Осип Яковлевич Хотинский (Москва, 1919 г. рождения, инженер-полковник в отставке, ветеран Великой Отечественной)
О. Я. Хотинский был одним из первых читателей, позвонивших мне после выхода книги «Великая тайна…» (с моего разрешения ему дали мой номер в редакции издательства «Время»). Он сказал, что моя гипотеза объяснила ему многие непонятности первого дня войны, и начал рассказывать о событиях этого дня, которые пережил или наблюдал лично. Потом мы много раз перезванивались, встречались, он даже пришел на телесъемку обсуждения фильма «Тайна 22 июня», снятого на основе гипотезы, изложенной в книге, и прекрасно там выступил.
Хотинский попал в армию со студенческой скамьи в 1939 г., побывал на Финской войне, провоевал с первого дня всю Великую Отечественную, начав ее старшиной (замполитрука роты) и закончив офицером. После войны окончил факультет боеприпасов Артиллерийской академии им. Дзержинского и дослужился до звания инженер-полковника. Много лет работал представителем заказчика на фирме С. П. Королева, и это немало способствовало тому, что точность и достоверность в изложении фактов стали главными жизненными принципами Осипа Яковлевича.
Я объединил его рассказы о самом начале войны и считаю этот материал, проверенный и заверенный О. Я. Хотинским, ценным историческим документом.
Правдивость этого человека я почувствовал с первых его слов, когда он признался, что, узнав о начале войны… обрадовался.
Обрадовался, потому что накануне его непосредственный начальник – командир батальона Дмитриев (незадолго до этого давший ему рекомендацию в партию) – привез с охоты лисенка, которого решил передать в пионерлагерь дочке. А тут батальон направили на строительство укрепрайона возле самой границы. Хотинского же оставили в лагере (по указанию замполита полка батальонного комиссара Антонова, который готовился к поступлению в военную академию, и Хотинский занимался с ним математикой). Поэтому, уезжая, комбат оставил лисенка на Хотинского, наказав кормить и беречь его. Лисенка посадили в большую корзину, которую сверху много раз крест-накрест перетянули толстой веревкой. Однако утром 22 июня Осип Яковлевич обнаружил, что лисенок перегрыз веревки и убежал, и ожидал «суровой кары» по приезде начальника. А тут вдруг на границе начались события, которые полностью снимали эту проблему.
Я не стал включать этот случай в подборку исторических свидетельств О. Я. Хотинского, но, по-моему, он отлично помогает представить определенную безмятежность того времени и убеждает в достоверности рассказов Осипа Яковлевича о начале войны.
Я коренной москвич, родился в 1919 г., в 1939 г. окончил среднюю школу и в том же году поступил в МВТУ. Однако в конце октября был призван на действительную службу. После обучения на минометчика в запасном полку успел в течение месяца поучаствовать в Финской войне. В июне 1940 г. в составе 222-го полка 49-й стрелковой дивизии вошел в Эстонию, где мы жили в лесу возле города Выру в палатках, сложенных из солдатских плащ-накидок. В конце июля наша дивизия была переброшена в Западную Белоруссию и вошла в непосредственное подчинение 4-й армии Западного Особого военного округ. Наш полк расположился на станции Черемха, командиры квартировались в частных домах одноименного поселка, а красноармейцы жили в больших землянках на 50 человек, которые были до нас вырыты в лесу (полутораметровой глубины котлован, одно бревно и двухскатная крыша; печка; слева и справа одинарные нары, на них матрацы и одеяла; перед нарами полка для обмундирования; по земляному полу бегали крысы). Я был замполитрука минометной роты (четыре треугольника на петлицах, как у старшины). Как было положено в то время, раз в неделю у нас проводились политзанятия: «большевики-меньшевики, бухаринцы-троцкисты, коллективизация-индустриализация» и так далее.
И вот самая большая для меня предвоенная загадка: неожиданно в первых числах июня собрали в зале клуба дивизии в городке Высоком весь политсостав дивизии, в том числе всех, кто проводит политзанятия, и начальник политотдела дивизии поставил задачу: отменить все занятия и провести четыре занятия по теме «О Германии», материал по которой был роздан нам в виде отпечатанных на гектографе нескольких десятков листов бумаги каждому. Интересно, что материал был написан от руки, а уже потом размножен.
Германия от нас – вот она, в тридцати километрах (станция Черемха сейчас на территории Польши). Так вот, в этом политотдельском материале все было сугубо мирным: там излагалось, что такое Германия, какая там природа, какие дороги, какое там население, как живут, какое водоснабжение и т. д. Никаких вопросов по военным аспектам в этом материале не было.
Когда занятия эти начались, бойцы, естественно, стали задавать мне вопросы: «Товарищ замполитрука, так мы что, воевать туда пойдем?» В материалах, которые нам раздали в политотделе, про это ничего не было сказано. Значит, сам соображай! Вот и соображали: «Нет, конечно, мы дружим, у нас же договор о дружбе… Но если вдруг… В условиях сложнейшей международной обстановки» и т. п.
Я в своей минометной роте успел до начала войны провести только два таких занятия по Германии. Мы тогда всё это делали, не понимая, для чего это надо. Ведь даже намека на войну не было. Правда, выдали нам в первых числах июня новые противогазы (в отличие от обычных их маска уши закрывала) и личные медальоны – черные круглые пластмассовые пенальчики, в которые вкладывались два листка пергаментной бумаги с лично заполненными данными владельца, включая домашний адрес (я еще помог нескольким бойцам-узбекам заполнить их). В июне нам улучшили обувь: ботинки с обмотками заменили сапогами, рядовым – кирзовыми, сержантам – яловыми. Правда, тем, кто демобилизовался (в моей минометной роте в начале июня демобилизовалось 4–5 человек), стали в отличие от прежних лет выдавать никуда не годное обмундирование, так как в демобилизационных аттестатах было указание дома сдать военную форму в райвоенкоматы.
Еще одна интересная деталь тех дней. За неделю до войны появились слухи о готовящихся больших учениях.
Сегодня я один из немногих, кто все это видел, кто уцелел в войну и может об этом рассказать, но сегодня, даже еще больше, чем тогда, меня мучит вопрос: ведь в те последние предвоенные дни наше начальство больше всего боялось провокации, способной испортить отношения с Германией или даже столкнуть наши части. А ведь перед самой войной во всех приграничных округах на Западной границе советские солдаты в открытую изучали Германию, почему же никто не опасался, что это может быть воспринято немцами как подготовка Красной Армии к войне с ними?
Четкий ответ на этот вопрос дает гипотеза, изложенная в книге «Великая тайна»: нам тогда было приказано изучать Германию не как будущего врага, а как будущего союзника, через территорию которого нашим войскам придется ехать. И, скорее всего, немцы об этом были информированы советской стороной.
Теперь насчет перешивки железнодорожной колеи. Железная дорога проходила в 500 метрах от расположения нашего полка, и я с полной уверенностью могу сказать, что у нас никаких работ по переводу ее на европейскую ширину до начала войны не проводилось. Но этого и не надо было делать, потому что два полка нашей дивизии, 15-й и 212-й, находились в 10 км от границы, и если готовилась переброска войск через Германию, то, скорее всего, вариант переброски нашей дивизии к Северному морю был таким: своим ходом до границы, там (возле ст. Семятичи. – А. О.) – переход границы в специально организованном проходе (далее своим ходом еще 10 км до ближайшей железнодорожной станции Дрогичин. – А. О.) и погрузка в составы уже на узкой колее.
От нашего же полка, начиная с весны, один батальон постоянно выделяли на строительство укреплений, главным образом ДОТов. Основу такого ДОТа составляли два деревянных сруба, между ними заливался цементный раствор с камнями, сверху – два наката бревен и опять бетон. Должен отметить, что было два варианта работ по строительству укреплений. Первый – у самой границы на виду у немцев, там работали красноармейцы, командовали сержанты, а командиры даже не присутствовали. Там работали скорей для виду с весьма частыми перекурами. Второй – в глубине нашей территории, где шла непрерывная интенсивная работа почти без перекуров, работали на равных красноармейцы и сержанты, а руководили командиры. За пять дней до начала войны на границу для строительства укреплений ушел очередной батальон нашего полка (1-й), почему-то в полном боевом виде: с пушками-сорокапятками, минометами и станковыми пулеметами (до этого уходившие на строительство укреплений имели при себе только личное оружие без патронов: бойцы – самозарядные винтовки и автоматы ППД, командиры – пистолеты и наганы). На этот же раз бойцы в подсумках и дисках имели боевые патроны. Тогда это объяснялось предстоящими учениями, а в свете новой гипотезы – может быть, они уже готовились перейти границу и грузиться в поезда на узкой колее.
Тем более что ушедших я больше никогда не видел, впрочем как и всех других служивших в нашем полку. Да и вся наша 49-я стрелковая дивизия погибла (почему-то пишут, что в июле 1941 г.), никогда за всю свою долгую жизнь, в том числе на встречах ветеранов в День Победы 9 мая у Большого театра и в ЦПКиО им. Горького, я не встретил ни одного человека, служившего в 49-й сд. Я сам остался жив лишь по случайности – в первый день войны начальник политотдела отправил меня формировать, отправлять и сопровождать в эвакуацию эшелон с семьями командиров.
А вот еще несколько загадок первого дня войны.
Проснулись мы от непрерывной стрельбы 76-миллиметровых зенитных орудий. Где они находились – неизвестно. Немецкие самолеты начали бомбежку в 4–4.30 утра, но бомбили не наш полк, а рядом, очевидно аэродромы и склады. Некоторые варианты бомбежки в тот день были довольно специфичны. Так, например, c интервалом в 20–30 минут неоднократно появлялся самолет на малой высоте и в одном и том же месте напротив расположения нашего полка, примерно в одном километре от железной дороги, сбрасывал одну мощную бомбу. Это повторялось регулярно в течение полутора часов, и наконец в 7 часов над этим местом взметнулось до небес (метров на 200) огромное яркое пламя без дыма. Удивительно, но почему-то в это время зенитки молчали (вообще, в этот день прошел слух, что там, где в первые часы войны зенитки стреляли по пролетающим немецким самолетам, появлялись особисты и расстреливали командиров батарей, без приказа сверху открывших огонь).
Оказалось, что в этом месте находился огромный склад горючего (каких, по воспоминаниям генерала Сандалова, во всем нашем округе было четыре), очевидно, он имел мощное железобетонное перекрытие, которое с трудом удалось пробить. Тогда все это было недоступно человеческому пониманию…
Пытались потушить огонь, но куда там! Командиры нашего полка жили на постое в деревне, пока за ними сбегали, пока построились, было уже около 9.00. Приказали получить на полковом складе патроны, я получал на оставшихся в лагере от нашего батальона больных бойцов, так каптенармус не давал, требовал расписок. Я что-то накалякал и получил-таки. Когда шел назад, встретился знакомый грузин из полкового оркестра (он там ударял в литавры), который вез тележку с патронами и гранатами и сказал: «Дорогой! Бери сколько надо!»
Я уже говорил, что наш полк жил в землянках, но с началом лета считалось, что мы находимся в летних лагерях, поэтому распорядок дня строился по сигналам трубы: «подъем», «обед», «отбой». Так вот, в первый день войны, когда мы построились и два батальона были готовы к уходу в сторону границы, вдруг раздался сигнал «тревога» в исполнении все той же трубы. Бойцы в строю смущенно улыбались.
Еще одна загадка. 22 июня, когда я по команде командира полка готовил к эвакуации семьи комсостава полка, в 10 часов подали состав, состоявший из теплушек и открытых платформ. На станции Черемха 22 июня одновременно формировалось несколько составов для эвакуации. Я никак не мог понять, откуда на маленькой станции вдруг оказалось так много вагонов и платформ. Прочтя книгу «Великая тайна», я понял, что вагоны эти могли быть подогнаны к границе (участок Семятичи – Черемха) для погрузки в них немецких войск, которые вместо нападения на нашу страну должны были перейти границу своим ходом и грузиться в эшелоны для переброски через СССР на Ближний Восток (нашему эшелону с членами семей все же удалось проскочить Минск и доехать до ст. Нижний Ломов Пензенской области)…
Еще одно яркое и странное впечатление того дня. Перед самой подачей состава над советской территорией примерно в 10–15 км от границы на недосягаемой высоте вдоль границы медленно проплыл на север огромный четырехмоторный самолет, сопровождаемый истребителями…
Невероятные факты, но все это было в тот роковой день 22 июня 1941 года! Это к нему можно отнести слова Наума Коржавина:
И стало ничего не видно Всем, даже главным на Руси, И стало глупым быть не стыдно: Понял – сполняй! А нет – спроси.
К сожалению, спрашивать было не у кого. Каждый должен был решать сам.
* * *
Леонтий Михайлович Матиясевич (1917 г. рождения, Москва, ветеран Великой Отечественной войны, инженер-полковник в отставке, кандидат технических наук, научный сотрудник Центрального дома авиации и космонавтики).
Наше знакомство состоялось тоже по телефону. Леонтий Михайлович, прочитав мою книгу, позвонил в издательство и попросил передать мне номер его телефона для разговора о книге. Я позвонил ему, мы долго разговаривали. Он сказал, что для него, человека, видевшего войну с ее первых минут вблизи границы, моя книга очень интересна и что главное в ней – поиск истины, а не подыгрывание какой-то существующей концепции начала войны.
Я сказал ему, что считаю свидетельства очевидцев первого дня войны историческими документами (а свидетельства тех из них, кто находился вблизи границы, – вдвойне важными документами) и что делаю все, чтобы собрать их. Он начал мне рассказывать о том, как 22 июня 1941 г. начиналась война под Белостоком. Я записывал, но вдруг он сказал мне: «Не надо записывать, я подарю вам журнал с моей статьей на эту тему». Мы встретились в Центральном доме авиации и космонавтики, где он работает, и долго беседовали с ним и его коллегами. (Кстати, оказалось, что он родной брат знаменитого подводника Героя Российской Федерации Алексея Матиясевича – командира подводной лодки «Лембит»). При прощании он подарил мне журнал «Военно-исторический архив» № 5 за 2004 г. со своей статьей «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим».
Ниже с позволения автора приведены выдержки из нее.
…Возникает вопрос: а, вообще, правомерно ли было в июне 1941 года бояться, что осуществление каких-либо, хотя бы элементарных оборонительных мер, необходимых для отражения внезапного нападения, могло явиться провокацией войны? Определенный ответ на этот вопрос дают события накануне войны, в которых мне, в то время студенту Московского института инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии, пришлось участвовать.
В соответствии с постановлением ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР в конце марта 1941 г. нас сняли с учебы, и уже 4 апреля мы выехали в город Белосток. Получив там новенькие геодезические инструменты и задания, разъехались по своим объектам в Западной Белоруссии. Официально у нас был 12-часовой рабочий день без выходных. В сжатые сроки была завершена съемка, привязан к местности проект стационарного аэродрома и началось его строительство. Работали в три смены; были завершены земляные работы, производилась укладка бетона во взлетно-посадочную полосу, рулежные дорожки и стоянки самолетов <…>.
Итак, в непосредственной близости от границ велось массовое строительство стационарных аэродромов (всего в Западной Белоруссии и Западной Украине планировалось построить 190 аэродромов); важнейшие объекты наших приграничных областей систематически фотографировались воздушными разведчиками; наше строительство у границ было хорошо известно, за ним велось наблюдение. Спрашивается, чем же еще в большей степени, чем этим «оборонительным» строительством и массами войск в приграничных областях, можно было провоцировать войну? (Если же немцы были проинформированы об этом советской стороной – всё нормально. – А. О.)
… Вечером 21 июня 1941 года, вернувшись с работы, я присел рядом с дедом – главой большой белорусской семьи, в доме которой, недалеко от границы с Восточной Пруссией, мы жили. Дед спросил: «Товарищ Лёня, а не будет ли войны с немцем?» Мой ответ был примерно таким: «Мы на немцев нападать не собираемся, Гитлер побоится напасть на нас».
На рассвете 22 июня проснулся под удаленный гул артиллерийской стрельбы. Вдалеке шли группами двухмоторные самолеты, похожие на появившиеся недавно у нас бомбардировщики, вокруг них вспыхивали разрывы снарядов. Решил – начались большие маневры, о которых писали в газетах. Но когда по дороге в штаб стройки, на которой работал, мимо меня на высоте 20–30 метров пролетела пара остроносых истребителей, похожих на новые МИГ-1, удивило: на маневрах бывают «синие» и «красные», но зачем на фюзеляже крест, а на хвостовом оперении свастика? Подлетая к штабу, они дали очередь из пулеметов, появились раненые. Радио у нас не было, проводную связь ночью кто-то обрезал, и мы гадали – что это, пограничный инцидент, или началась война?..
Рассказав о том, что увидел лично 22 июня 1941 г., Леонтий Михайлович анализирует существующие объяснения происшедшей в этот день катастрофы Красной Армии и всей страны:
Сегодня наиболее распространены две точки зрения (версии), объясняющие причины случившегося; возможна и третья, менее известная версия.
Первая – Сталин и партийно-государственное руководство всё делали для обороны страны и не приняли необходимые меры для отражения ожидавшегося нападения из-за боязни спровоцировать этим Гитлера на развязывание войны.
Вторая – Сталин и партийно-государственное руководство готовились не к обороне, а к нападению на Германию, но не успели его осуществить.
Третья – корни всего происшедшего кроются в событиях августа – сентября 1939 года <…>.
Можно предположить: впечатляющие успехи в расширении базы социализма, легко достигнутые в результате соглашений с Гитлером в 1939 г., предложение его о присоединении к «Тройственному пакту», сулившее нам новые выгоды, заинтересованность Германии в наших поставках и, наконец, серьезная опасность для нее – ведения войны на два фронта – все это оказалось столь убедительными аргументами для Сталина, что он просто не мог поверить в то, что Гитлер еще в 1941 году, не завершив войну с Англией, предпримет нападение на нас.
Конечно, это только предположение, но реальностью является полученный нами исторический урок: выбирать в качестве союзников и друзей государства, руководимые агрессивно настроенными, исповедующими человеконенавистнические, фанатические идеи людьми, даже если это дает существенные сиюминутные выгоды, не только аморально, но и чрезвычайно опасно для страны.
Анализ и выводы уважаемого ветерана весьма близки новой гипотезе начала войны, высказанной в «Великой тайне…»
* * *
Евгений Петрович Соловьев (Москва, 1915 года рождения, ветеран Великой Отечественной войны, ветеран Балтийского флота, пенсионер)
С Евгением Петровичем я разговаривал всего лишь один раз по телефону и попросил его рассказать о самых важных впечатлениях первого дня войны. Вот его короткий рассказ:
22 июня 1941 г. я служил в Таллинне в штабе Балтийского флота. Корабли были, как говорят моряки, «на товсь», то есть в боевой готовности, даже их двигатели были запущены, но мы находились не на казарменном положении. Поскольку был выходной день, мы даже пошли в купальню, а потом в ресторан.
На рейде стояли немецкие суда, на них катерами и шлюпками перевозили собранных заранее в городе людей с немецкими фамилиями. Во второй половине дня немецкие суда ушли в море.
Налет вражеской авиации начался к вечеру. Бомбили стоянку наших боевых кораблей, но повреждений почему-то не было. Мы посчитали, что причиной этого была отличная работа наших средств ПВО, но потом оказалось, что с самолетов бросали не бомбы, а магнитные мины.
Это очень похоже на то, что происходило в тот же день в Севастополе и Очакове, – советские корабли почему-то не бомбили, пользуясь внезапностью нападения, а якобы блокировали в местах стоянок установкой магнитных мин, да еще неизвестно когда взрывающихся. Именно поэтому в первый день войны в советском ВМФ не было потерь, которые появились уже на следующий день. Вот и разберитесь, уважаемые читатели, чьи самолеты скорее могли так поступить – немецкие или английские?
* * *
Александр Михеевич Рязанцев (Москва, 1918 года рождения, ветеран Великой Отечественной войны, пенсионер):
Работал 54 года в НПО (ныне ОАО) «Фазотрон-НИИР» – с 1954 г. Воевал в Действующей Армии всю Великую Отечественную войну с первого по последний день. 22 июня 1941 г. был младшим политруком штабной батареи 1425 (?) отдельного артполка БМ (большой мощности), базировавшегося в г. Новоград-Волынском, куда прибыл в середине мая 1941 г. после окончания Горьковского военно-политического училища им. Фрунзе.
На рассвете 22 июня 1941 г. наш полк подняли по боевой тревоге. Полк был вооружен старыми английскими 203-миллиметровыми орудиями «Мидель», в штабной батарее была лишь одна 76-миллиметровая пушка – учебная. Кто-то сказал, что на железнодорожной станции стоит эшелон с новенькими 76-миллиметровыми пушками. Пошли, сняли с платформ эшелона 12 пушек, прицепили их к автомашинам ГАЗ-АА и двинулись к фронту пешком следом за пехотным полком. В 12.00 появились пять самолетов с красными звездами на крыльях. Все обрадовались, даже зааплодировали. А самолеты зашли в хвост колонне и два раза прошлись над ней, швыряя бомбы (осколочные) и поливая из пулеметов. В колонне уцелело очень мало бойцов. Пушки же почти не пострадали.
Утром 23 июня пришли в Луцк.[67] Дали снаряды, начали оборонять Луцк от немцев. Полуторки регулярно подвозили снаряды. Однако через два дня машины вдруг вернулись пустыми, и шофера объяснили, что склад захватили немцы, неизвестно откуда появившиеся в нашем тылу (посчитали, что это немецкий десант).
Неожиданно Луцк тоже почему-то оказался в окружении. Началось отступление, все перемешалось. Встретился полковник Козлов из другой части, который собрал целую часть из отступающих. Сильно бились, потом Козлов дал команду разбиться на мелкие группы и выходить к своим. Наконец просочились к своим…
Марк Маркович Зильберман (г. Рязань, инженер-физик, член-корреспондент АЭН, кандидат технических наук, 1930 г. рождения, уроженец г. Новоград-Волынский):
Когда началась война, наша семья жила в г. Новоград-Волынский. Мой отец служил военным врачом в 9-м мехкорпусе, которым командовал генерал-майор Рокоссовский, впоследствии Маршал Советского Союза. 23 (или 24) июня 1941 г. была объявлена воздушная тревога, но вдруг над городом появились самолеты с красными звездами. Мы очень обрадовались и даже не стали залезать в подпол, который отец открыл в ожидании налета немецких самолетов. Однако краснозвездные самолеты вдруг стали снижаться и начали строчить из пулеметов (было хорошо слышно, как пули со звоном отскакивают от булыжной мостовой) и кидать бомбы. Одна из них попала в соседний дом, взрывной волной меня снесло в открытый подпол, и я очень больно ударился.
Чтобы отогнать налетевшие немецкие самолеты, поднялись наши самолеты, но они летали гораздо медленнее, и немцы стали их сбивать.
Так и осталось для меня на всю жизнь загадкой – почему самолеты с красными звездами бомбили советский город и сбивали советские самолеты.
По совпадению воспоминания А. М. Рязанцева и М. М. Зильбермана относятся к одному городку – Новоград-Волынскому, что увеличивает достоверность описанных ими случаев бомбардировки советского города и воинских частей немецкими самолетами с красными звездами. Наиболее вероятная причина этих бомбежек – расположение в непосредственной близости от этого городка Новоград-Волынского укрепрайона, построенного до 1938 г. Этот укреп-район в отличие от многих других не был демонтирован и состоял из несколько сотен долговременных оборонительных сооружений с установленным пушечным вооружением. Пулеметы и боеприпасы хранились на складах. Все это могло создать большие трудности для продвижения немецких войск, в частности танковой группы Клейста.
А вот почему этот городок бомбили немецкие самолеты с красными звездами? Мой ответ известен: потому что это были немецкие самолеты, которые по договоренности перелетели 20–21 июня 1941 г. границу, на приграничном аэродроме у них были закрашены кресты и свастики и нанесены красные звезды для того, чтобы продолжить полет над СССР в сторону Ближнего Востока. Очень хотелось бы услышать объяснение новоград-волынского феномена из уст профессиональных историков, не признающих новую гипотезу начала войны.
* * *
Владимир Дименков, радиожурналист (1961 г. рождения, Москва):
Все это происходило, когда мне было одиннадцать лет. Пространство между первым и вторым нахабинским лесом выходило аккурат на ворота второй площадки ВНИИ им. Карбышева. Сейчас нет ни ворот, ни площадки. Общая площадь междулесного пространства была для меня тогда просто огромной. Сейчас я могу его примерно оценить как почти километр в длину и метров сто в ширину.
Там была свалка из «танкеток», как мы их тогда называли. Теперь я знаю, что это были амфибии, но тогда из-за гусениц и некоторого сходства с танками мы их называли «танкетками». В длину гусеницы этих танкеток были примерно как у Т-34, в высоту – раза в два ниже, в ширину – тоже раза в два тоньше, и соответственно были меньше траки и колеса-ленивцы.
Мы в них забирались и играли в войну. Почти все это пространство было буквально завалено этими «танкетками». Были даже навалены одна на другую. Когда мы доигрались до моего сильнейшего ушиба и до перелома руки Андрея Андреева, который учился в параллельном классе, отец запретил мне там играть в войну. Но самое интересное то, что отец мне тогда заявил, что и сам там играл – в сорок первом году, когда их было там намного больше. Часть их после войны сдали на металлолом, часть увезли на нужды инженерных войск периферийных военных округов. Мы, оказывается, играли уже на остатках былого величия. Играл, между прочим, мой отец в сороковом году на этих же танкетках с самым младшим из братьев знаменитой семьи Волковых, в которой все семеро сыновей погибли на войне.
Как самое примечательное мне вспоминается то, что, когда мы стучали по бортам амфибий, раздавались весьма гулкие звуки, а когда стучали по броне башни Т-34, звук был такой, как будто мы по огромному камню ладошкой хлопали.
Впереди у этих амфибий было две смотровых щели. Это я точно помню. Сколько было люков наверху, не могу вспомнить, но, по-моему, два. Когда мы влезали внутрь, встать могли почти в полный рост, мой рост в ту пору был около одного метра тридцати сантиметров. Таких, как я, могло там поместиться человек двадцать, а может быть, двадцать пять. Забирались мы на эти «танкетки» без особого труда, в отличие от танка Т-34, который стоял на третьей площадке, в нутро которого мы тоже порой залезали. Я пытался оценить количество таких «танкеток» на площади между первым и вторым лесом. Получилось, что их там было не меньше сотни!
Это письмо с воспоминаниями о лодках-амфибиях, в которых он играл в детстве в Нахабино, радиожурналист и мой хороший знакомый Владимир Дименков прислал мне по электронной почте, прочитав «Великую тайну…». В Нахабине жила его семья, поскольку отец работал в Военно-инженерном научно-исследовательском институте им. Карбышева. «Знаешь, – сказал Володя по телефону, – мне кажется, что это всё по твоей части – и амфибии на гусеничном ходу, и Карбышев». Он был прав – мне уже не раз задавали ехидные вопросы вроде такого: не собирались ли, согласно моей гипотезе, советские войска форсировать Ла-Манш на плавающих танках? И я все время искал технику, создававшуюся для этого в начале сороковых годов. Так вот она – лодка с гусеницами, способная выползти на берег со стрелковым взводом на борту, причем ни один человек даже сапог не намочил бы! Вряд ли эти лодки-амфибии могли переплыть Ла-Манш, но вот быть спущенными на воду в нескольких сотнях метров от берега и вывезти взвод на берег так, чтобы солдаты не спрыгивали в воду, вполне могли.
О том, что они все же применялись на войне, я узнал от другого свидетеля.
* * *
Лазарь Евсеевич Рубинчик (родился в 1921 г. в Москве, ветеран Великой Отечественной войны, в годы войны сержант):
Июнь 1944 года. Очень много времени прошло с того дня, когда я, будучи сержантом 29-го заградительного отряда 7-й Армии, стоял в строю на опушке леса, на берегу реки Свири. Хорошо помню обращение генерала – очевидно, командира дивизии, к десантникам, расположившимся по отделениям возле своих лодок-амфибий <…>
Итак, дивизия построена. Генерал говорит: «Сейчас мы будем форсировать Свирь. На противоположном берегу – долговременные укрепления финнов. После артподготовки, все по “амфибиям” и как можно быстрее на ту сторону! Захватить плацдарм и развить успех! Весь личный состав первой лодки, закрепившийся на финском берегу, будет представлен к званию Героев Советского Союза!» Затем началась мощная и длительная артподготовка. Заработали «катюши».
Все мы открыли рты, чтобы не оглохнуть. Я и сейчас, спустя много-много лет, могу отличить фронтовика от «участника войны», не побывавшего на передовой. Фронтовик при сильном шуме всегда откроет рот по старой привычке, которая не может забыться.
Часа через полтора закончилась артподготовка, и «амфибии» с опушки леса устремились к реке. Это было удивительное зрелище. Я впервые увидел лодки, несущиеся с большой скоростью по суше, а потом, с не меньшей скоростью, по воде. Раздались одиночные минометные выстрелы с вражеской стороны. Слышны и пулеметные очереди. Потоплено несколько лодок-амфибий. Но вот, одна за другой, лодки выезжают на противоположный берег. Затем, на резиновых лодках, переправляется и наше подразделение. Вижу у дороги два миномета и несколько пулеметов, оставленных финнами в поврежденном виде, несколько убитых солдат противника. Так была форсирована Свирь. Почти без потерь и вовсе без серьезного боя.
Между прочим, на следующей неделе в армейской газете были помещены фотографии двенадцати Героев Советского Союза, которые «первыми форсировали Свирь и, закрепившись на вражеском берегу, обеспечили переправу остальным подразделениям дивизии». Так-то…
([107])
* * *
Федор Петрович Провоторов (1913 г. рождения, ветеран Великой Отечественной войны, полковник ВВС)
Рассказ своего умершего тестя о первом дне войны передал мне бывший коллега по работе Владимир Андреевич Наумов – начальник отдела, полковник запаса.
Первый день войны встретил в Бессарабии в БАО на аэродроме старшим лейтенантом бомбардировочного полка (после начала боевых действий стал воздушным стрелком бомбардировщика).
В течение последнего предвоенного месяца на их аэродром по железной дороге регулярно поступали самолеты в разобранном виде в транспортных ящиках. Их принимали совместные советско-германские комиссии, после чего ящики почему-то не вскрывались и самолеты не собирались, а складировались прямо в ящиках вблизи железнодорожной ветки.
За неделю до начала войны немцы из состава комиссий уехали. А в первый же налет сразу же было разбомблено здание общежития летчиков (самолеты, стоявшие на поле аэродрома, естественно, тоже бомбили все время, начиная с первого же налета). Во время второго налета разбомбили ящики с разобранными самолетами.
Думаю, ящики с разобранными самолетами предназначались либо для передачи немцам (в порядке помощи, так как у них не хватало своих самолетов для воздушных ударов по Англии), либо для транспортировки их в таком виде через Польшу и Германию и последующей сборки и использования советскими ВВС в Северной Франции. Поэтому не исключено, что по площадкам, где они складировались, в первый день войны удар нанесли не немецкие, а советские бомбардировщики, чтобы они не достались врагу. Весьма вероятно, что ведущая к аэродрому железнодорожная ветка в последние предвоенные дни была перетянута на европейскую колею, и поэтому вывезти что-либо в глубь страны при отступлении не было никакой возможности.
* * *
Валентин Анатольевич Белоконь (1933 г. рождения, г. Новоград-Волынский, инженер-физик, кандидат физ. – мат. наук, действительный член Академии космонавтики и Российской академии естественных наук):
В мае-июле 1941-го я проводил лето в городе Черкассы, приехав туда из Молодечно, где жил с отцом и матерью (отец был военным инженером – майором). Утром (примерно в 9—11 часов) в субботу 21 июня 1941-го в течение получаса-часа, как и многие другие жители Черкасс, лично наблюдал в синем летнем небе белые облачка от разрывов зенитных снарядов. Городские власти и руководство гарнизона объяснили населению – это происходили учения. Но этому даже в те времена полного доверия к словам любого руководителя не очень поверили, поскольку никогда зенитные учения со стрельбой над городом не происходили и осколки с неба не сыпались. Мне кажется, что стрельба зениток над Черкассами за день до начала войны каким-то образом связана с вариантом начала Великой Отечественной войны, изложенным в книге «Великая тайна Великой Отечественной».
Что же произошло утром 21 июня 41 г. над Черкассами? Чтобы понять это, надо вспомнить, какие части там базировались в тот день.
Об этом рассказывает в своих воспоминаниях Маршал Советского Союза И. С. Конев, бывший в то время командующим Северо-Кавказским военным округом. Его мемуары под названием «Записки командующего фронтом» впервые были опубликованы в 1987 г. в № 11 и 12 журнала «Знамя» (на основе записей, надиктованных И. C. Коневым в 1972 г. для Гостелерадио, их журнальный вариант под названием «Воспоминания» подготовила вдова маршала А. В. Конева).
Вот отрывок из них:
В мае (1941 г. – А. О.) я был вызван в Москву, где заместитель начальника Генерального штаба В. Д. Соколовский вручил мне директиву о развертывании 19-й армии. Оставаясь командующим войсками Северо-Кавказского округа, я вступил в командование 19-й армией и получил личные указания С. К. Тимошенко: под видом учений до конца мая войска и управление армией перебросить на Украину в район Белая Церковь – Смела – Черкассы. В состав 19-й армии уже на Украине вошел 25-й стрелковый корпус под командованием генерал-майора Честохвалова. Отправка 19-й армии проходила в совершенно секретном порядке, никому, кроме меня, не было известно, куда войска перебрасываются и зачем. Они выдвигались в указанные районы и сосредоточивались в палаточном лагере <…>
Еще в Москве я получил задачу от С. К. Тимошенко. Указав районы сосредоточения войск 19-й армии, он подчеркнул: «Армия должна быть в полной боевой готовности…»
Штаб 19-й армии размещался в Черкассах. Я прибыл туда в начале июня, а 18 июня выехал в штаб Киевского военного округа для того, чтобы сориентироваться в обстановке и решить целый ряд вопросов материально-технического обеспечения войск армии. Армия не входила в состав Киевского особого военного округа и не предназначалась для действий в составе Юго-Западного фронта.
([64, c. 30–31])
В 19-ю армию вошли 25-й и 34-й стрелковые корпусы, 26-й механизированный корпус, 38-я стрелковая дивизия и ряд отдельных частей.
С 26 июня эта армия входила в группу армий резерва Ставки Главного командования, а 2 июля была передана Западному фронту.
В состав какого же фронта 19-я армия должна была входить по довоенному стратегическому плану? Скорее всего – в состав Южного фронта, который был создан секретным постановлением Политбюро от 21 июня 1941 г. (командующим этим фронтом с сохранением должности командующего Московского военного округа был назначен генерал армии Тюленев, членом Военного Совета – Запорожец, освобожденный для этого от должности начальника ГлавПУРа РККА!). Однако в первом же документе Военного Совета ЮФ – директиве № 01/ОП. (Винница, 25.6.41 г., 19.00) указано, что в ЮФ входят 18-я армия (ею стал Одесский военный округ) и 9-я армия (в нее был превращен Харьковский военный округ). А кроме того, непосредственно Южному фронту были подчинены три стрелковых корпуса: 9-й особый стрелковый, 55-й стрелковый и 7-й стрелковый. О направлении действий Южного фронта намекает необычный его состав: в числе вошедших в него 31 сухопутной дивизии (не многовато ли для противостояния 17 румынским дивизиям и 5 бригадам?) были три кавалерийские дивизии и три горно-стрелковые дивизии (хотя, как известно, Украина не горная страна, не в Карпатах же воевать горным стрелкам!). Значит, Южный фронт готовился к ведению боевых действий за кордоном в горных районах – на Балканах и Ближнем Востоке (это могло реализовать давнюю мечту России – получить черноморские проливы, а также выйти к главным нефтедобывающим районам мира).
Имея в виду все это, можно попытаться объяснить, что, скорее всего, означала стрельба зениток в г. Черкассы в первой половине дня 21 июня 1941 г., когда к городу приблизились неопознанные иностранные самолеты.
Возможны два варианта.
Первый: из-за особой секретности нахождения в районе г. Черкассы армии Конева столь продолжительный зенитный огонь был открыт по одиночной цели, распознанной средствами ВНОС как иностранный разведывательный самолет. Особенно если этот самолет был высотным, недоступным для советских истребителей и поэтому исключить его вхождение в охраняемую зону можно было только с помощью завесы из зенитного огня. Вполне возможно, что секретным являлось даже не нахождение в этом районе неведомо откуда взявшейся армии Конева, а то, чем она там занималась. Я уверен, что в этот день там шла непрерывная погрузка войск на речные суда и баржи для дальнейшей их транспортировки по Днепру к Черному морю. Тогда этот самолет-разведчик, скорее всего, был английским, прилетевшим с авиабазы на Кипре или из Ирака (с авиабаз в Хаббании или Мосуле).
Второй вариант: цель была не одиночная, приближалась значительная группа самолетов, распознанных средствами ВНОС как чужие. Вполне возможно, что это была группа немецких самолетов, летевших по договоренности высшего руководства Германии и СССР к Ираку, и либо они сбились с согласованного маршрута, либо о них не успели предупредить недавно прибывших зенитчиков 19-й армии.
