Роспуск первой Государственной Думы был той гранью, на которой общественные деятели, уже распределившиеся после манифеста 17 октября по разным политическим группам, окончательно разошлись в разные стороны.

Тогда, как и теперь, граница между двумя лагерями прошла по партии народной свободы. Правый фланг ее, как H. H. Львов, кн. Е. H. Трубецкой отошли в «мирное обновление», слившись с не-кадетами, — и личными друзьями, гр. П. А. Гейденом, М. А. Стаховичем, и приблизившись к А. И. Гучкову.

Подавляющее большинство депутатов партии к.-д. осталось верно линии коалиции с левыми, взятой в первой Думе, и поехало в Выборг. Кое-кто остался посередине, не примыкая ни к тем, ни к другим. Такова была позиция кн. Г. Е. Львова; сюда же, пожалуй, можно отнести и Д. Н. Шипова.

Отдельные фигуры из этого центра в правой, как Г. Е. Львов, М. А. Стахович, Н. Н. Львов — съездили в Выборг, показались в Бельведерской гостинице — и уехали, ограничив свое посещение информационными целями. Как теперь, формальной причиной расхождения явилось отношение к «революции» и к пределам прерогативы верховной власти, вызвавшее уход князя Е. Н. Трубецкого от к.-д. Подразумеваемой причиной было кадетское решение аграрного вопроса, заставившее Н. Н. Львова формально покинуть партию народной свободы.

Освободившись от связи с «левыми», общественные деятели старо-земского типа (или, как теперь выражается А. И. Гучков, «подлинные» земские и городские деятели), продолжали питать надежды на компромисс с победившей властью. «Левые» искали поддержки в настроении народных масс. Ошиблись те и другие, но кто ошибся больше?

Прежде чем перейти к воспоминаниям Д. Н. Шипова о последней попытке создания «министерства общественного доверия», я хочу остановиться несколько на попытке «левых», опереться на народ. Не буду отрицать существования иллюзий, которые тогда были господствующими.

М. М. Винавер рассказал подробно, с каким настроением Дума готовилась к возможному роспуску. Скажу лишь, что Выборгский манифест, о котором наговорено столько нелепостей, был минимумом того, что можно было сделать, чтобы дать выход общему настроению. Для членов партии народной свободы это была попытка предотвратить вооруженное столкновение на улицах Петрограда, заведомо осужденное на неудачу, и дать общему негодованию форму выражения, которая не противоречила конституционализму, стоя на самой грани между законным сопротивлением нарушителям конституции и революцией. Пример такого сопротивления в Венгрии из-за конфликта по вопросам народного образования был налицо.

Согласившись с левым крылом Думы на совместное конституционное выступление в Выборге, конституционные элементы тотчас же после Выборга, на совещании в Териоках, отвергли революционные выступления, как последовавшие затем восстания в Кронштадте, Свеаборге и т. д.

Самое приглашение народу — не платить податей и не давать солдат имело условное значение, — в случае, если не будут назначены выборы в новую Гос. Думу, — и применение этих мер начиналось немедленно, а по выяснении настроений в народе и не раньше осеннего призыва. Таким образом, в сущности, Выборгское воззвание осталось политической манифестацией и мерой на крайний случай, — который не наступил, ибо выборы во вторую Думу были назначены.

Что касается к.-д., то они и формально отменили меры Выборгского воззвания после летнего совещания в Финляндии, на котором выслушаны были доклады с мест, выяснившие, что, хотя настроение на местах имеется, и спорадически Выборгский манифест может быть осуществлен, но на массовую демонстрацию этого рода рассчитывать нельзя. При таком положении Выборгский манифест, потеряв уже свое политическое значение, — мог, очевидно, только дать сигнал к преследованиям отдельных жертв. Вот почему, вместо демонстраций в воинских присутствиях, члены партии и начали готовить выборы во вторую Гос. Думу.

Нельзя также сказать, чтобы инициаторы Выборгского воззвания не предусматривали возможности неудачи. Я лично, на том утреннем совещании у И. И. Петрункевича, о котором рассказал М. М. Винавер, прочтя участникам совещания тут же составленный мною проект воззвания, где включена, была основная мысль Выборгского манифеста, поставил предварительный вопрос: отдают ли себе отчет мои товарищи, что последствием подобного воззвания может быть лишение их избирательных прав и что, в результате, получится то же обеднение представительства, на которое обрекли революцию члены французского учредительного собрания 1789–1791 гг., когда лишили себя добровольно права быть выбранными в следующее законодательное собрание. Мои друзья решительно заявили, что эту возможность они вполне сознают и идут на нее. После этого проект был принят.

Наши друзья справа на всех этих тонкостях не останавливались. Для них совершенный в Бельведерской гостинице акт был уже актом революционным, — и они от него поспешно отгородились. Побывав в Выборге, они вернулись в Петроград. Здесь они продолжали вести переговоры с Столыпиным об участии, конечно, уже не Милюкова или Муромцева, а общественных деятелей собственной окраски, — в «министерстве общественного доверия».

Выборгский манифест не вызвал народного сопротивления, но своих ближайших целей он достиг. Общественному негодованию был дан сравнительно свободный и законный выход; правительство же продолжало некоторое время пребывать в страхе, что те опасения, которые оно само питало, колеблясь решиться на роспуск Думы, могут оправдаться.

Не будь Выборгского манифеста, наверное, не было бы назначения выборов, или они были бы назначены с тем нарушением избирательного закона, какое имело место после роспуска второй Думы. Опасаясь волнений, правительство еще думало об «успокоении всех классов населения», и на этой почве П. А. Столыпин продолжал разговоры с общественными деятелями октябристского и мирно-обновленческого толка.

Быстрая перемена тона этих разговоров и полный отказ от действительной общественной поддержки прекрасно характеризуют, как скоро правительство оправилось от страха, внушенного шагом первого народного представительства.

Перехожу теперь к воспоминаниям Д. Н. Шипова, в которых эта эволюция настроений власти отразилась очень наглядно.

На другой день после роспуска Думы, 10 июля, Шипов уехал в Москву, «не предполагая в более или менее близком будущем возвратиться» в столицу. Однако, 12 июля он получил повторные телеграммы Н. Н. Львова и М. А. Стаховича, к которым присоединился и граф Гейден. Вечером 14 июля Шипов уже был в Петербург. Вот что он там нашел:

«От графа П. А. Гейдена, Н. Н. Львова, А. И. Гучкова и М. А. Стаховича я узнал что П. А. Столыпин, занятый сформированием министерства, вступил в переговоры с первыми тремя из перечисленных лиц, в то же время он просил убедить меня принять участие в образуемом им кабинете и говорил, что с таким же приглашением он имеет в виду обратиться к князю Г. Е. Львову. Я отнесся к мысли об участии моем в кабинете Столыпина отрицательно и высказал, что П. А. Столыпин и я совершенно различно понимаем задачи правительственной власти вообще и особенно в переживаемое время.

Я вижу в нем человека воспитанного и проникнутого традициями старого строя, считаю его главным виновником роспуска Гос. Думы и лицом, оказавшим несомненное противодействие образованию кабинета из большинства Гос. Думы; не имею вообще никакого доверия к П. А. Столыпину и удивляюсь, как он, зная хорошо мое отношение к его политике, ищет моего сотрудничества. H. H. Львов, А. И. Гучков и М. А. Стахович, примирившиеся с фактом роспуска Гос. Думы, видели в П. А. Столыпине человека, способного в сотрудничестве с общественными деятелями осуществить реформы, вызываемые манифестом 17 октября, и старались убедить меня в правильности их точки зрения.

Граф П. А. Гейден скептически относился к этим предположениям, склонялся к моей оценке политической физиономии П. А. Столыпина, но, тем не менее, находил лучшим не уклоняться от переговоров с ним и постараться выяснить определенно его намерения и программу».

Несколько дней спустя, граф П. А. Гейден очень метко и ярко определил, зачем Столыпину нужны были услуги общественных деятелей. «Очевидно», заметил он Шипову, с характерным для него юмором, «нас с вами приглашали на роли наемных детей при дамах легкого поведения». Понимал это прекрасно и сам Д. Н. Шипов.

«Для нас обоих, т. е. для кн. Г. Е. Львова и меня, было совершенно ясно, что П. А. Столыпин желает привлечь нас к участию в кабинете не в силу того, чтобы предоставить нам возможность содействовать действительному проведению в жизнь начал, положенных в основу манифеста 17 октября, а лишь потому, что он, хотя человек очень самоуверенный и смелый, тем не менее опасается общественного противодействия своим начинаниям и в нашем участии в кабинете видит только средство для примирения возбужденного общественного настроения с правительством».

Тем не менее, ему и кн. Львову на следующий день пришлось видеться с П. А. Столыпиным, в качестве деятелей общеземской организации для продовольственной помощи населению. Вот как это случилось:

«15 июля в С. Петербург приехал кн. Г. Е. Львов, как председатель общеземской организации, для переговоров с министром внутренних дел по вопросу об организации продовольственной помощи населению. О своем приезде он сообщил тотчас же П. А. Столыпину, не зная еще ничего об его намерениях по образованию кабинета, и просил назначить время приема. В этот день все упомянутые выше общественные деятели собрались в гостинице „Франция“ за завтраком и в беседе между собой обсуждали занимавший всех нас вопрос. В это время князю Г. Е. Львову доложили, что его просит по телефону председатель совета министров. Возвратясь в столовую, Г. Е. сказал, что П. А. Столыпин просит его и меня, как членов управления общеземской организации, приехать к нему на дачу сегодня в 4 часа дня для переговоров по вопросу о продовольственной помощи населению при содействии общеземской организации. Я предчувствовал, что в этом приглашении готовится ловушка, но формально дело было поставлено так, что уклониться от этого свидания было невозможно».

Свидание Д. Н. Шипова с П. А. Столыпиным состоялось — и вышло беспорядочным и бурным. Обе стороны волновались, перебивали друг друга, перескакивали с предмета на предмет: вместо переговоров вышла словесная борьба. Д. Н. Шипов признает невозможность воспроизвести эту беседу в систематическом порядке.

Вот как Д. Н. Шипов, рассказывает о ней:

«Как только, мы вошли в кабинет, П. А. Столыпин обратился ко мне со словами:

„Вот, Д. Н., роспуск Думы состоялся; как теперь относитесь к этому факту“? Я отвечал что П. А. известно мое отношение к этому факту, и я остаюсь при своем убеждении. Такое начало не могло не отразиться на настроении вопрошавшего и на предстоящих переговорах. После моей реплики П. А. Столыпин сказал: „Я обращаюсь к вам обоим с просьбой войти в состав образуемого мной кабинета и оказать ваше содействие осуществлению конституционных начал, возвещенных манифестом 17 октября“. Мы говорили, что прежде чем дать наш ответ, нам необходимо ознакомиться с политической программой председателя совета министров. П. А. заявил, что теперь не время для слов и для программ; сейчас нужны дело и работа. Мы указывали, на необходимость решительной перемены правительственной политики и скорейшего созыва новой Государственной Думы. П. А. говорил, что прежде всего, для успокоения всех классов населения, нужно в ближайшем же времени дать каждой общественной группе удовлетворение ее насущных потребностей и тем привлечь их на сторону правительства. Делу поверят скорее и больше, чем словам.

Иллюстрируя свою мысль, П. А. говорил, между прочим, что нужно будет привлечь и влиятельных евреев, выяснив с ними, что необходимо и возможно предоставить теперь же еврейству, в целях успокоения революционного в его среде настроения. Мы горячо возражали против такой политики и указывали, что, во всяком случае, никакие мероприятия, нуждающиеся в законодательной санкции, не могут быть осуществляемы помимо законодательных учреждений, и недоумевали, как правительство может предрешать после 17 октября 1905 г. помимо народного представительства, какие именно реформы должны быть проведены в жизнь. П. А. Столыпин заявил, что ему совершенно ясно, какие мероприятия являются неотложными и требуют скорейшего осуществления. Он критически относился к законодательной способности Гос. Думы, особенно в первое время, и еще подтвердил свою уверенность, что правительство сумеет предоставить безотлагательно всем классам населения то, что им действительно нужно.

Мы обращали его внимание, что раз высочайшею властью населению предоставлено право самоопределения в государственной жизни, осуществляемое посредством избираемых им представителей, то как правительство Его Величества может нарушить это право? Если даже допустить всегда возможные ошибки законодательных учреждений, то пусть население будет знать, что эти ошибки — ошибки его избранников, и будет иметь это в виду при следующих выборах; ошибки же правительства будут только питать еще более неприязни к нему населения. Я сказал П. А. Столыпину:

„Какая же будет разница между характером вашей политики и политики ваших предшественников; разве граф Толстой, Сипягин, Плеве не желали блага России, как они его понимали; разве граф Витте не говорил, что он знает, что нужно для счастья России? Если их политика была, однако, пагубна для страны, то они, по крайней мере, имели оправдание в том, что действовали при старом строе; но как можно идти теми же путями после акта 17 октября? Я не сомневаюсь, что такая политика приведет правительство на путь реакции и не только не внесет в страну успокоения, но заставит вас прибегнуть через два-три месяца к самым крутым мерам и репрессиям“.

П. А. Столыпин был этими словами крайне возбужден и воскликнул:

„Какое право имеете вы это говорить!?“

„Вы приглашаете меня вступить в ваш кабинет“, отвечал я, „и я считаю себя обязанным откровенно высказать вам свое убеждение“. В дальнейшем кн. Львов и я пытались выяснить те условия, при которых мы сочли бы возможным принять приглашение П. А. Столыпина, а именно: привлечение общественных деятелей в кабинет должно быть Высочайшим актом, объяснено целью создания необходимого взаимодействия правительства и общества; общественным деятелям, объединившимся между собой на одной политической программе, должна быть предоставлена половина мест в кабинете, и в том числе портфель министра внутренних дел; новым кабинетом должно быть опубликовано правительственное сообщение, определяющее задачи, которые ставит себе кабинет; должны быть подготовлены к внесению в Гос. Думу законопроекты по важнейшим вопросам государственной жизни, регулирующие пользование свободами, дарованными манифестом 17 октября; применение смертной казни должно быть немедленно приостановлено впредь до разрешения вопроса законодательным порядком.

П. А. Столыпин выслушивал наши заявления невнимательно, иногда возражал или отзывался очень неопределенно и в заключение сказал, что теперь не время разговаривать о программах, а нужно общественным деятелям верить царю и его правительству и самоотверженно отнестись к призыву правительства при тяжелых обстоятельствах, в которых находится страна.

Видя, что мы не находим общего языка с П. А. Столыпиным и совершенно различно оцениваем значение переживаемого времени, кн. Г. Е. Львов и я сочли дальнейший обмен мнений с председателем совета министров бесполезным и простившись с ним удалились».

Казалось, этой беседой-перебранкой вопрос об участии обоих посетителей в кабинете Столыпина был решен окончательно. Но Н. Н. Львов, М. А. Стахович и А. И. Гучков не хотели сдаваться.

Граф Гейден, соглашавшийся признать, что Столыпин неискренен и что сговориться с ним невозможно, тем не менее тоже не обрывал переговоров. В ответ на рассказ Д. Н. Шипова и кн. Г. Е. Львова, — Н. Н. Львов, М. А. Стахович и А. И. Гучков «продолжали выражать доверие готовности и способности председателя совета министров честно вступить на путь обновления нашего государственного строя, полагали, что между нами двумя с одной стороны и П. А. Столыпиным с другой — имели место в переговорах какие-либо недоразумения, вследствие которых мы плохо друг друга поняли и сожалели, что и мы пришли к окончательному отрицательному решению».

Это уже была, если не искренность, то очевидная предвзятость. Однако, уступая друзьям, Шипов и кн. Львов 17 июля отправили Столыпину письмо, в котором еще раз, подробно и систематически, повторяли свои доводы и формулировали условия своего участия. Опять они утверждали, что ослабить революцию можно только «открытым выступлением правительства навстречу свободе и социальным реформам», осуждали политику «приготовления общества к свободным реформам маленькими уступками», требовали 7 портфелей из 13 (в том числе министра внутрен. дел), хотели, чтобы эти 7 лиц были «сплочены единством политических взглядов и объединились на одной политической программе», требовали правительственного заявления о предстоящем внесении в Думу законопроектов, в том числе аграрного с «принудительным отчуждением частновладельческих земель», хотя-бы в отдельных случаях, приостановки смертных приговоров до созыва Думы и амнистии участникам «освободительного движения», «не посягавшим на жизнь людей и частное имущество».

Срок созыва Думы они предлагали приблизить с февраля 1907 года на 1 декабря 1906 года.

Д. Н. Шипов откровенно признает, что все эти предложения делались не только для очистки совести. Оба подписавшихся все еще думали, что или их заключение из беседы с Столыпиным, «могло быть ошибочным», или Столыпин мог их неправильно понять. К чувству ответственности примешивалась, очевидно, и некоторая доля наивности. «Весь день (17 июля) мы поджидали, — говорит Шипов, — какого-либо отзыва на наше письмо, имея в виду, при желании П. А. Столыпина, вновь его посетить (после того как двумя днями раньше Д. Н. Шипов не хотел посещать ни разу). Допуская возможность такого предположения, мы на всякий случай составили список лиц, из которых мог бы быть составлен коалиционный кабинет». В списке фигурировали: кн. Львов (внутрен. дел). Кони или Лопухин, Мануйлов, М. Федоров или Тимирязев, Шипов, Е. Н. Трубецкой и Гейден.

Мало того, гр. Гейден в течение того же 17 июля, когда продолжалось это ожидание, «был вновь у П. А. Столыпина, по его приглашению», и вновь пытался убедить Столыпина привлечь кн. Львова и Шипова в кабинет, ссылаясь на то, что Государь, «судя по впечатлению, вынесенному Д. Н. Шиповым из аудиенции в Петергофе, одобряет определенный искренний переход к новому курсу государственной жизни». Очень любопытен ответ Столыпина на последний довод. Он всецело подтверждает изложенное мною толкование слов Государя Шипову.

«По поводу предоставленной мне аудиенции, П. А. сказал, что Государь только расспрашивал меня, но ничего не высказывал со своей стороны, и затем П. А. добавил, будто я во время аудиенции, уклоняясь от поручения по сформированию коалиционного кабинета, мотивировал свое решение несочувствием началам, возвещенным манифестом 17 октября, и преданностью идее самодержавия».

Характерно это коварство, с которым использованы здесь верноподданнические заявления Шипова, известного противника конституционализма, «конституционалиста по приказу Его Величества». Один этот маленький штрих приподнимает завесу над той тонкой игрой, которой свои вовлекали чужих в невыгодную сделку, пытаясь связать их и скомпрометировать соучастием — и ничего не уступая взамен. Тут только и гр. Гейден пришел к приведенному выше меткому сравнению этой игры с приглашением общественных деятелей на роль мнимых детей при дамах демимонда.

Не дождавшись ответа до позднего вечера 17 июля, Шипов уехал в Москву: его обычный жест в таких случаях. Однако же, Столыпин знал приличия, и письмо было написано и даже послано в гостиницу «Франция». Как и следовало ожидать, Столыпин и не думал продолжать разговора о вступлении в министерство. Он просто принимал письмо за отказ и выражал «душевное сожаление», что не мог получить «ценного и столь желательного сотрудничества». Это было искренне, даже если понять «ценность» и «желательность» в смысле аналогии графа Гейдена. Менее искренна была дальнейшая аргументация, изложенная в небрежно спешной и отрывочной форме. «Я не признаю никаких уступок, ни больших, ни маленьких».

Смертная казнь, амнистия зависят от «свободной воли монарха»; портфель внутренних дел — от него же: «пока, видимо, Государь еще не освободил меня от этой ноши». А приблизить созыв Думы? «Конституционалист» Столыпин читает тут урок неконституционалисту Шипову: это «противоречило бы основным законам», столь же дорогим Столыпину, как и «свободная воля монарха». Не удерживается Столыпин и от ядовитого и насмешливого напоминания: ведь был момент, когда он «говорил о сформировании вами (Шиповым) министерства». Нужно подразумевать: тот случай вы прозевали. А теперь, когда «я предлагал вам и кн. Львову войти в мой кабинет», вы тоже «рассудили иначе». Надо читать: на себя и пеняйте. «Я вам, во всяком случае, благодарен за откровенную беседу». Читайте: на которую, как и Государь, я не ответил вам тем же.

В своих воспоминаниях Д. Н. Шипов продолжает полемизировать с письмом П. А. Столыпина. Он отмечает «отсутствие искренности и откровенности», «софизмы» и «недостойные отговорки». Но весь основной тон письма, тон торжествующей иронии, видимо, от него ускользает. Он добросовестно рад не только тому, что, наконец, с него снята ответственность за отказ, но даже и тому, что, по-видимому, ему удалось убедить Столыпина, что брать Шипова и Львова в столыпинский кабинет не следует.

«Письмо П. А. Столыпина успокоило наше самочувствие, выяснив определенно принципиальную невозможность нашего участия в формируемом им министерстве, что, очевидно, было понято им самим, так как, говоря в своем ответе, что „в общим чертах в программе мы мало расходимся“ он, тем не менее, не вызывает нас более на продолжение переговоров».

Друзей Шипова оказалось еще труднее убедить, что они, — лишние. Из записок Шипова видно, насколько должен был еще возрасти цинизм Столыпина, чтобы сперва граф Гейден, затем H. H. Львов и, наконец, М. А. Стахович, пришли к столь, казалось бы, несложному заключению. 20 июля Стахович писал Д. Н. Шипову: «К общему удивлению ты оказался наиболее правым (в прямом, а не политическом значении слова). А. Ф. Кони дважды отказывался, потом уступил, наконец вчера отказался окончательно. Столыпин поехал с этим известием в Петергоф и вернулся неузнаваемым. Объявил, что свободных только два портфеля; что Щегловитов очень нравится Государю; что принимает программы только капитулирующее правительство, а сильное само их ставит и одолевает тех, кто с ним не согласен; что если большинство совета будет у общественных деятелей, то, значит, он пойдет к ним на службу, и т. д., и т. д. Словом ты прав: всё хотят оставить по старому, не задумываясь о грядущих выборах и не желая в сущности ни в чем обновиться, а радуясь семимесячной отсрочке. В результате всего этого, убежденные в своей мощи, которую наглядно подтверждают события в Свеаборге, в Самаре, в Кронштадте, бунты на броненосце „Память Азова“, в Ревеле и где-то на Кавказе, кроме обычных грабежей и убийств, от которых правительство, конечно, не призвано защищать, — они приглашают в министры Н. Н. Львова и А. И. Гучкова, для чего последние вызваны сегодня в семь часов вечера в Петергоф.

Едут, чтобы отказаться… но с намерением высказаться откровенно».

Итак, теперь, после Муромцева, после Шипова, всё еще «приглашают в министры» общественных деятелей третьей категории, — и даже они «едут, чтобы отказаться». Правда, они все еще собираются «высказаться откровенно», в расчете — не то кого то в чем то убедить, не то облегчить душу. Увы, и эта «откровенность» превращается в очень своеобразную форму уступчивости перед лицом власти. 25 июля об этом ехидно сообщает «Новое Время» в официальном сообщении. Оказывается, что общественные деятели не вошли в кабинет потому… что не столковались между собой! Они «желали составить группу лиц, единомышленных, которые должны были войти в правительство, но это им не удалось; отдельные же общественные деятели, из которых H. H. Львов и А. И. Гучков были приняты Его Величеством в продолжительной аудиенции, полагали, что они, в целях мирного проведения реформ, могут оказать большую пользу, не уходя в настоящую минуту от общественной деятельности, которая им свойственна и которая требует мобилизации всех трезвых общественных сил».

Другими словами, последние отказавшиеся изъявили готовность служить правительству не в качестве министров, а в качестве депутатов. Роль, сыгранная в этом направлении А. И. Гучковым, общеизвестна. Какова была та реальная обстановка, при которой власть отказалась от сотрудничества общественности в кабинете, а часть общественности пошла на сотрудничество с властью в формах «лжеконституционализма», — очень хорошо объяснено в следующих словах Д. H. Шипова. «Указываемое М. А. Стаховичем успешное подавление революционных вспышек, сравнительно спокойное настроение широких общественных кругов и полное отсутствие какого либо влияния на население „Выборгского воззвания“ устранили, по-видимому, опасения П. А. Столыпина, возбужденные ожидавшимся им широким общественным противодействием его политике, и он поспешил отказаться от намерения привлечь в свой кабинет общественных деятелей».

По поводу записок Д. H. Шипова было недавно высказано предположение, что если бы русская интеллигенция оказалась более уступчива и если бы старое земство сыграло ту роль умеренного центра, на которую ему давала право его деловая опытность, то весь ход русских событий мог бы сложиться иначе.

Не буду отрицать вредных последствий интеллигентского максимализма, с которым и мне лично приходилось немало бороться. Но ведь говорящие так забывают, что власть не могла сговориться не только с максималистами. Муромцев даже понравился своей умеренностью, Шипов от его имени обещал вполне приемлемую программу, был поощрен и обласкан, а в результате оказалось, что с ним вели просто двойную игру. Шипов, как кандидат, был еще более сговорчив; он не только не отказывался, но почти навязывал себя. H. H. Львов и Гучков были еще податливее и твердо уверовали в политическую честность и личную прямоту Столыпина. И все-таки, из всей этой готовности служить — ничего не вышло.

Правда, нам говорят, что в промежутке «соотношение сил» изменилось. Был пропущен момент, и умеренные стали не нужны. Но ведь именно потому и не вышло ничего, что они были нужны только до первой перемены в «соотношении сил». Не говорю уже о том, что русские политические партии были слишком юны, и общественные силы слишком неорганизованны, чтобы иметь возможность гибко маневрировать и «не пропустить момента». Но и по существу, победа, основанная только на ловле момента, была одинакова непрочна и для той, и для другой стороны. «Соотношение сил» в пользу старого было прочнее и постояннее быстротечной революционной конъюнктуры. Однако же, и основанная на этом соотношении сил политика Столыпина могла лишь отсрочить революцию на десять лет, причем эта отсрочка сопровождалась чрезвычайным углублением революционного процесса.

Только государственное предвидение могло предупредить надвигавшуюся катастрофу. В рядах общественности это предвидение вовсе не было такой уже редкостью. Мы видели, что Шипов ставил в беседе с Николаем II совершенно верный диагноз.

Но эти предостережения натолкнулись на такую толщу непонимания и закоренелых предрассудков, которая не вполне пробита в этих слоях даже и теперь, после двух революций. В придворных кругах полное незнание русской общественности создавало такие грубые ошибки перспективы, при которых самая элементарная интрига царедворца легко одерживала верх над государственной проницательностью. Вот почему и серьезный компромисс был невозможен, а несерьезный — бесполезен. Общественность тщетно указывала на мели и подводные камни на пути государственного корабля.

«Кормчий» (так называли Столыпина) слишком мало верил в силу нового и слишком полагался на силу старого, чтобы вовремя заметить опасность. Он думал, что, в самом деле, его только «пугают», и ответил своим знаменитым: «Не запугаете».

Многие тогда увлеклись красотой позы и поверили в убежденность оратора. Я не поверил и тогда же ответил Столыпину в печати: «Не обманете». Теперь уже ясно, что обман должен был быть двойной для полного успеха: обман вверх и обман вниз. Что касается первого, враги Столыпина наверху, не дожидаясь даже конца его эксперимента, стали разочарованно упрекать его:

«Вы обещали успокоить Россию, а успокаивали только Государя». Что касается обмана книзу, — обмана при посредстве «удовлетворения насущных нужд всех классов», (включая и «влиятельных евреев»), при помощи А. И. Гучкова и созданного им правительственного большинства Государственной Думы, — этот обман был понят и разоблачен еще скорее.

И великая Россия, вместо того пути демократических реформ, на который звала подлинная (без кавычек) русская общественность, была направлена на путь «великих потрясений» — услужливыми руками царедворца и честолюбца, но не государственного человека — П. А. Столыпина.