А теперь расскажем в заключение о судьбах главных героев нашей книги. точнее, об их дальнейшей жизни после 31 марта 1904 года.

О судьбе адмирала, о его воззрениях и даже мыслях мы попытались рассказать. А как же погиб он? И отчего? Увы, с тех пор как взлетел на воздух «Петропавловск», густой столб дыма словно бы и не развеялся над тем участком моря по сию пору.

…В девять часов сорок минут утра неподалеку от входа в порт-артурскую гавань раздался чудовищной силы взрыв. Он слышен был за много-много верст окрест. Сноп желтого пламени на миг взлетел над броненосцем до самых облаков. Носовая часть корабля сразу же стремительно начала уходить под воду. Корма поднялась над поверхностью моря, но винты корабля продолжали вращаться с огромной скоростью, калеча людей, которые пытались нырять с борта.

Прошло всего лишь две минуты, как все было кончено: огромный броненосец исчез в волнах, только горстка людей барахталась на поверхности моря, цепляясь за плавающие обломки. Все шлюпки и катера тоже исчезли в морской пучине.

Трагедия, неожиданно произошедшая на глазах всего гарнизона крепости, к тому же неописуемо скоротечная, потрясла всех. Но особое, поистине всеобщее беспокойство вызывала одна щемящая душу мысль:

— Жив ли адмирал?.. Спасен ли Макаров?!

К месту гибели «Петропавловска» со всех сторон устремились катера и шлюпки, корабли замерли неподвижно, все офицеры прильнули к биноклям, сигнальщики напряженно застыли на вершинах мачт, вглядываясь из-под ладоней.

Из ледяной воды — весеннее солнце еще не начало нагревать ее — вытаскивали раненых, оглушенных, обожженных пламенем взрыва или раскаленным паром людей. Набралось таких немного…

А вскоре поиски сами собой прекратились: спасать было уже некого. На берегу сосчитали: были спасены в общей сложности семь офицеров и пятьдесят два унтер-офицера и матроса. Макарова среди них не обнаружили. Удалось спасти великого князя Кирилла Владимировича, единственного из тех, кто находился с адмиралом в миг взрыва. Крепкий двадцатисемилетний лейтенант сумел, несмотря на контузию, удержаться на плаву. Правда, до конца жизни, хотя умер нестарым, у него от пережитого потрясения остался нервный тик. Кстати, его правнук Георгий некоторыми признан за наследника Российского престола…

Стало всем ясно, что Макаров погиб. Глубочайшее уныние разом охватило все защитников крепости. Один из морских офицеров вспоминал позже:

— Мы до последней минуты надеялись, что Макаров жив, и нам так хотелось этого, что когда мы стали на внутреннем рейде, кто-то сказал, что Макаров спасен и находится на канонерской лодке «Гиляк», мы радостно закричали «ура!». К несчастью, это известие оказалось ложным…

На русской эскадре началась паника. Боевой строй рассыпался, два броненосца столкнулись друг с другом. Раздался тревожный слух: подводные лодки!..

Обезумевшие от ужаса комендоры — ведь подводные лодки были новейшим изобретением, их еще не видели, но заранее боялись — начали ошалело палить во всякий плавающий предмет, а обломков от погибшего «Петропавловска» плавало множество. Хорошо хоть друг в друга не попали!

А тут еще новый взрыв: броненосец «Победа» натолкнулся на японскую плавающую мину… Но вот каприз судьбы: повреждения оказались ничтожными, убитых — ни одного. Потрепанная русская эскадра кое-как доползла до гавани. Уныние и отчаяние как густой туман повисли над Порт-Артуром.

Тут же нарядили следствие о том, как погиб адмирал и отчего произошел такой силы взрыв.

Относительно адмирала в последний миг его жизни осталось два очевидца. Один офицер рассказал:

— Я увидел спину адмирала Макарова, а потом перед моими глазами в воздухе, как бы в небесах, развернулась адская картина: башни, мачта, трубы — все это как бы повисло в облаках темно-зеленого дыма, который пронизывало темно-красное зарево.

Матрос, сигнальщик с «Петропавловска», взрыв застал его в боевой рубке (напомним, Макаров в этот миг находился на командирском мостике):

— Я бросился к дверям рубки, но их заклинило. Тогда я выскочил через иллюминатор. Корабль сильно кренило. На мостике я увидел нашего старика Макарова. Лицо его было в крови. Корабль как будто падал в море. Вода выкатывалась на самый мостик. Со всех сторон падали обломки, балки, шлюпки. Что-то гудело, трещало, валил дым, показался огонь. Я вскочил на поручни, меня смыло.

Следственная комиссия заключила, что Макаров, раненый во время взрыва, утонул в море. Вместе с ним исчезли в волнах каперанг Васильев и художник Верещагин. А с ними еще двадцать восемь офицеров и шестьсот пятьдесят два матроса…

Ну, а в чем причина гибели броненосца? Вывод был такой: корабль погиб, подорвавшись на двух японских минах сразу. Почему двух? Да потому, что уж очень силен был взрыв. Очень шаткое объяснение, ибо мины, во-первых, ставились тогда на значительном удалении друг от друга, а во-вторых, в этом случае должно было бы подняться в воздух два столба воды, чего не наблюдалось. Еще возникло предположение, что от взрыва мины произошла детонация в погребе для боеприпасов, но эту версию никак невозможно было проверить, ибо корабль затонул на относительно большой глубине, а спустить водолазов в военное время было, разумеется, невозможно.

А почему этого не сделали потом? Ясно почему: России, потрясенной бесчисленными войнами и революциями, было недосуг. Потом славный Порт-Артур по капризу полудурка Никиты Хрущева был бесплатно подарен китайцам… А потом уже при наследниках Никиты с китайцами страшно разругались… А теперь тоже казна российская пуста, да и поднимать нечего: сгнил давно на дне морском флагман адмирала Макарова броненосец «Петропавловск»…

Ну, а на самом деле? На самом-то деле, как теперь любят выражаться, однозначно: вражеская диверсия. Уже в ту пору, в начале века, многие шептались об этом. Более того, и в некоторые органы печати прорвалось. Но в ту пору это многим казалось сказками, а то и бредом:

— Додумались, понимаешь, до чего! Да где такое слыхано в морской истории! Чертей на своем рукаве ловят…

Молчат по сию пору японские архивы, да и вряд ли велись протоколы по подобным делам. Ну а революционная сторона прятала такие дела куда тщательнее. Так это и останется тайной. Навеки.

Мир твоему праху, честный моряк и патриот Макаров. Упокой, Господи, душу раба твоего Степана и отпусти ему все прегрешения, вольные или невольные…

Видимо, даже в нашем уходящем столетии, прямо-таки перенаселенном всякого рода сатанистами всех мастей, даже в ХХ веке эта личность, надо думать, займет одно из первых мест среди злодеев. Необычайно уродливый с рождения, со скверными манерами и гадким выражением физиономии, производивший при первом знакомстве самое неблагоприятное впечатление, он, несомненно, обладал неким гипнотическим воздействием на людей.

Тут надо учесть еще одно обстоятельство, которое нередко упускают из виду. Еще Достоевский разглядел на заре «русского освободительного движения», что среди «бесов» (оголтелых р-революционеров) находилось немало людей, от рождения чистых сердцем и великодушных, которых, однако, опьянил и лишил разума сатанинский дурман. Их-то и посылали с бомбами на цареубийства и прочие убийства. По этому поводу младший современник Достоевского, забытый ныне поэт Виктор Буренин, потрясенный сведениями о двурушничестве Азефа, написал популярный в свое время стишок:

Гимназист вооружился револьвером и стилетом,
Послан совершить убийство он центральным комитетом.
Он идет на покушенье, состоится оно, нет ли,
Вероятно, не избегнет гимназист несчастный петли.

А в центральном комитете трое Шмулей, два Еноха и т. д.

Нигде, пожалуй, среди других революционных объединений в России не сосредоточивалось столько представителей «темных сил», как в партии эсеров («социалистов-революционеров», как они себя именовали, но этих неудобопроизносимых слов русский человек выговорить не мог, называя их кратко — «эсеры»; очень точно: нечто серое и шипящее, как крыса). Именно из тех недр выполз в начале века свирепый терроризм, которого история еще не знала во всем мире отродясь.

Эсеры создали так называемую «Боевую организацию» — сверхтайный революционный орден, отряд смертников-убийц. Основал его выходец из белорусского местечка Герш Гершуни. Отец учил его на провизора, но сыну к тридцати годам стало смертельно скучно перетирать порошки, и шустрый Герш подался в революционеры. Да еще какие — решил наладить «систематический террор», как он, плохо зная русский язык, выражался.

Он-то и «нашел» Азефа. Вскоре Герша арестовали, а Евно возглавил «Боевую организацию». Есть, кстати, основательные подозрения, не сам ли преемник заложил «учителя»? Прямых данных нет, но это более чем вероятно.

Вот теперь-то революционер-шпик развернулся! Для начала — получил громадные деньги. Откуда? До сих пор никто точно не знает. От зарубежных разведок, от банкиров-сионистов, а в частности от прямых вымогательств. Это — с одной, так сказать, воюющей стороны.

А вот и с другой: став «секретным сотрудником» департамента полиции, он получал от русской казны тайное содержание ненамного меньше, чем сам директор этого учреждения…

Суть «работы» Азефа состояла вот в чем: кого именно из «царских сатрапов» убить, это во-первых. А во-вторых — кого именно послать на убиение (на виселицу). Азеф поступал тут принципиально: убивали тех, кто в том кругу почитался «врагом еврейства» (сионизма), а на убийство посылал исключительно русских романтиков, начитавшихся разных там «буревестников» и прочих «соколов».

…В апреле 1906 года в Петербурге охранники усиленно искали какого-то очень важного «боевика». Одному старому шпику показался очень подозрительным некий приезжий, его задержали и привели к начальнику охранного отделения Герасимову.

— Я инженер Чекерс! Меня знают в обществе! Вы ответите!

Ну, старого полицейского чина не запугаешь, не такое видел.

— Ладно, ладно. Я знаю, что вы ранее были нашим секретным сотрудником. Ну?

— Какая наглость, вы с кем говорите?!

На редкость уродливого «Чекерса» увели в камеру и оставили там в покое. Через пару дней, нанюхавшись запаха параши и неумытых соседей по нарам, тот сам попросился к Герасимову.

— Признаюсь честно, я был вашим сотрудником. Но я далее хочу говорить в присутствии полковника Рачковского.

Вскоре приехала сама полицейская знаменитость Петр Иванович Рачковский, недавний начальник заграничной агентуры.

— Голубчик, как давно мы не виделись, — совершенно светски сказал полковник, не замечая помятой одежды задержанного.

«Чекерс» начал визжать, притворяясь оскорбленным:

— Да вы бросили меня одного в этой паршивой Германии! Инструкций не давали! Денег, денег не посылали! Не отвечали даже на мои письма!

Рачковский сидел, придав своему холеному лицу чуть ли не сочувственное выражение. А про себя от души веселился. Азефа он узнал сразу (еще бы, такую морду!), а веселился потому, что тот, как и раньше, с особенной страстью выкрикивал слово «деньги». Впрочем, все понятно: хотел ускользнуть, да не вышло, теперь уж на нас снова поработаешь, мерзавец.

— А что мне было делать? — продолжал визжать Азеф. — Чтобы раздобыть деньги, я вынужден был связаться с террористами. Таки да, с террористами. Теми самыми, которые гуляют у вас под носом.

Рачковский и Герасимов даже не переглянулись, но обоим стало ясно: начинается торг, обычный в таких случаях. Посмотрим, что нам предложит этот провокатор, а потом поторгуемся о цене.

…Так и завершилось. Герасимов составил карточку на «секретного сотрудника», его тут же сфотографировали в фас и профиль, а Азеф, поторговавшись со смаком, как на местечковой ярмарке, получил пять тысяч единовременно — аванс, так сказать, за головы будущих висельников. Сумма была огромная — годовое жалованье флотского офицера. Но полицейские чины знали: казенные деньги окупятся.

Сколько веревочке ни виться… Азефа вселюдно разоблачили, а сделал это не кто-нибудь — сам недавний директор Департамента полиции Лопухин. Причины к тому были особые, о чем далее.

Бомба! Едва ли не все русские газеты писали о «деле Азефа», охотно судачили и за рубежом. Даже тогдашнему главе российского правительства Петру Аркадьевичу Столыпину пришлось давать объяснения в Думе. Сомнений не было: революционер-полицейский предстал во всей красе.

Соратники Азефа по эсеровской партии запоздало прозрели, вызвали его на «партийный суд». Самочинный суд этот был скор на расправу: пуля в голову, удавка на шею (как недавно случилось с Гапоном), и ни прокуроров, ни адвокатов.

Но на сей раз началось нечто странное: матерые заговорщики — Чернов, Савинков и прочие стали вдруг самыми доверчивыми либералами. Надо разобраться… подумать… А пока иди, товарищ, продолжим разговор завтра утром…

Разумеется, «товарищ» не стал дожидаться до утра. Исчез. Испарился. «Судьи», узнав об этом, вдруг воспылали решимостью.

— Негодяй! Изменник!

— Он опозорил революцию! Он предал партию!

— Тени мучеников революции взывают к мести!

Азеф, «время даром не теряя», поселился в многолюдном Берлине, который хорошо знал. Покинул он не только партию, но и старую, преданную супругу, сменив ее на молодую певичку из кабаре. Деньги у него были, а своих «товарищей» он не боялся: знал о них такое, что лучше им его не искать.

Так и дожил бы, мерзавец, до естественного конца, но у подобных личностей тихого заката не бывает.

Началась мировая война. Германская разведка отлично знала Азефа, о его связях с русской полицией и японцами. Но вот незадача для него: Россия и Япония оказались в состоянии войны с Германией. Немецкая разведка поначалу внимательно следила за ним: а вдруг выведет на след? Подождали, видят — нет «следа». И забрали бедолагу в тюрьму.

Не было Азефу в ту пору и сорока лет, но перегрузки всякого рода в конце концов подействовали даже на такого негодяя. В тюрьме он затосковал, заболел. Девица давно его бросила, одинок он был, никому не нужен. В 17-м, после Февраля, немцы выпустили Азефа — кому интересен этот политический шлак?

Одинокий и нищий, он умер в 1918-м. Когда именно, где похоронен, неизвестно. И никому не нужны теперь эти подробности.

Про таких людей, как Савинков, принято говорить: не жизнь, а роман. Уточним все же: для романа как эпического произведения этот герой никак не подходит — мелковат, болтлив. А вот на уровень героя оперетты он как будто специально создавался. Пример? Пожалуйста: классическая оперетта прошлого века «Корневильские колокола», кокетливый граф исповедуется:

В моих скитаньях
Столько страданий
И испытаний,
Но и взамен,
Что приключений,
Что наслаждений
И перемен.

Да, таков и был Савинков в жизни — «герой», ни разу не выстреливший из пистолета, в ссылке побывал не дальше Вологды, да и то ненадолго, из тюрьмы в Севастополе, где ему должна быть уготована скорая виселица, как-то очень легко бежал; загримировавшись, посещал в Петербурге самые изысканные салоны и дорогущие рестораны; «писатель», сочинивший пару искусственных повестей, которые, однако, имели шумный успех; герой (уже без кавычек) многочисленных любовных приключений, но оставшийся «верным» своей супруге-еврейке, — перечислять все приметы опереточного графа было бы долго и скучно.

Внешняя канва его жизни после разоблачения Азефа тоже весьма пестра. Бежал за границу, жил во Франции довольно безбедно, на досуге от заговорщических дел баловался беллетристикой. С началом мировой войны вступил в армию Франции, союзницы России в войне с Германией. Он всюду утверждал, и ему верили, что во французскую армию он пошел добровольцем, за ним эту версию повторяют авторы, о нем писавшие (хвалившие или бранившие его — все равно).

На самом деле было не совсем так. По соглашению российского правительства с французским все военнообязанные граждане России обязаны были подлежать мобилизации в армию союзной Франции. Савинков загодя узнал об этом и поспешил в «добровольцы», что давало немалые преимущества: под огонь он не попал, но два года занимался пропагандой «войны до победного конца» — в Париже заниматься этим было вполне безопасно…

Сразу после Февраля он оказался в Петербурге и получил назначение — стал комиссаром Временного правительства при Ставке. Карьера его стремительно взлетала вверх — уже летом того же года он стал заместителем военного министра Керенского, а одновременно — доверенным лицом мятежного генерала Лавра Корнилова. Интриганская натура Савинкова не могла не сказаться, он запутался, попал впросак. Эсеровский ЦК тут же торжественно и всенародно (как и в случае с Азефом!) исключил его из партии.

Во время гражданской войны метания Савинкова были так разнообразны, что одно перечисление их заняло бы слишком много места. Итог тот же, эмиграция, на этот раз в соседнюю Польшу — самую, пожалуй, враждебную страну против Советской России (и России вообще). И тут началось самое для него страшное: авантюриста начали быстро забывать. Этого тщеславный Савинков пережить никак уж не мог. И тогда решился на новую авантюру — оказалось, последнюю в своей жизни.

Чекисты действовали не так, как благопристойная российская полиция недавних времен: у той, бывшей, сыскался один Азеф, а у новой — легион Азефов. Таких и подпустили к Савинкову, даже подобрали для экзотики «чеченского князя». Задурили голову стареющему заговорщику, соблазнили, что в России его ждут не дождутся множество людей, готовых под его началом свергнуть большевиков. Перешел он советско-польскую границу, а тут «чеченский князь» со товарищи взял его под белы руки.

А дальше — посмешище и позор. Оказавшись в крепкой Лубянской тюрьме, Савинков раскис совсем. Начал каяться, выдал всех, кого только знал, умолял лишь оставить в живых.

Оставили. На суде бил себя кулаком в грудь, торжественно заявил, что признает Советскую власть. Помиловали. По-советски, конечно, то есть дали десять лет. Но в Сибирь не повезли, оставили в Москве, во внутренней тюрьме на Лубянке.

О последних днях Савинкова рассказываем со слов писателя Теодора Гладкова, много работавшего над историей советских спецслужб. Тому в страшной той тюрьме создали «двухкомнатную камеру», обставили ее как хороший гостиничный номер, даже любовницу очередную к нему допускали. Ну, и не такое бывало для особо важных узников, но Савинков и тут переплюнул всех: его даже выпускали из секретнейшей тюрьмы на волю, поразвлечься. Разумеется, не одного, а в сопровождении видного чекиста Григория Сыроежкина, отличавшегося огромным ростом и крепким сложением.

«Развлекались» они обычно неподалеку — в гостинице «Савой», выпивали и закусывали. Однажды Сыроежкин так перебрал, что не мог идти, сел на тротуар и склонил буйну голову. Щуплый Савинков, конечно, не смог поднять гиганта, пришлось ему звонить от швейцара на Лубянку и вызывать машину. По-видимому, это был единственный в криминальном мире случай такого рода…

Однако Савинков был ничтожен духом и вскоре снова это доказал. Стал у лубянских хозяев проситься на волю, обещая заняться для них чем угодно. Ну, это было уже слишком, о чем ему вежливо сказали. И тогда он поступил по давнему примеру Иуды-предателя: покончил с собой, выбросившись в пролет.

В смутное время «перестройки» поднялась было шумиха, что его убили, что чуть ли не Сталин Иосиф Виссарионович, превозмогая давний недуг в левой руке, сам его толканул, и т. п. Пошумели, да и бросили вскоре: дураку ясно, что смерть его для ГПУ была совсем не нужна, даже наоборот. Добавим попутно, как и самоубийство приблизительно в то же время Маяковского, тоже связанного с лубянским ведомством.

А вот сын Савинкова во время гражданской войны в Испании добровольно поехал на защиту Республики и служил переводчиком… у того самого Сыроежкина, который развлекал его отца в ресторане гостиницы «Савой». Савинков-младший так и не узнал об этом до самой своей кончины во Франции. И наконец: самого Сыроежкина расстреляли при Ежове. Что ж, кто замаран злом, от зла и заканчивают дни свои грешные.

Ну, этот злодей, напротив, прожил долгую и безмятежную жизнь и скончался в своей постели. Редко, но в мире случается и такое, только надеяться на это не следует, да и неизвестно, что там…

Сын богатого полтавского торговца, Пинхус Рутенберг поступил в столичный Технологический институт, а изучая сопромат, вступил в самую-самую р-революционную партию — эсеровскую, да еще с боевиками Азефа связался. Они-то и приставили молодого инженера с Путиловского завода к известному священнику Гапону. Ну, этого не надо представлять, облик его известен и в целом воспроизведен в нашей новейшей литературе более или менее объективно.

В дни, предшествовавшие печально знаменитому Кровавому воскресенью, Рутенберг буквально ни на шаг не отходил от Гапона, забросив свои служебные обязанности. Теперь-то ясно, что он был «приставлен» к честолюбивому попику, мечтавшему, как теперь очевидно, перещеголять Гришку Отрепьева, гулявшего по Руси триста лет назад. Кстати, и закончившего свои дни точно так же, как и его незаконный наследник Георгий Гапон.

После 9 января именно Рутенберг опекал совершенно растерянного Гапона, с его (точнее — эсеровской) помощью тот вскоре благополучно был переправлен за границу. Там скромный уроженец Полтавщины оказался на вершине минутной славы, задурил, загулял, запил. Но дело не в нем, а в осторожном и тихом Рутенберге.

О дальнейшем он сам поведал в своих известных мемуарах. Там он представлен в роли благородного мстителя. Дескать, узнав о связях Гапона с охранкой, он с группой неназванных «рабочих» заманил его на уединенную дачу в Озерках (тогда — ближний пригород Петербурга). Там будто бы завел с Гапоном «откровенный» разговор, тот якобы «признался», тогда разгневанные «рабочие» выскочили из другой комнаты и удавили Гапона. Такой вот благородный мститель был Пинхус Моисеевич, шиллеровский герой…

Увы, совсем не так было дело, даже напротив того. Об этом нам уже приходилось писать, кратко же суть вот в чем: Гапон действительно был давно связан с охранкой, но как-то (видимо, случайно) проведал о таких же связях… Азефа. Тот был парень крутой. Вот и приказал Евно Фишелевич начинающему Пинхусу Моисеевичу немедленно «замочить» Георгия Александровича. Так и вышло: Рутенберг заманил Гапона на уединенную дачу, а роль пресловутых «рабочих» деловито сыграли эсеровские боевики, дело знакомое…

А Пинхус Моисеевич вошел во вкус революционной борьбы с царским самодержавием, с ненавистной Россией — страной мрака и тупости, где венцом культуры являются злобные антисемиты Пушкин, Гоголь и Достоевский. Действовал крепко. Летом 1905-го пытался переправить через Финляндию целый пароход, груженный оружием (закупленным на деньги японской разведки и подаяния сионистского капитала). Пароход перехватили (русская полиция тоже не лыком шита), Рутенберга задержали, но… почему-то ненадолго… В потрясенной России в ту пору нередко терялись грани в различиях карикатурной «троицы»: революционер — провокатор — полицейский.

«Генеральная репетиция» 1905–1907 годов не удалась. Разочарованный Рутенберг пылко загорелся теперь идеями сионизма и направил стопы в Палестину, неплохо там прижился.

Но, оказалось, не навсегда. Как только в России в феврале 1917-го пало «проклятое самодержавие», Рутенберг оставил «Землю обетованную» ради «углубления революции» в своей бывшей «стране проживания». И тут преуспел, даже на двух фронтах: одной рукой создавал сионистские организации в России («первички»), а другой — аж Временным правительством руководил: в острейшие дни октября был всевластным помощником незадачливого «диктатора» тех дней масона Н. Кишкина. А когда жалкая эта «диктатура» лопнула под напором толпы матросов и солдат-дезертиров, окончательно плюнул на несчастную «эту страну» и вернулся на «историческую родину».

Как теперь оказалось, навсегда. Там разбогател, работая в британских нефтяных и электрических компаниях, скончался на седьмом десятке лет. За большие революционные заслуги удостоился чести попасть в советские и израильские энциклопедии.

А вот этому счастливчику во второй половине жизни весьма не везло, и поделом вору мука! Дело начиналось так…

Род Лопухиных — стародавний, коренной московский. Если писать о нем хоть малость подробно, целая книга получится, и весьма интересная, пестрая даже: и славные были там люди, и масоны-розенкрейцеры. Скажем лишь, что непосредственные предки Алексея Александровича, его дед и отец, ничем особенным не отличились.

Молодой отпрыск знатной семьи окончил курс Императорского Санкт-Петербургского университета по юридическому факультету, стал магистром правоведения. Службу начал в прокуратуре. Ничем особым не отличался, но слыл прокурором либеральным, что было к концу прошлого столетия поветрием весьма модным в столичных высших кругах. И тут Лопухину, не достигшему еще сорока лет, крупно повезло.

В России той поры уже назревал политический кризис, выхода из него правящие круги страны, к несчастью, не нашли, и он завершился в конце концов тремя революциями. В апреле 1902 года министром внутренних дел был назначен суровый и твердый администратор В. Плеве. Суровость для имперского чиновника высшего ранга — хорошо, однако и о либеральном прикрытии следовало подумать, откликнуться, так сказать, на зов эпохи…

Через год после своего назначения Плеве вынужден был резко отправить со службы знаменитого Зубатова. То был гений политического сыска (если понятие гениальность можно употребить для таких дел). Но перебрал, вызвал раздражение со многих сторон, да еще под своего начальника начал интриговать. Для интригана это закончилось ссылкой во Владимир.

Тут Плеве сделал хитрый, как ему казалось, бюрократический ход: молодой прокурор Лопухин пользуется в столичных кругах репутацией либерала, вот надо и поставить его во главе Департамента полиции. Мы, мол, широки, мнению общественности внимаем…

Поставили. Но не ведал грубоватый Плеве, что его «выдвиженец» давно уже вовлечен в масонское «братство» и начальник ему — не всесильный министр, а «досточтимый», имя которого он не имел права назвать даже под пыткой. Да к тому же и слабоват оказался Лопухин для столь серьезного поста в столь сложное время, а этим ловко воспользовались Азеф и те, кто за ним стоял.

На Плеве, считавшегося «врагом еврейства», было устроено несколько покушений, в конце концов его разорвал в клочки очередной «романтический русский мальчик» Иван Каляев, нацеленный на это дело Азефом. Сменил его на министерском посту князь Святополк-Мирский, говорливый либерал, а в деловом смысле — полное убожество. Лопухин оказался слабым подчиненным слабого начальника, это никогда к добру не приводит, через год оба они с треском слетели со своих постов.

А тут у Лопухина — нешуточное семейное горе: его дочь, молодая девушка, гостила в Лондоне. По тогдашнему обычаю того круга, одной появляться в свет молодой девушке без сопровождения старших было крайне неприлично, она и отправилась в Ковент-гарден с «компаньонкой», то есть наемной дамой (англичанкой). По окончании спектакля девушку вдруг… похитили. Кто, как, до сих пор не узнано.

Потрясенный отец помчался в Лондон, путь по железной дороге неблизкий. И вот вдруг в его купе входит хорошо известный революционерам и полиции Бурцев Владимир Львович. Ровесник Лопухина, он был, так сказать, не столько «профессиональным революционером», сколько «профессиональным эмигрантом». Последние годы его профессией стало разоблачение провокаторов в революционном движении. Кем на самом деле был сам Бурцев, никто до сих пор не выяснил, но человек он был, как говорится, «сложный»…

Войдя, Владимир Львович вежливо представился и прямо сказал:

— Мы знаем, что в революционных рядах действует агент-провокатор. Мы уже догадываемся, кто он. Но мы хотим получить от вас официальное подтверждение. Итак?

Лопухин был достаточно опытен, чтобы без долгих препирательств понять: дочь или Азеф, кем-то придется пожертвовать. И он назвал имя Азефа.

Разумеется, после случившегося скандала Лопухину пришлось держать ответ по закону. Ввиду его высокого служебного положения он подлежал суду Особого присутствия Правительствующего сената. Ну, преступление налицо, не хуже своих судей это понимал сам Лопухин. К 1909 году после долгого крючкотворства его приговорили к пяти годам каторги. Ну, помогли, как водится, кое-кто из «братьев», каторгу заменили ссылкой, а через пару лет помиловали и даже восстановили в правах.

Октябрьскую революцию и «красный террор» Лопухин пережил очень спокойно, хотя великое множество его сослуживцев в Петрограде, ставшем вотчиной Гришки Зиновьева, закончили свои дни куда как хуже. Потом он даже издал в «красной» Москве тоненькую книжечку с невинным названием «Отрывки из воспоминаний». Масонский язык надо знать. Так вот, находясь уже в преклонном возрасте и с неважным здоровьем, он успокаивал «братьев» — это лишь «отрывки». И точно, книжечка очень пустая. Так и быть должно.

Отчитавшись своей книжечкой, Лопухин оставил — с разрешения властей — неуютную Советскую страну и переехал в Париж, где жил тихо-мирно, ничего не напечатал, с репортерами не разговаривал, «общественной деятельностью» не занимался.

Вот и все. Впрочем, есть одна маленькая частность: Лопухин и Бурцев в Париже поддерживали довольно теплые отношения. Странно, казалось бы, ведь один шантажировал другого, посадил его на позорную скамью… Тут впору на дуэль вызывать, а не обмениваться вежливыми записками. Но это в правилах у нас, профанов, а у премудрых другая мораль, для нас непостижимая…

Скончался Лопухин в 1927 году в Париже. Ему отслужили молебен по православному обряду и похоронили на русском кладбище.

Его странный друг Бурцев прожил еще пятнадцать лет и был похоронен там же…

Своего единственного сына Макаров-отец оставил, когда тому еще шел тринадцатый год. Отца своего он хорошо помнил, охотно рассказывал потом про него, но рассказы эти никем не были записаны, а сам он позже тоже ничего не опубликовал на эту тему (во всяком случае, нам о том не известно).

Как водилось в потомственных офицерских фамилиях, Вадим пошел по стопам отца, с подростковых лет пошел в морское училище, а по окончании его — в Морской корпус. Был он внешне похож на мать — строен, русоволос, красив, но характером — на отца: упорен, настойчив, трудолюбив. Учился очень хорошо, слава отца никак его не портила, как это, к несчастью, нередко случается. А ведь уже при его юности одних только географических наименований, связанных с именем адмирала Макарова, появилось ровно 17, на Тихом океане, в Арктике и даже в Антарктиде!

…Летом 1913 года в Кронштадте открылся памятник Макарову. Торжества по этому поводу были широкие. Церемонией командовал адмирал Эссен — верный макаровский сподвижник по Порт-Артуру. Капитолина Николаевна, сильно постаревшая (а ей было едва за пятьдесят) и закутанная в черное, молча стояла, потупив голову. Под руку ее держал молодой мичман, ее единственный сын, наследник рода Макаровых.

То был, видимо, последний светлый миг в жизни вдовы. Теперь уже можно сказать о том, о чем историки (в том числе и автор) умалчивали до поры. Знали, конечно, и давно, только писать о том принято не было. Последним, и самым серьезным, романом Капитолины Николаевны была долгая история с адмиралом Зиновием Рожественским. Да, тем самым, имя которого связано с величайшим в истории русского флота поражением в Цусимском проливе. Но тут надо наконец договорить до конца, хоть и кратко.

Адмирал Рожественский совершил своего рода подвиг, который был заслонен трагическим исходом. Однако вспомним, что огромная эскадра разномастных кораблей, не имевшая ни одной базы на своем пути, сумела обогнуть половину земного шара, не потеряв не только ни одной боевой единицы, но даже без единой хоть сколько-нибудь серьезной аварии. Ну, а Цусима… Что ж, сила солому ломит. Сам Нельсон тут был бы бессилен что-либо исправить. К тому же в самом начале боя Рожественский был тяжело ранен, его, потерявшего сознание, с трудом перенесли на миноносец, а миноносец вскоре был окружен целой эскадрой японцев, и командир спустил флаг. Но при чем тут адмирал, метавшийся на койке с высокой температурой?

Рожественского на гребне революционной волны сделали козлом отпущения, признав виновным в поражении. Это несправедливо. Правда, уже вскоре страсти остыли, обвинения были сняты, но пожилой адмирал вынести этого позора не мог, вскоре скончался.

В Военно-морском архиве сохранились его письма Капитолине Николаевне той поры. Видимо, это она их сохранила, потом они и попали вместе с другими документами в фонд Макарова.

Письма эти когда-либо следует опубликовать, это несомненно. Высочайшая нравственная культура той поры выражена здесь отчетливо. Истинное джентльменство угасающего моряка к своей давней возлюбленной нельзя читать без чувства уважения. Нельзя не печалиться судьбой обоих, грешных, конечно, с которыми так жестоко обошлась судьба. Наконец, эти краткие листки написаны великолепным, чистейшим русским языком…

О Вадиме Макарове наши сведения пока очень скудны. Во время мировой войны он добровольцем пошел во Флотилию Северного Ледовитого океана (теперь это наш Северный флот). Дело было новое и очень опасное, но разве не его отец заложил когда-то зачатки этого флота? Лейтенанту Макарову надлежало быть там. Далее началась братоубийственная гражданская война. Вадим оказался на стороне белых, ушел вместе с горсткой кораблей в Англию. Промаявшись некоторое время на негостеприимной британской земле, Макаров-младший перебрался в Соединенные Штаты.

В двадцатых годах там царил хозяйственный бум, способности его пришлись весьма кстати. Он оказался талантливым инженером (как и отец), стал проектировать яхты. Ну, это в нашем представлении слово «яхта» означает деревяшку с косым парусом. Нет, в богатых странах это порой весьма крупные суда, отделанные прихотливо или даже роскошно. Очень дорогая, а потому прибыльная промышленность. Со временем Вадим Степанович проявил себя и неплохим организатором (тоже как отец) и создал свою фирму по строительству катеров и яхт, весьма преуспевающую.

…В далеком уже 1972 году автор издал книгу о Макарове в знаменитой тогда серии «Жизнь замечательных людей». Вскоре стало известно, что крупнейшая книготорговая фирма Камкина, занимавшаяся в Штатах советскими изданиями, приобрела несколько сотен этих книжек, что по тем временам было очень много. Обложка книги была даже вынесена на обложку ежемесячного каталога фирмы. Тогда я осторожно написал признательное письмо главе фирмы. Осторожное потому, что связи с бывшими соотечественниками (а Камкин был русским) вызывали подозрительное внимание.

Мне послали любезный ответ, а заодно сообщили, что Вадим Степанович Макаров был с фирмой хорошо знаком, ибо всю жизнь интересовался известиями с родины, но данную книгу ему не успели передать: скончался…

Добавим, что после исхода из России Макаров-младший ни разу не посетил родные места. Странно? Нет. Долгое время он оставался для разного рода начальства не сыном знаменитого у нас героя, а — извините — «белогвардейцем». А по таким «преступлениям» срока давности не существовало. На исходе шестидесятых стало легче, но он был уже стар.

Могила Макарова и надгробие сохранились, говорят. Что ж, все в руках Божьих…

Весной 1904-го он восходил на вершину своей земной славы, словно на священную гору Фудзи. Вершины он еще не достиг, но уверенно шел к ней.

(Кстати уж: в Японии встарь, как и ныне, школьники во главе с учителями и воспитателями приходят к подножию священной горы, чтобы сделать восхождение на ее вершину и помолиться о душах предков; юный самурай Хейхатиро проделывал этот путь неоднократно; заметим попутно, что спортивный подвиг тут невелик — автор легко проделал это, находясь далеко не в юном возрасте: всего-то 3700 метров, а склон горы весьма пологий.)

Блокаду Порт-Артура Того проводил цепко и очень осмотрительно. Ясно, что с гибелью Макарова его задача сильно облегчилась, но ведь он-то узнал об этом только после конца войны! Он не мог даже предположить, что преемники Макарова адмиралы Витгефт и Ухтомский, оставшиеся в Порт-Артуре, проявят какую-то фатальную слабость и нерешительность. Он ждал от них иного, а потому, не обладая решающим перевесом в силах, держался осторожно. И было отчего: вскоре русские отомстили за гибель своего адмирала — на минах подорвались и затонули разом два японских броненосца…

28 июля (10 августа) Витгефт вывел свою эскадру в море с попыткой прорыва во Владивосток. Он не нашел ничего лучшего, как объявить накануне на совете своих командиров: «Я — не флотоводец». Ясно, с каким настроением командиры повели в бой своих матросов и офицеров.

Главные силы русских — 6 броненосцев, у Того — 4 броненосца и 4 броненосных крейсера, преимущество японцев относительно небольшое. Однако у них был подавляющий перевес в крейсерских и миноносных силах. В эскадренном бою главных сил это имеет малое значение, но в случае расстройства боевого порядка, при отставании подбитого корабля — о! тут минные силы могут сделать многое, очень многое!

Исходя из этого, Того построил сражение в правильном стратегическом плане. Огонь велся с дальних расстояний, резких наступательных действий японцы не предпринимали. К чему спешить? Если бой не завершится к темноте, а в ту пору морские сражения ночью не велись, то можно продолжить дело завтра, послезавтра, третьего дня… Путь до Владивостока неблизок.

Но адмиралу Того везло. Витгефт, человек лично храбрый и глубоко нравственный, решил исполнить свой долг до конца и погибнуть в сражении, в успех которого он не верил. Он оставался на открытом мостике и не перешел в боевую рубку, прикрытую надежной броней, хотя его уговаривали все. Перед закатом случилось то, чего хотел честный моряк, но плохой флотоводец Витгефт: он был убит на мостике осколками снаряда, а вместе с ним почти все старшие командиры эскадры.

Строй смешался. Младший флагман адмирал Ухтомский овладеть положением не смог, к тому же спустились сумерки. Большая часть русских кораблей вернулась в Артур, некоторые ушли в нейтральные воды и оставались там до конца войны. Так случилось, что адмирал Того выиграл морское сражение, не потеряв ни одного своего корабля, но и не потопив ни одного вражеского. Кажется, это единственный случай в истории морских войн!

А дальше Того приходилось действовать тоже с крайним напряжением. Он помнил, что русские хорошо владеют минным делом (помимо двух броненосцев он потерял еще несколько кораблей). Он знал, что с Балтики уже вышла 2-я Тихоокеанская эскадра, ему надо было очень беречь свои корабли, в особенности тяжелые. Он знал также, что русские, осаждаемые в Артуре, готовы на многое.

Тактика Того оказалась правильной и принесла ему успех. Он до конца осады Артура не потерял ни одного крупного корабля, а остатки русской эскадры… затопили свои корабли в гавани. Почему так случилось, говорить долго, но японский адмирал в этом, так сказать, «не виноват»: он четко и строго исполнил свой долг флотоводца.

О Цусимском сражении автор, как всякий русский человек, не склонен вспоминать. Тем более что случившееся там хорошо известно из школьных учебников. А Того? Он и тут провел дело безупречно и одержал заслуженную победу (облегченную противником, но в этом тоже нет его «вины»).

Все. Хейхатиро Того на вершине Фудзи!

Так оно и казалось поначалу, но…

А начало было таким, что не случалось вроде бы в государстве Ямато за последнюю тысячу лет. В Токийском заливе, в присутствии Микадо и всего Императорского двора, высшей знати и чиновников, генералов и адмиралов, состоялся морской парад. И какой!

В кильватерной колонне, растянувшейся на несколько километров, шли все корабли, участвовавшие в боях. Все, даже те, которые лежали на дне морском! Японцы необычайно чтят культ предков, поэтому впереди колонны шли скромные катера с флагами траурных цветов, а на них — названия погибших кораблей и имена их командиров. Затем шел флагман флота броненосец «Микаса», на мостике которого стоял адмирал Того. А в хвосте колонны — мне, русскому, горько об этом рассказывать, но так было — шли под японскими флагами захваченные наши корабли. Пять тех, кто позорно сдался при Цусиме, и десяток тех, которые затопили наши моряки, но японцы их сумели поднять. В том числе и герой «Варяг».

Да, адмирал Того вроде бы герой из героев. Однако он остается в том же чине, а не производится в Адмиралы флота (его сухопутные сотоварищи получили повышение в чинах все, хотя успехи Японии на суше были куда меньшими, чем на море). Он не получил высшего самурайского титула — маркиза. Он по-прежнему оставался командующим Соединенным флотом. А ведь ему было только пятьдесят восемь лет — пустяк для японца, да еще при таком отменном физическом состоянии, как у Того!

Он был всю жизнь очень замкнут. Осталась только его официальная переписка, которая, разумеется, душу не открывает. Но несомненно, что Того должен был переживать. Его не любили при дворе и в высших военных кругах за независимый нрав, за вежливое, но непреклонное отстаивание своего мнения, что в старой Японии почиталось чуть ли не неприличным. А судили (заочно!) о том, что внешность у адмирала смахивает на европейскую, вот и кожа на лице очень уж светлая… да и привычки у него европейские, не ценит святоотеческого…

В 1909 году, через пять лет после победы над русскими, Того получает должность высшего военного советника при Императорском дворе. Всё. Это весьма почетно, и только. Недолго оставался он на вершине Фудзи, да и был ли он там, или только помечталось?..

А в 1913 году Того, который уже давно командовал морем, но не флотом, получил наконец чин адмирала флота…

А в 1934 году Император Японии пожаловал верного слугу, потомственного самурая с XVII века, адмирала флота Его Величества почетным званием маркиза.

Называли его в ту пору уже исключительно Хейхатиро-сан, что значит по-русски «уважаемый», «почтенный», а по-тюркски еще точнее — «аксакал».

Адмирал флота Японии маркиз Того Хейхатиро-сан скончался через два месяца после получения им от Императора высшего самурайского титула.