Как начиналась война для советского руководства

Член Политбюро, заместитель Председателя Совнаркома СССР, нарком иностранных дел В. М. Молотов (цит. по [129] с указанием страниц):

Мы знали, что война не за горами, что мы слабей Германии, что нам придется отступать. Весь вопрос был в том, докуда нам придется отступать – до Смоленска или до Москвы, это перед войной мы обсуждали (это утверждение Молотова совершенно не соответствует фактам, его опровергают: разоружение оборонительной линии Сталина на старой границе, речь Сталина 5 мая на встрече в Кремле с выпускниками военных академий о наступательном характере предстоящей войны, подтягивание аэродромов и складов к самой границе. – А. О.)… Мы делали все, чтобы оттянуть войну. И нам это удалось – на год и десять месяцев. Хотелось бы, конечно, больше. Сталин еще перед войной считал, что только к 1943 году мы сможем встретить немца на равных…

([С. 40–41])

Есть очень много сообщений о таком мнении Сталина. Непонятно только, почему же он не понимал, что и немцы за два года резко увеличат количество и улучшат боевые характеристики выпускаемого оружия?!

…А с моей точки зрения, другого начала войны и быть не могло. Оттягивали, а в конце концов и прозевали, получилось неожиданно. Я считаю, что на разведчиков положиться нельзя. Надо их слушать, но надо их и проверять… Нам нужно было оттянуть нападение Германии, поэтому мы старались иметь с ними дела хозяйственные: экспорт-импорт…

([С. 41])

На мой взгляд, все, что сказано в последнем абзаце, совершенно не соответствует действительности и направлено на то, чтобы скрыть истинный характер советско-германских отношений в 1939–1941 гг.

…Двадцать первого июня, вечером мы были на даче у Сталина часов до одиннадцати-двенадцати (очевидно, речь идет о «ближней» даче в Волынском. – А. О.)… Может быть, даже кино смотрели… Потом разошлись…

([С. 57])

…Позвонил Жуков, он не сказал, что война началась, но опасность на границе уже была. Либо бомбежка, либо получили другие тревожные сведения…

([С. 56])

…Жуков и Тимошенко подняли нас: на границе что-то тревожное началось.

([С. 57])

Возможно, Молотов имел в виду, что, когда легли спать, кому-то из членов Политбюро позвонил Жуков, а кому-то Тимошенко?

…Мы собрались у товарища Сталина в Кремле около двух часов ночи, официальное заседание, все члены Политбюро были вызваны… (во-первых, не соответствует действительности слово «все», так как по записи в Кремлевском журнале 22 июня 1941 г. в кабинете Сталина из девяти членов Политбюро были лишь четверо – Молотов, Ворошилов, Микоян, Каганович, а из пяти кандидатов в члены Политбюро лишь двое – Маленков и Берия. Почему-то Молотов не персонифицирует участников этого, пожалуй, самого важного за всю историю СССР заседания Политбюро, то ли потому, что его участники договорились о коллективной ответственности за происшедшее в этот день, то ли скрывая отсутствие вождя в Москве. Во-вторых, по записям в журнале Молотов и Берия вошли в кабинет Сталина не «около двух часов ночи», а в 5.45. – А. О.). Маленков и Каганович должны помнить, когда их вызвали (Молотов утверждает, что подтвердить точность его слов могут только Маленков и Каганович, хотя в момент последней беседы с ним Ф. Чуева, 21.05.74 г., были живы еще два участника событий – Микоян и адмирал Кузнецов, но, видимо, они излагали несколько другую версию событий 22 июня. – А. О.)… Это, по-моему, было не позже чем в половине третьего (по записи в Кремлевском журнале Маленков вошел в кабинет Сталина в 7.30, Каганович в 8.00. – А. О.). И Жуков с Тимошенко прибыли не позже трех часов (по записи в журнале – в 5.45. – А. О.).

А между двумя и тремя ночи позвонили от Шуленбурга в мой секретариат (Добрюха пишет, что ему рассказывал И. Стаднюк, со слов Молотова, как «в ночь с 21 на 22 июня между двумя и тремя часами ночи на его даче прогудел телефонный звонок. На другом конце провода представились: “Граф фон Шуленбург, посол Германии…” Посол просил срочно его принять. Чтобы передать меморандум об объявлении войны… Молотов назначает встречу – в наркомате – и тут же звонит Сталину на дачу. Сталин, как всегда, не выдает своего состояния. Размеренно раздаются слова: “Езжай, но прими немецкого посла только после того, как военные нам доложат, что агрессия началась…”» [37]. – А. О.), а из моего секретариата – Поскребышеву, что немецкий посол Шуленбург хочет видеть наркома иностранных дел Молотова… я без ведома Сталина не пошел бы встречать Шуленбурга, а я не помню, чтоб я звонил Сталину с дачи. Но я бы запомнил, потому что у меня не могло быть другой мысли, кроме того, что начинается война, или что-то в этом роде. Но звонил мне не Шуленбург, а чекист, связанный с Поскребышевым: Сталин дал указание собраться (а не вызвал к себе! – А. О.)… Шуленбурга я принимал в полтретьего или в три ночи, думаю не позже трех часов (а отнюдь не в 4.30 – 5.00, как утверждает Жуков, и не в 5. 30, как заявил сам Молотов, выступая по радио 22 июня. – А. О.). Германский посол вручил ноту одновременно с нападением. У них все было согласовано.

([Там же])

Из этой тирады следует, что Шуленбург сам добивался приема вопреки утверждению Жукова о том, что позвонить Шуленбургу предложил Сталин, о чем Молотов даже не упоминает. Более того, «поток сознания» Молотова «вынес» его неожиданное признание в том, что без согласия Сталина он бы никогда не пошел на встречу с послом Германии в ту ночь, а он не помнит, чтобы «звонил Сталину с дачи». Стоп! Зачем для получения согласия звонить Сталину, если он сидит рядом (если он действительно находился там, на даче в Волынском)?! Тем более если, по словам Жукова, Сталин сам предложил вызвать Шуленбурга?! А вот если его в кабинете не было, тогда ему надо было звонить.

Теперь о даче. Если Молотов имел в виду звонок Сталину со своей дачи, то это стало бы важным моментом в его изложении событий 22 июня. Но этого нет, значит, он имеет в виду дачу Сталина. Возможно, по указанию Сталина члены Политбюро, а скорее, Штаба Великой транспортной операции, собрались без него на его даче в Волынском, возможно потому что там был прямой телефон, связывающий ее с любой другой дачей Сталина, в том числе и в Сочи. Такое подозрение подкрепляет и молотовское слово «разошлись» вместо «разъехались» – возможно, разошлись по комнатам дачи и прилегли, пока их не «подняли» звонком Жуков с Тимошенко. Еще одно очень важное наблюдение: в своем описании начала войны Молотов, в отличие от Жукова, ни слова не сказал о поведении и внешнем виде Сталина, что является еще одним косвенным подтверждением того, что Сталина не было в Москве и все обсуждения с ним велись по телефону ВЧ-связи.

…Напряжение ощущалось и в 1939-м, и в 1940-м. Напряжение было очень сильное, поэтому немножко, конечно, было добродушие какое-то, ну, желание передышки. Кто-то мне недавно говорил, упрекая: «Жданов-то где был?» Он в Сочи был, когда началась война. Ну, конечно, можно было не ездить в Сочи в тридцать девятом году или в сороковом году, да и дальше в сорок первом, а, в конце концов, больному человеку, что с ним сделаешь, как-то надо дать передышку. Упрекают: «О чем они думали? О войне? Нет, они в Сочи сидели!» Оптимисты, мол, какие, члены Политбюро.

([С. 45])

Значит, осведомленные люди долго помнили об отъезде Жданова в отпуск в Сочи во второй половине июня 41-го, причем говорили об этом почему-то во множественном числе: «они», «члены Политбюро», «они в Сочи сидели». Возможно, это означает, что там в это время отдыхали и Калинин с Андреевым, но разве от них тогда что-то серьезно зависело? Все зависело от Сталина, и похоже, что в первую очередь именно его нахождение в Сочи в момент начала войны имел в виду некто, беседовавший с Молотовым.

Читаю Молотову (это Чуев о себе говорит. – А. О.) выдержки из книги Авторханова о 22 июня 1941 года: «Приехали к нему на дачу (скорее – позвонили. – А. О.) и предложили выступить с обращением к народу. Сталин наотрез отказался. Тогда поручили Молотову…»

– Да, правильно, приблизительно так.

– «Сталину предложили возглавить Главное командование Красной Армии – отказался».

– Ну зачем ему все брать на себя? Он и так оставался во главе, но не завален мелочами, второстепенными вопросами. Это правильно он делал, конечно.

Вдвойне правильно, если его не было в Москве. А как только вернулся, наплевав на все убедительные перечисленные Молотовым доводы, немедленно взвалил на себя все военные должности: 10 июля возглавил Ставку Верховного Командования, 19 июля стал наркомом обороны и 8 августа Верховным Главнокомандующим

– «Когда члены Политбюро начали напоминать Сталину о его личной ответственности в случае катастрофы, Сталин перешел в контрнаступление и обвинил Молотова в предательстве…»

– Молотова?

– Да, «…за подписание Пакта с Риббентропом».

– Ну знаете, абсурд! Сталин же там был. Все это было по его инициативе, по сути дела.

– «Ворошилова и Жданова назвал саботажниками – соглашения с англо-французской миссией…»

– Ну, неправильно.

– «На возражение, что все это делалось ведь по прямому предложению лично Сталина, Сталин с несвойственной ему горячностью вскочил с места, обложил всех матом и исчез в один из своих тайников»… Приводит слова Хрущева: «Я знаю, каким героем он был. Я видел его, когда он был парализован от страха перед Гитлером, как кролик, загипнотизированный удавом».

– Ну, конечно, он переживал, но на кролика не похож, конечно. Дня два-три (другие говорят «дня четыре», но ведь советские руководители и полководцы впервые увидели его подпись только на восьмой день, а народ впервые услышал его голос лишь на двенадцатый день войны. – А. О.) он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен. Но всем было очень трудно, а ему особенно.

– Якобы был у него Берия, и Сталин сказал: «Все потеряно, я сдаюсь».

– Не так. Трудно сказать, двадцать второго или двадцать третьего это было, такое время, когда сливался один день с другим. «Я сдаюсь» – таких слов я не слышал. И считаю их маловероятными.

– Авторханов пишет о Евгении Аллилуевой, тетке Светланы, которая пришла к Сталину в августе 1941 года и была поражена его паническим настроением (ее дочь К. П. Аллилуева в книге «Племянница Сталина» утверждает, что Е. Аллилуева последний раз видела Сталина «через несколько дней» после начала войны (с. 176), то есть в июне или в июле. – А. О.).

– Нет, тогда он уже оправился. Когда он стал министром военным? Тридцатого июня? (Опять ошибается товарищ Молотов, Сталин стал наркомом обороны позже – 19 июля 1941 г. – А. О.).

([С. 398–399])

Член Политбюро, нарком внешней торговли CCCP А. И. Микоян (цит. по [82, гл. 31]:

В субботу 21 июня 1941 г., вечером, мы, члены Политбюро, были у Сталина на квартире. Обменивались мнениями. Обстановка была напряженной. Сталин по-прежнему уверял, что Гитлер не начнет войны. Неожиданно туда приехали Тимошенко, Жуков и Ватутин (присутствие Ватутина на квартире Сталина крайне маловероятно и больше никем не подтверждается. – А. О.). Они сообщили, что только что получены сведения от перебежчика, что 22 июня в 4 часа утра немецкие войска перейдут нашу границу. Сталин и на этот раз усомнился в информации, сказав: «А не перебросили ли перебежчика специально, чтобы спровоцировать нас?»

Поскольку все мы были крайне встревожены и требовали принять неотложные меры, Сталин согласился «на всякий случай» дать директиву в войска о приведении их в боевую готовность. Но при этом было дано указание, что, когда немецкие самолеты будут пролетать над нашей территорией, по ним не стрелять, чтобы не спровоцировать нападение (может быть, в этом указании имелось в виду начало второго этапа Великой транспортной операции – переброска через границу в обе стороны живой силы своим ходом, а также пролета авиации? – А. О.). <…> Мы разошлись около трех часов ночи 22 июня, а уже через час меня разбудили: «Война!» Сразу члены Политбюро вновь собрались у Сталина (это где – на даче, на квартире или в кабинете? – А. О.), зачитали информацию о том, что бомбили Севастополь и другие города… Решили, что надо выступить по радио в связи с началом войны. Конечно, предложили, чтобы это сделал Сталин. Но Сталин отказался: «Пусть Молотов выступит». Мы все возражали против этого: народ не поймет… Однако наши уговоры ни к чему не привели (а как же «большинство», партийная дисциплина? – А. О.). Сталин говорил, что не может выступить сейчас, это сделает в другой раз. Так как Сталин упорно отказывался, то решили, пусть выступит Молотов. Выступление Молотова прозвучало в 12 часов дня 22 июня.

На второй день войны для руководства военными действиями решили образовать Ставку Главного Командования. При обсуждении вопроса Сталин принял живое участие.

Эта весьма многозначительная фраза, скорее всего, означает, что Сталин отказался быть председателем и выдвинул Тимошенко, ибо все остальные могли предлагать на этот пост только вождя. Он же убедительно доказал, что руководить Ставкой из Сочи невозможно и что он возглавит ее, вернувшись в Москву. Так и вышло. Председателем Ставки Верховного Командования он стал 10 июля 1941 г.

…Договорились, что Председателем Ставки будет Тимошенко, а ее членами Жуков, Сталин, Молотов, Ворошилов, Буденный и адмирал Кузнецов. При Ставке создали институт постоянных советников. Ими стали: Ватутин, Вознесенский, Воронов, Жданов, Жигарев, Мехлис, Микоян, Шапошников…

Вечером вновь собрались у Сталина (интересно, что о поведении и внешнем виде Сталина даже не упоминается, и это усиливает подозрение, что в тот момент он отсутствовал. – А. О.). Сведения были тревожные. С некоторыми военными округами не было никакой связи. На Украине же дела шли не так плохо, там хорошо воевал Конев. Мы разошлись поздно ночью. Немного поспали утром, потом каждый стал проверять свои дела по своей линии: как идет мобилизация, как промышленность переходит на военный лад, как с горючим и т. д.

Сталин в подавленном состоянии находился на ближней даче (надо же как-то объяснять отсутствие вождя в такой момент. – А. О.) в Волынском (в районе Кунцева)…

На седьмой день войны фашистские войска заняли Минск. 29 июня, вечером, у Сталина в Кремле собрались Молотов, Маленков, я и Берия.

Согласно записям в Кремлевском журнале, в этот день приема вообще не было. А вот если действующая часть Политбюро утром 29-го вылетела в Сочи, то вечером в этот день они действительно собрались у Сталина, только не в Кремле, а на сочинской даче.

…Встревоженный таким ходом дела, Сталин предложил всем нам поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться в обстановке.

В наркомате были Тимошенко, Жуков и Ватутин. Жуков докладывал… Около получаса говорили довольно спокойно. Потом Сталин взорвался: «Что за Генеральный штаб? Что за начальник штаба, который в первый же день войны растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует?»

Жуков, конечно, не меньше Сталина переживал состояние дел, и такой окрик Сталина был для него оскорбительным. И этот мужественный человек буквально разрыдался и выбежал в другую комнату. Молотов пошел за ним. Мы все были в удрученном состоянии. Минут через 5—10 Молотов привел внешне спокойного Жукова, но глаза у него были мокрые…

Очень трудно представить, что все это происходит в помещении Генштаба, тем более что, кроме Жукова, никто из работников наркомата обороны даже не упомянут в этом рассказе. Скорее, ни в какой наркомат большой группой руководителей не ездили, а просто взяли с собой в самолет Жукова, и весь этот разговор с ним состоялся в Сочи, после решения там самых важных вопросов о руководстве страной в военное время.

…Через день-два, около четырех часов, у меня в кабинете был Вознесенский.

Похоже, Микоян разбил эпизод поездки к Сталину 29–30 июня и подготовки к ней на три эпизода и сместил во времени.

…Вдруг звонят от Молотова и просят нас зайти к нему. У Молотова уже были Маленков, Ворошилов, Берия… Берия сказал, что необходимо создать Государственный Комитет Обороны, которому отдать всю полноту власти в стране… Договорились во главе ГКО поставить Сталина… Решили поехать к нему. Он был на ближней даче. Молотов, правда, сказал, что Сталин в последние два дня в такой прострации, что ничем не интересуется, не проявляет никакой инициативы, находится в плохом состоянии. Тогда Вознесенский, возмущенный всем услышанным, сказал: «Вячеслав, иди вперед, мы за тобой пойдем», – то есть в том смысле, что если Сталин будет себя так вести и дальше, то Молотов должен вести нас, и мы пойдем за ним…

Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Увидев нас, он как бы вжался в кресло и вопросительно посмотрел на нас. Потом спросил: «Зачем пришли?» Вид у него был настороженный, какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь по сути дела он сам должен был нас созвать. У меня не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовать.

Молотов от нашего имени сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы поставить страну на ноги. Для этого создать Государственный Комитет Обороны. «Кто во главе?» – спросил Сталин. Когда Молотов ответил, что во главе – он, Сталин, тот посмотрел удивленно, никаких соображений не высказал. «Хорошо», – говорит потом. Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного Комитета Обороны. «Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я», – добавил он.

Сталин заметил: «Надо включить Микояна и Вознесенского. Всего семь человек утвердить». Берия снова говорит: «Товарищ Сталин, если все мы будем заниматься в ГКО, то кто же будет работать в Совнаркоме, Госплане? Пусть Микоян и Вознесенский занимаются всей работой в правительстве и Госплане». Вознесенский поддержал предложение Сталина. Берия настаивал на своем, Вознесенский горячился. Другие на эту тему не высказывались.

1 июля постановление о создании Государственного Комитета Обороны во главе со Сталиным было опубликовано в газетах.

Интересно, что Микоян ни слова не сказал об обстоятельствах подготовки и утверждения Директивы от 29 июня 1941 г., текст которой был написан им вместе с Молотовым и Щербаковым и которая легла в основу речи Сталина по радио 3 июля 1941 г. Дело в том, что ее текст был написан и напечатан в Москве еще 28 июня, собственноручно доработан и подписан Сталиным в Сочи и срочно передан в Москву для рассылки в тот же день.

Вскоре Сталин пришел в полную форму, вновь пользовался нашей поддержкой (а на самом деле – просто вернулся в Москву. – А. О.). 3 июля он выступил по радио с обращением к советскому народу.

Начальник Генерального штаба Красной Армии генерал армии Г. К. Жуков (цит. по [45, с. 260–265]:

Вечером 21 июня мне позвонил начальник штаба Киевского военного округа генерал-лейтенант М. А. Пуркаев и доложил, что к пограничникам явился перебежчик – немецкий фельдфебель, утверждающий, что немецкие войска выходят в исходные районы для наступления, которое начнется утром 22 июня.

Я тотчас же доложил наркому и И. В. Сталину…

– Приезжайте с наркомом минут через 45 в Кремль, – сказал И. В. Сталин.

Захватив с собой проект директивы войскам, вместе с наркомом и генерал-лейтенантом Н. Ф. Ватутиным мы поехали в Кремль (почему-то Жуков не указывает конкретное время – «вечером» может означать от 18.00 до 24.00, однако в Кремлевском журнале указано время его пребывания там с Тимошенко, но без Ватутина: 20.50–22.50. – А. О.). По дороге договорились во что бы то ни стало добиться решения о приведении войск в боевую готовность.

И. В. Сталин встретил нас один (по Кремлевскому журналу, в это время в кабинете Сталина находились Молотов, Ворошилов, Берия, Вознесенский и Маленков. – А. О.). Он был явно озабочен.

– А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт? – спросил он.

– Нет, – ответил С. К. Тимошенко. – Считаем, что перебежчик говорит правду.

Тем временем в кабинет И. В. Сталина вошли члены Политбюро. Сталин коротко проинформировал их.

– Что будем делать? – спросил И. В. Сталин. Ответа не последовало.

– Надо немедленно дать директиву войскам о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность, – сказал нарком.

– Читайте! – сказал И. В. Сталин.

Я прочитал проект директивы. И. В. Сталин заметил:

– Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву…

Не теряя времени, мы с Н. Ф. Ватутиным вышли в другую комнату и быстро составили проект… И. В. Сталин, прослушав проект директивы и сам еще раз его прочитав, внес некоторые поправки и передал наркому для подписи (если все так и было, на подлиннике директивы должна быть правка, сделанная рукой Сталина. – А. О.).

С этой директивой Н. Ф. Ватутин немедленно выехал в Генеральный штаб, чтобы тотчас же передать ее в округа. Передача в округа была закончена в 00.30 минут 22 июня 1941 года. Копия директивы была передана наркому Военно-Морского Флота.

Примерно в 24 часа 21 июня командующий Киевским округом М. П. Кирпонос, находившийся на своем командном пункте в Тернополе, доложил по ВЧ, что, кроме перебежчика… появился еще один немецкий солдат… и сообщил, что утром в 4 часа немецкие войска перейдут в наступление.

Все говорило о том, что немецкие войска выдвигаются ближе к границе.

Об этом мы доложили в 00.30 минут ночи И. В. Сталину. Он спросил, передана ли директива в округа. Я ответил утвердительно…

Под утро 22 июня Н. Ф. Ватутин и я находились у наркома обороны С. К. Тимошенко в его служебном кабинете. В 3 часа 07 минут мне позвонил по ВЧ командующий Черноморским флотом адмирал Ф. С. Октябрьский и сообщил: «Система ВНОС флота докладывает о подходе со стороны моря большого количества неизвестных самолетов; флот находится в полной боевой готовности. Прошу указаний… Решение одно: встретить самолеты огнем противовоздушной обороны флота».

Переговорив с С. К. Тимошенко, я ответил адмиралу Ф. С. Октябрьскому:

– Действуйте и доложите своему наркому.

В 3 часа 30 минут начальник штаба Западного округа генерал В. Е. Климовских доложил о налете немецкой авиации на города Белоруссии. Минуты через три начальник штаба Киевского округа генерал М. А. Пуркаев доложил о налете авиации на города Украины. В 3 часа 40 минут позвонил командующий Прибалтийским военным округом генерал Ф. И. Кузнецов, который доложил о налетах вражеской авиации на Каунас и другие города. Нарком приказал мне звонить И. В. Сталину. Звоню. К телефону никто не подходит. Звоню непрерывно. Наконец слышу сонный голос генерала Власика (начальника управления охраны).

– Кто говорит?

– Начальник Генштаба Жуков. Прошу срочно соединить меня с товарищем Сталиным.

– Что? Сейчас?! – изумился начальник охраны. – Товарищ Сталин спит.

– Будите не медля: немцы бомбят наши города, началась война… Минуты через три к аппарату подошел И. В. Сталин.

Я доложил обстановку и просил разрешения начать ответные боевые действия.

И. В. Сталин молчит…

Наконец, как будто очнувшись, И. В. Сталин спросил:

– Где нарком?

– Говорит по ВЧ с Киевским округом.

– Приезжайте с Тимошенко в Кремль. Скажите Поскребышеву, чтобы он вызвал всех членов Политбюро…

В 4 часа 10 минут Западный и Прибалтийский особые округа доложили о начале боевых действий немецких войск на сухопутных участках округов.

В 4 часа 30 минут утра мы с С. К. Тимошенко приехали в Кремль. Все вызванные члены Политбюро были уже в сборе.

Это утверждение Жукова противоречит Кремлевскому журналу, по записям в котором 22 июня в кабинет Сталина первыми вошли в 5.45 Молотов, Берия, Тимошенко, Мехлис и Жуков. Затем Маленков – в 7.30, Микоян – в 7.55, Каганович и Ворошилов – в 8.00, Вышинский – в 7.30, Кузнецов – в 8.15. Хотя, если Сталина в Москве не было, все они могли сидеть в приемной его кабинета, где собирались другие вызванные, и ждать прихода Молотова, который сначала наверняка дозвонился до Сталина и обсудил с ним ситуацию.

И. В. Сталин был бледен и сидел за столом, держа в руках не набитую табаком трубку.

Мы доложили обстановку. И. В. Сталин недоумевающе сказал:

– Не провокация ли это немецких генералов?

– Немцы бомбят наши города на Украине, в Белоруссии и Прибалтике. Какая же это провокация… – ответил С. К. Тимошенко.

– Если нужно организовать провокацию, – сказал И. В. Сталин, – то немецкие генералы бомбят и свои города… – И, подумав немного, продолжал: – Гитлер наверняка не знает об этом.

– Надо срочно позвонить в германское посольство, – обратился он к В. М. Молотову.

В посольстве ответили, что посол граф фон Шуленбург просит принять его для срочного сообщения.

Принять посла было поручено В. М. Молотову.

Тем временем первый заместитель начальника Генерального штаба генерал Н. Ф. Ватутин передал, что сухопутные войска немцев после сильного артиллерийского огня на ряде участков северо-западного и западного направлений перешли в наступление.

Мы тут же просили И. В. Сталина дать войскам приказ не медля организовать ответные действия и нанести контрудары по противнику.

– Подождем возвращения Молотова, – ответил он.

Через некоторое время в кабинет быстро вошел В. М. Молотов:

– Германское правительство объявило нам войну.

И. В. Сталин молча опустился на стул и глубоко задумался.

Наступила длительная, тягостная пауза.

Я рискнул нарушить затянувшееся молчание и предложил немедленно обрушиться всеми имеющимися в приграничных округах силами на прорвавшиеся части противника и задержать их дальнейшее продвижение.

– Не задержать, а уничтожить, – уточнил С. К. Тимошенко.

– Давайте директиву, – сказал И. В. Сталин. – Но чтобы наши войска, за исключением авиации, нигде пока не нарушали немецкую границу.

Трудно было понять И. В. Сталина. Видимо, он все еще надеялся как-то избежать войны.

Нарком Военно-Морского флота адмирал Н. Г. Кузнецов:

Около 11 часов вечера зазвонил телефон. Я услышал голос маршала С. К. Тимошенко:

– Есть очень важные сведения. Зайдите ко мне…

…Позвав Алафузова, пошел вместе с ним… Наши наркоматы были расположены по соседству. <…> Кабинет С. К. Тимошенко. Маршал, шагая по комнате, диктовал… Генерал армии Г. К. Жуков сидел за столом и что-то писал. Перед ним лежало несколько заполненных листов большого блокнота для радиограмм. Видно, Нарком обороны и начальник Генерального штаба работали довольно долго.

Семен Константинович… не называя источников, сказал, что считается возможным нападение Германии на нашу страну. Жуков встал и показал нам телеграмму, которую он заготовил для пограничных округов. Помнится, она была пространной – на трех листах. В ней подробно излагалось, что следует предпринять войскам в случае нападения гитлеровской Германии. Непосредственно флотов эта телеграмма не касалась.

Хотя в тексте Директивы № 1 от 22.06.41 г., переданном в 00.30 и впервые опубликованном Жуковым в его мемуарах, в адресе указано: «Копия: Народному комиссару Военно-Морского Флота» и аналогичный адрес имеется в директиве № 2 от 22.06.41 г., переданной в 07.15, следует отметить, что на факсимиле директивы № 2 видно, что эта надпись сделана тем же почерком, но другой ручкой. То есть она была дописана позже. Об этом же прямо свидетельствует дописанная пометка о снятии рукописной копии с Директивы № 2 и вручении ее для НКМФ капитану 1-го ранга Голубеву. Значит, по какой-то причине Военно-Морскому Флоту директивы № 1 и № 2 не послали – или забыли, или потому что флот уже был приведен в готовность № 1. Почему же именно флот лучше всех встретил врага?

Пробежав текст телеграммы, я спросил:

– Разрешено ли в случае нападения применять оружие?

– Разрешено.

Сам вопрос Кузнецова свидетельствует о том, что в тексте телеграммы ничего не говорилось о применении оружия, это ставит под сомнение устное разрешение Тимошенко Кузнецову на открытие огня. Больше никому из командующих в тот момент такое разрешение не было дано. Может быть, руководство наркомата обороны догадывалось или даже знало о подготавливаемом англичанами ударе по Черноморскому флоту?!

Поворачиваюсь к контр-адмиралу Алафузову:

– Бегите в штаб и дайте немедленно указание флотам о полной фактической готовности, то есть о готовности номер один. Бегите! <… >

Когда я возвращался в наркомат, меня не покидали тяжелые мысли: когда Наркому обороны стало известно о возможном нападении гитлеровцев? В котором часу он получил приказ о приведении войск в полную боевую готовность? Почему не само правительство, а Нарком обороны отдал мне приказ о приведении флота в боевую готовность, причем полуофициально и с большим опозданием?

Было ясно одно: с тех пор как Нарком обороны узнал о возможном нападении Гитлера, прошло уже несколько часов. Это подтверждали исписанные листки блокнота, которые я увидел на столе (почему Тимошенко ни словом не обмолвился о встрече со Сталиным? – А. О.).

В наркомате мне доложили: экстренный приказ уже передан. Он совсем короток – сигнал, по которому на местах знают, что делать… Берусь за телефонную трубку…

– Не дожидаясь получения телеграммы, которая вам уже послана, переводите флот на оперативную готовность номер один – боевую…

Глуховатый звонок телефона поднял меня на ноги.

– Докладывает командующий Черноморским флотом.

По необычайно взволнованному голосу вице-адмирала Ф. С. Октябрьского уже понимаю – случилось что-то из ряда вон выходящее.

– На Севастополь совершен воздушный налет. Зенитная артиллерия отражает нападение самолетов. Несколько бомб упало на город…

Смотрю на часы. 3 часа 15 минут. Вот когда началось… У меня уже нет сомнений – война!

Сразу снимаю трубку, набираю номер кабинета И. В. Сталина. Отвечает дежурный:

– Товарища Сталина нет, и, где он, мне неизвестно.

– У меня сообщение исключительной важности, которое я обязан немедленно передать лично товарищу Сталину, – пытаюсь убедить дежурного.

– Не могу ничем помочь, – спокойно отвечает он и вешает трубку.

А я не выпускаю трубку из рук. Звоню маршалу С. К. Тимошенко. Повторяю слово в слово то, что доложил вице-адмирал Октябрьский.

– Вы меня слышите?

– Да, слышу.

В голосе Семена Константиновича не звучит и тени сомнения, он не переспрашивает меня. Возможно, не я первый сообщил ему эту новость… Снова по разным номерам звоню И. В. Сталину, пытаюсь добиться личного разговора с ним. Ничего не выходит… Через несколько минут слышу звонок. В трубке звучит недовольный, какой-то раздраженный голос:

– Вы понимаете, что докладываете? – это Г. М. Маленков.

– Понимаю и докладываю со всей ответственностью: началась война…

Г. М. Маленков вешает трубку. Он, видимо, не поверил мне. Кто-то из Кремля звонил в Севастополь, перепроверял мое сообщение. Разговор с Маленковым показал, что надежда избежать войны жила еще и тогда, когда нападение совершилось… Возможно, и указания, данные Наркому обороны, поэтому передавались на места без особой спешки, и округа не успели их получить до нападения гитлеровцев.

После звонка Маленкова я все-таки надеялся, что вот-вот последуют указания правительства о первых действиях в условиях начавшейся войны. Никаких указаний не поступало. Тогда я на свою ответственность приказал передать флотам официальное извещение о начале войны и об отражении ударов противника всеми средствами…

Около 10 часов утра 22 июня я поехал в Кремль. Решил лично доложить обстановку (по Кремлевскому журналу, Кузнецов вошел в кабинет Сталина в 8.15, когда там находились 10 человек. – А. О.)…

В Кремле все выглядело, как в обычный выходной день… Я внимательно смотрел по сторонам – ничто не говорило о тревоге. Встречная машина, поравнявшись с нашей, как было принято, остановилась, уступая дорогу. Кругом было тихо и пустынно. Наверно, руководство собралось где-то в другом месте, – решил я (это поразительное свидетельство усиливает подозрение, что ранним утром 22 июня члены высшего советского руководства собирались не в кремлевском кабинете Сталина, а в другом месте, например на даче Сталина в Волынском, где, возможно, они заночевали, или в ЦК на Старой площади. Кстати, это позволяет предположить, что в самых крайних случаях Поскребышев мог делать в кремлевском журнале запись о посетителях совещания, происходившего совсем в другом месте. Странно и то, что, по записям в этом журнале, Кузнецов в это утро уже дважды побывал в кабинете Сталина: в 8.15—8.30 и в 9.40–10.20. – А. О.). Но почему до сих пор официально не объявлено о войне?

Не застав никого в Кремле, вернулся в наркомат.

– Кто-нибудь звонил? – был мой первый вопрос.

– Нет, никто не звонил.

([67, с. 327–339])

…На совещании в кабинете И. В. Сталина вечером 24 июня я докладывал о полетах финских и немецких самолетов над Ханко, о бомбардировке наших кораблей в Полярном и не только о сосредоточении немецких войск на финско-норвежской границе (об этом правительство знало раньше), но и о том, что они продвигаются по финской территории к нашим границам.

([66, с. 53])

Вот эта деталь «в кабинете И. В. Сталина» свидетельствует о том, что, скорее всего, совещание происходило без участия вождя, иначе Кузнецов написал бы: «на совещании у И. В. Сталина».


Член Политбюро, Первый секретарь ЦК КП(б)Украины, член Военного Совета ЮЗФ Н. С. Хрущев (цит. по [126, c. 95–96]:

Когда мы получили сведения, что немцы открыли огонь, из Москвы было дано указание не отвечать огнем.

Скорее всего, речь идет о каком-то неизвестном указании, так как в боевых директивах № 2 и № 3 такого указания нет. Это перекликается с указанием не стрелять по пролетающим немецким самолетам, о котором упоминал Микоян.

…Это было странное указание, а объяснялось оно так: возможно, там какая-то диверсия местного командования немецких войск или какая-то провокация, а не выполнение директивы Гитлера (интересно, такое объяснение было дано в самом указании или это последующие размышления на тему? – А. О.). Это говорит о том, что Сталин настолько боялся войны, что сдерживал наши войска, чтобы они не отвечали врагу огнем…

Война началась. Но каких-нибудь заявлений Советского правительства или же лично Сталина пока что не было. Это производило нехорошее впечатление. Потом уже, днем в то воскресенье, выступил Молотов. Он объявил, что началась война, что Гитлер напал на Советский Союз…

То, что выступил Молотов, а не Сталин, – почему так получилось?

Сталин тогда не выступил. Он был совершенно парализован в своих действиях и не собрался с мыслями. Потом уже, после войны, я узнал, что, когда началась война, Сталин был в Кремле. Это говорили мне Берия и Маленков (а как же долго будивший вождя при первом сообщении о войне начальник его охраны? – А. О.).

Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Не знаю, все или только определенная группа, которая чаще всего собиралась у Сталина. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его про…». Буквально так и выразился. «Я, – говорит, – отказываюсь от руководства», – и ушел. Ушел, сел в машину и уехал на «ближнюю» дачу. «Мы, – рассказывал Берия, – остались. Что же делать дальше?

После того как Сталин так себя показал, прошло какое-то время, посовещались мы с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым (хотя был ли там Ворошилов, не знаю, потому что в то время он находился в опале у Сталина из-за провала операции против Финляндии). Посовещались и решили поехать к Сталину, чтобы вернуть его к деятельности (вполне возможно, что под «поехать» имелось в виду «полететь в Сочи». – А. О.), использовать его имя и способности для организации обороны страны.

Когда мы приехали к нему на дачу (в Сочи ведь тоже была его дача, и не одна. – А. О.), то я (рассказывает Берия) по его лицу увидел, что Сталин очень испугался (скорее всего, Берия это говорил, чтобы подчеркнуть свою роль в этот опаснейший для страны момент, а Хрущев повторял, чтобы принизить Сталина. – А. О.). Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации отпора немецкому нашествию? Тут мы стали его убеждать, что у нас огромная страна, что мы имеем возможность организоваться, мобилизовать промышленность и людей, призвать их к борьбе, одним словом, сделать все, чтобы поднять народ против Гитлера. Сталин тут вроде бы немного пришел в себя. Распределили мы, кто за что возьмется по организации обороны, военной промышленности и прочего.[28]

Вполне возможно, что отъезд вождя за несколько дней до начала войны в отпуск в Сочи стал самым ярким подтверждением для всех его соратников, генералитета, а также для мировой общественности, что ни о какой войне не может быть и речи, если сам Сталин спокойно уезжает в отпуск. Этим он как бы дал свою личную гарантию правильности проводимой им политики «недопущения провокации» в условиях опасной концентрации войск СССР и Германии вдоль госграницы.

Когда же началась война и Сталину не удалось свести ее к локальному конфликту, его пребывание вне Москвы становилось для него с каждым днем все более опасным. Он сам, возможно, и подкинул по ВЧ Молотову или Берии идею организовать «несанкционированную» поездку к нему членов Политбюро. Их ведь в Москве было меньшинство: четверо из девяти – Молотов, Ворошилов, Микоян и Каганович. А в Сочи находились Сталин, Жданов, почти наверняка Андреев, возможно и Калинин. Выездное заседание Политбюро в этом случае имело кворум.

Похоже, что вождь очень точно подобрал соответствующую случаю историческую параллель – отъезд из Москвы Ивана Грозного во время Ливонской войны в Александрову Слободу и приход туда народа с нижайшей просьбой вернуться назад.[29] Тогда прилетевшая в Сочи к Сталину группа членов и кандидатов Политбюро выступала не в роли коллегиального руководящего органа партии, требующего от Сталина отчета за его предвоенные действия, а в роли народа, зовущего вождя назад в столицу к делам. В таком случае вполне естественны были гнев и даже депрессия вождя, военачальники которого не сумели избежать провокации на границе и теперь бездарно проигрывали войну противнику.

Не исключено и то, что они, отлично знавшие своего «хозяина», подгадали к моменту его возвращения и обмен посольств СССР и Германии (начавшийся со 2 июля) с прекращением на это время авианалетов на железные дороги южного направления. Показательно, что первая бомбежка Москвы была произведена 21 июля 1941 г., а первая бомбежка Одессы 22 июля – сразу же после обмена посольств на границах Турции (между прочим, в речи Сталина 3 июля Одесса им ошибочно перечислялась в числе городов, уже подвергавшихся бомбежке немецкой авиации).

Я не сомневаюсь, что вышесказанное правда. Конечно, у меня не было поводов и не верить этому, потому что я видел Сталина как раз перед началом войны.

Непонятно, что Хрущев хотел этим сказать – то ли, что он видел, как Сталин боялся войны и делал все, чтобы ее оттянуть, то ли, напротив, как он брал все на себя, подчеркивая, что только он владеет ситуацией и за все отвечает.


Управделами Совнаркома СССР Я. Е. Чадаев:


(Рассказывая в своей книге «Сталин» [103] о том, как драматично проходил в Кремле первый день войны, Эдвард Радзинский приводит отрывки из книги воспоминаний «В грозное время» Я. Чадаева – управляющего делами Совнаркома, которому Сталин якобы поручил «вести краткие записи всех заседаний Правительства и Политбюро, проходивших в его кабинете». Радзинскому удалось прочесть их в рукописи в годы перестройки «в секретном фонде Архива Октябрьской революции».)

Чадаев: «Я мельком видел Сталина в коридоре.[30] Вид у него был усталый, утомленный. Его рябое лицо осунулось. В первой половине дня Политбюро утвердило обращение к советскому народу. В 12 часов его зачитал Молотов…

([103, c. 494])

В кабинете Молотова он (Сталин. – A. О.) сказал Деканозову – бывшему послу в Германии: «Детеныш утки уже в яйце знает воду, а вы ведь тертый калач. В личных разговорах со мной вы утверждали, что раньше 1942 года не следует ожидать нападения… Как же вы… Словом, надежды на вас не оправдались!

([Там же, c. 497])

А вот это уже очевидная «липа», после которой понятно, что в своих воспоминаниях Чадаев не столько истину хочет показать, сколько поддержать официальный миф. Дело в том, что еще большой вопрос, был ли Сталин 22 июня в Кремле, но вот уж Деканозов ни при каких обстоятельствах в это время не мог там быть. Он ведь до 2 июля оставался в Берлине, а в Москву вернулся в период между 22 и 26 июля 1941 г. (после обмена советского посольства на германское через Турцию). Даже по телефону в этот день Сталин не мог его упрекать, во-первых, потому что Деканозов, порою рискуя головой, все время подробно и аргументированно докладывал руководству страны о том, что Германия готовится нанести удар по СССР, во-вторых, потому что после 22 июня все телефоны советского посольства в Берлине были отключены, а в-третьих, потому что в период войны, согласно Кремлевскому журналу, впервые появился в кабинете Сталина лишь 16 декабря 1941 г. и, наконец, потому что о неизбежности войны с Германией в 1942–1943 гг. постоянно говорил в предвоенный период не кто иной, как сам Сталин. Допустим, этого мог не знать пенсионер Чадаев, записывая свои воспоминания, но обязан был знать автор исторических исследований и профессиональный архивист Э. Радзинский.

25 июня Поскребышев срочно вызвал меня в приемную Сталина. Надо было сделать протокольную запись. Я сразу же вошел в кабинет. Кроме Сталина, Тимошенко и Ватутина, никого не было. Ватутин заканчивал доклад.

– Если резюмировать коротко, то положение на фронтах крайне тяжелое. Не исключено, на какое-то время оно станет еще более тяжелым… – сказал Сталин.

После этого Тимошенко спросил Сталина: отправлять ли на передовую позицию его сына Якова, который очень туда просится.

– Некоторые, – молвил Сталин, сдерживая гнев, – мягко говоря, чересчур ретивые работники всегда стремятся угодить начальству. Я не причисляю вас к таковым, но советую вам впредь никогда не ставить передо мной подобных вопросов.

([Там же, c. 498–499])

Опять память подводит т. Чадаева. Дело в том, что Тимошенко и Ватутин одновременно в этот день находились в кабинете Сталина трижды: с 1.40 до 5.50, с 20.20 до 21.10 и с 22.10 до 24.00. Но ни разу они там не были одни, всегда кроме них там находилось еще шесть или семь человек, из которых трое – Молотов, Кузнецов, Микоян – оставили книги воспоминаний, а о Берии написал книгу его сын Сергей. И ни в одной из них якобы прозвучавший в этот день вопрос Тимошенко Сталину об отправке Якова на фронт даже не упоминается. Более того, в большинстве публикаций о Якове сообщается, что он ушел на фронт до 25-го июня: 22-го [72], 23-го [3, c. 151], 24-го [62, c. 50; 119, с. 71]. Так что нечего было спрашивать 25 июня об отправке Якова на фронт, а по моему мнению, и не у кого – ибо Сталин был еще в Сочи, а Яков – в немецком плену. Небезынтересен еще один факт: в числе посетителей кремлевского кабинета Сталина сам Чадаев не зарегистрирован ни разу. Не только в первые дни войны, а вообще. Если относиться к Кремлевскому журналу как к наиболее достоверному документу, то можно заключить, что Чадаев описал все происходившее в кабинете вождя в первые дни войны с чьих-то слов. Предположить, что Чадаева не заносили в число посетителей кабинета Сталина как много раз на дню заходившего туда сотрудника тоже не получается, ибо даже приходы туда начальника его охраны Власика и личного помощника Поскребышева, постоянно сидящего в приемной, фиксировались в этом журнале.

Однако не могу не упомянуть, хотя уже писал об этом в «Великой тайне…», одного поразительного, важнейшего и абсолютно достоверного свидетельства Чадаева о начале войны, приведенного в книге Г. А. Куманева «Говорят сталинские наркомы»:

Около 7 часов вечера позвонил А. Н. Поскребышев и попросил зайти к нему, чтобы взять один документ для оформления. Я сразу же зашел к нему… Я взял от Поскребышева бумагу. Это было очередное решение о присвоении воинских званий[31]<…>

– Что-нибудь есть важное?

– Предполагаю, да, – почти шепотом произнес Поскребышев. – «Хозяин», – кивнул он на дверь в кабинет Сталина, – только что в возбужденном состоянии разговаривал с Тимошенко… Видимо, вот-вот ожидается… Ну, сами догадываетесь что… Нападение немцев…

– На нас? – вырвалось у меня.

– A на кого же еще?

([69, c. 479])

Это наивное «на нас?» очень многозначительно, особенно для человека, находящегося «в курсе», постоянно посещающего приемную вождя и уносящего оттуда к себе в управление кипы важнейших решений Политбюро для их оформления в Совнаркоме. Значит, для Чадаева в тот день более вероятным было нападение немцев «не на нас». А на кого же еще в тот день немцы могли нападать? Только на англичан.


Генерал армии, командующий Южным и Московским военными округами И. В. Тюленев:

В 3 часа ночи 22 июня меня разбудил телефонный звонок. Срочно вызывали в Кремль… Сразу возникла мысль: «Война!..»

По дороге заехал в Генштаб. Г. К. Жуков по ВЧ разговаривал со штабами приграничных военных округов. После телефонных переговоров Жуков коротко информировал меня:

– Немецкая авиация бомбит Ковно, Ровно, Севастополь, Одессу.[32]

Я поспешил в Кремль. Меня встретил комендант и тотчас проводил к Маршалу Советского Союза Ворошилову… Мне было объявлено, что правительство назначило меня на должность командующего войсками Южного фронта. Отбыть к месту назначения предлагались сегодня же. Каждая минута была дорога. Штаб МВО согласно моим указаниям срочно выделил полевой штаб для Южного фронта из командиров Московского военного округа и стал готовить специальный железнодорожный состав для отправки штабных работников на фронт. <…>

22 июня в 15 часов я снова был у Г. К. Жукова (этого не может быть, так как, если верить Кремлевскому журналу, Жуков с 14.00 до 16.00 находился в кабинете Сталина, а судя по тому, что в 21.00 он уже разговаривал с Ватутиным по ВЧ из фронтового управления ЮЗФ в Тернополе, в названное Тюленевым время Жуков летел в Киев. – А. О.) и хотел получить от него оперативную обстановку и задачу для Южного фронта. Но лично от Жукова никаких указаний не получил, так как он, как и я, спешил в этот день выехать на фронт. После этого я был в Оперативном управлении Генштаба, где мне сказали, что поставленные задачи я получу на месте… Вечером 22 июня железнодорожный состав с полевым управлением Южного фронта ушел из затемненной, посуровевшей Москвы.

([123, c. 227–228])

Генерал-майор, главный редактор газеты «Красная звезда» Д. Ортенберг:

Иногда меня спрашивают:

– Ты на войну когда ушел?

– Двадцать первого июня.

– ?!

– Да, это было так…

Осенью сорокового года был создан Народный Комиссариат государственного контроля СССР. Центральный Комитет партии направил в новый наркомат группу армейских политработников – начальников политуправлений округов, комиссаров центральных управлений. В числе их оказался и я – заместитель редактора «Красной звезды»…

Настало 21 июня. Утром меня вызвали в Наркомат Обороны и сказали, что группа работников наркомата во главе с маршалом С. К. Тимошенко выезжает в Минск. Предупредили, что и я поеду с ней. Предложили отправиться домой, переодеться в военную форму и явиться в наркомат.

Через час, а может быть и меньше, оказываюсь в приемной наркома обороны. Там полным-полно военного народа. С папками, картами, заметно возбужденные. Говорят шепотом. Тимошенко уехал в Кремль. Зачем – не знаю. Ничего, кроме тревоги, мне не удается прочитать на его лице.

Около пяти часов утра нарком вернулся из Кремля (имеется в виду 22 июня, но в этот день по Кремлевскому журналу в 5.45 Тимошенко вошел в кабинет Сталина и вышел оттуда лишь в 8.30. – А. О.).

Позвали меня: «Немцы начали войну. Наша поездка в Минск отменяется. А вы поезжайте в “Красную звезду” и выпускайте газету».

([88, c. 5–6])

Маршал войск связи, нарком связи СССР И. Т. Пересыпкин:

Накануне Великой Отечественной войны 19 июня 1941 года меня вызвал к себе И. В. Сталин.

В 1941 г. до начала войны, по записям в Кремлевском журнале, Пересыпкин был в кабинете Сталина лишь один раз – 17 июня, чего забыть или перепутать он никак не мог. Поэтому возникает подозрение, не специально ли он называет другую дату с целью показать, что в последние предвоенные дни вождь находился в Москве.

…В кабинете, который мне был уже знаком, Сталин находился один. Как мне показалось, он тогда был почему-то взволнован. Когда я вошел в кабинет, Сталин еще несколько минут ходил, потом подошел ко мне, поздоровался и сказал:

– У вас неблагополучно с подбором и расстановкой кадров в Прибалтийских республиках. Поезжайте и разберитесь…

Неубедительный мотив для откомандирования из Центра руководителя связи всей страны в такой напряженный момент. Скорее причина поездки была совсем другая, например организация узла связи для выезжающего в Минск наркома обороны, а точнее – для создаваемой Ставки Главного командования.

Вернувшись из Кремля в Наркомат связи и посоветовавшись со своими заместителями, мы наметили людей, которые должны были поехать вместе со мной.

Для того чтобы разбираться с расстановкой кадров, большая группа не нужна, это прекрасно может сделать один командированный руководитель.

…Всем им приказали быстро подготовиться к отъезду.

Однако наша поездка задержалась. На следующий день, в пятницу 20 июня, состоялось заседание Совета Народных Комиссаров, на котором присутствовал и я.

Судя по записям в Кремлевском журнале за 20 июня 1941 г., в этот день заседания Совнаркома не проходило, так как в CCCP тогда было более 40 наркоматов и большое количество госкомитетов, а в кабинет Сталина зашли в тот день лишь 7 наркомов – постоянных его посетителей, четверо из которых являлись членами Политбюро и один – кандидатом в члены.

…Это заседание вел И. В. Сталин, который к тому времени был уже Председателем Совнаркома.

Сталин, возможно, был, а вот Пересыпкина в тот день в кабинете не было, ибо, если верить Кремлевскому журналу, он был он в нем перед началом войны лишь один раз – 17 июня, когда его якобы и послали в Прибалтику. Однако он утверждает, что именно на заседании СНК получил срочное поручение Сталина.

…Это дало мне право предположить, что моя поездка в Прибалтику автоматически откладывается на два дня <…> Был уже субботний вечер, и мне в голову пришла мысль, что в воскресенье в Прибалтике нам делать нечего, так как в этот день все отдыхают.

Опять несоответствие, так как только что 20.06.41 г. протоколом № 34 было принято решение Политбюро «О разрешении СНК Латвийской ССР перенести выходной день с 22 на 24 июня 1941 г.», о чем нарком связи СССР Пересыпкин не знать не мог.

…Словом, я отложил свою поездку до следующего дня.

Когда я приехал к себе на дачу, мне позвонил А. Н. Поскребышев и сказал:

– Позвоните товарищу Сталину по такому-то телефону.

Это означает, что вечером 21 июня Сталин уже прибыл в Сочи, так как позвонить ему по телефону в поезд было бы невозможно.

Немедленно набираю указанный номер телефона.

– Вы еще не уехали? – спросил меня Сталин.

Я пытался ему объяснить, что по его поручению работал в комиссии, но он меня перебил и снова задал вопрос:

– А когда вы выезжаете?

Мне уже ничего не оставалось, как ответить:

– Сегодня вечером.

Он положил трубку, а я стал думать, как сегодня же уехать из Москвы. Прежде всего позвонил в Наркомат путей сообщения и попросил прицепить наш вагон к поезду Москва – Вильнюс. Потом позвонил к себе на работу и приказал, чтобы все, кто должен ехать со мной в Прибалтику, были у поезда к моменту его отправления. Сам же стал собираться на вокзал, ведь поезд отправлялся в 23 часа.

Но вот все волнения позади. Все собрались вовремя, разместились в отдельном вагоне и отправились в путь.

Время было позднее, мы сразу же легли спать, проснулись уже в Орше. К нам в вагон пришел какой-то связист, спросил Омельченко и вручил ему телеграмму непонятного содержания. Пожав плечами, Омельченко передал ее мне, и я прочел: «Связи изменением обстановки не сочтете ли вы нужным вернуться Москву». Текст был непонятным, но непонятнее всего было то, что телеграмма была за моей подписью – Пересыпкин…[33]

– Что случилось?

Удивленный еще больше меня, он ответил:

– А разве вы не знаете? Началась война.

Это сообщение было для нас полной неожиданностью.

([98, c. 52–54])

В книге полковника В. Быстрова «Маршал войск связи Иван Пересыпкин», где дословно пересказывается этот эпизод, после слов «Началась война» следует фраза: «Сегодня утром Германия напала на СССР». Думаю, что из книги И. Пересыпкина ее убрали, так как с ней создается впечатление, что неожиданностью оказался не сам факт войны, а война именно с Германией.


Начальник личной охраны Сталина генерал-лейтенант МГБ Н. С. Власик:

Мне вспомнился один эпизод, случившийся в первые дни войны, который безусловно характерен для Сталина <…>. В первую же неделю войны, на третий или четвертый день, была объявлена воздушная тревога. Население было уже подготовлено, и все без паники укрылись в убежище. Но факт сам по себе был неприятный.

В первые же дни войны врагу удалось прорваться к сердцу страны – Москве. Утром населению было объявлено, что была учебная тревога с целью подготовки жителей столицы к укрытию в убежищах.

Что же произошло на самом деле? Оказалось, что наш заград-огонь, охранявший подступы к столице, принял свои самолеты за вражеские и открыл по ним огонь. Была объявлена воздушная тревога. Потом все это быстро выяснилось, и был дан отбой.

Узнав об этом, Сталин тут же вызвал помощника командующего войсками Московского военного округа по ПВО Громадина М. С. Легко представить себе самочувствие Громадина. Ошибка была серьезной, и надо было давать объяснения самому наркому обороны.[34] Что, кроме заслуженного наказания, мог ожидать он от этой встречи? Но все его опасения жестокого разгона оказались напрасными. Сталин принял его приветливо и тепло, расспросил его обо всем, поинтересовался, где он учился, что закончил, и в заключение сказал: «Вы уж постарайтесь больше не ошибаться и помните, что сейчас идет война и ошибки могут привести к тяжелым последствиям».

Вышел Громадин от Сталина и облегченно вздохнул, откровенно признавшись, что такого внимательного и теплого отношения к себе после совершенной ошибки он никак не ожидал…

([74, 120–121])

Интересно, что в этой главе своих воспоминаний, которая называется «Война», Власик почему-то, вместо того чтобы сообщить как, где и когда он и его «хозяин» узнали о начале войны, долго рассказывает об истории нашей страны, начиная с 1920 г. и НЭПа, а также об истории Германии, начиная с прихода Гитлера и нацистов к власти в 1933 г. Он упоминает пятилетки, стахановцев, челюскинцев, папанинцев, героев-летчиков и борьбу с вредителями из Промпартии (остальных «врагов народа» он почему-то упустил). Начало войны лично ему, всегда бывшему рядом с вождем, запомнилось в очень конкретных деталях: «Вероломное нападение Германии, только что заключившей с нами мирный договор, до известной степени застало нас врасплох, несмотря на это с первых же дней войны мы смогли оказать врагу серьезное сопротивление». Приведенный выше эпизод с Громадиным – первое воспоминание начальника личной охраны вождя в этих мемуарах непосредственно о войне. Возможно, Власик лично видел входящего в сталинский кабинет бледного Громадина и слышал его восхищенный рассказ о доброте вождя по выходе, или же ему рассказал присутствовавший при сем Поскребышев. Дело не в этом, а в том, для чего, скорее всего, по мнению автора настоящей книги, приведен этот первый в мемуарах Власика эпизод войны – для того, чтобы подтвердить, что в самые страшные первые дни войны вождь был на посту в Кремле! Ведь из рассказа Власика следует, что «налет» на Москву был совершен 24–25 июня 1941 г., значит, Сталин никуда из Москвы не уезжал.

Так бы оно и считалось, если бы не нашелся свидетель покруче, и при этом довольно объективный – так называемый Кремлевский журнал, а если по научному – «Тетради (журналы) записи лиц, принятых И. В. Сталиным (1924–1953 гг.). На приеме у Сталина».

И вот, если верить этому журналу (а я верю ему почти всегда, за редким исключением, о чем будет сказано ниже), то выясняется, что генерал Власик выбрал не самый удачный пример для подтверждения того, что они с «хозяином» в тяжелые первые дни войны находились на посту в Кремле. Из записей в этом журнале видно, что ни 24-го, ни 25-го, ни 26-го, ни 27 июня и вообще ни в один день этого месяца в 1941 г. генерал-майор Громадин М. С. не переступал порог сталинского кабинета. И впервые это произошло 27 июля 1941 г., а затем в тот год он приходил туда еще два раза – 28 августа и 19 октября. Какая из этих встреч имелась в виду? С 21 июля немецкая авиация вела уже настоящие бомбежки Москвы, так что описанной Власиком трогательной беседы вождя с Громадиным в принципе не могло быть. Но не это главное. Главное то, что мемуары Власика не являются подтверждением присутствия Сталина в этот период в Москве. Об ошибке Власика свидетельствует и то, что, рассказывая о встрече Громадина со Сталиным, он называет последнего наркомом обороны, хотя Сталин стал им лишь 19 июля 1941 г., а не 23–25 июня, которые описывает Власик.

Во время войны т. Сталин выезжал на фронт, но я его не сопровождал из конспиративных соображений. Считалось, что если Власик в Москве, то и Сталин в Москве…

([Там же, с. 128])

Как говорится, без комментариев!


Советник посла Германии в СССР, переводчик на переговорах высшего руководства Г. Хильгер:

Практически до самого начала военных действий германское посольство в Москве не имело четкого представления, действительно ли и окончательно ли Гитлер решил напасть на Советский Союз и какую дату он назначил для начала операций. Для того чтобы положить конец неопределенности, посол в начале июня послал одного из своих доверенных сотрудников в Берлин с приказом вызнать всю, информацию, какую он только мог, и устно доложить ему. Этот человек вернулся в Москву 14 июня с новостью, что решение принято и что нападение произойдет примерно 22 июня. Почти в то же время министерство иностранных дел приказало посольству принять меры для обеспечения безопасности секретных архивов; кроме того, посольству было сказано, что Берлин не имеет возражений против не привлекающего внимания отъезда женщин и детей. Поэтому все иждивенцы посольского персонала воспользовались этой возможностью покинуть Москву… С типичным для себя постоянством советское руководство до последнего момента придерживалось своей политики умиротворения Германии. Например, советские должностные лица оказывали полное сотрудничество при прохождении всех выездных формальностей для многочисленных германских граждан, покидавших страну, а пограничники были даже еще более вежливы по отношению к германским путешественникам, чем были до этого.

Встречи между графом Шуленбургом и Молотовым, которые были столь частыми в предыдущие двенадцать месяцев, уже не проводились. Текущие вопросы решались на более низких уровнях или разбирались помощником Молотова Вышинским. Но в субботу 21 июня в 9. 30 вечера Молотов совершенно неожиданно пригласил к себе в Кремль германского посла. Это была моя предпоследняя из многочисленных поездок в Кремль.

Молотов начал беседу, заявив, что германские самолеты уже какое-то время и в возрастающем количестве нарушают советскую границу… германская сторона никаким образом не отреагировала на заявление ТАСС от 13 июня, которое даже не было опубликовано в Германии. Советское правительство, продолжал он, не знает, чем объяснить это недовольство…

Граф Шуленбург, бывший честным и открытым человеком, этим вопросом был поставлен в неудачную и неловкую ситуацию. Он мог лишь ответить, что не располагает какой-либо информацией… В этот момент никто из нас не подозревал, что через шесть часов мы окажемся перед свершившимся фактом.

22 июня в три часа утра из Берлина была получена телеграмма (Гитлер в письме дуче писал: «Я приказал сообщить моему собственному послу о принятых решениях лишь в последнюю минуту». – А. О.), в которой послу приказывалось отправиться к Молотову и вручить ему следующую декларацию: концентрация советских войск у германской границы достигла размеров, которые германское правительство не считает возможным терпеть. Поэтому оно решило принять соответствующие контрмеры. Телеграмма заканчивалась приказом не вступать с Молотовым в какие-либо дальнейшие дискуссии. Чуть позже четырех часов утра мы вновь входили в Кремль, где нас сразу же принял Молотов. У него было усталое и измученное выражение лица. После того как посол вручил свое послание, в течение нескольких секунд царила тишина. Молотов явно старался изо всех сил сдержать свое внутреннее возбуждение. Затем он спросил: «Это следует считать объявлением войны?» Посол отреагировал в типичной для него форме, приподняв плечи и безнадежно разведя руками. Затем Молотов произнес в слегка повышенном тоне, что послание, которое ему только что вручили, не может означать, конечно, ничего иного, кроме объявления войны, поскольку германские войска уже пересекли советскую границу, а советские города Одесса, Киев и Минск[35] подвергались бомбардировке в течение полутора часов. А потом дал волю своему возмущению. Он назвал действия Германии нарушением доверия, беспрецедентным в истории. Германия без какой бы то ни было причины напала на страну, с которой заключила Пакт о ненападении и дружбе. Объяснения, представленные Германией, – пустой предлог, поскольку нет смысла говорить о сосредоточении советских войск у границы. Если там и были какие-то советские войска, то только для целей проведения обычных летних маневров. Если германское правительство считает себя обиженным этим, советскому правительству было бы достаточно, чтобы последнее отвело свои войска. Вместо этого германское правительство развязывает войну со всеми ее последствиями. «Мы не заслужили этого» – такими словами Молотов завершил свое заявление.

Посол ответил, что не может ничего добавить к тому, что поручено его правительством. Он лишь хотел бы добавить просьбу, чтобы членам посольства было разрешено покинуть Советский Союз в соответствии с нормами международного закона. Молотов кратко ответил, что обращение с германским посольством будет сугубо на принципах взаимности. С этим мы молча оставили его, но с обычным рукопожатием.

Выезжая из Кремля,[36] мы заметили ряд машин, в которых можно было различить высокопоставленных генералов. Доказательством тому, что германское нападение ранним утром 22 июня явилось полной неожиданностью, может служить тот факт, установленный позднее, что в это воскресное утро ряд ведущих военных командиров не смогли отыскать сразу же, потому что те проводили выходные на своих дачах под Москвой.[37]

([124, с. 404–407])

Мне удалось найти сегодня очевидца, указавшего точное время выезда автомобиля немецкого посольства из Кремля. В нескольких газетных публикациях ветеран Великой Отечественной войны народный артист России В. А. Этуш рассказывал о том, как для него началась война: «Шел домой с вечеринки часов в пять утра, а мимо меня пронеслась машина немецкого посольства… посол фашистской Германии возвращался из Кремля, вручив Молотову меморандум об объявлении войны».

Я позвонил Владимиру Абрамовичу и попросил назвать точное время и место встречи с этой машиной. Он ответил, что видел ее 22 июня 1941 г. в 4.50 утра, когда машина выехала из Боровицких ворот Кремля, пересекла Манежную площадь и ушла на Моховую. Владимир Абрамович любезно разрешил сослаться на его рассказ в моей книге.