. Во-вторых, я должен был приурочить время восстания к тому моменту, когда и Ленин, и Троцкий будут в Москве. Если бы их удалось устранить, вся эта отвратительная организация Советов рассыпалась бы в пыль. До тех пор пока они были живы, в России не могло быть мира. Следовательно, необходимо было для нашего успеха при первом ударе арестовать Ленина и Троцкого.

    Деньги для подкупа латышей должны были скоро прибыть. В Москве не было недостатка в противниках коммунистического режима, которые готовы были пожертвовать всем необходимым, чтобы свергнуть ужас, царивший в России. В поразительно короткий промежуток времени сотни тысяч рублей уже были собраны и хранились в шкафу на квартире сестер С. в Шереметьевском переулке.

    Наконец я связался с полковником Эдуардом Берзиным, одним из командиров латышей. Берзин был солдатом и джентльменом, заклятым врагом Германии и коммунизма. Если позже он открыл большевикам некоторые подробности нашего заговора, то это было сделано под давлением пыток, слишком ужасных, чтобы их выдержать. Я уверен, что сообщение большевиков о том, что он с самого начала был их агентом-провокатором, является гнусной клеветой.

    Берзин пришел ко мне с рекомендацией. Он уже работал в разведке союзников с французом Вертамоном и американцем греческого происхождения Каламатиано.

    Когда я прощупал Берзина и полностью остался доволен им, я ему изложил некоторые подробности заговора и спросил его, можно ли рассчитывать на сотрудничество его латышских товарищей. Наше свидание происходило в кафе «Трамбле» на Тверском бульваре. Я подчеркнул денежную сторону вопроса, обещая большие суммы командирам и соответственные пропорциональные награждения низшим чинам.

    Берзин уверил меня, что задача, поставленная мной, нетрудная, что латыши полны отвращения к своим хозяевам, которым они служат лишь потому, что у них нет другого выбора. Он гарантировал мне в будущем верность своих людей. После этого я вручил ему крупную сумму с тем, чтобы он поделился этими деньгами со своими товарищами командирами. С этого времени Берзин регулярно черпал деньги из нашей кассы.

    Теперь мне оставалось лишь выждать подходящий момент.

    Тем временем налеты ЧК продолжались. Люди выходили из дома утром и больше не возвращались. Бывало и так: вы приходили навестить ваших знакомых, с кем вчера вы обедали, и неожиданно находили их квартиру пустой, ограбленной, покинутой.

    Положение дипломатических представителей в Москве с каждым днем становилось все более непрочным. Как раз в то время, когда подготовка заговора подходила к концу, был убит немецкий посол в Москве Мирбах. В то время ходили слухи, что это совершил белогвардеец, считавший Мирбаха виновником тех ужасов, которые совершались тогда в Москве.

    Дело дошло до того, что большевики захотели выслать из России всех иностранных представителей. Одно время они говорили, что центры контрреволюции находятся в иностранных миссиях. Ужасный пожар, имевший место на одной из железнодорожных станций, уничтожил, согласно сообщениям большевиков, большое количество провианта. Они заявили, что пожар является делом французской миссии. На самом деле поджог был подстроен самими большевиками, которые должны были чем-то объяснить отсутствие продовольствия в голодающей Москве.

    Союзники сами стремились покинуть Москву, им не было смысла оставаться здесь. Город был в состоянии невообразимого разложения и инертности. Он вызывал отвращение любого приличного человека. Миссии подвергались всевозможным оскорблениям со стороны нечистоплотных комиссаров. Консульства не раз подвергались обыскам, а с представителями союзников обращались самым недостойным и оскорбительным образом. Гнусность следовала за гнусностью до тех пор, пока миссии, не выдержав издевательств, заявили решительный протест, стремясь положить конец этому безобразию.

    Было принято решение, что полковник Хилл останется в Москве, чтобы помогать мне в разведывательной работе. Никто не мог пожелать себе более храброго и более преданного помощника. Кроме того, американский агент Каламатиано и французский Вертамон должны были скрываться в городе. Мне, как агенту британской разведки в Москве, предложили встретиться с ними и договориться относительно нашего дальнейшего сотрудничества.

    У меня было беспокойное чувство (чувство, которое часто дает себя знать при опасности, когда нервы человека все время напряжены), что я должен держаться в стороне и не идти на эту встречу, но в конце концов дал себя убедить.

    Для безопасности наша встреча состоялась в американском консульстве, единственном, которое еще не было подвергнуто обыску. Господин Гренар, французский консул, представил меня Вертамону, не называя, однако, моего имени. Само собой разумеется, что Вертамон знал, кто я. Затем, к моему удивлению, меня представили Ренэ Маршану (снова не называя моего имени), который был отрекомендован мне как тайный агент французского правительства. И именно в эту минуту чувство беспокойства, мучившее меня, стало особенно острым.

    Маршан произвел на меня самое неблагоприятное впечатление. Он работал корреспондентом парижской газеты «Фигаро» в Москве. Я незаметно отозвал Вертамона в другую комнату и условился с ним о некоторых деталях нашей связи. При этом я должен был раскрыть ему некоторые подробности нашего заговора. Комната, в которой мы находились, была длинная и к тому же плохо освещена. Вдруг я заметил, что Маршан, проскользнув в комнату, подслушивает наш разговор.

    Подготовка заговора была теперь закончена. Было условлено, что по сигналу латышские стрелки должны арестовать Ленина и Троцкого и провести их на глазах народа по улицам города, чтобы всем стало известно, что тираны России арестованы. В то же самое время должна была выступить наспех сформированная армейская часть под командованием генерала Юденича и должно было быть создано Временное правительство. Другую же часть армии необходимо было послать в Петроград, где должно было произойти восстание и одновременно арестован глава ЧК – Урицкий. Этот план может показаться довольно фантастическим, но наша организация была тогда очень сильна, латыши были на нашей стороне, и весь народ оказался бы с нами немедленно после того, как был нанесен первый удар.

    Нам оставалось лишь дожидаться приезда Троцкого, и, как оказалось, ждать пришлось недолго. 20 августа Фриде сообщила, что через восемь дней в здании Большого театра должно состояться правительственное заседание. Предполагалось выступление Ленина и доклад Троцкого о положении на Колчаковском фронте.

    В тот же вечер я встретился с Берзиным, и мы обсудили эту новость. Я снова встретился с ним в Грибоедовском переулке и предложил ему ехать в Петроград. Он согласился отправиться немедленно.

    Глава 2

    В Петрограде я выступал в роли господина Массино, восточного купца. По приезде я немедленно направился на свою квартиру, которая находилась на Торговой улице, дом номер 10. Елена Михайловна ожидала меня. К моему приезду был приготовлен скромный, но вкусный обед: суп, рыба, курица и сыр. И все это было подкреплено бутылкой вина, присланной капитаном Кроми из посольства. Елена сообщила мне, что Берзин, как и обещал мне в Москве, заходил днем. Он прождал меня около часа и затем отправился повидать своих друзей, проживающих в Латышском квартале. Он должен был зайти ко мне на следующий день.

    В эту ночь я спал сном младенца. Боже, до чего я устал. Но теперь наконец цель, к которой мы стремились, была близка. Берзин вполне разумно распорядился деньгами. Один удар, и Ленин с Троцким были бы нашими пленниками. Москва – в наших руках, и чудовищный выкидыш, выползший из плодовитого чрева времени, раздавлен, уничтожен навеки, его отвратительная голова растоптана нашей поступью. Завтра я должен повидать Грамматикова и узнать от него об успехе экспедиционного корпуса, отправленного на Вологду, выяснить, какие намерения у Савинкова, послать отчет в Англию, а затем ехать в Москву – готовиться к нанесению удара. Хотя мы еще не достигли конца пути и самое сложное было еще впереди, я все же испытывал такое чувство, как будто ноша, лежавшая на моих плечах в течение последних нескольких месяцев, медленно соскальзывает с них. Конечно, мы могли встретиться со многими неожиданностями, между чашей и устами все еще было пространство. Но в чем могла крыться неудача? Понятно, нам угрожала опасность в Большом театре, когда придется нанести первый удар. Я и мои избранные соратники могли погибнуть, но вместе с нами погибли бы тираны, сделавшие из России общую могилу. Ничто не могло их спасти. Лишь бы убрать их с пути, а дальнейшее возьмут на себя Савинков и другие наши друзья, которые сумеют восстановить надломленную и истерзанную страну.

    * * *

    Милый город, в котором я провел столько счастливых лет перед войной, обратился в развалины и пустыню. На грязных улицах стояла невыносимая вонь. Народ выглядел равнодушным, усталым, голодным. Прохожие окидывали меня подозрительными, беглыми, испуганными взглядами и спешили скорее удалиться. Красный террор мог обрушиться на них каждую минуту. Никто не мог сказать, где его поджидала опасность, где его схватит страшное чудовище, пожиравшее людей. Только молчаливый дом номер 2 на Гороховой улице знал, куда они пропали, только он один мог рассказать про их страшную судьбу.

    Несколько лет спустя один из моих друзей, которого я буду называть Д., бежал из России. В Лондон он приехал без гроша, но счастливый тем, что сохранил свою жизнь. Каждую ночь он в своем английском убежище просыпался в припадке безумного страха, вопя, что его настигает ЧК. Он никогда не мог освободиться от этого страха, даже на берегах Темзы. Страшно боялся одиночества, проявлял беспокойство и подозрительность в компании своих друзей, испытывал смертельный ужас в толпе. Это может показаться невероятным, но он вернулся в Россию. Его жены не было в живых – ее расстреляли большевики в ту минуту, когда она собиралась бежать из страны. Позже ему сообщили, что она все-таки жива и томится в заключении. Больше о них никогда ничего не слышали.

    Вскоре после моего приезда в Петроград я установил, что за мной следят. Сначала это было лишь подозрение. У меня было какое-то чувство неловкости. Мои подозрения все росли и росли, пока не перешли в уверенность. Одно из моих петроградских убежищ подверглось обыску. В другом устроили засаду, и я едва избежал ареста. ЧК что-то стало известно. Но что именно? Я испытывал тревогу. Мои мысли вернулись к зловещей фигуре Маршана, которому я не доверял с самого начала.

    Однако мне никоим образом не следовало подавать ни малейшего намека о своем подозрении. Я решил действовать смело и повидать Орлова в его же учреждении. Я без всяких происшествий добрался до набережной Фонтанки. Здесь в старые времена помещалось министерство внутренних дел, а теперь – Управление уголовного отдела ЧК, сотрудником которого я якобы являлся.

    Грязный часовой встретил меня у дверей и окинул подозрительным взглядом.

    – Владимир Орлов здесь? – спросил я и передал ему свое удостоверение сотрудника ЧК.

    Печать на документе произвела на него впечатление. Наконец он топнул ногой, и два красноармейца появились из темной глубины фойе.

    – Владимир Орлов, – произнес часовой.

    Конвоиры встали по бокам, и мы отправились наверх к кабинету председателя уголовного отдела ЧК.

    Я просидел примерно с полчаса, болтая с Орловским, и затем покинул здание на Гороховой. В результате наших переговоров мы пришли к заключению, что Рейлинский вне подозрений.

    В соответствии с обстоятельствами товарищ Рейлинский поглотил господина Массино. Я решил на некоторое время держаться подальше от тех мест, где меня знали под другими именами, и появляться лишь там, где я был известен как сотрудник ЧК. Я чувствовал себя в полной безопасности и оптимистически смотрел в будущее. Гром грянул совершенно неожиданно. Берзин уже вернулся в Москву. Я позвонил Грамматикову, чтобы проинформировать его о некоторых незначительных переменах в моем плане.

    Он ответил голосом резким и неестественным, словно нарочно хотел его изменить.

    – Это я, Рейлинский, – успокоил я его.

    – Кто?

    Я повторил.

    То, что он мне сказал, потрясло меня.

    – У меня сидит человек, привезший дурные вести, – проговорил Грамматиков. – Врачи преждевременно произвели операцию, и положение больного стало в высшей степени серьезно. Если хотите видеть меня, приезжайте немедленно.

    Почти теряя сознание, я понял, что Грамматиков говорил хриплым голосом не потому, что хотел изменить его. Голос охрип от ужаса. Что это могло означать? Очевидно, случилось нечто ужасное, касавшееся организации, о чем он не смел сообщить по телефону.

    Торопясь насколько можно, чтобы не возбуждать подозрений, я пошел пешком к Грамматикову. Спешить на улицах было опасно. Однако через час я наконец добрался до квартиры Грамматикова и выслушал его мрачный рассказ.

    – Идиоты, они выступили слишком рано, – сказал Грамматиков. – Сегодня, в одиннадцать часов утра, убит Урицкий. Мне как раз принесли это известие, когда вы звонили по телефону. Принес его еврей Герман, наш человек. Он мне прокричал: «Бегите, господин Грамматиков. Расправа будет ужасной. Буржуев будут расстреливать тысячами, а вам лично грозит большая опасность. Бегите! Я постараюсь достать для вас необходимые документы».

    Герман был прав. Расправа должна быть ужасной. Заговору грозил провал.

    – Вы страшно рискуете, оставаясь здесь, – сказал Грамматиков. – Я, конечно, уже нахожусь под подозрением. Если что-либо обнаружится, то в первую очередь это будут наши имена. Эта сволочь два дня назад уже арестовала Александру Петровну, и один Бог знает, что они нашли у нее. Когда женщину начинают пытать… Хорошо, что она знает не очень много.

    Говоря со мной, Грамматиков опорожнял ящики своего письменного стола и жег бумаги в камине. Каждую минуту на лестнице могли раздасться шаги чекистов.

    – Где вы будете ночевать? – спросил я.

    – У сестры. А вы, Сидней Георгиевич? Вы не вернетесь в номер десять?

    – Вернусь, – ответил я. – Мне необходимо предупредить моих друзей.

    Мы условились о встрече на следующий день и расстались.

    Много ли узнали чекисты? Кого из наших друзей в Петрограде они подозревают? Неужели после убийства Урицкого вспыхнет новая волна красного террора? Пока на улицах было спокойно. Ничего нового не произошло. Большевики не шевелились. Может быть, Герман получил ложные известия? Вероятно, дела были не так уж плохи. Если бы что-нибудь случилось, ЧК уже свирепствовала бы. Мысли эти несколько успокоили меня, когда я дошел до Торговой улицы. Елена Михайловна открыла дверь.

    Я велел ей приготовиться к немедленному бегству. Она заранее знала, что надо делать в таком положении. Затем я позвонил капитану Кроми, британскому морскому атташе, и попросил его встретиться со мной в ресторане, хозяином которого был Сергей Сергеевич Балков и где я обычно встречался с Кроми. Встреча была назначена на 12 часов. У меня оставалось лишь время, необходимое для того, чтобы сжечь свои бумаги. Я наблюдал, как яркое пламя постепенно угасало и наконец совсем потухло.

    – Все в порядке, – шепнул мне Балков на ухо и провел в маленькую комнату позади основного зала.

    Я пришел точно в назначенный час. Едва дверь комнаты закрылась за мной, как стенные часы, зашипев, отбили положенное число ударов. Кроми еще не было.

    Кроми всегда был образцом аккуратности. Можно себе представить мое состояние, когда я ожидал его. Я снова мысленно возвращался к событиям последних двух месяцев, к моим радужным надеждам и их позорному концу. Я чуть было не стал повелителем России.

    Свое начальство в Лондоне я удовлетворил бы тем, что повернул Россию против Германии. Но я сделал бы больше. То, что происходит здесь, гораздо опаснее всех войн, которые когда-либо велись. Любой ценой необходимо вырвать с корнем ту непристойность, которая появилась в России. Мир с Германией? Да, мир с Германией, мир со всеми. Имеется только один враг. Человечество должно объединиться в священном союзе против кошмарного террора.

    Четверть первого, а Кроми все не было. Дольше ждать я не смел. Но во чтобы то ни стало я должен был повидать Кроми сегодня.

    Я решил рискнуть и наведаться в британское посольство. Это было, конечно, опасно, но другой возможности не было.

    Предупредив Балкова о назревающих событиях и посоветовав ему спасаться в Финляндии, я вышел из ресторана.

    По Владимирскому проспекту бежали люди, там царила явная паника. Что случилось? Объяснение не заставило долго ждать: по проспекту с грохотом пронесся грузовик, наполненный красноармейцами. За первым грузовиком второй, третий – ЧК выехала на работу.

    Я ускорил шаги, почти побежал и быстро свернул на улицу, где британское посольство представляло собой случайный оазис цивилизации. И вот что я там увидел. Перед зданием посольства лежала груда солдатских трупов. Четыре грузовика стояли у ворот. Улица была оцеплена двойным кордоном красноармейцев. Двери посольства были взломаны, флаг над посольством сорван. Мертвые тела на мостовой свидетельствовали о том, что защитники посольства оказали отчаянное сопротивление.

    Внезапно чей-то голос окликнул меня по имени. Я очутился лицом к лицу с усмехавшимся красноармейцем.

    – Что, товарищ Рейлинский, пришли полюбоваться?

    – Да, хотелось бы посмотреть на это зрелище, – дружески ответил я. – Но мне всегда не везет. Бежал всю дорогу и все же опоздал. Расскажите, товарищ, что здесь произошло?

    Этого красноармейца я часто встречал, когда появлялся в роли товарища Рейлинского – сотрудника уголовного отдела ЧК. Он с большим удовольствием рассказал мне о том, что случилось, пока я ждал Кроми в ресторане Балкова.

    ЧК усиленно искала некоего Сиднея Рейли и сделала налет на британское посольство в надежде найти его там. В здании находилось около 40 человек во главе с Вудхаузом. Когда произошел налет, Вудхауз бросился наверх и быстро принялся уничтожать документы посольства. Тем временем отважный Кроми, схватив по браунингу в каждую руку, один защищал лестницу от красной орды и успел расстрелять обе обоймы, прежде чем сам упал, буквально изрешеченный пулями.

    * * *

    Человек обычно крепко спит в ту ночь, которая следует за большой катастрофой. Зато тяжело и неприятно просыпаться на следующее утро. Я проснулся очень рано и долго ворочался в кровати, восстанавливая в памяти страшные события минувшего дня. Британское посольство разгромлено. Кроми убит. Мои английские соратники в Петрограде рассеяны. ЧК гонится по моим горячим следам. Совершенно невозможно было предугадать, где будет нанесен следующий удар. Нужно немедленно ехать в Москву.

    Ночь я провел на квартире у моего друга Сергея Сергеевича Дорновского. Пока я сидел в ресторане Балкова, квартира Грамматикова на Торговой улице была окружена и обыскана.

    Утро я просидел взаперти. Сергей вышел из дома на разведку и вернулся через два часа со свежим номером «Правды». По его словам, в Москве начались массовые обыски и облавы.

    – Улицы будут залиты кровью, – мрачно сказал Сергей. – В Петрограде убит Урицкий. В Москве кто-то стрелял в Ленина и, к несчастью, промахнулся. Вот тут все прочтете. – И он передал мне газету.

    Я прочитал заголовки: ЧК производит облавы в Москве. Она напала на след обширного заговора, организованного Англией. Глаза обожгло название Шереметьевского переулка. На мгновение комната завертелась перед моими глазами.


    – Я должен немедленно ехать обратно в Москву, – проговорил я, придя в себя.

    Было видно, что Грамматиков не верит, что мне удастся живым выбраться из Москвы. По слухам, город был залит кровью в отместку за убийство Урицкого и покушение на Ленина. Никто не чувствовал себя там в безопасности. Убивали женщин и детей. Роберта Локкарта якобы посадили в тюрьму. Почти не было сомнений в том, что роль моя в заговоре известна ЧК.

    Грамматиков в волнении ходил взад и вперед по комнате.

    – Нет, вы не можете ехать в Москву, Сидней Георгиевич, – застонал он. – Это значит лезть прямо в пасть зверя.

    Он в ужасе закрыл лицо руками, как будто хотел избавиться от воображаемой картины ужасного зрелища.

    – Что делается в Москве, мы точно не знаем, – возразил я. – Прежде чем решаться на что-нибудь, нужно собрать точные сведения. Вы знаете, какие меры предосторожности были нами приняты. Что же касается того, что в Москве многие меня знают, то в Петрограде меня знает еще большее число людей. Здесь мне грозит еще большая опасность.

    – Да, вы правы, – сдался на мои доводы Грамматиков. – Наши друзья в Москве стойкие люди, но вы сами знаете, какие дьяволы эти красные инквизиторы и кто может сохранить тайну под длительной пыткой.


    В сорока милях к западу от Москвы находится железнодорожная станция Клин, где поезд стоит десять минут и у пассажиров проверяются билеты и документы. На вокзале есть газетный киоск, где можно купить большевистскую литературу. Мы решили, что я доеду до Клина и куплю там московские газеты. Если газетные новости будут успокоительны, я поеду дальше в Москву. В противном случае я немедленно вернусь в Петроград, и мы снова обсудим как быть.

    Разговор этот шел на квартире сестры Грамматикова. Сам же Александр с улыбкой рассказал мне, что чекисты, производившие обыск в его квартире, не обнаружили никаких компрометирующих документов.

    – Это произошло не потому, что они не проявили должного старания, – сказал он, пожав плечами. – В Петрограде теперь климат нездоровый, Сидней Георгиевич. Можно легко заразиться и умереть. Я для сохранения здоровья уеду куда-нибудь через несколько дней. Но я пробуду здесь еще некоторое время. Если вернетесь из Клина, позвоните мне через Дорновского. Я должен увезти сестру куда-нибудь из города. Это решено.

    Но выбраться из Петрограда было не так просто. На всех вокзалах чекисты зорко следили за прибывающими пассажирами. Вокзалы были наиболее опасным местом. Однако поездка в Москву казалась единственным выходом. Вряд ли чекистам придет в голову, что я бегу от террора в самое пекло террора.

    Простившись с Грамматиковым и крепко пожав ему руку, я выскользнул на улицу.

    Глава 3

    У человека, стоявшего рядом со мной, стучали зубы. Каждый раз, ловя на себе чей-нибудь взгляд, он делал движение, будто хотел бежать. Женщина, беззвучно шевеля губами, шептала молитву. Но большинство толпы вокруг нас было молчаливо и покорно. Мы жались к ограде платформы, с которой поезд отправлялся на Москву. Впереди у ворот небольшая группа красноармейцев просматривала документы. Люди по очереди проходили за ограду и присоединялись к толпе на платформе.

    Наконец и я дошел до ворот. Момент был напряженный. Пропуск мой был подписан Орловым, но что стало с ним самим, я не знал. Участие его в заговоре было раскрыто, но я надеялся, что он вовремя успел бежать.

    Я приготовился ко всем возможным неожиданностям. Правая рука лежала в кармане на рукоятке револьвера. Левой рукой я сунул документ в лицо красноармейца, окинув его в то же время злобным, нетерпеливым взглядом. Это был пронизывающий взгляд сотрудника ЧК.

    Красноармеец, едва взглянув на документ, буркнул:

    – Проходи, товарищ.

    Через минуту я смешался с толпой на перроне. Ругаясь, крича и толкая друг друга, люди лезли в вагоны. Давка была ужасная. Более смелые и сильные заняли места на крышах. В качестве сотрудника ЧК мне полагалось ехать в первом классе. Третий был отведен для всякой буржуазной «сволочи». Но я не желал злоупотреблять своим положением и, пробравшись в вагон третьего класса, устроился на грязном полу. Вагон был набит до отказа, от вони можно было задохнуться. Пассажиры молчали. Слышно было только шумное дыхание соседей. Фонари не горели. Темно и душно, как в трущобах Калькутты или в трюме корабля, везущего рабов.

    Наконец доехали до Клина. Кое-кто из пассажиров вышел. Я тоже покинул вагон. Поезд стоял десять минут. Купив газеты в киоске, я не спеша прочитал о положении в Москве. Новости были неутешительными. Газеты сообщали, что благодаря содействию Ренэ Маршана удалось раскрыть большой антисоветский заговор, организованный союзными дипломатическими миссиями, в частности – английской. Участие Локкарта в заговоре доказано. Фриде и его сестра арестованы, сестры С. тоже. Берзин выступил с сенсационными разоблачениями.

    Игра была проиграна. Согласно договоренности с Грамматиковым, мне надо было немедленно возвращаться в Петроград. Но ответственность, лежавшая на мне, была слишком велика. Из-за меня ни в чем не повинным людям грозила смертельная опасность: Локкарт сидел в тюрьме, а мои русские агенты остались без руководства. Мне оставалось только умереть, как умер Кроми. Но я принял решение продолжать путь в Москву. Приехать на поезде было слишком рискованно – по мере приближения к столице проверки документов становились все более частыми и тщательными. Поэтому, не теряя времени, я пошел в Клин и нанял подводу. В половине девятого утра я выехал из города и, меняя в деревнях лошадей, к ночи добрался до Москвы. Ночь, к счастью, была темная. Я щедро расплатился с возницей и быстро зашагал по дороге в «город смерти». Утомленный долгим путешествием на подводе, я едва передвигал ноги. Смертельно хотелось лечь где-нибудь и отдохнуть. Однако идти на свои конспиративные квартиры я не решался. В конце концов я обратился за приютом к бывшему белогвардейцу, фамилию и адрес которого запомнил на случай непредвиденных обстоятельств. Сейчас как раз и настал такой критический момент. Тамара была его дальней родственницей и всегда хорошо о нем отзывалась. В тишине я поднялся по грязной лестнице и постучал в дверь. Не прошло и минуты, как раздались шаги и послышался встревоженный женский голос:

    – Кто там?

    – Друг Тамары, – ответил я шепотом.

    – Мы не знаем никакой Тамары!

    Страх женщины, как ни странно, меня успокоил.

    – Нет, вы ее знаете, – повторил я. – Не бойтесь. Я офицер и скрываюсь от ЧК. Мне нужно спрятаться. Впустите меня.

    Звякнула цепочка, и дверь раскрылась ровно настолько, чтобы пропустить меня. Я проскользнул в темную переднюю и зажег спичку. Передо мной стояла пожилая женщина.

    – Где Иван Степанович? – спросил я. – Дома?

    – Ах, мы ничего не знаем, – застонала она. – Мы тихие люди и не занимаемся политикой.

    – Стало быть, вы меня не выдадите. Я беглый офицер и был бы признателен вам, если бы вы приютили меня на ночь.

    – Как мне вас звать? – спросила женщина.

    – Михаилом Марковичем, – сказал я. – Я был офицером царской армии, и большевики охотятся за мной по причинам, им лучше известным.

    – Хорошо, Михаил Маркович, мы вас устроим, – успокоилась хозяйка. – Есть хотите? У нас есть немного хлеба.

    – Спасибо. Все, что мне нужно, это выспаться.

    – Идите сюда, – сказала женщина и провела меня в заднюю, полупустую комнату. – Мебель забрал домовый комитет. Это все, что я могу предложить вам.

    В углу лежал один тюфяк. Пробормотав слова благодарности, я бросился на него и тотчас уснул. Смутно сквозь сон я слышал, как закрылась дверь и щелкнул ключ в замке, но, возможно, мне это почудилось.

    Проснулся я внезапно с тревожным чувством, что в комнате кто-то есть.

    – Проснулись, Михаил Маркович? – прошептал знакомый голос. – Это я, Тамара.

    Она была в сопровождении хозяйки и незнакомого господина, которого Тамара представила мне как своего двоюродного брата Бориса Сергеевича.

    Хозяйка, Вера Петровна, поставила самовар. Во время чаепития выяснилось, что Тамара скрывалась от преследований ЧК в этой же квартире. Она мне рассказала, что происходило в Москве за время моего отсутствия.

    После убийства Урицкого в Петрограде и покушения на Ленина в Москве начались массовые обыски и аресты. Город был разделен на участки, и в каждом участке отряды чекистов переворачивали каждый дом сверху донизу. Подверглась обыску и квартира в Шереметьевском переулке. В это время там находились Тамара и обе сестры С, а в ящике письменного стола лежали два миллиона рублей в тысячерублевых банкнотах. Когда чекисты забарабанили в дверь, Тамара схватила деньги и спрятала их в трусиках. Чекисты, которые устали от своей работы и делали обыск весьма поверхностно, ничего не нашли в квартире. Но в подъезде они столкнулись с Фриде с портфелем в руке.

    – Вы к кому?

    – К артистке С.

    – Покажите портфель.

    Это был провал. Фриде несла для передачи мне копии телеграмм, полученных от брата. Она была немедленно арестована, и чекисты вернулись в квартиру. Обеих сестер С. арестовали. Арестовали также полковника Фриде и Берзина. Но Тамару оставили на свободе.

    В итоге тщательно подготовленный заговор провалился по оплошности Фриде. Ведь всем было известно, что все автомобили в Москве были реквизированы ЧК и большевиками и нельзя входить в дом, у подъезда которого стоит автомобиль. Это было лучшим свидетельством того, что в доме находятся чекисты. Но бедная Фриде так привыкла к опасности за два месяца, в течение которых она была моим агентом, что перестала принимать элементарнейшие меры предосторожности. Наш заговор провалился.

    Глава 4

    Все мои вымышленные имена стали известны властям: Рейлинский, Массино. Советские газеты опубликовали их вместе с приказом об объявлении меня вне закона. Установили, что под разными масками скрывается личность Сиднея Джорджа Рейли, агента английской разведки.

    Но о том, где меня искать, никто не знал. Одни говорили, что я скрываюсь в Петрограде, другие – что я бежал в Финляндию, третьи – что я успел вернуться в Англию. Некоторые советовали искать меня в Москве – в самом логове зверя. Всюду говорили только обо мне. Не могу сказать, чтобы такая известность льстила тогда моему самолюбию.

    Каждую ночь я проводил на новом месте и под новым именем, становясь попеременно то греческим купцом, квартиру которого реквизировали для рабочих, то царским офицером, стремящимся выбраться из Москвы, то русским торговцем, пытающимся уклониться от воинской повинности.

    Добрые люди оказывали мне приют. Я знал имена и адреса заговорщиков, лично меня не знавших. Я знал также членов их «пятерок». А затем большую помощь оказывали мне и сами большевики. Они ежедневно публиковали отчет о своих успехах в деле раскрытия заговора. Зная поэтому, кто арестован, я легко догадывался о том, кто может находиться на подозрении и к кому я мог идти, не рискуя попасть в засаду.

    С наступлением темноты я отправлялся на новую квартиру. Убедившись, что за мной не следят, я входил в дом и звонил в дверь. Затем все происходило в обычном порядке. Дверь приоткрывалась, и голос спрашивал, кто там. Ответ бывал одинаков: «Сергей Иванович (или кто-нибудь другой) сказал мне, что у вас можно переночевать». Затем я называл свое вымышленное имя и излагал причины, которые заставляют меня искать убежища у чужих людей.

    Боюсь, что я редко бывал желанным гостем. Появление мое обыкновенно повергало хозяина или хозяйку в неописуемый ужас. Глядя на них, я ждал, что каждую минуту с их уст сорвется: «Ах, ради бога, оставьте нас в покое, оставьте нас». Губы их дрожали, в глазах стоял страх, но все-таки мне никогда не отказывали в приюте.

    Многие, подобно мне, скрывались в эти дни в Москве. Мой друг и соратник капитан Хилл тоже прятался, переходя с квартиры на квартиру и прикрываясь вымышленными именами. Временами мы встречались и обсуждали наше положение. Дело, которое привело меня в Москву, продолжалось.

    Одного за другим мы сплавляли из Москвы наших агентов, кого-то направляли в Петроград, других – в Вологду.

    Меня особенно заботила судьба артистки С. Один из моих агентов сообщил, что ее можно выкупить, и познакомил меня с неким М., приятель которого был следователем ЧК.

    Я выдал себя за родственника С. и спросил у М., во сколько обойдется согласие его приятеля вынести благоприятное заключение по делу С. По мнению М., это должно стоить примерно 50 тысяч рублей.

    – Вы понимаете, конечно, – говорил он, – что положение вашей двоюродной сестры очень серьезно. Улики против нее неопровержимы. Несомненно, ее не расстреляют, пока не получат от нее всех сведений, и это дает нам время, чтобы принять меры. Но положение ее, повторяю, очень серьезно. Ни один следователь не может отпустить ее, не рискуя собой. Моему приятелю придется потом самому бежать. Сделать это можно, однако это будет стоить дорого. Но раз она ваша двоюродная сестра… Вы ведь говорите, что она ваша двоюродная сестра?

    М. не внушал мне доверия. Разговаривая со мной, он бросал на меня косые взгляды и задавал неожиданные вопросы. Все это действовало мне на нервы.

    – Между прочим, вы слышали, что Сидней Рейли находится в Москве? – спросил он, окидывая меня пытливым взглядом.

    – Сидней Рейли меня не интересует, – ответил я, не совсем придерживаясь истины. – Как насчет С?

    – Ах да, насчет С, – сказал М. – Я уже говорил вам, что это будет стоить много денег. Кроме того, здоровье ее сильно расстроилось. Я знаю, что вчера она подвергалась перекрестному допросу в течение восьми часов, а во время допроса арестованным не дают есть и не позволяют садиться. Может быть, мне удастся перевести ее из Бутырской тюрьмы.

    Из наших переговоров ничего не вышло. Я обнаружил, что М. врал мне. Единственным результатом нашего свидания было то, что он присвоил себе 10 тысяч рублей, выданных ему мной в качестве аванса.

    Вскоре после этого один из моих агентов сообщил, что М. явился к нему с предложением устроить бегство Сиднея Рейли из Москвы. Он предлагал достать подложные документы, подкупить железнодорожную стражу и доставить Сиднея Рейли на финскую границу.

    Не оставалось сомнений в том, что М. – провокатор. Ясно также стало, что большевики догадываются о моем пребывании в Москве. Кольцо вокруг меня начинало сжиматься, но, к счастью, моя работа в Москве близилась к концу.

    Узнал ли меня М.? Действительно ли чекисты напали на мой след? По словам М., ареста моего надо было ждать с часа на час. Для того чтобы устроить мой побег, он требовал 100 тысяч рублей.

    ЧК совершила налет на французское и американское консульства. Но вовремя предупрежденные дипломаты-агенты успели укрыться в норвежском посольстве, которое с тех пор постоянно находилось под наблюдением чекистов. Но у британского правительства был на руках крупный козырь. Оно арестовало Зиновьева и несколько других русских коммунистов, находившихся на британской территории. Начались переговоры об обмене арестованных на британских граждан, задержанных в Москве. Конечно, ни мне, ни моим агентам это обстоятельство не облегчало положения.

    Скрываться в это время в Москве становилось все труднее. Я не смел никому открыться, избегал встреч с людьми и несколько ночей подряд провел в пустой комнате, без еды и табака. Наконец один из заговорщиков явился ко мне на выручку, принес еду, одежду, папиросы и известие, что на ближайшую ночь он устроил меня в доме друзей. Впервые после многих дней я провел ночь в теплой кровати.

    Но опасность преследовала меня по пятам. Рано утром я услышал ужасный шум одного из тех грузовиков, которыми пользовалась ЧК. По лестнице поднимались чекисты. Хлопали двери. Из нижних квартир доносились глухие крики. Шум шагов раздался в соседней квартире. Далее я не мог медлить. Решалась судьба не только моя, но и моих хозяев. Я надел пальто и вышел прочь. В подъезде стоял красноармеец, дымя папиросой. Я медленно подошел к нему, вынул папиросу и сказал:

    – Дай прикурить, товарищ!

    Он протянул окурок. Я поблагодарил и вышел на улицу. Я едва избежал ареста. И снова мне некуда было идти. Единственным убежищем в моем положении был публичный дом. В такого рода домах обыски были редким явлением. Я знал содержательницу одного из этих учреждений. Конечно, я подвергался большой опасности, так как она знала, кто я. Но падшие женщины часто оказываются лучшими патриотками, чем их добродетельные сестры. Меня немедленно приняли и провели в комнату одной из проституток. Здесь меня устроили со всеми возможными удобствами, а хозяйка комнаты сама вызвалась пойти и сообщить моим друзьям о моем новом убежище. Сделала она это, зная, что всякому, кто окажет мне приют и помощь, грозила смертная казнь. Но эти женщины беспечно относились к смерти. И когда я расстался с ними, они отказались принять от меня деньги.

    Глава 5

    Моя работа в Москве подходила к концу. Почти все мои русские агенты покинули город. Те же, кто остался, чувствовали себя в сравнительной безопасности. Судьба капитана Хилла меня больше не тревожила. По моему совету он явился к капитану Хиксу, возглавлявшему британскую миссию, пока Локкарт сидел в тюрьме. Хикс принял его и включил в список британских подданных, об эвакуации которых велись переговоры с советским правительством.

    Оставалось только мне самому выбраться в Петроград. В течение нескольких дней один из моих агентов разведывал на вокзалах возможности проехать по железной дороге. Сообщения его была малоутешительны. На всех вокзалах документы каждого пассажира строго проверялись, а кроме того, в пути проверяли дважды – в Твери и в Луге. У меня не было надежды благополучно прорваться через этот кордон. Но тут один из моих агентов госпожа Д. сообщила, что ей, может быть, удастся получить для меня билет в международном вагоне.

    Такой билет давал громадные преимущества. В таких вагонах путешествуют исключительно комиссары и привилегированные люди, а стало быть, проверка будет не такой строгой.

    При первой попытке госпожа Д. потерпела неудачу: все билеты оказались проданными. Ей предложили зайти на следующий день. На следующий день знакомый Д. кассир сообщил ей, что германское посольство только что по телефону отказалось от одного из двух мест в купе, заказанных для своих сотрудников. Госпожа Д. ухватилась за этот исключительный случай и вырвала у своего приятеля драгоценный билет для своего «больного родственника» Георгия Бергмана.

    Фамилия эта значилась на паспорте сомнительной подлинности, который капитан Хилл раздобыл в прошлом для себя. Теперь он не нуждался в этом документе и великодушно уступил его мне. Паспорт был выдан якобы купцу Георгию Бергману, родившемуся в Риге в восьмидесятых годах, то есть по меньше мере на десять лет до моего появления на свет. Впрочем, эта хронологическая неточность скрывалась отсутствием фотографии, а личные приметы были так неопределенны, что вполне могли сойти за мои. Кроме того, этот паспорт был моим единственным документом, так как все другие я уничтожил. Выбирать не приходилось и я стал Георгием Бергманом. В дальнейшем мне не пришлось сожалеть об этом.

    Итак, самая трудная задача была разрешена находчивой госпожой Д. Я не только получил билет в Петроград, но имел место в купе, заказанном для германского посольства! О лучшем даже мечтать было нельзя!

    Капитан Хилл сообщил мне, что в скором времени ожидается освобождение Локкарта и что переговоры об эвакуации членов британской миссии идут успешно. Эти известия значительно облегчили мою совесть, ибо я чувствовал свою ответственность за те волнения и неудобства, которые пришлось испытать членам миссии за последние две недели.

    Мой поезд отходил в 8.30 вечера, и я решил, что самый лучший способ сесть в поезд незамеченным, – это прийти к самому его отходу. Необходимо было сделать все от меня зависящее, чтобы избежать проверки моего документа – паспорта Бергмана. В этом отношении мне повезло. Только я приготовился к отъезду, как начался ужасный ливень. И снова, как однажды в Петрограде, я воспользовался этой случайностью, ниспосланной мне провидением.

    На станции была масса народа, которая старалась укрыться на вокзале от дождя, и стража была всецело занята тем, что сдерживала толпу. Я ухитрился проскользнуть на станцию, и почти немедленно вслед за этим раздался первый звонок к отходу петроградского поезда. Вход на платформу охранялся железнодорожным чиновником и солдатом. Вокруг них собралась небольшая кучка пассажиров, у которых проверяли билеты и документы. Я продвинулся к левой стороне входа на платформу, к тому месту, где стоял чиновник. Весьма оживленное препирательство возникло между старой дамой и солдатом из-за неточности, имевшейся в ее бумагах. Солдат обратился за помощью к железнодорожному чиновнику, и тот охотно присоединился к их спору. Раздался второй звонок, и толпа пассажиров подалась вперед. «Теперь или никогда», – сказал я себе и, сильным толчком протиснувшись вперед, очутился на платформе. Не смея оглядываться и без видимой торопливости, я прошел к моему вагону.

    Проводник проверил мой билет и указал мое купе. Зная, что мой спутник немец, я вошел в купе с весьма сердечным «Гутен абенд» (добрый вечер). Темноволосый, хрупкого телосложения человек в очках и в пижаме вскочил со своего места и, несколько раз поклонившись, произнес: «Гутен абенд! Гутен абенд!»

    – Так вы говорите по-немецки? Это просто замечательно! – были его следующие слова.

    Я ответил утвердительно. Он казался в восторге от моих слов, и в купе немедленно была установлена атмосфера взаимной благожелательности.

    Мой спутник сообщил мне, что он в Москве пробыл всего несколько дней, что он уволен из армии по инвалидности, что является представителем группы германских газет, прикомандированных к посольству для неофициального изучения экономического положения в России.

    В это время раздался третий звонок, и поезд тронулся. Я вздохнул с облегчением.

    Я должен был ответить откровенностью на откровенность и сообщил ему, что я уроженец Прибалтики, занимаюсь антиквариатом и что приезжал в Москву для покупки предметов старины.

    Мы ехали уже в течение нескольких часов, и голод давал о себе знать. Я знал, что госпожа Д. положила в мой чемодан небольшой сверток с едой. Я достал его и предложил своему спутнику разделить со мной трапезу. Он сообщил мне, что его в посольстве снабдили провизией. Мы заказали проводнику чай и занялись приготовлениями. В его свертке содержалось такое обилие пищи, что мой рот мгновенно наполнился слюной. Жареный цыпленок, кулебяка с мясом и целая гора всяких пирожков. В течение многих недель мне не приходилось видеть таких чудес кулинарного изыска.

    Я не имел понятия о том, что находилось в моем свертке, но предполагал, что в нем могла быть лишь самая простая пища. Я даже испытывал некоторое чувство неловкости, когда разворачивал бумагу в присутствии моего друга-эпикурейца. Но там оказалось следующее: кусок телятины, нарезанный ломтями, немного черного хлеба, крутые яйца, кусок масла, сахар и полголовки голландского сыра.

    Я пришел в замешательство, но больше всего я был озадачен реакцией немца.

    – О, у вас есть сыр! Настоящий голландский сыр! Это невероятно! – восклицал он.

    Оказывается, что он не ел сыра с тех пор, как ушел из армии. Сыр не выдавался гражданскому населению в Германии ни за какие деньги. Далее немец сообщил, что он особенно страстно любит голландский сыр.

    Наша трапеза была весьма приятной. Время было уже за полночь, когда мой спутник, насытившись сыром и вытянувшись на полке, уснул.

    Мои мысли вернулись к последним московским и петроградским событиям, и думы о тех возможностях, которые могли бы воплотиться в реальность, осаждали меня с новой силой. Если бы Маршан не оказался предателем… если бы Берзин не струсил… если бы экспедиционный корпус союзников двинулся быстрее по направлению к Вологде… если бы я смог установить контакт с Савинковым… Если, если, если… Одно за другим все это пронизывало меня, словно удары кинжала.

    Я подумал о Кроми и о его пророческих словах, сказанных мне в июле: «Если я не уеду в начале августа, они меня обязательно схватят». И теперь его нет в живых. Может быть, лучше смерть, чем эта жалкая борьба…

    * * *

    В купе становилось все темнее. Внезапно из темного угла выступила пожилая женщина и села рядом со мной. На голове у нее был черный платок, в одной руке палка, в другой – корзина, словно собиралась на рынок. «Ах, батюшка, – сказала она, – до чего мы дошли. Хлеб три рубля фунт, да и за эти деньги его нельзя достать. Кровопийцы! Людоеды! Они во всем виноваты!»

    Ее лицо показалось мне знакомым. Да, это была та самая женщина, которую однажды ссадили с трамвая за то, что она поносила красноармейцев.

    Я старался успокоить ее и шептал, что ее могут услышать, что она будет арестована. «Арестовать меня? Ха-ха-ха!.. – воскликнула она со смехом. – Я их не боюсь. Знаете ли, вы кто я? Я – Россия! Да, сэр, именно, Россия! Матушка-Россия! Я бессмертна! Я подожду еще немного, и затем я их всех умертвлю, как собак, как бешеных собак».

    Так же неожиданно, как и появилась, она исчезла в темноте…

    Я проснулся от резкого толчка. Поезд остановился.

    – Тверь… Станция Тверь… Поезд стоит десять минут! – кричал кондуктор.

    «Проверка паспортов», – пронеслось у меня в голове. Сонливость мгновенно улетучилась, нервы напряглись, сердце забилось от тревожного ожидания. Через несколько минут внутри вагона раздались шаги и голоса, постепенно приближавшиеся к нашему купе. Я поспешно лег на полку и притворился спящим. Скоро раздался стук в дверь. На пороге появился комиссар в сопровождении красноармейца с винтовкой и проводника.

    – Пожалуйте документы! – сказал комиссар.

    Я приподнял голову на койке и сердито ответил с немецким акцентом:

    – Какие документы? Мы сотрудники германского посольства!

    Комиссар вопросительно взглянул на проводника.

    – Да, да, – поспешно сообщил проводник, – это купе отведено для германского посольства.

    – Что же ты раньше не сказал, – огрызнулся комиссар.

    Проводник начал оправдываться. Я снова принял горизонтальное положение. Что я испытывал в ту минуту, один Господь знает!

    – Виноват, – произнес комиссар, козырнул и скрылся за дверью.

    После того как поезд отошел от Твери, я вызвал проводника, щедро дал ему на чай и попросил не будить нас при следующей проверке паспортов и билетов в Луге. Для большей верности проводник обещал приклеить к дверцам купе надпись: «Германское посольство».

    С полной верой в свою дипломатическую неприкосновенность я заснул спокойным, крепким сном. Когда я проснулся, было уже светло, около восьми часов утра. Поезд подходил к Петрограду. В моем путешествии наступил самый критический момент.

    Опасность, что меня могут опознать и арестовать в Петрограде, была большей, чем в Москве. Здесь меня знали сотни людей, и каждый из них случайно мог оказаться на вокзале. Меня могли также опознать пассажиры поезда, среди которых, несомненно, было много агентов ЧК. Кроме того, петроградская ЧК могла поставить у выхода с вокзала специального человека, знавшего меня в лицо.

    Русская пословица говорит: «У страха глаза велики». Мои глаза в то утро достигли максимальной величины.

    Опыт только что прошедшей ночи говорил, что чем ближе я буду держаться моего спутника, тем в большей безопасности я буду находиться.

    Я спросил, куда он намерен отправиться с вокзала. Оказалось, что он едет прямо в германское консульство, а на вокзале его должен встретить немецкий солдат, чтобы принять посольскую почту из Москвы.

    Я облегченно вздохнул. Все трудности неожиданно оказывались преодолимыми.

    Едва поезд остановился на Николаевском вокзале, как к нашему вагону подбежали двое германских солдат. Не думаю, чтобы за все время войны какой-нибудь британский офицер так радовался виду германских солдат, как я в этот день.

    На перроне благодаря искусному маневру с моей стороны мы образовали небольшой кортеж: солдаты с багажом впереди, а мы за ними.

    Я надвинул шляпу на самые глаза и поминутно подносил руку к лицу, как бы поглаживая подбородок. Через контрольный пункт, где все пассажиры подвергались осмотру, мы прошли беспрепятственно. Произнесенные мною слова «германское посольство» и присутствия двух немецких солдат было достаточно, чтобы обеспечить нам свободный пропуск.

    По лестнице мы спустились с вокзала на Николаевскую площадь, где немца ждал автомобиль. Я обменялся с ним любезностями, он еще раз поблагодарил меня за сыр, и мы дружески расстались.

    Через четверть часа я уже был на Лиговке и шел на квартиру одного из своих друзей. Я был уверен, что по крайней мере несколько дней меня никто не побеспокоит.

    Глава 6

    Глядя на себя в зеркало, я был вполне удовлетворен переменой в моей наружности. Никто не мог бы теперь меня узнать. Борода была ужасна и придавала моему облику настоящий разбойничий вид. Отпустив волосы, я решительно отказался от культурного обычая умываться. Если прибавить к этому грязную одежду и дырявые сапоги, то, собственно говоря, мой внешний вид не мог вызвать на улице подозрения даже у самого бдительного чекиста.

    Теперь надо было выбраться из России как можно скорее. Миссия, возложенная на меня, кончилась полной неудачей. О восстановлении петроградской организации нечего было и думать. Советское правительство приговорило меня к смерти и объявило вне закона. Это значило, что всякий мог убить меня безнаказанно, где бы меня ни встретил. Другими словами, мое пребывание в России было бесполезно для дела и ежедневно подвергало меня смертельной опасности.

    Выбраться из России можно было двумя путями.

    Можно было сесть на поезд на Финляндском вокзале в Петрограде и перейти границу близ Выборга. Финны всегда были готовы помочь беглецам, но красные патрули не дремали.

    Второй путь пролегал через пограничный мост в Белоострове. Здесь необходима была крупная взятка пограничному комиссару и часовому на мосту.

    К счастью, денег у меня было достаточно. Миллионы из дома в Шереметьевском переулке удалось спасти, и, хотя эвакуация моих агентов из Москвы стоила дорого, у меня осталась еще значительная сумма.

    Я решил использовать второй вариант. Волна террора, последовавшая за убийством Урицкого, уже улеглась. Пятьсот арестованных были расстреляны, и большевики заявили, что аналогичные репрессивные меры будут приняты и в будущем в случае новых покушений. По-видимому, ЧК уже стало известно, что я перебрался из Москвы в Петроград. Но массовые обыски прекратились, и жизнь в Петрограде начинала входить в свое обычное русло.

    Я решил проверить, действительно ли моя внешность стала неузнаваемой. В Петрограде у меня было много друзей. Как и в Москве, я часто менял в Петрограде места ночевок. Это было необходимо для того, чтобы не возбуждать подозрений у домовых комитетов. О всех непрописавшихся жильцах домовые комитеты немедленно доносили в ЧК. Это грозило не только мне, но и людям, давшим мне приют.

    У меня было ощущение, что все глаза в Петрограде устремлены на меня. Мне казалось, что все за мной следят. Я был уверен, что меня узнают и арестуют. Прекрасно, в кармане у меня был заряженный кольт. Я отправлю по крайней мере полдюжины людей на тот свет, прежде чем пущу последнюю пулю себе в голову. Живым я в руки им не дамся.

    Постепенно я свыкался с моей новой внешностью и успокаивался. Я не отваживался днем показываться на улицах и выходил сначала только по вечерам. Но так как время шло и никто меня не узнавал, я начал появляться на более людных улицах в любое время дня. Мимо меня проходили знакомые люди, не замечая меня. Я со своей стороны старался не привлекать их внимания.

    Однажды, проходя по Невскому проспекту, я встретил человека, который смутно был мне знаком. Он, кажется, тоже узнал меня. Я ускорил шаг, но тотчас же опять услышал его шаги за спиной.

    Мое сердце учащенно забилось. Осторожный голос шепнул над моим ухом:

    – Сидней Георгиевич!

    Я, не оборачиваясь, продолжал быстро идти вперед, но он продолжал шептать:

    – Не бойтесь, с вами говорит друг!

    Он дал мне адрес дома на Каменноостровском проспекте и прибавил:

    – Буду ждать вас там через полчаса.

    Я не ответил и не обернулся. Что это, ловушка? Идти или не идти? Я решил рискнуть. Если бы человек был врагом, он поднял бы шум тут же, на улице. Как бы там ни было, меня узнали. Надо выяснить, чего он от меня хочет. Я повернул на Каменноостровский проспект и постучал в дверь указанного мне дома.

    Меня впустил тот самый человек с Невского и ввел в бедную, почти лишенную обстановки комнату. Обернувшись ко мне, он сощурил глаза и долго вглядывался в мое лицо.

    – Борода очень изменила вас, Сидней Георгиевич, – объявил он. – Даже близкий друг не узнал бы вас.

    – Поэтому я ее и отпустил. Но может быть, вы скажете мне, кто вы такой?

    – Я тот, кто мешал этой бороде расти, Сидней Георгиевич. Разве вы меня не помните?

    – Парикмахер! – воскликнул я. – Александр, который брил меня у Моля!

    На столе мгновенно запыхтел самовар, и мы, довольные друг другом, расположились пить чай.

    – Не понимаю, зачем вы приехали в Россию, Сидней Георгиевич, – говорил Александр. – Вы думаете, я приехал бы сюда сейчас, если бы жил где-нибудь в другом месте?

    Я рассказал ему, что приехал по поручению своей страны и что теперь хочу как можно скорее выбраться отсюда.

    – И пробраться трудно, и выбраться нелегко, Сидней Георгиевич, – грустно ответил парикмахер. – Каким путем вы думаете бежать?

    – Я хотел бы, чтобы кто-нибудь подкупил комиссара на станции в Белоострове. Он должен пропустить меня через пограничный мост.

    – Нет, для вас это не годится, – покачал он головой. – Кто-нибудь другой, пожалуй, да еще за большие деньги пройдет этим путем. Но вы – нет. Никто не посмеет выпустить вас из России, сколько бы денег вы ни предложили. Я узнал вас. Значит, другие тоже могут узнать. Вы не можете поручиться, что на всех вокзалах не поставлены люди, которые знают вас в лицо. Негодяи знают, что вы в Петрограде, и я могу вам сообщить, что тот, кто упустил вас в Москве, уже расстрелян. Им известно, что вы в городе, и если они распускают слухи о вашем бегстве за границу, то это только для того, чтобы эти слухи дошли до вас и побудили выйти из убежища. Нет, Сидней Георгиевич, слишком много глаз следят за вами. Нужно придумать какой-нибудь другой способ.

    Я не мог не согласиться с ним. Я прожил около двух недель у Александра и наученный горьким опытом ни разу за это время не выходил из дома. Домовый комитет не подозревал о моем нелегальном проживании. В течение этого времени Александр активно искал, каким образом лучше выбраться из России.

    Наконец он привел домой крепкого, толстомордого человека, похожего на преуспевающего купца или биржевого маклера.

    – Господин Ванденбош, – представил его Александр.

    Толстомордый господин с достоинством поклонился.

    – Господин Ванденбош голландец и приехал в Петроград по торговым делам. Его судно стоит теперь на Неве. – Александр сделал паузу и добавил: —Я объяснил Ванденбошу ваше положение, и он согласен вам помочь.

    – Мне говорили, – сказал Ванденбош, – что у вас какие-то неприятности с советским правительством. Какие у вас неприятности – этот вопрос меня не касается. Но вы, конечно, понимаете, господин…

    – Бергман, – подсказал я.

    – Вы немец?

    Я поклонился.

    – Вы, конечно, понимаете, господин Бергман, что, помогая вам, я могу навлечь неприятности на самого себя. Не только торговые дела, ради которых я приехал, могут пострадать, но меня самого могут арестовать и посадить в тюрьму за то, что я помогаю бежать человеку, которого разыскивают власти.

    – Конечно я все это ценю, – заверил я его. – Сколько вы хотите за свою услугу?

    – Шестьдесят тысяч рублей, – сказал Ванденбош.

    – Вы их получите.

    – Когда же? – спросил дотошный делец.

    – Половину теперь, а половину, когда высадите меня в Англии, – сказал я и тут же отсчитал ему тридцать тысяч рублей.

    – Отплываем завтра в полночь, – сообщил Ванденбош, пряча деньги в карман. – Приходите пораньше. Я ждать не могу. Ваш друг знает, где стоит мое судно, и проведет вас. У набережной вас будет поджидать шлюпка.

    Ванденбош простился и ушел. На следующий день я послал Александра на мою квартиру, где ему удалось отыскать костюм и белье. Преданный парикмахер сбрил мне бороду и усы и подстриг волосы.

    Мы условились с Александром встретиться в 11 часов вечера у Казанского собора. На судно я должен был взойти в последнюю минуту.

    День тянулся бесконечно долго. Я старался убить время чтением советских газет, принесенных Александром. К вечеру поднялась буря. Низкие тучи неслись по небу, временами шел сильный дождь. Улицы были пусты, когда я вышел из дома и направился к обшарпанному Казанскому собору. Александр уже ждал меня. Сделав при моем приближении предостерегающий знак, он скрылся за забором, огораживающим здание собора. Я последовал за ним.

    – Все в порядке, Сидней Георгиевич, – прошептал он. – Я был на набережной. Ванденбош сделал все, как и обещал. На судно явился комиссар с красноармейцем, но он ушел в восемь часов вечера. С тех пор на набережной никого не видно. Я пойду впереди вас. Если увижу что-нибудь подозрительное, то начну хромать. Это будет знаком, что вы должны скрыться. Если дела обернутся плохо, возвращайтесь прямо на Каменноостровский. Но будьте осторожны. Возможно, за вами будут следить.

    Я отпустил Александра вперед шагов на пятьдесят и двинулся следом. На мое счастье, начался сильный дождь, и я промок до костей, прежде чем мы дошли до набережной. Все как будто было благополучно. Александр остановился в тени большого дома и подал мне знак остановиться.

    – Подождите здесь, – шепнул он, когда я подошел. – Тут что-то неладно. На судне горит свет. Ванденбош обещал зажечь свет, если нельзя идти на судно. Подождите здесь, пока я не узнаю в чем дело.

    Верный мне парикмахер исчез под дождем. Вернулся он встревоженный.

    – На пароходе горит свет, Сидней Георгиевич, а шлюпки, которую Ванденбош обещал выслать, нет. Что-то случилось. Надо скорее возвращаться на Каменноостровский.

    – Слишком поздно, Александр.

    Вдруг за спиной парикмахера выросла громадная фигура незнакомца. Я поспешно выхватил револьвер. Верзила неожиданно сказал по-немецки:

    – Господин Бергман? Я механик Ванденбоша. Господин Бергман, на борту находится комиссар. Пока он там, вы не можете подняться на борт.

    – Когда же он уйдет? – спросил я.

    – Когда мы двинемся, – ответил механик. – Коммунисты что-то подозревают. Вчера, когда Ванденбоша не было на борту, явился какой-то человек и долго расспрашивал членов команды. Ему очень хотелось узнать, куда пошел Ванденбош. А когда хозяин вернулся, оказалось, что за ним следят. Сегодня вечером опять пришел комиссар и настоял, чтобы ему показали каждого матроса. Ванденбош не хочет ссориться с большевиками. Он надеется начать с ними деловые контакты. Потому он угощает сейчас комиссара в своей каюте. Комиссар очень любезен и хочет пожелать нам с набережной счастливого пути, когда мы снимемся с якоря.

    – А когда же я смогу попасть на борт?

    – Когда комиссар сойдет на берег.

    – А если он увидит нас?

    – Господин Бергман, комиссар сойдет на берег в таком состоянии, что ничего не увидит.

    Во втором часу ночи мертвецки пьяного комиссара вынесли на берег. Второпях, пожав руку Александру, я поспешил вслед за механиком и сел в шлюпку.

    Ванденбош приготовил для меня теплую одежду и стакан грога. От звука воды за бортом меня охватило радостное возбуждение. Я чувствовал, как будто пальцы вокруг моего горла разжались и я получил возможность вдохнуть полной грудью. Медленно таяли огни Петрограда. Впереди чернело открытое море, Гельсингфорс, Копенгаген, Англия. В тот момент даже германская морская база в Ревеле казалась нестрашной. Предрассветный ветер разгонял тучи. В небе кое-где заблестели звезды. На востоке уже показалась несмелая заря.

    Часть вторая

    Глава 1

    Моя первая встреча с Сиднеем Рейли состоялась в гостинице «Адлон» в Берлине. Это было в декабре 1922 года, когда в германской столице происходила сессия Репарационной комиссии. Я жила там с сестрой и матерью. Среди наших знакомых был один забавный господин из британской делегации. Он развлекал нас, умело рассказывая анекдоты. Между прочим, он поведал и о Сиднее Рейли.

    Я хорошо помню тот разговор, при котором его имя впервые было упомянуто.

    – Знаете ли вы, кто здесь проживает? – спросил английский делегат. – Мистер С. Вы слыхали о нем, граф?

    Мы втроем – британский делегат, бывший германский морской офицер, ныне носящий титул графа, и я – пили чай в вестибюле гостиницы «Адлон».

    Офицер свистнул.

    – Слышал ли я о нем? Конечно слышал. Более того, я видел его. Я говорил с ним. Я обедал с ним. Я пил с ним. И все это происходило на германской морской базе. И он действительно здесь проживает?

    – Я видел его сегодня в полдень, – ответил делегат. – Но я не смог перекинуться с ним ни одним словом. Однако ваши слова о нем сильно меня заинтересовали, граф.

    – Я не дождусь, когда снова увижусь с ним, – сказал граф.

    – Что за отважный человек, а нервы у него – прямо стальные струны. И вместе с тем это такой очаровательный малый. Должен вам сказать, госпожа Чэмберс, что этот господин С. самый таинственный человек в Европе. И кстати, его голова высоко оценена. Большевики отдали бы за него – живого или за мертвого – целую губернию. Трижды они приговаривали его к смерти. Один Господь знает, сколько раз он находился в их когтях. И знаете, я могу почти поклясться: либо он только что из России, либо снова собирается туда.

    – Зачем же он отправляется туда, этот мистер С? – спросила я.

    – Зов души, – ответил делегат со смехом. – Этот человек живет опасностью. Но скажите, граф, когда вы видели его в последний раз?

    – Это было в Ревеле в 1918 году, – ответил бывший морской офицер. – Он только что бежал из Петрограда, там за ним тоже охотились. Мы бросили по его следам лучших агентов нашей контрразведки, но без результата. Однако в один прекрасный день голландское судно привезло в Ревель русского беженца. Он был весьма популярен на морской базе. Оказавшись обаятельным человеком, он подружился со многими нашими офицерами. Но внезапно он исчез. И как раз вовремя. У кого-то уже возникло подозрение, а тайна его личности раскрылась спустя двенадцать часов после его исчезновения.

    В тот же вечер мне удалось мельком взглянуть на Сиднея Рейли, мужчину, бывшего в течение двух коротких последующих лет моим верным мужем и которого затем поглотило неизвестное. Однажды во время завтрака я подняла глаза от чашки кофе и встретила взгляд. Он смотрел на меня долго и проницательно, и я почувствовала приятную дрожь. Этот человек был хорошо сложен и прилично одет. Лицо его было худощавым и довольно смуглым. Оно выражало необычайную силу воли и решимость. Глаза спокойные, добрые и немного грустные.

    Все это запечатлелось в моей памяти в течение тех нескольких мгновений, когда мы смотрели друг на друга. Затем я посмотрела кругом, нет ли кого-нибудь из моих друзей, кто мог бы представить меня этому незнакомцу. Как выяснилось позже, Сидней был также заинтригован мной. Очень быстро он нашел человека, который смог познакомить его со мной. Этим человеком оказался британский делегат. Он начал беседовать со мной, и его разговор заворожил меня. Он говорил о состоянии Европы, о России, о ЧК, о войне, о Ревеле, и внезапно меня осенило.

    – Вы мистер С? – спросила я еле дыша.

    – Вы угадали, – ответил Сидней со смехом.

    Рейли всегда говорил, что это была любовь с первого взгляда, и я не думаю, чтобы он заблуждался. К концу недели мы были тайно помолвлены. Я тщательно скрывала этот факт от моей матери и сестры в течение того короткого периода времени, пока мы были вместе. Тогда Сидней не мог подробно рассказать мне о своей работе. Вскоре он отправился в Прагу, а затем в Париж. Несколько недель спустя мы снова встретились в Лондоне, куда я направилась для операции по удалению аппендицита.

    18 мая 1923 года, в тот день, когда я покинула лечебницу, мы повенчались. Старый друг Сиднея капитан Хилл был свидетелем. В статьях, появившихся на следующий день в газетах, весь интерес был сосредоточен на мне, Пепите Бобадилья, известной актрисе, вдове знаменитого драматурга Хэддон-Чэмберса, а не на человеке, работа которого за кулисами европейской политики была так важна.

    Сидней никогда не говорил о своих былых похождениях. Иногда мне казалось, что он хотел выбросить из своей памяти все те ужасные события, которые ему пришлось пережить. Но это было не так. Он был предан не только своей родине, но и той стране, которая его усыновила. Он жил в настоящем и в будущем. Переживания прошлого были лишь инцидентами в той большой кампании по восстановлению его любимой России. Единственное значение, которое он придавал всем своим прошлым приключениям, сводилось к возможности извлечь из них необходимые уроки для своей будущей деятельности. Постепенно я входила в курс тех странных событий, которые происходили за кулисами европейской политики. Я узнала, что в каждой столице Европы русские эмигранты плели заговоры против тиранов, правящих в их стране. В Берлине, в Париже, в Праге, в самом Лондоне небольшие группы эмигрантов были всецело заняты этой деятельностью. Гельсингфорс – столица Финляндии – в буквальном смысле слова кишела контрреволюционными элементами, которых поддерживали и финансировали правительства Европы. Во всем этом движении Сидней был весьма заинтересован и выделял для него много денег и тратил уйму личного времени.

    Надеждой контрреволюционеров был Борис Савинков, который жил в Париже. Этого человека во многих кругах практически боготворили. Сам Сидней очень высоко ценил его и рассматривал как потенциального спасителя своей страны. Сидней обратил внимание мистера Уинстона Черчилля на Савинкова, и Черчилль всецело разделял мнение Сиднея.

    Савинков был ярым противником всякого рода деспотизма и монархии. Сидней лично не считал реставрацию монархии в России делом возможным или желательным. Будущим правителем страны он считал Савинкова. Даже сторонники царизма примирились с главенством Савинкова в великом крестовом походе, который был предпринят против большевиков. Во главе монархистов стоял очень способный и храбрый человек – генерал К.,[8] глава антисоветской разведывательной службы. В самой России, в Москве и Петрограде контрреволюционеры имели свои организации, которыми ведал помощник Савинкова – Павловский.

    В целом Сидней не разделял взгляды белогвардейцев. Он считал их тщеславными болтунами и неспособными людьми. У них было много планов, они много говорили, но, казалось, не обладали способностью претворить свои замыслы в действие. Многие даже не скрывали своей апатии. Их верность делу свержения большевиков во многих случаях была более чем сомнительна. Сидней полагался на них лишь тогда, когда они были под его непосредственным руководством.

    Савинкова финансировали правительства Польши, Франции и Чехословакии, но по мере того, как время проходило и ничего не предпринималось, интерес иностранных государств к «русским делам» остывал, и Савинков был предоставлен самому себе. Теперь его финансировали только некоторые частные лица, среди которых не последнее место занимал Сидней.

    Нет сомнения в том, что муж питал чувство глубокого уважения к Савинкову, с которым он надеялся сотрудничать еще во времена его неудавшегося заговора в 1918 году.

    Средства моего мужа не были неисчерпаемыми и оказались сильно расстроены авансами, которые он предоставлял Савинкову. Но ему вполне законно следовало получить крупную сумму денег, часть которой он хотел предоставить в распоряжение русского лидера. Эти деньги ему полагались за деятельность, предшествовавшую его поступлению на службу в английскую разведку. В начале войны он был направлен русским правительством в Америку, чтобы заключить там ряд договоров на поставку вооружения для армии. Его поездка увенчалась успехом, и как раз в связи с этим делом он и должен был получить солидный куш от американской фирмы «Болдуин». Смена правительства в России затруднила уплату этой суммы, и тогда муж решил начать процесс против этой компании.

    Почти тотчас после нашей свадьбы Сидней сообщил о нашей предполагаемой поездке в Америку. Из Лондона мы направились в Париж, где в то время находился Савинков. Было странно видеть, до какой степени некоторые его сторонники боготворили его. Добровольная охрана весьма тщательно оберегала его. За людьми, приезжавшими в Париж для того, чтобы повидаться с ним, устанавливалась самая тщательная слежка. Он не принимал людей, желавших получить у него интервью. Этих людей принимал его личный секретарь Деренталь.

    Все эти предосторожности вначале казались несколько мелодраматичными. Как мне было суждено узнать впоследствии, жизнь Сиднея была под гораздо большей угрозой, чем жизнь Савинкова. Однако все эти предосторожности не были совершенно излишними. Незримые враждебные глаза следили за каждым шагом Савинкова. Агенты ЧК ни на минуту не спускали с него глаз. Его квартира была под наблюдением, которое не прекращалось ни днем, ни ночью. Нам рассказали, что незадолго до нашего приезда в Париж была предпринята попытка похитить его и что это похищение не удалось лишь благодаря вездесущему Деренталю. Я помню, что в то время я не поверила этому рассказу. И, по правде говоря, не особенно верю и теперь.

    Сидней сообщил Савинкову письмом о своем предполагаемом приезде в Париж, и нас должным образом встретили секретные агенты. Мое первое свидание с великим русским героем состоялось в гостинице «Чатэм».

    Увидев Савинкова, я была разочарована. Зная, что мой муж очень восхищается им и смотрит на него как на надежду России, я решила держать свое неблагоприятное мнение при себе. Маленький осанистый человек важной походкой вошел в комнату. Нависший лоб, маленькие глаза и срезанный подбородок. Этот человек встал перед камином в позу императора. Он поворачивался к нам то одной, то другой стороной своего профиля. То клал руку за борт своего пиджака, подражая Наполеону, то потрясал ею в воздухе театральным жестом. Когда он хмурился, облако заволакивало всех представителей его свиты. Если он улыбался, ответные улыбки появлялись на их лицах. Когда он шутил, что было весьма редко, то шутку встречали скромными и почтительными улыбками.

    Разговор велся на русском языке, которого я не понимала. Большую часть разговора вел Деренталь. Он волновался и сильно жестикулировал, но как только Савинков раскрывал рот, то моментально погружался в почтительное молчание.

    Разговор, как после сообщил мне Сидней, касался главным образом денежных фондов. Деньги были необходимы не только на организацию контрреволюции, но и на содержание самого Савинкова. Прекращение поддержки со стороны правительств Франции, Польши и Чехословакии нанесло серьезный удар делу контрреволюции. Сидней уже неоднократно указывал на опасность окончательно вывести из терпения дружественные государства. В Европе распространялась уверенность, что, несмотря на все усилия белогвардейцев, большевики неуязвимы.

    Деренталь представил доклады Павловского и других контрреволюционных агентов из России, судя по которым время для решительных действий еще не наступило. Его жена придерживалась другого мнения и уверяла, что чем скорее начнут действовать, тем будет лучше.

    Моему мужу нечего было больше делать в Европе, и он мог отправиться в Америку по своим личным делам, которые причиняли ему немало беспокойства. Мы отправились в Америку в июле на пароходе «Роттердам».

    В Нью-Йорке в течение нескольких месяцев мы жили в гостинице «Годэм». Год прошел без особых событий, но Сиднея все больше и больше беспокоили его финансовые дела. Он сделал распоряжения относительно моего будущего на случай какого-нибудь несчастья, которое, он боялся, может произойти с ним. В то же время он помогал своему другу сэру Дьюксу в переводе на английский язык книги Савинкова «Конь вороной». Слушание его дела все затягивалось. Сидней нервничал, и все это вредно сказывалось на его здоровье.

    Во время этих перипетий пришло письмо от Савинкова, который просил Сиднея приехать ввиду необходимости обсудить ряд чрезвычайно важных вопросов.

    Летом 1924 года мы отплыли из Нью-Йорка на пароходе «Париж» и вскоре прибыли в Лондон.

    Глава 2

    Я внезапно проснулась и присела на кровати. Сидней стоял у окна, освещенный лунным светом, глядя на набережную. У него был вид человека, погруженного в глубокое раздумье. Я встала и подошла к нему, но он даже не почувствовал моего присутствия. Он пристально смотрел в окно. Я также стала вглядываться, стоя за его плечом. Мне показалось, что я вижу серую тень с жутким лицом, которое глядело прямо на нас. В ужасе я повернулась к Сиднею, но его лицо не меняло выражения, а глаза словно лишены жизни.

    Я снова повернулась к окну, но там не было никого. Я нежно довела Сиднея до кровати. Он вдруг, спрятав свое лицо на моем плече, начал всхлипывать, как ребенок.

    – Обещай мне одно, – не переставая твердил он. – Обещай мне, что ты никогда не поедешь в Россию.

    Я успокаивала его.

    – Обещаю, – сказала я, стараясь угодить его странной фантазии. – Я никогда не поеду в Россию.

    – Что бы ни случилось, – продолжал Сидней, – как ни велик будет соблазн, как ни искренни будут просьбы об этом, каковы бы ни были обещания. Ты не должна им верить. В ЧК сидят дьяволы. Тем или иным путем они захватят в свои когти того, за кем следят, и тогда нет ему спасения.

    О, если бы Сидней сам помнил это предостережение, которое было произнесено с такой жуткой торжественностью в нашей комнате. Его слова остались в моей памяти навсегда.


    – Здоровье вашего мужа расстроено, – сказал мне доктор. – Деловые волнения. Не можете ли вы удалить его от дел? Увезите его отдохнуть куда-нибудь на юг Франции, на Средиземное море – куда-нибудь для полной перемены обстановки. Эта игра воображения, беспокойство, бессонница, сомнамбулизм – все это общие симптомы переутомленного мозга.

    Сидней охотно согласился с моим предложением поехать отдохнуть. Однако у него был целый ряд дел, которыми он должен был заняться до своего отъезда из Лондона. Поэтому наша поездка была отложена на несколько дней, которые остались самыми памятными в моей жизни.

    В течение всей следующей недели во мне нарастало чувство, что за нами следят какие-то невидимые глаза, что каждое наше движение находится под контролем. Несколько дней я находилась под влиянием этой навязчивой мысли и скрывала ее от Сиднея по мере сил и возможности. Но как-то ночью, страдая от бессонницы, я встала с кровати и подошла к окну. И снова я увидела таинственную фигуру. Какое-то состояние удушья овладело мной. Мне хотелось вдохнуть чистого свежего воздуха. Скорее бы закончились дела, задерживающие Сиднея в Лондоне, скорее бы уехать далеко-далеко, где не было бы этих кошмаров.

    Приблизительно в это же время друг моего мужа Д., о котором он пишет в первой части этой книги, был похищен из Лондона. Сидней мне никогда ничего не говорил о нем, и мне неизвестно его настоящее имя, но я полагаю, что он был одним из самых видных агентов Сиднея в Москве во время «заговора Локкарта» и одним из тех людей, ради которых Сидней вернулся в город террора после того, как Урицкий был убит в Петрограде. Жена Д. погибла в первые дни террора, и он стал одним из самых яростных врагов большевизма. Он не сообщил никому в Лондоне, что возвращается в Россию, куда его заманили агенты ЧК.

    Кажется, именно после этого события Сидней вошел однажды ко мне необычно серьезный и грустный и снова повторил предостережение, сделанное им уже раньше:

    – Обещай мне, что ты никогда не поедешь в Россию, что бы ни произошло. Даже в том случае, если я тебе напишу и буду тебя просить об этом, ты все же не должна туда ехать.

    Я охотно дала обещание. Похищение Д., казалось, не имело непосредственного отношения ко мне, и я спросила, какая причина побуждает его требовать такого обещания от меня.

    – Осталось всего два или три человека, с которыми у большевиков особый счет. Большевики дорого заплатили бы за этих людей – живых или мертвых. Один из них – генерал Кутепов. Другой – Борис Савинков. Большевики постараются заманить их в Россию и затем… – Сидней вытянул свои руки и сделал выразительный жест.

    Теперь я понимаю, что человек, который назывался Д. и которого заманили обратно в Россию, был, по всей вероятности, одним из самых опасных врагов большевиков, одним из тех людей, которые знали слишком много о внутреннем положении России и неустанно работали против созданного там режима. Странно, что в то время я себе не отдавала отчета в том, что среди этих людей был еще один и самый важный из них всех – мой муж Сидней Рейли.

    Если мне не изменяет память, этот разговор имел место во вторник, а Д. попался в сети ЧК в понедельник вечером.

    На следующий день к нам пришел посланник ЧК. Было около 11 часов утра. Сидней и я сидели дома, обсуждая планы путешествия во Францию. Было решено, что мы едем в пятницу. Вошла прислуга и доложила, что Сиднея желает видеть какой-то Уорнер.

    Посетителя ввели. Несмотря на английскую фамилию, ничего английского в его внешности не было. Большая черная борода закрывала почти все лицо; холодные синие глаза внимательно осмотрели из-под густых бровей сначала Сиднея, потом меня. Человек был очень высок ростом, атлетически сложен, а длинные большие руки его висели как у огромной обезьяны. Но я заметила, что руки холеные, а ногти аккуратно подстрижены.

    – Я хотел бы поговорить с вами наедине, – обратился странный незнакомец к мужу. Голос у него был приятный, и говорил он по-английски без акцента.

    – Это моя жена, – сказал Сидней, поворачивая голову в мою сторону. – От нее у меня нет секретов.

    – Как вам угодно, – пожал плечами Уорнер, – но дело, по которому я пришел, в высшей степени конфиденциальное. – Сделав паузу, он прибавил: – Это политическое дело. – Снова пауза. – Дело касается России.

    Я видела, как у Сиднея блеснули глаза. Он с нетерпением ждал вестей из России.

    – Продолжайте, – сказал он, когда наш посетитель снова замолчал.

    – Я только что приехал из Москвы.

    – А! – невольно сорвалось с моих губ.

    Уорнер окинул меня холодным, враждебным взглядом и повторил:

    – Я только что приехал из Москвы.

    – Каково там теперь положение? – спросил Сидней.

    – Хуже нельзя. Народ стонет и не дождется часа освобождения. В России нужен свой человек.

    Я посмотрела на левое ухо Уорнера, наполовину скрытое волосами. Ухо было изуродовано глубоким шрамом.

    – У вас была в России отличная организация, капитан Рейли. Мы собрали ее остатки и возобновили работу. Все ваши прежние агенты работают с нами. Вы помните Балкова? Он с нами. А Туенкова? А Альвендорфа? А Бориславского? Все они теперь с нами. Рано или поздно мы свергнем красных, и тогда снова наступят хорошие времена. Но вы знаете нас, русских. Мы говорим, говорим, обсуждаем, вырабатываем отличные планы, спорим о мелочах и пропускаем один удобный случай за другим. Эх! Руки иногда опускаются. Вы заплакали бы, капитан Рейли, если бы знали, какие у нас были возможности и как мы их упустили, – произнес незнакомец.

    Я видела, что слова иностранца глубоко взволновали Сиднея. Он с трудом подавлял овладевшее им возбуждение.

    – Когда вы покинули нас, капитан Рейли, – продолжал Уорнер, – последняя наша надежда умерла. Не вините нас. Мы все жаждали действий, но у нас не было вождя. Вы не можете представить, какого труда стоило восстановить организацию. Но у нас до сих пор нет вождя. Балков, Опперпут, Альвендорф, Бориславский и другие решили послать меня к вам. За вами все пойдут. Нам нужен смелый, опытный вождь, хорошо знающий Россию.

    – Кто вы? – спросил Сидней.

    – Вы меня не знаете, Сидней Георгиевич, – с грустью ответил посланец из Москвы. – Но я вас хорошо знаю. Вы помните, как в Петрограде, когда вам приходилось туго, вас узнал парикмахер Александр, служивший у Моля? Помните, как вы скрывались на Каменноостровском проспекте? Вы помните, как некий Ванденбош вывез вас из Петрограда на своем пароходике? Как вы думаете, почему Александр подвергал себя такому риску? Просто из любви к человеку, от которого он когда-то получал чаевые? Ради этого люди не суют голову в петлю. Это я, Сидней Георгиевич, узнал вас на улице и поручил Александру позаботиться о вас. Это я уговорил Ванденбоша приехать в Петроград, соблазнив его каким-то фантастическим делом. Мне приходилось действовать закулисным образом по причинам, которые для вас, хорошо знающего Россию, должны быть совершенно ясны. Я не мог встретиться с вами, не подвергая опасности нас обоих. Вот почему я не имел удовольствия, капитан Рейли, встречаться с вами до сих пор.

    – Скажите же, как ваша фамилия, чтобы я мог от души вас поблагодарить, – сказал Сидней.

    – Дребков, – ответил Уорнер. – В настоящее время – руководитель белогвардейской организации в Москве. Вижу, что вы все еще не доверяете мне, капитан Рейли. Вот мой паспорт. Я воспользовался английскими документами, чтобы попасть в Англию. Вы продолжаете сомневаться? Вот рекомендательное письмо Савинкова, с которым я виделся в Париже. А вот письмо от… (Уорнер назвал имя видного английского государственного деятеля) с просьбой посетить его, как только я приеду в Лондон.

    Сидней тщательно осмотрел все документы и, по-видимому, оставил всякие подозрения.

    – Да, это рука Савинкова, – подтвердил он.

    – А это, – продолжал Дребков, – письмо, или, вернее, петиция, от наших друзей в России. Они умоляют вас, капитан Рейли, приехать в Москву и взять на себя руководство организацией. Смотрите, у меня все для вас готово. Вот паспорт на имя Сергея Ивановича Коновалова, сотрудника Чрезвычайной комиссии. Заметьте, на паспорте нет фотографии и описания особых примет, хотя он подписан и подпись скреплена печатью. Тут я не выдержала и вмешалась:

    – Мой муж не может ехать. Он нездоров. Доктор прописал ему полный покой. Он не может ехать в Россию.

    Мои слова прозвучали диссонансом. Сидней задумался. Дребков бросил на меня злобный взгляд.

    – Жена права, – сказал Сидней. – Ни на какую работу я теперь не годен. Мне необходимо отдохнуть, восстановить силы. Через некоторое время вы и мои друзья можете рассчитывать на меня.

    – Через некоторое время будет поздно, – произнес Дребков. – Мы готовы теперь. Если организация вынуждена ждать, она может распасться. Люди не могут вечно жить надеждой. О, моя несчастная страна! Все пропало.

    В его голосе звучало непритворное отчаяние. Он встал с убитым видом:

    – Что скажут наши друзья? С каким ужасным ответом должен я вернуться к ним. Какой удар для их долго лелеянных надежд. Я не посмею показаться им на глаза. Капитан Рейли, вы единственный человек в мире, на которого они рассчитывали. Несчастная страна! Несчастный народ!

    – А как с Савинковым? – спросил Сидней. – Он самый подходящий человек для вас. Крупная личность, прирожденный вождь и организатор.

    Я видела, что Сидней приносил огромную жертву, уступая это дело Савинкову. Но Дребков сокрушенно покачал головой:

    – За Савинковым не пойдут, капитан Рейли. Он не пользуется у нас таким доверием, каким пользуетесь вы… Но не стану вас больше задерживать. Я пробуду в Лондоне неделю. Мне необходимо обсудить некоторые вопросы с вашим министерством иностранных дел. Хотя мы и не договорились, вы окажете мне честь позавтракать со мной в «Савойе»?

    На следующий день после завтрака с Дребковым Сидней объявил, что наше путешествие во Францию откладывается на несколько дней.

    – По-видимому, это верный человек, – сказал он. – Документы, которые он показывал, не вызывают сомнений. В Лондоне он пробудет неделю. Я хочу воспользоваться этим и подробно узнать обо всем, что делается в России.

    Решение Сиднея поразило меня как громом, но я постаралась скрыть тревогу. Почему Дребков вызывает во мне недоверие, я не могла объяснить. Дребков чувствовал мою враждебность и старался всеми способами сгладить ее. В пятницу он пригласил нас обоих на обед и за столом оказался в высшей степени любезным хозяином. Мое недоверие начинало рассеиваться. Разговор за обедом шел о белогвардейской организации в России. Дребков показал себя широко образованным, вполне культурным человеком. Но разговор все время возвращался на тему России. У Сиднея и Дребкова нашлись общие друзья, и я потом узнала от Сиднея, что, хотя он не встречался прежде с Дребковым, он знал, что Дребков стоял во главе одной из «пятерок», из которых когда-то состояла московская организация Сиднея. Вечер прошел быстро. Я даже стала стыдиться своего враждебного чувства к этому бородачу. Но все-таки мои подозрения окончательно не исчезли.

    Сидней принял меры предосторожности. Он телеграфировал Савинкову в Париж и получил от него восторженный отзыв о Дребкове.

    Неделя подходила к концу. Дребков должен был возвращаться в Россию через Финляндию. Мы уезжали из Лондона в Париж. С глубоким облегчением я вздохнула, когда последние приготовления к отъезду были окончены и куплены билеты. Сидней поехал провожать Дребкова на вокзал.

    Пока я сидела в ожидании Сиднея, раздался сильный стук в дверь. На пороге стоял человек без шляпы и с трудом переводил дыхание.

    – Миссис Рейли?

    – Да.

    – Миссис Рейли, не можете ли вы немедленно поехать со мной? С вашим мужем произошло несчастье, и он находится в тяжелом состоянии. Здесь стоит моя машина, – продолжал говорить незнакомец. – Он переходил дорогу прямо перед машиной. Я не успел затормозить. Не могу вам сказать, сильно ли он пострадал. Его отвезли в больницу. Он был в полном сознании. Он просил меня немедленно привезти вас.

    Пока незнакомец говорил, мы спустились вниз и сели в машину. Мы тут же помчались в восточную часть города.

    – В какую больницу его отправили? – спросила я моего проводника.

    – Больница совсем близко, – ответил он, избегая прямого ответа. – Дорога займет не более десяти минут.

    Из-за пережитого мною волнения я потеряла всякое понятие о времени. Мне казалось, что воздух становится невыносимо тяжелым, удушливым, и мои ноздри начали различать легкий химический запах.

    В это мгновение автомобиль круто повернул налево, и в это мгновение я почувствовала укол в правую руку. В моем сознании промелькнула мысль о том, что это шприц. Меня похищали. Я подняла руку и ударил со всей силой. А затем наступил полный мрак.

    Не знаю, сколько прошло времени, но послышался голос:

    – Вот так-то лучше.

    Я открыла глаза. Джентльмен в очках смотрел на меня несколько взволнованно. За его спиной я различала полки со склянками.

    – Выпейте, – сказал он, держа стакан у моих губ. – Вам теперь будет лучше. Не волнуйтесь. Ваш муж поехал за врачом.

    Я огляделась. Судя по всему, я находилась в аптеке. Помощник аптекаря, с виду глуповатый молодой человек, тупо смотрел на меня через прилавок.

    – Что случилось? – вяло спросила я.

    – Не волнуйтесь, – ответил аптекарь успокаивающим тоном. – Это пройдет. Вам сделалось дурно в машине. Ваш муж пошел за врачом.

    – Меня усыпили, – сказала я.

    Аптекарь улыбнулся отталкивающей слащавой улыбкой.

    Моя память вернулась к пережитому. Кто был тот человек, который пытался меня похитить? Что произошло с Сиднеем?

    – Есть у вас телефон? – спросила я. – Я хочу позвонить своему мужу.

    – Ваш муж отправился за врачом, – невозмутимо ответил аптекарь.

    – Это не мой муж. Пожалуйста, позвоните по этому номеру и попросите мистера Рейли.

    С терпеливым видом, стараясь угодить мне, аптекарь исполнил мою просьбу и дал мне телефонную трубку. Я с облегчением вздохнула, когда услышала по телефону голос Сиднея, в котором звучала сильная тревога.

    – Я только что вернулся с вокзала, – сказал он, – и нашел твою записку. Я немедленно приеду.

    – Какую записку?

    – «Человек, который сшиб тебя, приехал сюда прямо из больницы».

    Вполне понятно, что я не стала терять время на выяснения этого вопроса по телефону. Когда мы встретились, я все рассказала Сиднею.

    – Их план совершенно ясен, – сказал мне муж. – Меня хотели похитить и отвезти в Россию. А для этого нужно было удалить тебя на какое-то время. Мы спасены чудом. И знаешь, в чем именно заключается это чудо?

    – Нет.

    – Игла от шприца лишь поцарапала твою руку, и яд не попал под кожу.

    Глава 3

    Я твердо убеждена в том, что за нами следили всю дорогу от Лондона до Парижа. Сидней, по-видимому, испытывал такое же ощущение. Я видела, как он впивался взглядом в каждого пассажира.

    На вокзале в Париже Сиднея приветствовал какой-то его знакомый. Маленький, бородатый человек, вероятно русский, едва увидев нас, подбежал и бросился Сиднею на шею. Они быстро заговорили по-русски, а я тем временем рассматривала стоявшую на перроне группу людей. Трое пристально глядели на Сиднея. Внезапно кровь моя похолодела в жилах. Я узнала среди них Дребкова. Ошибиться я не могла. Он сбрил бороду и усы, надвинул шляпу на брови и поднял воротник. Внешность его стала совершенно неузнаваемой, но… над воротником я увидела знакомое мне изуродованное левое ухо. Я была абсолютно уверена, что это Дребков. Поймав на себе мой взгляд, он поспешно отвернулся и ушел.

    Ноги подкосились от страха. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Сидней закончил свой разговор с русским. Наконец мы двинулись с вокзала, и я тотчас же рассказала Сиднею о виденном мною.

    – Не знаю, – задумчиво ответил Сидней, – во мне Дребков не вызывал недоверия. Если же он провокатор, то, значит, вся наша организация провалилась, так как он знает вещи, которые могли знать только Павловский, Савинков и я. Савинков вполне доверяет ему, и это служит известной гарантией. Савинков зря не доверится человеку.

    – Но я уверена, что это был Дребков, – настаивала я.

    – Хорошо, мы спросим о нем Савинкова, – сказал Сидней.

    Чтобы успокоить меня, Сидней спросил мадам Деренталь, знает ли она о Дребкове. Она дала самый хвалебный отзыв о нем. По ее словам, Дребков был хорошо известен Савинкову, работал в тесном сотрудничестве с Павловским в Москве и был на отличном счету во французском и английском министерствах иностранных дел.

    Чувство, что за нами следят, не покидало меня и в Париже. Все, кто посещал квартиру Савинкова, несомненно, брались на учет. Это мы знали наверняка.

    Савинков уехал в Италию для встречи с Муссолини неделю назад, и не мы одни ждали его возвращения в Париже. Деренталь познакомила нас с двумя русскими, приехавшими из Москвы и привезшими Савинкову важные известия от Павловского. Оба они скрывались в Париже, точно никто не знал, где они жили, но госпожа Деренталь виделась с ними каждый день. Сидней долго расспрашивал их, но не мог узнать содержания письма, привезенного Савинкову. Он допытывался у каждого в отдельности, но и это ничего не дало. Тщетно я старалась отвлечь внимания одного, пока он расспрашивал другого. Московские гости были неразлучны. Они, по-видимому, подозревали друг друга. Это свойственно всем, кто имеет отношение к политическим делам. В России назревал какой-то грандиозный контрреволюционный заговор. Этим объяснялось и письмо Савинкова к Сиднею, и его поездка к Муссолини, и приезд в Париж эмиссаров Павловского.

    Вернувшись в отель, мы увидели, что наши комнаты подверглись тщательному обыску. По-видимому, кто-то из служащих отеля был подкуплен большевиками. Все вещи были перерыты, но ничего из ценных вещей не пропало.

    Савинков вернулся из Италии разочарованный. Переговоры с Муссолини ни к чему не привели. Савинков рассказывал о встрече как о столкновении двух сильных личностей. Савинков диктовал свои условия диктатору. Но Муссолини в финансовой помощи отказал. Единственное, что он предложил Савинкову, это итальянский паспорт и содействие итальянских заграничных представительств в разных странах мира.

    Личные средства Сиднея давно иссякли. Он тоже не мог материально поддержать планы Савинкова.

    В письме из Москвы Павловский сообщал, что в силу разных обстоятельств не может лично прибыть в Париж, но просил Савинкова приехать в Москву вместе с подателями этого письма: «Присутствие Савинкова в Москве совершенно необходимо, иначе блестяще подготовленный заговор обречен на провал».

    Письмо, несомненно, было написано рукой Павловского. Познакомившись с содержанием письма, Савинков вопросительно взглянул на Сиднея.

    – Не надо ехать, – коротко сказал Сидней.

    Разговор шел по-русски. Я не понимала ни слова, но внимательно наблюдала за выражением лиц. Это давало мне возможность следить за ходом беседы.

    Сидней был тверд и непреклонен. Он говорил мало, но решительно. Савинков был задумчив и часто сжимал рукой подбородок, глядя на других. Деренталь был озабочен, а его жена говорила много и горячо, убеждая моего мужа и Савинкова ехать в Россию.

    Московские эмиссары особенно привлекали мое внимание. Тот, которого знал Савинков, был бледен, а его глаза тревожно бегали по комнате. Другой, Андрей Павлович, холодно усмехался и не сводил глаз со своего товарища. Этот взгляд был жесток и проницателен. Картина эта напомнила мне игру кошки с мышью. Тот, которого знал Савинков, видимо, находился во власти панического страха: даже в безопасном, цивилизованном Париже он чувствовал, как щупальца ЧК сжимают его.

    Павловский, видимо, написал письмо Савинкову под угрозой смерти. Сидней, казалось, разделял мое мнение. Каждый раз, когда к нему обращались, он твердил: «Не верьте, это провокация». Но Савинков колебался, так как слепо верил Павловскому. Госпожа Деренталь горячо приняла сторону московских эмиссаров и заявила, что немедленно едет в Россию, независимо от того, как поступят остальные.

    Каждый вечер мы встречались и продолжали спорить. Эмиссары Павловского иногда присутствовали, иногда нет. Но порознь мы их никогда не видели. И каждый вечер был повторением прошлого: Сидней возражал, Савинков сомневался, Деренталь становился все более озабоченным, а его жена все более многословной. На лбу посланца Павловского выступали капли пота, губы его дрожали. Три недели Савинков обдумывал свое решение. Наконец он решился ехать в Россию с Деренталями и обоими эмиссарами. Савинков выехал с итальянским паспортом в Берлин.

    Были приняты все меры, чтобы обеспечить его инкогнито и безопасность. При первой возможности он обещал Сиднею прислать известие о себе. По тем временам это значило, что могли пройти недели. Так и произошло. Дни шли, а известий все не было. Мы жили в постоянном напряжении. Отсутствие вестей было скорее хорошим признаком, потому что о провале и аресте Савинкова большевики не замедлили бы оповестить весь мир. Сидней боялся, что Савинков может попасться случайно.

    Первые вести поразили нас страшным ударом. «Известия» в номере от 29 августа сообщили об аресте Савинкова в России. Но самым ужасным стали сведения, которые начали затем приходить каждый день: Савинков приговорен к смертной казни, смертная казнь заменена десятилетним тюремным заключением, приговор отменен, Савинкову возвращена свобода… Антибольшевистская печать, естественно, пришла к заключению, что примирение Савинкова с большевиками было подготовлено еще в Париже.

    В ответ на письмо в защиту Б.В. Савинкова, опубликованное в газете «Морнинг пост», Сидней Рейли получил следующее послание от Черчилля:

    «С глубоким огорчением я прочел известия о Савинкове. Боюсь, что объяснение, которое Вы даете в своем письме в «Морнинг пост», расходятся с событиями. «Морнинг пост» печатает сегодня подробный отчет о процессе, и я узнаю те же речи, которые слышал от Савинкова в Чекарсе насчет свободных Советов и т. п. В своем письме Вы не объясняете, что заставило его поехать в Советскую Россию. Если правда, что он оправдан и освобожден, я могу только порадоваться. Я уверен, что, если ему удастся приобрести влияние на этих людей, он сделает все возможное, чтобы улучшить общее положение дел. Вообще говоря, то, как большевики обошлись с ним, свидетельствует о том, что они способны вести себя прилично и разумно.

    Буду рад всему, что Вы сообщите мне по этому поводу, потому что я всегда считал Савинкова крупным человеком и большим русским патриотом, несмотря на ужасные вещи, с которыми связано его прошлое. Впрочем, трудно судить политическую жизнь чужой страны.

    Преданный Вам

    Уинстон С. Черчилль».

    Вскоре стало ясно, что «Известия» печатают подлинные заявления Савинкова, который предал своих друзей, свою организацию, дело, которому служил, свою родину. Сидней был глубоко этим потрясен, так как высоко ценил Савинкова и считал его героем.

    С тяжелым сердцем Сидней вновь взялся за перо и направил в «Морнинг пост» опровержение того, что он в прошлый раз писал о Савинкове.

    В ответ пришло второе послание от Черчилля:

    «Усадьба Чартеелл, Вестерхэм-Кент, 15 сент. 1924 г.

    Многоуважаемый г. Рейли!

    С большим интересом прочел Ваше письмо. События развернулись так, как я ожидал. Думаю, что Вам не следует судить Савинкова так жестоко. Положение его было поистине страшно; только те, кто сам проходил через подобные испытания, имеют право вынести приговор. Во всяком случае, я подожду конца этой истории, прежде чем менять мнение о Савинкове.

    Преданный Вам

    УС. Черчилль».

    Савинков писал моему мужу длинные письма из тюрьмы, объясняя свое поведение, оправдываясь и одновременно защищая большевиков. Но муж не отвечал. Измена старого друга была слишком тяжелым ударом для него.

    Вскоре на пароходе «Нью-Амстердам» мы уехали в Нью-Йорк. Большевики выиграли первую схватку.

    Глава 4

    Интерес большевиков к Рейли не уменьшился даже после нашего отъезда из Европы. Я заметила, что один из стюардов на пароходе все время следит за нами, и следит так внимательно, что даже обратил на себя мое внимание. Это был высокий человек, гладко выбритый и которого я бы ни за что не узнала, если бы не его изуродованное ухо. Это снова был Дребков! Сидней вез с собой важные бумаги, и он был уверен в том, что со стороны большевиков будет предпринята попытка овладеть ими.

    – Он шпионит слишком открыто, – был ответ Сиднея. – Наш настоящий соглядатай, наверное, кто-нибудь иной.

    Прогуливаясь по палубе, Сидней встретил еще одного своего знакомого (тоже русского). С отчаянием я подумала о том, что русские, увы, находятся везде. Это был человек с протезом, одну ногу он потерял на войне. Теперь он жил в Америке.

    – Узнаешь ли ты снова этого человека, если снова с ним встретишься? – спросил меня однажды Сидней.

    – Думаю, что да. Но почему?

    – Это настоящий агент. Стюард лишь ширма.

    – Но зачем все эти люди приезжают в Америку? – спросила я. – Неужели за тем, чтобы следить за тобой?

    – Не совсем, – ответил мне Сидней со смехом. – Советы стараются получить заем в Америке. И поэтому, кроме своих официальных представителей, они используют также и целый ряд секретных агентов.

    Нас приветствовали несколько человек. Колония русских эмигрантов в Америке довольно значительна и была хорошо представлена той группой людей, которая нас встречала. Среди них была Мария Шуваловская, теперь поселившаяся в Нью-Йорке. Ее ужас перед гонениями большевиков был так велик, что она даже переменила имя. Даже в Америке Шуваловская пребывала в смертельном страхе от большевистских преследований. Она категорически отказалась принять какое-либо участие в антибольшевистской деятельности. Жила она уединенно, никому не сообщала своего адреса и изменила свою внешность.

    По моему описанию Дребкова она смогла определить, что это агент ЧК, имени его она не знала. Известие о том, что он переплыл Атлантический океан, взволновало ее. Она была уверена, что он приехал в Америку с целью «ликвидировать ее», как принято было говорить у большевиков. Сидней же полагал, что человек со шрамом прибыл в Нью-Йорк для разведывательной работы. Союз Советских Социалистических Республик надеялся получить заем в Америке любыми способами.


    Передо мной лежит переписка моего мужа с Е. – старым русским другом Сиднея, проживавшим в одном из прибалтийских городов близ русской границы. При первом взгляде на письма, которыми обменивались Е. и Сидней, можно подумать, что речь идет о торговых делах. В действительности же они были полны важных политических сведений.

    Письмо, полученное 24 января 1924 года из Ревеля, я приведу полностью:

    «Дорогой Сидней!

    В Париже к Вам могут явиться от моего имени Красноштанов с женой. Они сообщат Вам известие из Калифорнии и передадут книгу стихов Омара Хайяма. Если дело Вас заинтересует, попросите их остаться.

    А дело заключается в следующем. Они являются представителями треста, который может в будущем приобрести большое влияние на английском и американском рынках. Они думают, что предприятие достигнет полного расцвета не позднее двух лет, но обстоятельства могут сложиться благоприятно уже в течение ближайшего будущего. Это очень крупное предприятие, но говорить о нем пока нельзя из-за опасности конкуренции. Концессией интересуются, в частности, две группы. Одна из них международная, которая хочет раздавить трест. Другая – германская – сама хотела бы вступить в трест, но основатели треста не желают иметь с ней никаких отношений, так как опасаются, что германская группа постепенно приберет все к своим рукам. Поэтому они вошли в связь с небольшой французской группой, представленной менее честолюбивыми людьми. Дело, однако, так велико и серьезно, что они беспокоятся, хватит ли у французской группы сил его поддержать. Поэтому они хотели бы привлечь к совместной работе также и английскую группу. Они отказываются пока сообщать, кто стоит во главе дела. В переговорах с представителями Вы сами увидите, насколько серьезно и реально это дело.

    Пишу Вам об этом, так как думаю, что этот план с успехом может заменить тот, над которым Вы в свое время работали и который так катастрофически рухнул. Ваш…»

    Письмо это требует пояснения. Калифорния – значит Россия, стихи Омара Хайяма – условный шифр. План, который так «катастрофически рухнул», – история с Савинковым. Письмо, в частности, сообщало, что в России образовалась сильная антибольшевистская организация, в которой участвуют некоторые члены советского правительства.

    На это письмо Сидней ответил следующим посланием:

    «Дорогой Е.!

    Ваше письмо меня чрезвычайно обрадовало. Мне в высшей степени досадно, что сейчас я не могу увидеться с Вашими представителями. Но Вы понимаете, конечно, что, находясь в Америке, я не бросил дела и продолжаю находиться в сношениях с деловыми группами в различных странах.

    План, который привезли купцы из Калифорнии, представляет исключительный интерес. Я близко знаю деловые круги Франции, Германии и Англии и глубоко убежден, что калифорнийцы напрасно потеряют время на переговоры с ними. Для этих стран конкуренция, по-видимому, выгоднее, чем участие в общих прибылях.

    Что касается денег, то наиболее подходящий для этого рынок находится здесь. Однако получить деньги можно только при условии, если план принял окончательную форму и имеет все шансы на успех, а также при наличии серьезных доказательств, что трест действительно способен справиться с задачей полной реорганизации предприятия. С этими данными в руках можно прежде всего обратиться к крупному представителю автомобильной промышленности (Генри Форду), который может заинтересоваться разработкой патентов, если убедится, что патенты того стоят. Если его удастся заинтересовать, то вопрос о деньгах решится сам собой.

    Что же касается более тесной связи с международным рынком, то думаю, только с одним человеком стоит пока связаться, с неукротимым Мальборо (Уинстон Черчилль). У меня с ним сохранились вполне добрые отношения, и в прошлом году (по поводу краха моего большого плана) мы обменялись с ним интересными письмами. Слух его всегда открыт для здравых речей. В одном из писем ко мне он сам об этом говорит.

    Вот те несколько мыслей, которыми я хотел поделиться с Вами. Во всяком случае, я был бы рад, если бы калифорнийцы вступили в связь со мной лично либо путем переписки».

    Это письмо, датированное 9 марта, содержало также шифрованные инструкции, прочесть которые можно было с помощью особого химического проявителя. Эта шифровка гласила:

    «Отдельно от сего посылаю Вам письмо Ник. Ник. Бунакова (на желтой бумаге). Вы можете непосредственно написать ему по адресу: Эспланадгатен, 34, Гельсингфорс. Вы можете применить те же самые чернила, но поместить инициалы Н.Н.Б. снизу листа на левой стороне. К., о котором идет речь в его письме, – генерал Кутепов; два человека, посетившие Вас в Париже, чета Шульцев, которых я обозначил под фамилией Красноштановых. Напишите ему письмо, которое было бы исчерпывающим по всем интересующим его вопросам. Другое же письмо Вы должны написать таким образом, чтобы его можно было показать московскому Центру или же его представителям и в котором должно быть сказано, что Вы заинтересованы коммерческим предложением».

    Следующее послание Рейли датируется 30 марта:

    «Мой дорогой Е.!

    В настоящее время я не буду советовать предпринять что-нибудь такое, что может оказаться опрометчивым, но, по-моему, можно проделать целый ряд определенных вещей. Одной из них является декларация о существовании самого синдиката (треста), декларация, сделанная им самим и указывающая на его деловую политику, на то, что он способен управлять делами. Вот это должно быть (форма может быть подвержена дискуссии) первым и необходимым шагом, который должен быть предпринят. Я почти уверен, что если этот первый шаг будет правильно выполнен, то он произведет хорошее впечатление и создаст атмосферу, располагающую к полезной и продуктивной работе.

    Я вполне уверен, что смогу прийти на помощь синдикату, и весьма деятельно. Я готов бросить все и всецело отдать себя служению интересам синдиката.

    Вчера мне исполнилось 51 год, и мне хочется сделать что-нибудь действительно стоящее, пока у меня еще сохранились силы. А на остальном можно поставить крест».

    Следующее письмо было отправлено Рейли 4 апреля 1925 года:

    «Дорогой Е.!

    Я вполне согласен с правлением, что для окончательного соглашения насчет дальнейшего плана производства мне нужно лично съездить и осмотреть фабрику.

    Я с удовольствием это сделаю и готов выехать, как только закончу здесь свои личные дела. Конечно, в путешествие я отправлюсь только после того, как подробно посоветуюсь с Вами и инженером Б. Думаю, что в случае благоприятного впечатления и моего доклада о технических нововведениях заинтересованные круги окончательно убедятся в выгодности предприятия и сделают все от них зависящее, чтобы облегчить проведение плана в жизнь.

    Буду ждать более подробных сведений от Вас, а сам тем временем сделаю все, чтобы освободиться для скорого отъезда».

    Итак, мы готовились к переезду в Европу. 4 июля пришла телеграмма: «Все готово для общей встречи. Просим сообщить, когда приедете. Е.».

    На это мы ответили: «Выезжаем 26 августа, будем в Париже 3 сентября».

    Глава 5

    После первых же встреч с представителями «Треста» Сидней сказал мне, что он совершенно убежден в искренности и широких возможностях этой антибольшевистской организации. Было решено, что он встретится с руководителями организации на русской границе в Финляндии и те перевезут его в Россию. Генерал К. предупреждал Сиднея об опасности перехода. На Сиднея и на меня генерал произвел превосходное впечатление. Мы вместе обедали накануне отъезда из Парижа и генерал продолжал отговаривать мужа от перехода границы.

    – Пусть они приедут к вам, – говорил он. – С московским Центром можно договориться, чтобы они приехали в Гельсингфорс на свидание с вами.

    Было запланировано, что я провожу мужа до Кельна, а в Гамбурге буду ждать его возвращения. За исключением всего нескольких дней мы ни разу не расставались с Сиднеем после свадьбы. Но тут я должна была примириться. Если Сидней решил наконец не ехать в Россию, то больше причин для тревоги у меня не было.

    Уезжали мы берлинским экспрессом. Мы не успели заказать места в спальном вагоне, и Сиднею пришлось дать на чай проводнику, чтобы тот посадил нас в свободном купе. Едва мы устроились, как в купе вошел молодой человек. Он был отменно учтив, но странно было, что он заговорил с мужем по-русски. Откуда он знал, что мой муж знает этот язык?

    Снова мной овладело знакомое чувство, будто за нами следят сотни глаз, и это чувство не оставляло меня на протяжении всего путешествия. В Кельне я рассталась с мужем. Я ехала в Гамбург, а он продолжал путь в Берлин. С тяжелым сердцем я прощалась с ним. Грудь давили страшные предчувствия. Перед самым отходом поезда, когда Сидней был уже в вагоне, а я стояла на перроне, я не выдержала и попросила:

    – Дай мне адрес Е.

    Сидней написал его на газете и протянул мне через окно. Раздался свисток. Поезд тронулся. Горло сжалось, по щекам невольно потекли слезы. Сидней махал рукой из быстро удалявшегося поезда.

    Через минуту состав скрылся вдали, увозя Сиднея навсегда из моей жизни.

    В Гамбурге я чувствовала себя несчастной и одинокой. Все люди были чужие. Мне хотелось говорить с кем-нибудь о Сиднее, но я не могла. Мне велено было хранить тайну. Я никому не могла сказать, куда уехал мой муж и зачем.

    Первое письмо от Сиднея пришло из Берлина, второе из Гельсингфорса:

    «Приехал поздно. Хорошо, что заказал комнату из Парижа по телеграфу. Все отели переполнены. Виделся с помощником Е. (очень дельным юношей, чрезвычайно услужливым). Ничего нового он мне не сообщил, но он глубоко верит в наш план и всей душой радуется моему участию. Затем я видел Ю. (с которым состоял раньше в переписке). Хотя роль его сводилась к выполнению функций почтового ящика, он рассказал мне много интересного и полезного. Б. очень милый человек, и я уверен, он произвел бы на тебя отличное впечатление с первой же встречи. Он пригласил меня к себе и угостил великолепным русским обедом. Пирожки были так восхитительны, что я взял парочку в карман.

    Потом пришли Шульцы, и разговор наш превратился в настоящее совещание. Шульцы (они поддерживают связь между К. и внутрироссийским миром) удивительная пара. Он совсем почти мальчик, очень славный и, видно, очень храбрый. Она же настоящий командир. Это тип американской школьной наставницы, довольно распространенный в России. Серая и невзрачная, но волевая и упорная женщина. Говорить с ней было очень интересно (вернее, слушать, потому что она сама все время говорит). Сведений у нее масса. Понятно, повторять в письме то, что я узнал, не могу, но если четверть того, что она говорит, основано на фактах, а не на воображении, то действительно Россия находится накануне важных и решительных событий. Во всяком случае, я не уеду отсюда, пока всего не выясню.

    Тем временем обнаружилась задержка. От людей, которых мы ждем, нет пока вестей. Но каждую минуту может прийти телеграмма, вызывающая меня в Выборг на встречу с ними. Переговоры с ними продлятся не меньше двух дней, так что, конечно, сесть на пароход, уходящий в среду, я не успеваю. Следующий пароход уходит в субботу и приходит в Штецин в понедельник. Но боюсь, мне придется остаться здесь (или в Выборге) до следующей среды. Пока нет телеграммы, ничего предпринять не могу. Во всяком случае, две вещи ясны: необходимо увидеться с гостями и выбраться затем отсюда как можно скорее».

    Одновременно с этим пришло другое письмо, написанное час или два спустя после первого:

    «Телеграмма получена. Завтра утром еду в Выборг и пробуду там четверг и пятницу. Вернусь сюда в субботу утром и в субботу же сяду на пароход. Из Штецина телеграфирую: поеду ли прямо в Гамбург или сначала заеду в Берлин. Во всяком случае, в понедельник 28-го я обниму тебя, родная…»

    Не успела я прочесть письма, как пришла телеграмма из Выборга: «Должен провести здесь конец недели. Выеду пароходом в среду. Буду в Гамбурге в пятницу. Телеграфируй мне в Выборг, отель «Андреа».

    Это было последней вестью, полученной мной от мужа.

    Я немедленно телеграфировала в отель «Андреа». Но ответа не было. Я телеграфировала вторично. Опять нет ответа. 28 сентября я телеграфировала дирекции отеля «Андреа»: «Приезжал ли Рейли и когда уехал?»

    На следующее утро пришла ответная телеграмма: «Сидней Рейли приезжает сегодня вечером».

    30 сентября я опять телеграфировала. К вечеру пришел ответ: «Рейли вчера не приехал. «Андреа».

    К счастью, у меня сохранился клочок газеты, на котором Сидней написал в Кельне адрес Е. Я немедленно телеграфировала: «От Сиднея нет вестей с двадцать пятого числа. Должен был вернуться сегодня. В отеле «Андреа» в Выборге его ждали вчера, но получила телеграмму, что его там нет. Что делать? Телеграфируйте, если что-нибудь узнаете. Очень тревожусь».

    От Е. пришел ответ: «Никаких известий не имею».

    Забуду ли я когда-нибудь тревогу, которую я испытывала в те дни. В чужом незнакомом городе я была совершенно одна. Что случилось с Сиднеем? Неужели он позволил завлечь себя на русскую территорию?

    Я все помнила его слова: «Что бы со мной ни случилось, не езди в Россию». Я помнила, что об этом говорил и генерал К., как призывал он Сиднея к осторожности. Что же могло случиться? Что с ним? Как его найти?

    Прошло несколько дней и я получила письмо от Е.:

    «После того, как я отправил Вам первое письмо, я получил открытку, датированную 27 сентября и сообщавшую, что все обстоит благополучно. Конечно, за два дня до 29-го он оправиться от операции не мог и, стало быть, причин для беспокойства пока нет».

    На следующий день опять письмо от Е. с сообщением, что по последним сведениям действительно было решено провести операцию, другими словами, Сидней действительно поехал в Россию.

    Я сейчас же вернулась в Париж. В отеле «Терминус» у вокзала Сен-Лазар я получила те же комнаты, в которых мы прежде жили с Сиднеем, но теперь я была одна. Явился генерал К. Но новостей у него не было.

    Из Гельсингфорса пришло письмо от Е.:

    «…Так как толком от друзей не мог ничего узнать, то сам приехал сюда, чтобы выяснить все на месте».

    18 октября Е. писал мне из Стокгольма:

    «Возвращаюсь в Париж через Лондон и буду у Вас в четверг, самое позднее – в пятницу».

    Но с Е. мне не удалось увидеться в Париже. 23 октября я получила от него письмо из Лондона, в котором он сообщал:

    «Сведений мне не удалось получить. Единственный человек, который меня осведомлял, покинул Гельсингфорс и едет в Париж, где увидится с Вами. Боюсь, до меня эти сведения вообще не дойдут, так как дела удерживают меня за границей и не позволяют приехать в Париж…»

    Наконец этот человек (Бунаков) приехал в Париж. Говорил он только по-русски, и я его не понимала, но он привез мне датированное 25 сентября письмо Сиднея:

    «Моя любимая, родная. Мне совершенно необходимо съездить на три дня в Петроград и Москву. Уезжаю сегодня и вернусь обратно во вторник утром. Ты понимаешь, конечно, что я не решился бы на такое путешествие, если бы не считал его абсолютно необходимым и если бы не был уверен, что не подвергаюсь почти никакому риску. Если же, паче чаяния, меня арестуют в России по какому-нибудь пустяковому обвинению, то мои новые друзья достаточно могущественны, чтобы быстро вызволить меня из тюрьмы. Опознать меня в моей новой личине большевики не смогут. Одним словом, если во время путешествия произойдут какие-нибудь неприятности, то возвращение мое в Европу задержится на очень короткий срок. Недели две, не больше.

    Родная моя, я поступаю так, как велит мне долг, и не сомневаюсь, что ты вполне одобрила бы мое решение, если бы была со мной. В мыслях ты вечно со мной, и твоя любовь охранит меня. Храни тебя Господь…»

    Это все. Последние строчки, написанные его рукой. Все, что осталось у меня вместо мужа. Я читала, и слезы падали на бумагу. Осеннее солнце, спускаясь к горизонту, красными лучами освещало комнату. А где-то далеко мой муж боролся с неизвестной судьбой в руках неумолимых врагов. ЧК удалось в конце концов завлечь Сиднея в Россию.

    Часть третья

    Глава 1

    «Погиб, погиб, погиб» – твердил поезд. Я мчалась в Лондон на свидание с Бунаковым. Сейчас же по приезде я увиделась с ним. Е. служил нам переводчиком. Но Бунаков ничего не мог сообщить. Он был мелким и безответственным исполнителем чужой воли. Непосредственным его руководителем была Мария Шульц. Кто она такая, он тоже не знал. Единственное, что он сказал, это то, что Мария Шульц состоит в могущественной антибольшевистской организации, главная контора которой находится в Москве.

    – Могу я увидеться с Марией Шульц? Бунаков пожал плечами:

    – Мария Шульц в Гельсингфорсе.

    Мы расстались, условившись, что с одним из ближайших пароходов я поеду в Гельсингфорс.

    На пристани финляндской столицы меня ждали три человека. Один из них был Бунаков. Другой – его родной брат, а третий – невзрачного вида молодой мужчина – Шульц.

    Мы сели в автомобиль и поехали по улицам белым от снега. Бунаков снял для меня комнату в пансионе, так как, по его словам, в лучшем отеле Гельсингфорса полно большевиков. Этот город превратился в настоящее гнездо советских и антисоветских интриг. А мне было важно, чтобы о моем приезде в Гельсингфорс никто не знал.

    Григорий Шульц сообщил мне на ломаном немецком языке, что его жена зайдет ко мне в час дня, и оставил меня одну; я чувствовала себя невыразимо несчастной. Последние силы покинули меня. Впервые в жизни я чувствовала себя совершенно разбитой.

    Ровно в назначенное время в дверь раздался стук. Вошла стройная женщина с приятным строгим и честным лицом, вполне отвечавшая описанию Сиднея: «школьная учительница». При первом взгляде на нее я почувствовала, что ей можно доверять. Она сразу мне понравилась и завоевала мое сердце. Поняв по моему лицу, как я несчастна и одинока, она с волнением обняла меня, поцеловала и сказала, что считает себя ответственной за исчезновение моего мужа, а потому не успокоится и не сложит рук, пока не спасет его, если он жив, или не отомстит за него, если он убит. Потом Мария рассказала следующее:

    – Когда ваш муж приехал сюда, я подробно объяснила ему положение и состояние нашей организации. В наших рядах находятся крупные большевики в Москве, готовые помочь перемене режима, если им будет обещана личная безопасность. Но нам необходима помощь извне, и для этого нам нужен совет вашего мужа. Я нахожусь в тесной связи с руководителями организации в Москве. Я нарочно приехала сюда из Москвы, чтобы увидеться с капитаном Рейли и обсудить с ним вопрос о помощи извне.

    Капитан Рейли отнесся к этому вопросу скептически. Он говорил, что на иностранную помощь можно рассчитывать только в том случае, если будет доказано, что московская организация – не миф. Если же мы достаточно сильны внутри России, то можем, по его мнению, сами, без посторонней помощи произвести переворот. Во всяком случае, для получения иностранной поддержки надо представить серьезные доказательства мощи организации.

    Я уверяла его, что наша организация в России очень сильна и что в ней числятся большевики, занимающие крупные посты в советском аппарате. Для большей убедительности я послала в Москву с верным человеком записку, чтобы сюда приехал кто-нибудь из руководителей организации.

    Свидание было назначено в Выборге, так как этот город ближе к советской границе. Наш человек не мог рисковать. Его появление в Гельсингфорсе вызвало бы подозрения, так как здешние большевистские агенты непременно опознали бы его и донесли в Москву. А вблизи Выборга живет русский беженец, принадлежащий к нашей организации, и в его доме было очень удобно устроить встречу.

    Итак, мы все – Григорий, я, Бунаков и ваш муж – поехали в Выборг и встретились там с представителями организации. Ваш муж подробно спрашивал их и, кажется, убедился в справедливости моих слов, что организация велика и сильна. Особое впечатление на него произвел старший из приехавших – крупный большевик, занимающий высокий пост. Он сказал вашему мужу, что ему следовало бы познакомиться и с другими руководителями организации и с этими словами вынул из кармана паспорт, заготовленный на имя Николая Николаевича Штейнберга. С этим паспортом капитан Рейли мог безопасно съездить в Москву и лично убедиться в силе и возможностях нашей организации. А организация такова, что опасаться перехода через границу не имело смысла: всюду у нас были свои люди, и «Трест» благополучно доставит его в Москву и обратно в Выборг. Капитан Рейли молчал, все время слушая и внимательно изучая новых знакомых.

    По-видимому, они произвели на него благоприятное впечатление, потому что он решил съездить в Москву. Он взял у моего мужа Григория верхнюю одежду, но оставил на себе белье с личными метками, часы с инициалами и вашу фотографию. Я упоминаю про это потому, что большевики, арестовав его, могли без труда и установить его личность.

    На следующий день мы отправились на границу, уговорившись предварительно с финскими пограничниками, что они позволят нам перейти через реку. Григорий провожал нас до поезда, а я доехала до самой границы.

    Вы знаете, что граница между Финляндией и Советской Россией идет по небольшой речке. На обоих берегах на известном расстоянии друг от друга стоят пограничные посты: финские с одной стороны, советские с другой. Местность эта почти не заселена. Можно идти долго, не встречая жилья. Нужно было улучить минуту и перебраться через речку так, чтобы красные патрули не заметили, а затем пешком дойти до ближайшей железнодорожной станции. В деревне по ту сторону на всякий случай было приготовлено временное убежище в крестьянской избе.

    Представители из России, Рейли, Григорий и я приехали, как условились, на пограничный пост Финляндии. Там нас встретили три пограничника. Произведя разведку и убедившись, что путь свободен, они снабдили нас провизией и вывели на реку.

    Ночь была ясная и тихая, отличная для перехода. Мы подождали, пока луна зашла, и гуськом спустилась к реке. Красных патрулей нигде не было видно. Один из финнов – проводник – вошел в реку и направился вброд к другому берегу. Ваш муж пошел за ним, а за вашим мужем остальные.

    Два финна и я остались на этом берегу. Мы ясно видели, как темные тени двигались поперек реки, затем исчезли во мгле и через несколько минут снова обрисовались черными силуэтами на фоне ночного неба, когда поднялись на высокий берег. Прошло десять минут. Все было тихо. Переход удался, и я с финнами спокойно вернулась на пограничный пост.

    Григорий вернулся на следующий день и сообщил, что все благополучно.

    Ваш муж благополучно добрался до Петрограда и Москвы, откуда прислал почтовые открытки вам и Е. В день, назначенный для возвращения, я была в Выборге и ждала его. Но он не приехал…

    Тут Мария Шульц показала мне вырезку из «Известий» и перевела заметку.

    «В ночь на 29 сентября четыре контрабандиста пытались перейти финскую границу, но были застигнуты пограничной стражей. Во время перестрелки двое убиты, третий – финский стрелок – арестован, а четвертый тяжело ранен. По дороге в Петроград раненый скончался».

    – Это было первой вестью о катастрофе, – продолжала Мария Шульц. – Я тотчас же послала Григория на границу, чтобы проверить сведения. Расспросы крестьян как будто подтвердили советское сообщение. Крестьяне слышали стрельбу на границе в ночь, когда ваш муж должен был вернуться из России в Выборг.

    – Вы думаете, они его убили? – спросила я.

    – Разве можно сомневаться? – ответила она печально. – Судя по всему, именно он умер по дороге в Петроград. Вы этому не верите? Почему вы думаете, что он еще жив?

    – Если бы он попался к ним в руки и умер, они, наверное, осмотрели бы тело. Они увидели бы тогда, что на белье его находятся метки «СР.», а на часах и на моей фотографии – английские надписи. Паспорт же выписан на имя Штейнберга. Вы знаете, что у большевиков есть несколько отличных фотографий моего мужа. Кроме того, очень многие знают его в лицо. Неужели вы думаете, что они не опознали его? А если они опознали его, неужели они ограничились бы этим кратким сообщением в печати? Они на весь мир раструбили бы, что Сидней Рейли попал наконец в мышеловку. Расстрелять его они могли совершенно спокойно и открыто, так как всем известно, что Сидней дважды заочно приговорен ими к смертной казни. Почему же такое молчание? Я все-таки убеждена, что, если бы он был ранен или убит, большевики об этом не молчали бы. Значит, он жив.

    Мария Шульц согласилась со мной и призналась, что подобные мысли не приходили ей в голову.

    Мы решили работать совместно, чтобы возможно скорее выяснить правду. Но с чего начать? К чему приступить? Мучаясь от бессонницы и размышляя всю ночь, я вдруг вспомнила про Орлова, берлинского знакомого Сиднея. Сидней не доверял ему, и многие считали, что он работает на две стороны. Но может быть, мне удастся получить от него какие-нибудь сведения, не выдавая Сиднея.

    Я написала Орлову от имени мужа. В письме я сообщала, что близкий друг Сиднея Штейнберг попал в трудное положение в России и что я была бы крайне благодарна, если бы тот навел справки о его судьбе.

    Орлов ответил телеграммой, в соответствии с которой мне надлежало явиться по такому-то адресу, где меня встретит его друг, которому он уже передал по телеграфу мою просьбу. Человек этот жил на глухой улице на первом этаже дома и звали его Николаем Карловичем.

    Вместе с Шульцами я отправилась по указанному адресу. Мы условились, что, если я не вернусь через полчаса, Шульцы явятся за мной. Мое сердце буквально колотилось, когда я потянула ручку звонка у входа.

    Дверь отворил маленький толстый господин. Я спросила, могу ли я видеть Николая Карловича. Господин улыбнулся и молча впустил меня в квартиру. Сев по его приглашению в кресло, я изложила свое дело. Он выслушал, попросил меня подождать и вызвал кого-то по телефону. Понять, что он говорил, я не могла, так как разговор шел по-фински. Сказав кому-то несколько слов, толстый господин протянул мне трубку и объявил, что Николай Карлович желает лично говорить со мной.

    – Но я думала, что Николай Карлович – это вы? – недоуменно спросила я.

    В трубке послышался слащавый голос. Он уверял меня, что очень польщен моим визитом, и спрашивал, не может ли он посетить меня в пансионе сегодня вечером. Я ответила, что буду рада видеть его, и дала адрес.

    – Не беспокойтесь, не беспокойтесь, – рассмеялся Николай Карлович, – я отлично знаю, где вы живете. Знаю, на каком этаже вы живете, в какой комнате и знаю даже, что вы ели сегодня за завтраком. Буду у вас в восемь часов вечера.

    Ушла я из этой странной квартиры с невольным чувством страха. Адреса своего я никому не сообщала и все письма получала по почте «до востребования». Откуда этот таинственный Николай Карлович мог знать, где я живу? Шульцам это тоже не понравилось. Узнав от меня подробности телефонного разговора, они сейчас же решили, что Николай Карлович большевистский агент, и предложили выследить его, когда он придет ко мне, чтобы узнать подробно, кто он такой и не связан ли он с местными большевиками.

    Пробило восемь часов, а Николая Карловича не было. В половине девятого он по телефону сообщил, что не может прийти раньше девяти. Я знала, что Шульцы стерегут его на морозе, но боялась предупредить их, так как за мной тоже могли следить.

    В девять часов раздался стук в дверь. Появившийся на пороге высокий человек с военной выправкой, по-немецки щелкнув каблуками, назвался Николаем Карловичем. Не ожидая приглашения, он сел и сообщил, что получил письмо от Орлова, однако ничего из письма не понял и был бы благодарен, если бы я все сама рассказала ему.

    Я вкратце повторила то, о чем писала Орлову, прибавив, что мой муж лежит больной в Париже и послал меня сюда навести справки о его друге Штейнберге.

    Николай Карлович выслушал рассказ, не глядя на меня и не произнеся ни слова. Но когда я закончила говорить, он вдруг поднялся и вперил в меня пронзительный, гипнотический взгляд. Мое сердце остановилось, колени затряслись, я побледнела и прислонилась к стене, чтобы не упасть в обморок. Настоящий чекистский взгляд!

    – Вы знаете генерала Кутепова? – спросил он резко.

    Этого вопроса я больше всего боялась. С усилием, овладев собой, я ответила равнодушно:

    – Нет, не знаю. Но я, кажется, слышала эту фамилию. Он русский. Это русская фамилия.

    – Вы совершенно уверены, что не знаете его? – продолжал допрашивать гость, не сводя с меня пронизывающего взгляда.

    – Вы думаете, он мог бы помочь нам? – спросила я, притворившись непонимающей. – Он в Финляндии?

    В течение минуты Николай Карлович сверлил меня черными как уголь глазами и повторил:

    – Вы уверены, что не знакомы с ним?

    Мой голос оборвался. Язык прилип к гортани. Я в отчаянии покачала головой. Николай Карлович опустил глаза и сказал:

    – Думаю, что навести справки о вашем друге Штейнберге можно, но это будет стоит денег.

    – Я готова заплатить за сведения.

    – Отлично, – оживился Николай Карлович, – у меня в ЧК служит приятель, и через него можно получить информацию. Если этот Штейнберг жив, мы найдем его. Если он мертв, мы доставим вам фотографию его тела. Завтра я буду у вас в это же время и скажу, сколько это будет стоить.

    Как только он ушел, я оделась и пошла к Шульцам. На лестнице пансиона я столкнулась с одним неизвестным человеком, на крыльце с другим. На противоположной стороне улицы в тени подъезда стояла Мария Шульц, но я не подала ей знака, так как поняла, что за мной следят. На углу я взяла такси. Человек, следовавший за мной, тоже взял такси.

    Велев шоферу ехать на вокзал, я, войдя в зал, спряталась за углом газетного киоска. Минуту спустя шпион подкатил к зданию вокзала, вбежал в зал и, не заметив меня, бросился на перрон. Улучив удобный момент, я выбежала, вскочила в такси и назвала шоферу улицу неподалеку от дома Шульцев. Улицы были пустынны, когда мы приехали. Убедившись, что за мной не следят, я расплатилась с шофером и вошла в нужный дом.

    Мария Шульц уже ждала меня и, не теряя времени на лишние разговоры, сообщила о том, что узнала. С восьми часов перед дверьми пансиона дежурили два человека. Через некоторое время пришел третий, шепнул что-то первым двум и ушел. Затем все исчезли и вернулись на прежнее место без двадцати девять. В девять пришел Николай Карлович и, обменявшись знаками со шпионами, вошел в дом. Григорий Шульц с приятелем дождались его ухода и пошли следом за ним, но пока не вернулись.

    Во время нашей беседы явились Шульц и его приятель. Проследить Николая Карловича не удалось: он сумел скрыться.

    На следующий день я заметила, что в пансионе поселился новый жилец. Служанка, глупая финка, начала вдруг входить в мою комнату без стука и без видимого предлога. Когда утром я вышла из пансиона, она стремглав бросилась к угловому окну и начала вытряхивать коврик. В окне противоположного дома за этим сигналом наблюдал человек.

    За мной, несомненно, следили. Днем я должна была встретиться с Марией Шульц, и внимание незнакомых людей стесняло меня. Мария, явившись на свидание, показала мне записку, в которой Бунаков спрашивал, все ли со мной благополучно, так как один из агентов, служивший в финской сыскной полиции, сообщил ему, будто я арестована.

    Вечером должен был прийти Николай Карлович и сообщить цену нужных мне справок. Вместо него в назначенный час прибыла записка, составленная по-немецки:

    «Тысячу раз извиняюсь, что не могу быть сегодня у Вас. Мешают важные дела. Кое-какие сведения я уже получил, но сообщу Вам их позже. С Вашего разрешения буду Вам телефонировать завтра в 3 часа дня. Ник. К-вич».

    Слежка за домом тем временем продолжалась круглые сутки. Утром Николай Карлович телефонировал и сказал, что сегодня также прийти не сможет. В полдень шпионы исчезли. Затем явилась Мария Шульц и сообщила, что меня должны были арестовать сегодня днем, если бы начальник Генерального штаба Финляндии не вмешался и не потребовал произвести расследования в связи с деятельностью Николая Карловича.

    Как впоследствии выяснилось, Николай Карлович оказался агентом финской сыскной полиции, принявший меня за большевистского провокатора. Полиция получила выговор, и меня оставили в покое. Но с этой минуты я окончательно поняла, что впредь должна рассчитывать исключительно на собственные силы.

    В тот же день пришло сообщение из России, что никакой информации о Сиднее не имеется. Я пришла в отчаяние. Я тщетно умоляла моих новых друзей раздобыть для меня советский паспорт, чтобы можно было поехать в Россию. Они отказывали, убеждая меня, что такая поездка будет худшим видом самоубийства. Последние силы оставляли меня. Мария Шульц ходила за мной, как за ребенком, утешала, успокаивала. Я прониклась к ней полным, безграничным доверием. Когда она предложила мне вступить в организацию, я ответила согласием. С одобрения московского Центра меня приняли в организацию «Треста», присвоив мне псевдоним Виардо.

    Так я заняла место мужа в антибольшевистском лагере.

    Глава 2

    Мария Шульц не разлучалась со мной в эти страшные мучительные дни. Она имела удивительную способность успокаивать, но обрести мир моей душе было трудно. Меня съедали горе и отчаяние. Мария поклялась, что вернет мне мужа, если он жив. Она обещала написать руководству «Треста».

    – Они сделают это для меня, – говорила она. – Я играю важную роль в организации. Они примут мои условия. Я им скажу, что ничего больше не буду делать, пока они не найдут капитана Рейли. Они должны его найти. Организация имеет связи даже в правящих кругах Советской России. Руководители «Треста» могут узнать все, если пожелают.

    Но вестей из России по-прежнему не было. Снова я обратилась к Марии с просьбой достать мне советский паспорт, чтобы я могла сама поехать в Россию на поиски мужа.

    – Ехать бессмысленно и опасно, – отговаривала меня Мария. – Вам сначала нужно научиться русскому языку. Когда научитесь свободно говорить, тогда посмотрим.

    Я решила использовать последнюю карту: опубликовать в «Тайме» про смерть Сиднея. Публикация может вызвать соответствующую реакцию с советской стороны.

    Мария одобрила план, но просила подождать, чтобы связаться с московским Центром и получить его разрешение. Иначе, по ее словам, публикация может затруднить работу «Треста» и навлечь опасность на некоторых членов организации.

    В Гельсингфорсе я чувствовала себя как в клетке и поэтому выехала в Париж.

    Я остановилась в скромном, тихом отеле. Вскоре пришла телеграмма от Марии: «Подписывайте договор». Я немедленно отправила в «Тайме» сообщение:

    «Сидней Джордж Рейли убит 28 сентября агентами ГПУ в селе Аллекюль в России».

    На следующий день все газеты перепечатали это сообщение, сопроводив его сведениями о героической карьере капитана Рейли, отдавшего жизнь на службе родине.

    Но замысел мой не удался. Советские газеты ограничились тем, что сухо, не распространяясь о подробностях, подтвердили смерть Сиднея.

    Мария сообщала тем временем, что подняла на ноги всю организацию. «Трест» обещал найти Сиднея. Я усиленно изучала русский язык, помня об обещании Марии добыть для меня советский паспорт.

    Я возвратилась в Лондон и через посредничество капитана Хилла и сэра Арчибальда Синклера передала Черчиллю просьбу посодействовать в поисках Сиднея Рейли. Вскоре я получила от его секретаря следующее письмо:

    «22 декабря 1927 года.

    Милостивая государыня,

    М-р Черчилль поручил мне подтвердить Вам получение Вашего письма от 13 декабря и просит сообщить Вам, что ему лично кажется, что настоящее письмо было написано Вами исключительно по недоразумению.

    Ваш муж не был отправлен в Россию по приказанию кого бы то ни было из британских представителей власти. Он отправился туда по собственным делам.

    М-р Черчилль сожалеет, что не может быть Вам ничем полезен в отношении этого дела, потому что согласно последних отчетов, полученных нами, Рейли погиб в Москве после своего ареста».

    Глава 3

    Еще раз зима оголила деревья, и еще раз весна прикрыла их зеленой одеждой. А в течение всего этого времени Мария Шульц продолжала неустанно работать, стараясь выяснить, что постигло Сиднея. Время от времени она появлялась в Париже, шумная и деловая, как обычно.

    В начале 1926 года мною было получено от московского Центра следующее письмо:

    «Милостивая государыня,

    Мы глубоко тронуты Вашей искренностью и тем обстоятельством, что Вы готовы помочь нам в той работе, которой мы всецело посвятили себя.

    Несчастие, постигшее Вас, кажется нам таким тяжелым, что мы не можем даже найти слов для утешения и для выражения Вам нашего соболезнования. Мы можем лишь констатировать, что нас связывает с Вами общее чувство ненависти против наших врагов, и это чувство заставляет нас сплотить наши усилия в одно.

    Жестокая судьба решила, что Ваш муж, который был нашим искренним и преданным другом, должен погибнуть, погибнуть так же, как погибли многие из наших друзей. И теперь, несмотря на то, что мы все заранее знаем, что мы приговорены к смерти, мы все же будем продолжать бороться с твердой уверенностью в том, что в конце концов добро все-таки восторжествует над злом. Поэтому не полагайте, милостивая государыня, что Вы совсем одиноки. Вы должны знать, что у Вас есть друзья, правда, эти друзья довольно далеко, но все эти друзья Вам искренно преданны и готовы сделать все от них зависящее, чтобы оказать Вам поддержку.

    Живите с твердой уверенностью, что за Вашего мужа отомстят, но для достижения этой цели нам необходима Ваша помощь. А посему мы просим Вас продолжать работать на общее благо.

    Было бы хорошо, если бы Вы хоть изучили наш язык, и мы думаем, что Вам это удастся с легкостью, судя по тому, что нам сообщила Шульц о ваших лингвистических способностях. Мы Вас даже просили бы приехать к нам с тем, чтобы Вы могли лично принять деятельное участие в нашей работе и с тем, чтобы Вы лично познакомились с членами нашей организации. Одновременно мы могли бы доказать Вам нашу полную преданность и смогли бы работать вместе для достижения нашей общей цели.

    Да придет Вам на помощь Господь Бог, и даст он вам успокоение в Вашем несчастье, и да найдете Вы утешение в работе, которую Вы желаете разделить с нами.

    Ваши далекие друзья

    Клейн, Левин, Кинг».

    Само собой разумеется, что все три подписи были псевдонимами, так как настоящие имена московских руководителей держались в строжайшей тайне. Однако вполне понятно, что это все были люди с положением и что один из них по крайней мере должен был занимать видное место в большевистском правительстве. Если бы я только знала, что за псевдонимом Клейн стоял видный большевистский деятель Яковлев, а за Левиным скрывался Опперпут, этот русский Иуда Искариот, предавший Савинкова, предавший Сиднея и предавший в конце концов и Марию Шульц. Но в то время все это было мне неизвестно. И у меня не было ни права, ни возможности сомневаться в истинности этой организации.

    Связь моя с членами «Треста» укреплялась. Я получала советы скорее учить русский язык и ехать в Москву. Генерал К. осторожно отговаривал меня от этого, но Мария уже находилась в Москве и работала там, ежеминутно подвергая себя страшной опасности. Я получала за границей различные поручения от «Треста». Например, меня просили раздобыть яд, от которого люди заболевали бы на неделю, не подвергаясь смертельной опасности. Меня также просили отправиться в Варшаву и связаться с владельцем бумажной фабрики, наладившим печатание фальшивых советских червонцев. Распространение фальшивых денег способствовало бы финансовому краху большевиков.

    Постепенно у меня стали появляться сомнения. Дававшиеся мне поручения смущали меня. Доверие к «Тресту» уменьшалось и сменилось в моей душе тревогой и темными предчувствиями. Но мысль о Марии прогоняла всяческие сомнения, а противоречивые сведения о Сиднее заставляли меня идти до конца по избранному пути. И все-таки меня не покидала мысль о том, что в «Тресте» сидят предатели.

    Когда Мария приехала в Париж, я поделилась с ней своими подозрениями. Помню, как при первых моих словах она вскочила и крупными шагами стала мерить комнату.

    – Мария, – сказала я, – обещайте, что вы не сообщите об этом разговоре вашим начальникам в России.

    – Нет, нет, – перебила Мария, – я не могу обещать! Они должны все знать. Если у вас есть какие-нибудь подозрения, пожалуйста, не говорите мне ничего. Можете сообщить их генералу К., но не мне.

    – Почему?

    – Потому что я должна сообщить все, понимаете, все в Москву. Вы не знаете руководителей «Треста». Мы связаны клятвой по отношению друг к другу. Клятвой, вы понимаете?

    Я испугалась за Марию. Сердце похолодело. Я умоляла ее остаться в Париже, но Мария со спокойной улыбкой ответила:

    – Я обещала вам узнать, что произошло с Сиднеем.

    Бедная Мария, она вернулась в Россию, но письма ее становились с каждым разом все более странными. Казалось, что она боится саму себя. Создавалось впечатление, будто кто-то стоит за ее спиной и смотрит, что она пишет. Я мучилась от страха за нее, с нетерпением и беспокойством ждала, когда она снова приедет в Париж. Для меня стало ясно, что над ней нависла страшная опасность.

    Наконец, к великой моей радости, она приехала. Как я была счастлива. Ведь она была моим единственным другом в те ужасные дни. Но, Боже, как она изменилась! Лицо ее похудело и пожелтело. От прежнего самообладания и уверенности в себе не осталось и следа. Мария боялась. После долгих расспросов она объяснила, что уехала из России вопреки запрету своих начальников. То, что она нарушила дисциплину, мучило ее. Но это объяснение меня не удовлетворило. Я поняла, что она обнаружила какое-то предательство в «Тресте».

    – Вы не должны возвращаться в Россию, – настаивала я.

    – Нет, я должна.

    – Не думаете ли вы, что вся эта организация задумана для того, чтобы парализовать всякую контрреволюционную деятельность и заманить контрреволюционеров в советские сети?

    – Я четыре года работаю в «Тресте». Со мной старые друзья, которых я хорошо и давно знаю. Я посвятила всю себя этой работе. Организация подлинная.

    Мария едва успела увидеться с генералом К., как спешный вызов из Москвы потребовал ее немедленного возвращения. Она сейчас же собралась в дорогу.

    А из Гельсингфорса от Марии пришло следующее, полное отчаяния письмо:

    «Дорогая Пепита!

    Катастрофа разразилась, все погибло, все потеряно, осталась только смерть. Разве можно жить после того, что я узнала? Все было ложью, фальшью. Меня провели, обманули, как тысячи других истинных патриотов.

    Наша организация полна провокаторов. Они играют руководящую роль в организации и не подпускают честных людей к истокам работы. Каждый раз я подавляла сомнения, но теперь один из членов организации раскрыл мне все. Он только что бежал сюда из России и выдал предателей. Подробности прочтете в газетах. Только теперь стала известна правда, так долго мучившая нас обеих. Но я понесу свой крест до конца и прежде всего должна сказать о самом главном.

    Ваш муж предательски и подло убит. На границе он не был. Всю эту комедию придумали чекисты. Его арестовали в Москве и в течение месяца держали на Лубянке в качестве привилегированного пленника. Каждый день его вывозили в автомобиле на прогулку, и во время одной из таких прогулок его закололи в спину по приказу начальника ГПУ Артузова. Его убили без суда, без следствия, как бандита. Все остальное – поездка Сиднея Георгиевича в Петроград, путешествие на границе, засада в Аллекюле и прочее – сплошная ложь. На границе была поднята фальшивая стрельба. Все это было сделано для того, чтобы на следующий день напечатать в газетах о перестрелке с контрабандистами на финской границе и создать впечатление, будто Сидней Георгиевич был убит случайно.

    То, что я этого не знала, не снимает с меня ответственности. Его кровь на мне и останется на мне всю жизнь. Смыть ее можно только отмщением или смертью.

    Больше ничего сказать Вам не смею. На мне лежит вина за Ваше несчастье. Но я не успокоюсь, пока не отомщу.

    P.S. Прошу только об одном: сообщите мне о человеке, которого зовут Александром Опперпутом. Какую роль играл он в савинковской истории?»

    Мне было тяжело за Марию. Для нее было страшным ударом узнать, что все четыре года ее обманывали чекисты, что в течение четырех лет она являлась невольной пособницей чекистов, заманивавших в Россию многих людей, что в течение четырех лет она верила предателям и ради них жертвовала своей жизнью.

    Рассказу о Сиднее я все же не поверила и имела для этого достаточные основания. Мне удалось связаться в Москве с информированными людьми, не связанными с «Трестом», и они сообщили мне, что в декабре 1926 года Сидней Рейли находился в тюремной больнице ГПУ, что с ним прилично обращались, но что он был не вполне в своем уме. Сведения эти были получены непосредственно от одной из сиделок, ухаживавших за больным. Недавно она сообщала, что Сидней поправился и переведен в другой госпиталь.

    Судьба бедной Марии меня страшно волновала. Из ее письма я поняла, что Опперпут бежал из России и выдал провокаторов. Я отлично помнила роль, которую Опперпут сыграл в деле Савинкова.

    В тот же день я отправила Марии телеграмму: «Не верьте новой лжи. Не доверяйте О. Человек он подозрительный и давно изолгавшийся. Посылаю по почте подробные сведения о нем».

    25 мая 1927 года Мария ответила мне:

    «Дорогая Пепита!

    Только что получила Ваше письмо, в котором Вы сообщаете о всех прошлых мерзостях человека, присоединившегося к нам. Я знаю все это из его собственных уст – он ничего не скрыл. Он подтверждает многое. Он говорит, что был вынужден под пыткой выдать все, что знал, когда его арестовали в 1921 году, но уверяет, что прежде никогда не был провокатором. Правду ли он говорит, я не знаю. Но теперь он как будто ведет себя искренно, полностью все разоблачает, помогает иностранным представителям разбираться в провокационной работе и спасать своих агентов, одним словом, деятельно разрушает всю работу, которую ГПУ вело в течение пяти лет.

    Конечно, все прошлое говорит против него. Вся моя душа возмущается против него. Но когда я подумаю о том, что один из многих тысяч посмел восстать против всемогущества ЧК, нашел в себе силы сбросить величайшее бремя, я чувствую, что подло отворачиваться от него и отказывать ему в помощи в такую минуту. Бороться с врагом можно тогда, когда он крепок и силен, а не тогда, когда он сам отдается вам в руки.

    Оправдывать его, конечно, я не собираюсь, об отвратительном прошлом также не хочу говорить, но твердо считаю, что мы должны ему помочь реабилитироваться и искупить прошлое своей собственной кровью или кровью своих недавних хозяев. Он говорит, что такова его собственная цель, и я собираюсь его испытать. Если я снова ошибусь, тем хуже для меня. Но если я права, то мы в нашем деле получили неоценимого помощника, знающего наших врагов лучше всех нас.

    Можно ли с уверенностью сказать, что он продолжает вести двойную игру? Если же он искренен, то он такая же жертва, как мы все.

    Не спрашивайте меня пока о моих планах. Забудьте все, что я писала раньше по этому поводу и никому ничего не говорите. Я надеюсь, что мы скоро увидимся и тогда поговорим.

    Прошлое Опперпута не должно мешать нам пользоваться его информацией, как мы считаем нужным. Я считаю, что мы должны широко разоблачить подлые приемы, которыми большевики провоцируют честных людей…»

    События опередили это письмо. Генерал К. получил от Марии телеграмму с извещением, что она возвращается в Россию. Генерал немедленно телеграфировал ей с просьбой подождать в Финляндии его приезда и уехал в Гельсингфорс с двумя офицерами. Вернулся он в Париж встревоженный и озабоченный. По его словам, Мария стала невменяемой и совершенно потеряла рассудок. Она ни о чем не желала слышать. Единственной ее целью было вернуться в Россию и отомстить за обман, за предательство, за кровь людей, которых она сама невольно отдавала в руки предателей.

    Оставив с ней своих адъютантов, генерал К. вернулся в Париж. Однако вскоре меня ждал страшный удар. Мария обманула их бдительность и проскользнула в Россию вместе с Опперпутом.

    Сначала я не поверила. Как могла Мария, так хорошо знавшая большевиков, позволить заманить себя в Россию явному провокатору?

    Теперь ничего не оставалось, как ждать вестей о ее гибели. Действительно, не прошло и недели, как советские газеты сообщили об аресте моей несчастной подруги. Не желая отдаваться в руки чекистов, она застрелилась.

    Так погибла лучшая из русских женщин, положившая свою жизнь на алтарь борьбы с поработителями ее родины.

    Глава 4

    Получив известие о смерти Марии, я немедленно написала ее мужу Григорию Николаевичу (Радкевич – его настоящая фамилия). Он находился тогда в Варшаве. Через несколько дней от него пришел ответ на жалком, ломаном французском языке:

    «Дорогая мадам Пепита!

    Большое Вам спасибо за Ваше милое письмо. К сожалению, у меня нет никаких хороших новостей. Все по-прежнему – лишь грустное и мрачное. Я пишу Вам потому, что знаю, что Вы поймете меня лучше, чем другие. Вы прошли через те же страдания, что и я. Ваше горе было причинено Вам именно мной и Марией. Вы должны были бы нас ненавидеть за все это, но Вы так великодушны, что прощаете нас.

    Да благословит Вас за это Господь, потому что иначе существование было бы для меня совершенно немыслимым.

    Я не видел Марусю в течение четырех месяцев до всего происшедшего, но из ее последнего письма я мог заключить, что ее страдания были невыносимы и единственным ее желанием была смерть.

    Я еще раз хочу сказать Вам, что чувствую себя глубоко виноватым перед Вами, и, чувствуя это, еще раз должен принести Вам мою искреннюю благодарность за весь тот интерес, который Вы проявляли к Марии».

    Вслед за письмом Григорий Николаевич сам приехал в Париж. Он явился ко мне однажды утром, бледный, растрепанный, с опустевшим, полным отчаяния взглядом. Можно было подумать, что он пьян или не спал несколько ночей. Горе его было безмерно велико, я не находила утешающих слов и молчала. Мне казалось, что я отчасти сама виновата в гибели Марии. Она ушла мстить за моего мужа, которого невольно выдала чекистам, и отдала свою кровь за его кровь. Молча я сидела рядом с Григорием Николаевичем и смотрела перед собой невидящим взглядом.

    – Нет больше Маруси, – сказал он.

    Я молчала. Что я могла сказать? В мертвенной тишине было слышно, как тикали часы в прихожей.

    – Нет Маруси, – повторил он после долгой паузы. – Но она вернется. Я знаю, она вернется. Я поеду и найду ее. Я еду в Россию искать ее.

    – Подождите, может быть, придут какие-нибудь известия. Ведь я же ждала…

    – Вы ждали долго.

    – Да, очень долго.

    – Я не могу так долго ждать, – сказал Григорий Николаевич. – Надо ехать в Россию. Без нее я все равно ни на что не годен. Сегодня уезжаю.

    Он поднялся и взял шляпу, но у порога остановился и пристально взглянул мне в глаза:

    – Вы верите, что она жива?

    – Да, верю, – сказала я, чтобы ободрить его, но сердце мое оборвалось и заныло.

    – Правильно, – оживился он. – Конечно жива. Я всегда это говорил. А они говорят, что умерла. Говорят, сама застрелилась. Но мы с вами лучше знаем. Не правда ли, мы с вами лучше должны знать?

    – Конечно.

    – Вот это я всем и говорю. Мы с вами лучше знаем. Она ранена и сидит в тюрьме. Правильно я говорю?

    – Правильно.

    – Стало быть, все в порядке. Я еду в Россию и вытащу ее. Это теперь главная задача.

    В тот же день к вечеру я увидела его в кафе, часто посещаемом русскими эмигрантами. Он топил свою печаль в вине. Без Марии, без любимой женщины Григорий Николаевич погибал. Но желание его ехать в Россию оставалось непоколебимым. Я советовала ему остаться и работать с генералом К., но он стоял на своем. Когда я обратилась лично к генералу с просьбой повлиять на несчастного, тот ответил, что Григорию Николаевичу лучше уехать.

    – Вы сами видите, во что он обратился. Совсем потерянный человек. Если он останется здесь, он погибнет. Отличный офицер может превратиться бог знает во что. Для него лучше умереть в бою с врагом.

    Старым своим паспортом Григорий, конечно, воспользоваться не мог. Когда он обратился ко мне за помощью, я выправила ему румынский паспорт.

    Ничто теперь не мешало его отъезду. Втроем – генерал К., Григорий Николаевич и я – мы позавтракали у Друана. Странный это был завтрак. Мне казалось, что муж Марии уже мертв. На сердце было так тяжело, что я не могла есть. Но генерал К. отдавал последние наставления так просто и спокойно, будто Григорий Николаевич уезжал на обыкновенную охоту и должен вернуться вечером. Первой его задачей было узнать, живы ли Маруся и Сидней; потом найти, где они содержатся, а затем попытаться освободить пленников.

    В тот же день он уехал через Румынию в Россию.

    Шли недели. От Григория Николаевича не было вестей.

    Но однажды утром в газетах появилось сообщение:

    «Вечером 6 июля два белых офицера, прибывшие из Парижа через Болгарию и Румынию и проникшие в СССР с помощью румынских тайных агентов, бросили две бомбы в паспортное отделение ГПУ. При взрыве бомбы один из сотрудников ГПУ был убит, другой – тяжело ранен. Бросивший бомбу офицер Г.Н. Радкевич убит, а его товарищ, тоже белый офицер, арестован близ Полоцка. По сведениям из Варшавы, санитарные кареты увезли с Лубянки много убитых и раненых».

    Так погиб бедный Григорий Николаевич Радкевич, стараясь своей смертью отомстить ЧК, отнявшей у него все, что он имел.

    Обедня за упокой души Григория Николаевича была отслужена в русской церкви, находящейся на рю Криме. Когда священник, стоя у алтаря, стал произносить торжественные слова, передо мной ожили все картины пережитого мною за последние годы. Я вспомнила встречу с Сиднеем в отеле «Адлон», нашу свадьбу, Савинкова, все то, что происходило с нами в Нью-Йорке, в Париже, Лондоне. Этот кусок моей жизни казался мне странной интермедией, в которую даже нельзя было поверить. Теперь я была совершенно одинока.

    Солнце начало садиться, улицы медленно погружались в вечерние таинственные сумерки, лишь с редким проблеском отбликов света здесь и там в окнах постепенно зажигались огни, а я, безутешная, брела домой.