После выхода книги «Великая тайна…» в издательство «Время» пришло письмо от читателя из Йошкар-Олы Вениамина Мочалова. Вместе с письмом я получил в редакции и его пятидесятистраничную брошюру «Крах мировой революции (Новый взгляд на события 1917–1941 годов). Часть VI» с дарственной надписью. Из прочитанного я понял, что В. Мочалов ищет объяснения трагических событий 1941 г. Судя по всему, прежде он разделял позицию Виктора Суворова по этому вопросу с некоторыми своими уточнениями и дополнениями, очевидно изложенными в первых пяти частях его работы. Потом он прочел мою книгу «Великая тайна Великой Отечественной» и резко изменил свое мнение, о чем, в частности, говорит в части VI.

В своем письме он пишет: «Я горячо одобряю версию Осокина, изложенную в его книге. Хотя и должен сказать, что аргументы, выдвинутые Осокиным, недостаточно убедительны. А некоторые аргументы или не соответствуют истине, или выглядят довольно натянуто. Но, тем не менее, версия Осокина в целом верна. Более того, у меня самого есть аргументы, подтверждающие версию Осокина. И вот я хотел бы сообщить о таких аргументах Осокину… А также желаю Осокину дальнейших творческих успехов в разработке его теории. Уверен, что его книга не будет последней».

В присланной брошюре В. Мочалов говорит еще более определенно: «Я заявляю: великая тайна Великой Отечественной разгадана. Александр Осокин завершил эту разгадку. Но не совсем до конца завершил. Для полной убедительности чего-то не хватает…» [83, c. 47].

Спасибо Вам, уважаемый Вениамин Германович за понимание и добрые слова в мой адрес. И вы конечно же правы – в моей работе не хватает документов, фактов и т. п. Именно поэтому я и написал эту книгу – продолжение «Великой тайны…», чтобы привести в ней новые подтверждения своей гипотезе. Я благодарен Вам и за то, что в своей брошюре Вы обратили мое внимание на интересный факт из книги Г. Куманева «Говорят сталинские наркомы» – о том, что в первой передаче советского радио 22 июня 1941 г. в 6.00 якобы сообщалось о государственном перевороте в Германии. А самое главное – Вы написали, что этот невероятный факт можно объяснить только с помощью «версии Осокина». Я немедленно разыскал указанную книгу и ниже довольно подробно цитирую и анализирую рассказ В. С. Емельянова об этом радиосообщении историку Г. А. Куманеву, а затем продолжаю эту тему уникальными воспоминаниями о первом дне войны в Радиокомитете его специального корреспондента Н. Стора (из книги-дневника Л. Бронтмана [18]), а также собственными размышлениями по этому поводу.

Рассказ Председателя Комитета стандартов (с 1943 г.) В. С. Емельянова историку Г. А. Куманеву о 22 июня 1941 г.

В первой декаде июня 1941 г. Председатель Комитета стандартов Павел Михайлович Зернов предложил мне[71] поехать для отдыха в Сочи со всей семьей. Я получил путевку в санаторий СНК СССР, купил четыре билета в скорый поезд – себе, жене, дочери и сыну, – и мы стали готовиться к отъезду…

Приехали на Курский вокзал. Погрузились в свой вагон, заняв два купе… Но вот поезд тронулся. Пассажиров в нашем вагоне оказалось немного. В соседних купе ехали на отдых полковник и работник аппарата Правительства, у которого была путевка тоже в наш санаторий.

Перед Курском полковник стал собирать свои вещи и, когда я проходил мимо его купе, спросил меня: «Вы в Курске не сходите?» Я ответил, что нам выходить дальше…

Полковник посмотрел на меня с большим удивлением.

– А разве вы ничего, не знаете? Германия совершила нападение на нас. Началась война.

Эта весть меня просто ошеломила. В это время поезд подошел к Курску. Прощаясь, полковник посоветовал нам тоже немедленно возвращаться в Москву.

Я и мой новый знакомый – работник Совнаркома – решили сойти в Харькове, где у меня были знакомые, через которых, как я надеялся, будет легче достать билеты до Москвы.

Но вот в Белгороде в вагон сел новый пассажир, который стал подробно рассказывать все, что знал сам:

– Сегодня в 6 часов утра я слушал радиопередачу. Оказывается, в Германии произошел государственный переворот. Гитлер арестован, а к власти пришел новый канцлер Риббентроп.

Мы, разумеется, верили всему, что он говорил. Стали держать совет: возвращаться в Москву или ехать дальше. Решили узнать более точные данные в Харькове…

На вокзале в Харькове нам подтвердили, что подобные радиопередачи о якобы государственном перевороте в Германии действительно были…

Когда поезд остановился около Туапсе, я вышел из вагона и в открытом окне встречного поезда увидел бывшего своего начальника – наркома судостроительной промышленности СССР Ивана Исидоровича Носенко. Мы поздоровались.

– Куда путь держишь? – спросил он меня.

– В Сочи.

– Ты что, с ума сошел? Знаешь, что там творится? Оттуда не выберешься. Сколько вас в вагоне?

– Шесть человек.

– А я от Сочи стою в коридоре, а в нашем купе двенадцать человек.

– Не выходить же нам здесь, – говорю ему.

– Ну, как знаешь.

И поезд с Носенко тронулся на Москву…

([69, с. 577–578])

Я отнесся к этому совершенно невероятному, на первый взгляд, рассказу не как к фантастической истории или просто выдумке, а с огромным интересом и вниманием, во-первых, потому что он приведен в книге весьма уважаемого историка, во-вторых, потому что рассказчик, В. С. Емельянов – государственный человек, который имел возможность, вернувшись в Москву, проверить эту информацию и в Радиокомитете, и на любом самом высоком уровне, и, если это оказалось бы болтовней, вряд ли стал бы повторять такое через много лет. Самое интересное, что я нашел подтверждение тому, что в первой передаче советского радио 22 июня 1941 г. в 6.00 действительно была передана какая-то информация германского информационного бюро. Это просто невероятно – уже два часа немецкие войска бомбят и обстреливают советскую землю, а по советскому радио в «Последних известиях» передается сообщение германского агентства! В удивительной книге – дневнике заместителя заведующего военным отделом газеты «Правда» Л. Бронтмана [18] я прочитал об этом в рассказе о первом дне войны в Радиокомитете радиокорреспондента Н. Стора.

Рассказ корреспондента «Последних известий» Радиокомитета СССР Н. Стора Л. Бронтману о 22 июня 1941 г. в Радиокомитете

Стор рассказал о первом дне войны. В этот день, в воскресенье, он как раз дежурил в «Последних известиях по радио». Пришел в 6.30 утра, начал спешно готовить 7-часовой выпуск. Работы невпроворот, каждая минута в обрез. Еще на лестнице уборщица сказала, что все телефоны звонят, но он махнул рукой – некогда.

Примерно в 6.45 она опять приходит.

– Там опять звонят, ругаются, что не идете.

– Скажите, никого нет.

Ушла, вернулась.

– Ругаются. Велят обязательно позвать.

– Тьфу! А какой телефон звонит?

– Горбатый, который на замочке.

Вертушка! Подошел.

– Кто?

Доложился.

– Где пропадаете?! Сейчас с вами будут говорить.

– Кто?

– Услышите.

Через полминуты новый голос.

– Кто?

Доложился.

– С вами говорит Щербаков. Вот что нужно сделать. В 12 часов будет выступать по радио т. Молотов. Надо все подготовить к его выступлению, записать всеми способами его речь. Вызовите всех, кого найдете нужным. Передайте Стукову (председатель Радиокомитета), чтобы он позвонил мне. Остальных работников найдете? Они, вероятно, на дачах, воскресенье? Сумеете все сделать?

– Да. А в связи с чем будет выступление?

– Началась война с Германией. Только вы об этом широко не распространяйте.

Стор вызвал и растолкал спящего шофера и послал его за Стуковым… а сам сел лихорадочно заканчивать выпуск.

Минуты остались!.. Времени нет, выпуск полетел.

Стор приказал повторить 6-часовой, только сообразил выкинуть из него сводку германского информбюро,[72] передал стенографистке приказ корреспондентам сидеть, не отлучаясь, у репродукторов хотя бы сутки, вызвал по телефону нескольких человек, послал за остальными. В чем дело, не сказал никому, предложил все готовить. Машина завертелась. Шофер Стукова поднять не смог. Стор поехал сам, еле достучался. Тот как услышал, в чем дело, так ошалел (позже он был комиссаром полка и был убит).

Вскоре приехали чекисты и заняли все выходы и коридоры. За три минуты до назначенного срока приехал Молотов. Он сел за стол, раскрыл папку и начал читать приготовленную речь. (Из чего может следовать, что ему только что подвезли экземпляр его речи с правкой и подписью Сталина. А иначе зачем бы ему еще раз читать то, что он сам писал все утро? – А. О.)

За полминуты до срока он встал и прошел в студию к микрофону. Стор подошел и налил нарзана в стакан.

– Уберите все лишнее! – резко сказал Молотов.

Левитан объявил его выступление. Молотов говорил очень волнуясь, нервно. Но записали все хорошо.

На мой взгляд, тут что-то не так. Либо все-таки записали не очень хорошо – то ли с сильным заиканием, то ли с техническим дефектом, либо поступила команда вождя для повтора что-то изменить, но только 22 июня 1941 г. речь Молотова в записи почему-то больше не повторяли, и после единственной прямой трансляции ее в этот день девять раз зачитывал Левитан.

Это было последнее выступление руководителей партии из студии. Т. Сталин 3 июля выступал из Кремля. «Объявлять» его туда поехал Левитан. Он рассказывал потом, что т. Сталин так волновался, что Левитан ушел в соседнюю комнату.

([18, c. 266–267])

Рассказ Емельянова Куманеву и запись Бронтмана воспоминаний Стора о том, как проходило утро 22 июня в Радиокомитете, не противоречат друг другу. Они как бы те самые две точки, через которые можно провести прямую, ведущую к истине. Попытаемся это сделать, а для начала понять, почему и как странное радиосообщение Германского информационного агентства могло появиться в тот момент.

22-го июня 1941 г., как утверждал Молотов, члены Политбюро собрались в Кремле по вызову Сталина около 2.00. В 2.30—3.00 Молотов, по его собственным словам, уже принимал посла Германии Шуленбурга («чуть позже четырех часов утра мы снова входили в Кремль» – так свидетельствует Хильгер [124, с. 406]), который сообщил, что в связи с «массированной концентрацией советских войск у германской границы» германское правительство приняло решение «принять военные контрмеры», и вручил ноту-меморандум МИД Германии. Следует отметить, что слово «война» ни в официальном устном заявлении Шуленбурга, ни в тексте ноты-меморандума не было употреблено. Оно появилось впервые в книге Жукова «Воспоминания и размышления»: «Через некоторое время в кабинет быстро вошел В. М. Молотов:

– Германское правительство объявило нам войну (вполне возможно, что это молотовская оценка ситуации, а не произнесенные Шуленбургом слова. – А. О.). Сталин молча опустился на стул и глубоко задумался…» [45, c. 265].

В советской официальной записи беседы Шуленбурга с Молотовым его заявление приведено в таком виде: «Ввиду нетерпимой доле угрозы, создавшейся для германской восточной границы вследствие массированной концентрации и подготовки всех вооруженных сил Красной Армии, Германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры» [38, c. 753]. В воспоминаниях участника этой беседы Г. Хильгера сказано: «Молотов явно старался изо всех сил сдержать свое внутреннее возбуждение. Затем он спросил: “Это следует считать объявлением войны?”[73] Посол отреагировал в типичной для него форме, приподняв плечи и безнадежно разведя руками» [124, с. 407].

И это тоже не объявление войны, ибо существует вполне определенная, принятая международным правом форма, согласно которой должно четко объявляться, что с конкретного момента две державы находятся в состоянии войны, а уж тем более в случае, когда между ними подписан договор о ненападении.

Так что до 4.45, когда Шуленбург и Хильгер вышли от Молотова (в 4.50 народный артист СССР В. А. Этуш видел, как их посольская машина выезжала из Боровицких ворот Кремля[74]), слово «война» из уст политических лидеров Германии и ее посла еще не прозвучало.

С другой стороны, с 3.00 высшему военному, а затем и политическому руководству СССР стали поступать сообщения о приближении вражеских самолетов, а с 3.15 – о бомбардировках советских портов и аэродромов, а затем и артобстреле гарнизонов, железнодорожных узлов, скоплений военной техники и т. п. Надо было немедленно принимать решение о начале военных действий против напавшего врага. А в это время нарком обороны Тимошенко, начальник Генштаба Жуков и начальник ГлавПУРа Мехлис час с четвертью сидят в приемной сталинского кабинета и ждут руководство. В воспоминаниях Жукова сказано:

«В 4 часа 30 минут утра мы с С. К. Тимошенко приехали в Кремль». А по записи в Кремлевском журнале они переступили порог сталинского кабинета вместе с Молотовым, Берией и Мехлисом в 5.45.

Что же в это время происходило? Вспомним странное поведение высшего руководства страны в тот момент.

Замнаркома обороны по вооружению и начальник ГАУ маршал Кулик ведет совещание с генералами и руководителями оборонных наркоматов в своем кабинете. В начале четвертого раздается звонок «кремлевки» – и он уезжает («в ЦК», а не к Сталину, как обычно), закрыв совещание, распустив всех по домам и не сказав никому, что на приграничные округа совершено немецкое нападение. Он сообщил об этом наедине лишь своему преемнику по ГАУ генералу Н. Д. Яковлеву, впоследствии маршалу артиллерии, который и рассказал об этом в своих мемуарах [136, c. 57–59].

А вот загадка из воспоминаний главного маршала артиллерии Н. Н. Воронова, который за три дня до начала войны был назначен начальником ПВО страны. 22 июня 1941 г. между 3.30 и 4.00 он доложил по телефону наркому Тимошенко, что «самолеты производят бомбометание Севастополя, Либавы, Виндавы и Риги»,[75] на что тот дал команду немедленно проверить достоверность этих сообщений и прибыть к нему в наркомат.

Когда Воронов приехал туда, Тимошенко и находившийся в его кабинете Мехлис, только что назначенный начальником ГлавПУРа, потребовали от Воронова изложить все это письменно да еще подписаться! Он понял, «что война началась, но в правительстве этому еще не верят» [91, c. 320].

Интересен и уже упоминавшийся рассказ П. К. Пономаренко, бывшего в то время первым секретарем ЦК КП(б) Белоруссии, о факте обнаружения средствами ВНОС приближающейся армады немецких самолетов и о непонятных обстоятельствах гибели генерала Копеца [70, c. 141].

А вот рассказ моего отца Николая Иосифовича Осокина. Он встретил войну будучи командиром дивизиона тяжелых 152-мм гаубиц-пушек, находившегося в 40 км от границы с Восточной Пруссией в составе 270-го корпусного артполка 16 стрелкового корпуса 11-й армии ПрибОВО. Приехавший 20 июня с проверкой во главе комиссии штаба округа генерал объявил, что все разговоры о начале войны в воскресенье – ложь, никакого нападения не ожидается; разрешил семейным командирам отпуска в выходные дни из лагерей на зимние квартиры, а также приказал снять прицельные устройства с пушек и отправить их для проверки в окружную мастерскую в Ригу. После отъезда комиссии командир полка категорически запретил даже прикасаться к прицелам. Уже после смерти отца один из его боевых товарищей назвал мне фамилию этого генерал-лейтенанта – Львов. Найдя о нем информацию, я был изумлен тем, что, оказывается, 22 июня 1941 г. В. Н. Львов занимал должность заместителя командующего Закавказским военным округом. Что он делал за день до войны в ПрибОВО? Зачем дал команду снять с орудий панорамы? Чтобы не провоцировать!

Многочисленные примеры странного поведения некоторых командующих и членов Военного Совета округов и армий в последние предвоенные дни показывают, что на все серьезные вопросы командиров частей и соединений по поводу опасных действий противника и совершенно неадекватных наших команд и указаний они повторяли вбитую в их головы фразу: «Не провоцировать немцев!»

Поэтому утром 22 июня они все не могли поверить, что их так жестоко «кинули», и прорывались к тому человеку, на чьем указании, на чьем слове все это держалось. А он, похоже, был далеко, и до него еще надо было дозвониться. А пока Молотов и Берия дозваниваются, надо найти решение, которое оттягивало бы момент произнесения страшного слова «война».

Почему Молотов и Берия? Да потому что именно они да еще трое дожидавшихся их в приемной Сталина военачальников первыми переступят порог его кабинета в этот день в 5.45 согласно записям в Кремлевском журнале. И вполне возможно, что у кого-то из них мелькнула мысль: Шуленбург ведь вручил ноту не от канцлера, а от министра иностранных дел Германии! А у Сталина была личная договоренность именно с Гитлером, и в письме ему Гитлер писал: «Прошу Вас не поддаваться ни на какие провокации… Если же провокации… не удастся избежать, прошу Вас, проявите выдержку, не предпринимайте ответных действий и немедленно сообщите о случившемся мне по известному Вам каналу связи». Значит, это как раз и может быть тот самый случай – сделано против желания Гитлера, по наводке англичан через Гесса, который сидит в Англии, с помощью Риббентропа, который много лет был послом Германии в Англии. Так давайте же рискнем и включим в первый выпуск последних известий по радио некое сообщение от имени Германского информационного агентства (они ведь ежедневно шли в нашей прессе и по радио – бомбежки Англии, потопление английских судов, бои в Северной Африке и т. п.). Сообщим, что власть в Берлине захватил Риббентроп. Тогда боевые действия на границе СССР еще не война, а лишь конфликт, который, возможно, развязали вопреки воле фюрера! Потянем немного время, а Хозяин попытается связаться с Гитлером лично. А уж если это все началось с согласия фюрера – тогда уж все равно война. Тогда это сообщение свалим на неразбериху, виновных накажем!

Что Молотов и Берия должны были делать, если бы они приняли такое решение? Вначале согласовать его со Сталиным. А затем – срочно звонить Щербакову, курировавшему в ЦК информацию: пусть сочиняет текст на заданную тему и организует передачу в эфир в первых же «Последних известиях» этого дня, то есть в 6.00. У него есть почти час, должен управиться. То, что Щербаков был найден, озадачен высшим руководством и включен в работу, известно из рассказа Н. Стора. Хотя, по размышлении, мне показалось, что в 6.30 решения о выступлении по радио руководителя страны в 12 часов дня еще быть не могло, поэтому, скорее всего, все, связанное с подготовкой Радиокомитета к выступлению по радио Молотова, было приписано позже, чтобы замаскировать истинную цель звонка Щербакова в Радиокомитет – снять сообщение о захвате власти Риббентропом из второго выпуска «Последних известий».

Ведь если это сообщение прошло в 6-часовом эфире Москвы, а ровно в 6.30 (в 5.30 по берлинскому времени) Геббельс начал зачитывать по берлинскому радио «Воззвание фюрера к германскому народу» о начале войны с СССР, то НКГБ немедленно доложил об этом Берии и Молотову. После чего, скорее всего, Молотов снова позвонил Щербакову, чтобы информацию о перевороте в Германии немедленно убрали из «Последних известий», а следовательно, поступило и соответствующее указание Щербакова Радиокомитету, после которого Н. Стор в 7.00 повторил текст «Последних известий», переданных в 6 часов, «выкинув из него сводку германского информбюро» (жаль только, что Бронтман не сообщил, просто ли выкинул или заменил какой-нибудь нейтральной по отношении к СССР информацией Германского информбюро[76]).

Значит, первые пять человек, вошедшие в этот роковой день в кабинет Сталина в 5.45, узнали о том, что это не конфликт, а война, по крайней мере, в 6 час 45 мин.

Директива же наркома № 2 была передана Военным Советам западных округов в 7 часов 15 мин., то есть ровно через полчаса после этого. Правда, возникает вопрос: как же это было осуществлено практически, если до 8 час. 30 мин. из кабинета никто не выходил. Вариантов два: либо пригласили Поскребышева, и он отправил эту секретную Директиву, либо Жуков продиктовал ее прямо из кабинета по ВЧ Ватутину в Генштаб, а тот обеспечил ее срочную отправку по округам. Однако, учитывая, что Н. Стор убрал из «Последних известий», начиная с 7.00, не вообще всю информацию германского агентства (что было бы логичным, раз Германия предательски напала на СССР), а какую-то конкретную информацию (вполне возможно, именно сообщение о перевороте в Берлине и захвате власти Риббентропом), заменив ее текущей немецкой военной сводкой, можно предположить, что до 12 часов дня Сталин еще надеялся услышать от Гитлера, что все происшедшее этим утром – недоразумение, локальный конфликт. Тогда непонятно, как могла до этого времени появиться Директива № 2 со словами «всеми силами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их». Возможно, Директива № 2 уже была написана, но до 12.00 не рассылалась. Кстати, внимательное изучение ее факсимиле показало, что время 7.15 проставлено на ней другим, более жирным карандашом – тем же, которым в адресе дописано: «Копия НарКом ВМ. Фл.», из чего можно предположить, что и то и другое появилось позже.

Небезынтересно отсутствие на этой директиве – самом важном оборонном документе страны за всю ее историю – правки и подписи Сталина, а также наркома обороны Тимошенко (из-за этого некоторые историки даже называют ее Директивой Генштаба Красной Армии, так как она подписана начальником Генштаба Жуковым, или Директивой Главного Военного Совета, поскольку под ней стоит и подпись члена Главного Военного Совета Маленкова).

Что означает отсутствие подписей предсовнаркома и наркома обороны? Тимошенко вполне мог отказаться подписывать такой невнятный и даже непрофессиональный документ, составленный под давлением непонятных для него политических мотивов Сталина. А вот чем можно объяснить отсутствие подписи Сталина – непонятно, скорее всего, тем, что его не было в Москве в этот день.

Но ведь и первый заместитель Председателя Совнаркома Молотов, объявивший вместо вождя по радио в 12.15 о нападении Германии, тоже почему-то не стал визировать этот документ, хотя по многолетней традиции члены Политбюро визировали все решения, даже самые пустяковые, относящиеся к обороне страны!

И вообще, хотелось бы узнать наконец, каким же официальным документом высшей власти СССР было принято в июне 1941 г. решение о начале войны с Германией, унесшей 27 миллионов жизней советских людей.

Одним из загадочных предвоенных документов, появившихся в самый напряженный момент, когда со всех сторон поступали сведения о готовности немецких войск к нападению и перебежчики прямо утверждали, что в 4.00 22-го июня начнется война (поэтому якобы и было принято решение направить командованию западных округов Директиву наркома обороны о приведении войск в боевую готовность), является секретное постановление Политбюро от 21 июня. Вместо того чтобы принять решение Политбюро с конкретными указаниями, мобилизующими страну на отпор врагу, буквально за два часа до подписания Директивы наркома обороны № 1 появляется странное секретное решение Политбюро не об отражении возможного удара врага, а о создании совершенно новых крупных военных структур – направлений.

Впервые это постановление было опубликовано в журнале «Известия ЦК КПСС» № 2 за 1990 г. (с. 209–210). В книге «Великая тайна…» я привел факсимиле этого постановления (с. 74–75 Фотоприложений), однако по целому ряду причин необходимо поговорить о нем еще раз и подробнее, поэтому я включил его и в Фотоприложения к этой книге (с. 74).

Непонятно, почему в первой публикации в 1990 г. оно было названо секретным, ведь практически все постановления Политбюро по военным вопросам имели самые высокие грифы секретности, но их почему-то секретными не называют. Непонятно, почему оно считается непринятым, не имеет номера и иногда даже называется «проектом» или «черновиком» постановления, хотя практически все перечисленные в нем кадровые назначения осуществлены. Странным является и ряд особенностей этого постановления:

– отсутствие в нем указаний командующим пяти западных военных округов либо указания о переименовании этих округов во фронты;

– назначение практически всех первых руководителей наркомата обороны командующими направлениями (из нескольких вновь создаваемых фронтов каждый), да еще с немедленным выездом на места из Москвы;

– небывалое для командующих совместительство, так как практически никто из назначаемых не освобождался от ранее занимаемых должностей;

– невнятность формулировок: слова «общее руководство Северным фронтом», подразумевающие объединенное руководство несколькими округами, например Ленинградским и Архангельским; понятие «армии второй линии», которое может означать и фронт, и группу конкретных армий, и неопределенное количество армий, находящихся позади передовых фронтов.

Странно, что в Постановлении полностью отсутствует преамбула, поэтому непонятно, с какой целью оно издается. При подробном изучении его факсимиле я обнаружил, что опубликованный текст начинается с третьей страницы – в крайнем правом углу каждой из трех его страниц стоит цифра: соответственно 3, 4, 5. Из этого можно сделать вывод, что первые две страницы изъяты вместе с преамбулой и настоящим названием этого документа. Имеющееся название дописано позже – об этом свидетельствуют более мелкие буквы и аккуратность почерка (впрочем, того же самого, которым написан весь документ). А вот дата проставлена позже и другим почерком (И. Бунич утверждает, что почерком Сталина).

Необычно и название документа: «Секретное Постановление Политбюро», то есть фактически документ без названия, поскольку обычно в названии указывалась суть решаемого им вопроса (например, «Об укрепрайонах» или «О мобплане по боеприпасам» и т. п.).

Под отметкой об уровне секретности – «Особая папка» – на факсимиле этого документа имеются следы стертого текста, занимающие место, равное тексту обычной нумерации принятых постановлений Политбюро. Например, «п. 33/64 от 23. 5. 41», где 33 – порядковый номер протокола заседания Политбюро, а 64 – номер пункта этого протокола.

Перечисленные странности позволяют предположить, что это постановление было принято на день-два раньше, имело обычный номер, другое название, преамбулу на двух страницах и уже выполнялось, однако после начала войны было изменено до вида, в котором впервые было опубликовано в журнале «Известия ЦК КПСС» № 2 за 1990 г. и объявлено не включенным в протокол (то есть непринятым). Возможно также, что визы и сведения об ознакомлении членов Политбюро и указанных в постановлении исполнителей находились на первой странице. А если вспомнить, что по записи в Кремлевском журнале за 21 июня в кабинете Сталина в этот день находились лишь два члена Политбюро – Молотов и Ворошилов, то вероятность такого варианта увеличивается. Даже если там присутствовал и Сталин, то все равно кворума не было, так как членов Политбюро было девять.

Другой вариант – Сталин продиктовал Маленкову текст по ВЧ-телефону, лиц, получивших назначение, вызвали в кабинет вождя и ознакомили с постановлением. Мерецков и Запорожец узнали о нем в тот же вечер от Тимошенко (оба были его заместителями). Тюленев, по его словам, почему-то утром 22 июня – в кабинете у Ворошилова (хотя скорее это произошло вечером 21 июня, так как по воспоминаниям Тюленева вечером этого дня он был у наркома, который ему ничего о нем не сказал).

Видимо, это постановление было принято в целях реализации объявленного на совещании высшего военного руководства страны 24 мая 1941 г. плана действий Красной Армии и управления соединениями западных округов и переброшенными на запад армиями и соединениями из внутренних округов страны, участвующими в Великой транспортной операции.

Хотя это постановление считается неутвержденным (как бы непринятым проектом), все до единого назначения, перечисленные в нем, были произведены, что, возможно, создало 22 июня двойственность командования и усложнило управление войсками округов (фронтов). Например, может быть, именно поэтому командующий ЗапОВО генерал армии Павлов считал, что у его округа в запасе всего 700 т горючего (как он сказал на допросе), а гораздо позже выяснилось, что только в одном Слониме на складе (неизвестно кому подчинявшемся) было 150 тысяч т, и после начала войны эти запасы пришлось уничтожить, чтобы они не досталось немцам [18, c. 277–278].

Приведу отрывок из книги А. Б. Мартиросяна «Трагедия 22 июня: блицкриг или измена. Правда Сталина»:

Мало кому известно, что, например, подлинный отсчет выдающимся, поистине беспрецедентным в своем фантастическом героизме и мужестве подвигам, в частности наших летчиков, необходимо вести начиная с 15-й минуты агрессии гитлеровской Германии. Ровно в 4 часа 15 мин. 22 июня 1941 г. командир 124-го истребительного полка младший лейтенант Д. С. Кокорев совершил самый первый в той страшной войне воздушный таран – был уничтожен германский самолет «Дорнье-215».

В 4 часа 25 мин. летчик с великой русской фамилией И. И. Иванов повторил этот подвиг. Через час после самого первого тарана – в 5 часов 15 мин. летчик Л. Г. Бугелин утроил счет таранов. В 10 часов утра 22 июня летчик П. С. Рябцев совершил четвертый таран. А перечень летчиков, которые совершили таран прямо в первые же часы агрессии, таков: Д. С. Кокорев, И. И. Иванов, Д. Т. Бугелин, П. С. Рябцев, А. И. Мокляк, С. М. Гудитов, В. С. Лобода, А. С. Данилов, Е. М. Панфилов…

Вечная им слава! И да простят автора те безвестные герои-летчики, чьи славные имена не указаны в этом списке, – возможно, нам еще не все известно о первых мгновениях той войны…

Однако, коленопреклоненно склоняя голову перед их беспримерными подвигами, я не могу не задать отцам-командирам того времени один, возможно, до остервенения неприятный вопрос: почему уже на 15-й минуте агрессии даже командир истребительного полка оказался вынужденным ради защиты своей Родины идти на таран?!

Ведь боезапаса на истребителях того времени должно было хватить как минимум на полчаса даже самого жаркого боя! Что же сей факт должен означать – что даже на истребителе командира полка не был установлен боезапас?!

Увы, как правило, это было так, а то и того хуже, в чем еще с горечью убедимся. Лет пятнадцать тому назад автору довелось беседовать с одним стариком в Тверской области. Сам он был выходец из Белоруссии, из одного из приграничных районов. Войну встретил в возрасте 20 лет и все хорошо помнил. Хорошенько помянув всех павших в войне – дело происходило 9 мая 1990 г., – старик со слезами на глазах рассказал, что с расположенного в их деревне приграничного аэродрома летчики не могли даже взлететь – в баках их самолетов была вода!

Так вот, кто бы объяснил, как могло произойти такое, что Сталин за 4 дня предупреждает все войска о предстоящем нападении, требует приведения их в боевую готовность, а там, извините, бардак – на истребителях приграничного базирования не установлен боезапас, а в их баках – вода?!

([77, c. 224–225])

Я привел этот очень сильный и важный отрывок из книги А. Б. Мартиросяна дословно, опустив лишь один эпизод, не относящийся к первому дню войны. Должен сказать, что здесь я впервые увидел список наших героев-летчиков, совершивших таран в первый день войны, и очень благодарен автору книги, сумевшему собрать такой уникальный материал.

Я, как и он, склоняю голову перед подвигом этих героев и полностью согласен с тем, что причиной таранов было полное отсутствие боеприпасов в истребителях. Я безоговорочно верю и рассказу о воде вместо бензина в бензобаках самолетов приграничного аэродрома 22 июня 1941 г. Мне самому несколько лет назад рассказывал подобное человек из авиагородка Жуковский, но тогда я не очень поверил ему, потому что не мог представить себе, как такое могло быть.

А теперь представляю и даже могу объяснить, почему так случилось.

Сталин действительно отдал 18 июня 1941 г. приказ «отцам-командирам» привести войска на западной границе в боевую готовность, но вот только к чему? Отнюдь не к обороне, и даже не удару по Германии, а к Великой транспортной операции, начавшейся на рассвете 20 июня.

Поскольку эта операция была тайной, ее в те дни всячески прикрывали, очевидно, якобы готовящимися крупными совместными советско-германскими военными учениями, для которых войска с обеих сторон перебрасываются через границу. Этим же объясняли и все странности в распоряжениях высшего командования в последние предвоенные дни: невыдачу боеприпасов приграничным частям, отправку командиров в отпуска и рядового состава в увольнения, демонтаж прицельных устройств с артиллерийских орудий, отвод артиллерии с границы на внутренние полигоны. В авиации же ко всему прочему начали регламентные работы по техобслуживанию самолетов и даже пошли на такую крайнюю меру, как заправку самолетов водой вместо бензина[77] (ведь это была единственная стопроцентная гарантия, что самолет не взлетит и не собьет тараном перелетевший границу немецкий самолет).

А за всем этим стояла одна единственная фраза-приказ вождя: «Не допустить провокации!» Именно эта фраза из письма Гитлера Сталину и стала причиной суперпровокации, обрушившейся на нашу армию 22 июня 1941 г.

В книге И. Бунича «Операция “Гроза”. Ошибка Сталина» сказано:

На Северо-Западном фронте командир танковой дивизии доблестный полковник Черняховский, вскрыв свой красный пакет, ни минуты ни колеблясь, бросил свои танки в наступление на Тильзит, имея целью, захватив его, развивать наступление на Кенигсберг, как и было указано в извлеченном из пакета приказе. Даже в условиях 22 июня 1941 года танкам полковника Черняховского удалось, давя немецкие позиции, продвинутся на 25 километров. Только общая обстановка на фронте заставила Черняховского повернуть обратно.

([20, c. 670])

К большому сожалению, Бунич не указал источник этой интереснейшей и важнейшей информации. Поэтому начался поиск. В книгах и публикациях о прославленном полководце об этом ничего не говорилось. Мелькнуло однажды в Интернете сообщение о том, что Черняховский дважды пересекал на своих танках мост Марии-Луизы через Неман в Тильзите – в 1941 и в 1945 гг., но когда я вышел на источник этой информации, подтвердить он ее никак не смог.

Сын прославленного советского полководца дважды Героя Советского Союза генерала армии командующего фронтами Ивана Даниловича Черняховского генерал-майор Олег Иванович Черняховский в личной беседе со мной подтвердил факт нахождения 22 июня 1941 г. 28-й танковой дивизии под командой его отца на территории Германии, на глубине 12 км.

Он сказал, что семье И. Д. Черняховского это стало известно от писателя Акрама Шарипова, который служил под его командой в годы войны и поклялся во время его похорон написать о нем книгу. Шарипов много лет работал над книгой «Черняховский» для серии ЖЗЛ, бывал в доме Черняховских, расспрашивал его вдову, изучал документы и фотографии. Потом он читал Черняховским отрывки и целые главы из книги. Среди них была и глава о первом дне войны, когда в соответствии с приказом из «красного конверта» Черняховскому со своей танковой дивизией удалось прибыть в указанный пункт – немецкий городок, и о том, как он с тяжелыми боями пробивался оттуда к своим. Шарипов рассказывал, что для написания этой главы ему пришлось разыскать многих участников описываемых в ней событий и записать их рассказы (сам Шарипов участником этих событий не был, так как стал воевать под командованием Черняховского позже).

Однако при издании книги по непонятной причине глава об этих уникальных героических боях первого дня войны почему-то была изъята. Не попала она и в последующие издания книг А. Шарипова «Черняховский» и «Судьба полководца».

Довольно подробно изучив известную (к сожалению, весьма скупую) информацию о первом дне войны 28-й танковой дивизии, я пришел к следующему выводу. Если дивизия Черняховского, действуя по приказу из вскрытого пакета, все же прорвалась в Германию после начала войны, вела бои на немецкой территории и пробилась с боем обратно на советскую территорию и в советской прессе это не подали как подвиг (пусть не в дни войны, когда еще не все было понятно, но даже спустя несколько десятилетий), то это может означать лишь одно из двух: либо это решение было принято Черняховским самостоятельно вопреки запретам двух первых боевых директив наркома обороны (но тогда о нем трубили бы во все трубы в 60-е годы), либо военное и политическое руководство страны не хотело раскрывать своему народу и мировой общественности истинные обстоятельства появления советской танковой дивизии на территории Восточной Пруссии в первый день войны. Значит, поиски подтверждения этого подвига надо начинать с нуля. И вот в одной из последних книг о Черняховском появился ранее не известный документ (стиль, орфография и написание названий населенных пунктов сохранены):

Объяснительная записка И. Д. Черняховского военному прокурору

На поставленные Вами вопросы сообщаю следующее:

28-я ТД 21.6.41. после совершения 135-км марша из РИГИ сосредоточилась по приказу штаба округа в р-не ГРУДЖАЯ (почему-то не указано время. – А. О.). Таким образом, 1-й день войны застал дивизию в 145 км от границы. В ночь с 21.6 на 22.6.41 производилась разведка маршрутов вдоль ШЯУЛЯЙ-ТИЛЬЗИТСКОГО шоссе, а в 14.00 22.6 дивизии приказано выступить в совершенно другом направлении на КУРШЕНАЙ. В новом р-не из корпуса поступило распоряжение, что высылается 16 цистерн горючего, но вместо чего прислано было 16 бочек, что позволило заправить полностью только 6 танков (о нехватке горючего до 14.00 22 июня не упоминается. – А. О.).

С 22-го на 23 июня 28 ТД, совершив ночью марш в направлении УЖВЕНТИС, ЖВЕРАДИС, ПОПРУДИС, сосредоточилась в р-не: ЖВЕРАДИС, УЖКИРЯИ, ПОПРУДИС, БОМБАЛИС. Установить связь с 23 ТД при всех попытках не увенчались успехом, так как место ее нахождения никто не знал, в том числе штаб корпуса. Дивизии в течение часа было поставлено 3 задачи: атаковать в направлении ПАШИЛЕ, КАЛТИНЕНАЙ, СКАУДВИЛЕ. Противник прорвался на КРЯЖАЙ – атаковать КРЯЖАЙ.

Противник прорвался в направлении ВАРНЯЙ – не допустить его через межозерное дефиле. В 15.00 23.6 дивизия выступила с двумя танковыми полками (без мотополка, который по приказу Военсовета был оставлен в г. РИГА) выполнять задачу по разгрому КРЯЖАЙСКОЙ группы пр-ка. На марше разведка донесла, что пр-ка в м. КРЯЖАЙ нет. Дивизии пришлось делать поворот на юго-запад и действовать в направлении КАЛТИНЕНАЙ – СКАУДВИЛЕ, предварительно организовав сильную танковую разведку, так как, где пр-к, где свои войска, никто не знал. Ни одной разведсводки, ни оперсводки из штаба корпуса или штарма не поступало.

После ночного боя в р-не КАЛТИНЕНАЙ дивизия, ведя сильную ночную разведку, вышла в 5 км вост. КАЛТИНЕНАЙ, имея в виду (по моему решению) с рассветом 24. 6. атаковать пр-ка после тщательной разведки в направлении СКАУДВИЛЕ. В 1. 00 24. 6 лейтенант Фетисов, ком-р бронероты, привез приказ ком-ра корпуса: «Пр-к прорвался ВАИГОВО рассветом 28 ТД атаковать», м. ВАИГО-ВО было в 25 км в тылу дивизии на сев. – восток, и дивизии пришлось, выполняя приказ, совершить 25-километровый марш в обратном направлении, чтобы с рассветом атаковать, но высланная разведка показала, что пр-ка в ВАИГОВО нет.

В ночь с 24-го на 25 июня дивизии поставлена была задача атаковать в направлении ПАШЕЛЕ, КЕЛМЕ. Перед выступлением задача была изменена – атаковать на КРЯЖАЙ. Справа по приказу должна была действовать 23-я ТД. 25. 6. 28-я ТД вела 8-й часовой бой в р-не ПАШЕЛЕ, КАЛТИНЕНАЙ, где она была окружена, а в это время 23-я ТД отошла за озера в р-н ВАРНЯЙ и приказ о наступлении получила только, как выяснилось на разборе 28.7, после того, когда 28-я ТД вышла из боя. 90-я СД имела приказ на отход и его начала 24.6.

Таким образом, 12-й МК с первых дней войны и до выхода его в резерв фронта действовал:

а) Совершенно разрозненно по частям и без взаимодействия между дивизиями.

б) Дивизии действовали совершенно самостоятельно, причем с первых дней 28-я ТД была лишена самого необходимого. Для взаимодействия с танковыми полками и для обеспечения действий танков – мотострелкового полка, который самостоятельно по приказу Военного совета действовал на ЛИБАВСКОМ направлении.

в) Взаимодействия с авиацией или с наземными частями, стрелковыми дивизиями или корпусами не было никакого, и задач для дивизии или корпуса таких не ставилось, хотя это должно было лечь в основу подготовки операции мех. корпуса.

г) Отсутствие разведывательных данных и отсутствие всякой корпусной или армейской разведки, работающей на корпус, и наличие только ограниченной тактической танковой разведки в дивизиях (причем из-за отсутствия мотострелкового полка разведка была чисто танковая) приводило к тому, что дивизия получала по 3, 4 задачи в день для действия с большими маршами, поворотами и даже перевернутым фронтом, тогда как обстановкой это не вызывалось. На протяжении всего периода боев начиная с 23.6 от м. КАЛТИНЕНАЙ и до выхода в р-н ПСКОВ ни впереди, ни на флангах дивизии не было ни одной стрелковой части, хотя по приказу они должны были быть. Например.

При обороне на рубеже р. МУИЖА сев. ШЯУЛЯЯ в приказе значилось, что впереди занимает оборону 11 СК. На самом деле 11 СК оказался далеко сзади, в результате КП штаба 12 МК был совершенно открыт для пр-ка. На этом же КП погибла опергруппа штаба во главе с генерал-майором Шестопаловым.

При обороне на сев. берегу р. ЗАП. ДВИНА по приказу справа 28-я ТД должна обороняться 48-я СД, слева 202-я СД. На самом деле оказалось: справа 48-я СД без разрешения снялась и ушла, а слева 202-я СД совершенно не была на реке, а оказалась м. МАДОНА в 40 км от р. ЗАП. ДВИНА.

При наступлении на МАДОНУ по приказу значилось: справа наступает 48-я СД – ее не было совершенно; слева – 181-я СД, которой тоже совершенно не было.

На протяжении всего периода материальное обеспечение боя не было организовано совершенно. В первые дни боев с/с (станцией снабжения) для дивизии была г. РИГА, т. е. 200–250 км от боевого эшелона дивизии, причем путей подвоза не было, так как дорога, по которой можно было подвозить, была забита транспортом и людьми строительных батальонов, которые в первый же день войны загрузили своим паническим отходом все пути подвоза. В последующие дни с/с никто не знал, куда эвакуировать раненых, указаний, несмотря на запрос дивизии, не было, как правило, сообщались названия тех пунктов, которые уже были заняты пр-ком или где уже все запасы уничтожены.

За весь период боев корпуса не были совершенно организованы армейские СПАМы аварийных машин (СПАМ – сборный пункт аварийных машин. – В. Дейнес), не было никаких средств эвакуации. Поэтому машины, которые эвакуированы с поля боя, оставались подорванными на СПАМах (в р-не УЖВЕНТИС осталось 27 танков, в р-не ГРУДЖАЙ – 17 танков и т. д.).

О причинах потери боевой материальной части

Материальная часть 28-я ТД по своему техническому состоянию еще до войны на 75 % была в неудовлетворительном состоянии. Все машины старые, которые прошли ПОЛЬСКИЙ поход, поход в ЛИТВУ, ЛАТВИЮ, участвовали ряд лет на маневрах и учениях. Большинство машин требовали замены рабочих колес, коробок перемен передач, фрикционов, гусениц и т. д. Но из-за отсутствия запасных частей все машины так неисправными, но могущими двигаться и вышли на войну. Нагрузка же на машины была дана чрезвычайно большая, выходящая за всякие рамки технической эксплуатации. Это и является причиной того, что очень большой процент потерь по техническим неисправностям. Очень большой процент потерь машин от авиации пр-ка в первые дни боев, действовавшей безнаказанно. Отсутствие мотострелкового полка в дивизии, что поставило дивизию в условия действия только одними танками, без пехоты в лесисто-болотистых р-нах <…>

4. Отсутствие взаимодействия дивизий корпуса, все действовали в разное время и разных направлениях, отсутствие прикрытия с воздуха и воздушной разведки, слабость работы чисто танковой разведки без мотопехоты, отсутствие по обстановке соседей справа, слева, вопреки всему полная ясность пр-ка о направлении действия танковых полков дивизии (висел целый день аэростат в воздухе). В р-не ПАШИЛЕ дивизия в течение 6 часов вела бой в окружении.

5. Совершенное отсутствие средств для эвакуации машин из СПАМов.

Командир 28-й танковой дивизии полковник Черняховский.

([34, c. 561–565])

Мои комментарии:

1. По непонятной причине не указана дата написания Черняховским этого документа. Однако, судя по упомянутой в тексте дате 27 июля, он написан в конце июля – начале августа. Именно в это время, по утверждению интернетовского сайта «Мехкорпуса РККА», Черняховский три недели отсутствовал в своей дивизии, якобы находясь в госпитале с воспалением легких. Вполне возможно, что на самом деле в то время он был задержан и давал объяснения об обстоятельствах, при которых начала войну 28-я танковая дивизия.

2. Если 28-я тд в конце дня 21 июня 1941 г. действительно находилась в указанном Черняховским населенном пункте Груджай (Gruzdziai), то до границы в районе Тильзита действительно было 145 километров по прямой, а при движении по дороге Шяуляй – Тильзит еще больше – до 160 км. Если же он имел в виду Гаргждай (Gargzdai), расположенный в 15 км от Клайпеды (Мемеля), то в первый день войны 28-я тд находилась не в 145 км, а всего в 1 км (!) от советско-германской границы (хотя до Тильзита действительно было 145 км, но это совсем в другую сторону).

3. То, что Черняховский указывает расстояние, на котором в момент начала войны его дивизия находилась именно от пограничного города Тильзита, наводит на мысль, что в заданных ему прокурором вопросах упоминался именно Тильзит. Это подтверждает неслучайное упоминание Тильзита в сообщении И. Бунича о героических боях 28-й танковой дивизии под командой Черняховского в первый день войны на германской территории. Учитывая, что от Гаргждая до Тильзита всего 90 км, а от Груджая 145 км и почти прямая дорога, а также, зная, что за два ночных перехода из Риги 28-я тд продвинулась не менее чем на 300 км, нельзя исключать, что дивизия Черняховского в ночь с 21 на 22 июня 1941 г. дошла своим ходом до Тильзита. Скорее всего, предполагалось, что там она будет грузиться на платформы в немецкие составы для переброски к Северному морю. Однако в последний момент Черняховский узнал или догадался о начале войны и прорвался со своей дивизией на советскую территорию.

4. В объяснении прокурору Черняховский пишет: «В ночь с 21.6 на 22.6.41 производилась разведка маршрутов вдоль ШЯУЛЯЙ-ТИЛЬЗИТСКОГО шоссе…» Возможно, это замена истинных событий, происшедших между десятью часами утра 20.6.41, когда дивизия закончила переход из Риги и четырьмя часами утра 22.6.41, когда немцы начали боевые действия против CCCР. Цель этой замены – объяснить появление в первые часы войны 28-й танковой дивизии если не на территории Восточной Пруссии, то хотя бы в непосредственной близости от нее.

В этом же направлении ориентирует и информация интернет-сайта «12 meh»: «Уже в 9 часов 45 минут 22 июня командующий фронтом принял решение на использование мехкорпусов для разгрома прорвавшегося противника. 12-й корпус в соответствии с этим приказом должен был наступать в расходящихся направлениях: 23-я танковая дивизия должна была ликвидировать противника в районе Кретинги, а остальные силы корпуса (в частности, 28 тд) с рубежа Тяль-шай – Повентис наступать “по флангу и в тыл противника, прорывающегося на Таураге”, то есть на германскую территорию. Корпус подчинялся управлению 8-й армии». Вот это и удивляет – 12-й мехкорпус (в том числе и 28-я тд) подчинялся командующему 8-й армии, а команды ему отдавал непосредственно командующий Северо-Западным фронтом (до 18 июня 1941 г. – ПрибОВО) генерал-полковник Кузнецов (участник совещания 24 мая 1941 г. у Сталина).

5. Из объяснения следует, что у 28-й танковой дивизии связь с командованием 12-го мехкорпуса и 8-й армии была потеряна до 14 часов 22 июня 1941 г., что подтвердил мне генерал-майор Петр Львович Боград, встретивший в это время Черняховского на лесной дороге между ст. Плунге и штабом 8-й армии. Лишь в 14.00 первого дня войны командир 28-й тд получил указание «выступить в совершенно другом направлении – на Куршенай». За эти 10 часов, прошедшие с момента начала войны, 28-я тд вполне могла вернуться c территории Германии и установить связь со своим непосредственным командованием.

6. Сам факт существования «Объяснительной записки» является свидетельством того, что в действиях 28-й танковой дивизии были моменты, требовавшие разбирательства «компетентных органов», – огромные потери техники, а также ее местонахождение и боевые действия в начале войны. Вполне возможно, что в это время с комдива была взята подписка о неразглашении факта нахождении его дивизии 21–22 июня 1941 г. на территории Германии и составлен отчет, «прикрывающий» ее истинное местонахождение и боевые действия в этот период.