ПУСТЬ ДАЖЕ ГОВОРИТЬ — НАПРАСНЫЙ ТРУД[157]

Полемика о средствах информации

С великой печалью и гражданской озабоченностью я следил по телевизору за процессом, в ходе которого был осужден бывший член городской управы Вальтер Арманини[158]. Как человек, наделенный нравственным чувством и уважающий конституционные гарантии, я был на его стороне. Не потому, что считаю его невиновным (у меня нет оснований оспаривать приговор), но потому, что передо мной каждый раз возникало лицо человека, выставленного на поругание; кривит ли он рот, стискивает ли зубы — миллионы зрителей следят за ним со злорадным ликованием. Такое поругание хуже пожизненной тюрьмы. Это правда, что в прошлые времена преступников казнили на площади, но ведь не зря мы считаем себя более цивилизованными, чем наши предки. Кроме того, публично казнили преступника, а судят открытым судом обвиняемого, которого еще не признали виновным.

Трагедия процесса, который передается по телевидению, состоит в том, что он может разрушить жизнь даже невиновному. Все мы знаем, что подсудимому задают весьма щекотливые вопросы о его личной жизни. За несколько дней до процесса по телевизору передавали фильм с Барбарой Стрейзанд (основанный на реальных событиях), в котором обвиняемая (потом оправданная) вынуждена была признать, что она — проститутка. Мужчина, обвиняемый в изнасиловании, может привести в свое оправдание тот факт, что он — скопец. И вы бы хотели, чтобы этот ни в чем не повинный человек, и без того обделенный, стал посмешищем для всей страны?

Это — публичный процесс? Да, но следует определить само понятие публичности. Экзамены в университете тоже публичные, в том смысле, что каждый может присутствовать на них, дабы убедиться, нет ли каких-нибудь нарушений. Лично мне, чтобы заставить неуча удалиться с миром, частенько приходится его унижать, втолковывать, что он ничего не понял; что, может быть, у него вообще нет способностей к теоретическим предметам; давать элементарные советы о том, как нужно читать, подчеркивать, повторять трудный материал. Мне неприятно, что это унижение происходит на глазах у десятка его соучеников, но я знаю, что ребята симпатизируют товарищу, а может быть, и усваивают что-то полезное для себя.

Но если бы эту сцену показывали миллионам телезрителей, у бедняги просто не хватило бы духу вернуться домой. Судебные разбирательства являются публичными, потому что каждый гражданин может пойти и посмотреть, все ли там происходит по правилам, но имело бы смысл, согласный с конституцией, если бы такая публичность касалась только общественных деятелей, например депутатов, которые сами, по своему выбору согласились бы стать объектом всеобщего пристального внимания. Но обвиняемый не выбирает.

Понимаю, мне могут возразить, что процесс передают но телевизору после его окончания, когда вина подсудимого уже установлена. Меня это не убеждает. Дoлжно также защищать и достоинство осужденного, его и так ждет расплата. Есть разница между процессом в зале суда, где присутствует сотня человек, и процессом, передаваемым по телевидению, который смотрят многие миллионы? Конечно, есть. Если кто-то клевещет на меня в моем доме, в присутствии трех свидетелей, я вышвыриваю его за дверь. Если он делает это на площади перед лицом двухсот человек, я подаю на него в суд и требую компенсации за моральный ущерб. Унижение, пережитое в зале суда, в присутствии ста человек, так или иначе заинтересованных в этом деле, так сказать, испаряется, когда дело закрыто; если же речь идет о миллионах телезрителей, то, чем бы ни закончилось дело, оно оставит неизгладимый отпечаток, и преступник, даже отбыв наказание, не сможет стереть с себя это клеймо. Не говоря уже о том, что, как мы видели, телепередача смонтирована, перед публикой предстает не весь процесс, а отдельные места, избранные по какому угодно критерию, — это отметил и Луиджи Манкони[159] в «Стампе». То есть мы видим не Правосудие в действии, а Телевидение, интерпретирующее Правосудие.

Я пока не очень ясно вижу, как средства массовой информации могут повлиять на наше представление о том, какова мера свободы, частной жизни, общественной жизни. Установить это — неотложная конституционная задача еще и потому, что я считаю: прокурор, судьи, адвокаты и обвиняемые — все они перед телекамерами невольно вынуждены вести себя не так, как они вели бы себя в обычном зале заседаний. И тогда, раз уж судебный процесс должен соответствовать эре телевещания, пусть он будет телевизионным до конца: судья в Милане, прокурор в Палермо, обвиняемый во Флоренции — все общаются только через эфир, зная, что действуют в другом измерении.

Если бы меня, хоть бы и в качестве свидетеля, вызвали на заседание, транслируемое по телевидению, я объявил бы себя узником совести и отказался бы отвечать, какими бы карами мне ни грозили, — тем самым я разоблачил бы перед всем миром, как мне велит мой долг, это покушение на конституцию.

1993

Я пишу эту «картонку», находясь вне Италии и не будучи в курсе того, как развивается полемика по поводу трансляции судебных процессов по телевидению. Я только успел прочитать, как у кого-то спросили, почему, дескать, ты поднимаешь шум только сейчас, когда судят политиков, ведь процессы уже давно снимают для телевидения. Вопрос, конечно, интересный, однако я начал высказывать свое мнение с самых первых передач, когда судили мелких воришек, мошенников, которые подделывали чеки, и кассиров, которые их принимали. Я это делал даже с некоторым огорчением, ибо те процессы представляли собой трогательную «человеческую комедию», а Ди Пьетро[160] в действии — зрелище, несомненно, захватывающее и познавательное. Но все согласятся со мной, что, как бы это ни было познавательно, не следует, преподавая анатомию, прибегать к вивисекции.

Кажется, самое расхожее возражение — то, что обвиняемый не против. Но если обвиняемый по невежеству, из тщеславия, желая наказать себя, действует себе во вред, закон ему в этом препятствует: если он отказывается от адвоката, ему такового назначают. И потом, даже если обвиняемый согласен, кто даст гарантии свидетелю? На суде бывает так, что с подвохом заданный вопрос заставляет свидетеля признать факты, пятнающие его доброе имя.

Представьте себе, наконец, что некий господин обвиняется в каком-то не слишком серьезном преступлении и настолько уверен в том, что в состоянии доказать свою невиновность, что спокойно соглашается на показ прений по телевизору; но прокурор или адвокат противоположной стороны настроены серьезно, они собираются (из самых лучших побуждений) сломать его защиту, а для этого выкапывают чрезвычайно постыдный эпизод, случившийся двадцать лет тому назад. Человека могли бы оправдать, или он получил бы три месяца условно — а теперь он терпит совершенно незаслуженное унижение.

Но речь идет не только о правах обвиняемого. Съемка процесса расширяет нежелательным образом понятие публичности какого-то события, ибо массовая коммуникация отличается от коммуникации, осуществляемой лицом к лицу. В средствах массовой информации не существует обратной связи, а значит, получатели сообщения не могут отреагировать так, чтобы говорящий мог увидеть их реакцию. Судебный процесс — непосредственное общение лицом к лицу; публика в зале неразрывно с ним связана, не зря председатель следит за тем, чтобы зрители не повлияли, аплодируя или протестуя, на состояние духа основных актеров этой драмы. Но на кого угодно повлияет тот факт, что за ним наблюдают пять миллионов зрителей. Степень публичности общения лицом к лицу должна соответствовать качеству этого общения.

Значит ли это, что процесс не следует освещать и в периодической печати? Нет: когда я читаю в газете отчет о судебном разбирательстве, я совершенно точно знаю, что передо мной чужое свидетельство, и отношусь к нему со всеми психологическими предосторожностями. А телеэкран создает иллюзию непосредственного присутствия. Но на самом деле это не так, я не вижу целиком все, что совершается. Например, обвиняемый говорит что-то, и я вижу скептическое выражение на лице представителя обвинения, но не вижу, как реагирует защитник или председатель суда. Мне не дано знать, как разворачивается «факт», я лишь слежу за «рассказом о факте», для которого кто-то избрал из потока событий те, что ему показались наиболее значимыми и драматичными.

Кроме того, находясь в зале, я не разговариваю в полный голос, не читаю газету, а слежу за тем, что происходит, проникнувшись, как оно и следует, торжественностью момента. Перед телевизором я постоянно отвлекаюсь, переключаюсь на другую программу в тот момент, когда, может быть, звучит самое важное свидетельство; потом снова включаю этот канал на десять минут, пока листаю программу вечерних передач. Моя позиция по отношению к тем, кто находится в зале суда, безответственна, то есть я пользуюсь не правом ответственного контроля, которое мне должна была бы гарантировать публичность события, а правом беглого взгляда. Моя манера следить за процессом опасным образом сближается с манерой смотреть фильм, я отстраненно воспринимаю «плохих» героев и с чувством превосходства взираю на героев смешных. Моя совесть спокойна, мне ничто не грозит. Я могу даже обругать председателя, если он мне противен, тогда как в зале суда меня бы за это наказали. Вы уверены, что все это никак не вредит величию правосудия?

Церковь в мудрости своей объявила, что для верующих недостаточно смотреть праздничные службы по телевизору.

1993

После моих выступлений против показа судебных процессов по телевидению я получил множество писем, но ни до единой души так и не дошло, что я воспользовался самым последним процессом (процессом Арманини), чтобы поставить проблему как таковую, — а она, о чем я твержу уже несколько лет, касается любого подсудимого, обвиняют ли его в краже яблока или в массовом убийстве. Но любой читающий склонен возводить приведенный пример в абсолют. Если бы я написал (внимание, это всего лишь пример!), что «красть нельзя даже варенье у мамы», меня завалили бы письмами, где с помощью тонкой казуистики оправдывалось бы хищение варенья, а какой-нибудь доктор Кьеза поблагодарил бы меня за то, что я не вовлек его в полемику, ибо он за всю свою жизнь ни разу ни у кого не попросил ни блюдечка варенья.

Вторая характерная черта этих писем — негодование, выходящее за всякие разумные пределы. «Мыслимое ли дело, чтобы вас не возмущали до глубины души бесчинства Арманини»? Но меня возмущают до глубины души и бесчинства Риины[161], и все же я считаю, что не следует показывать по телевидению даже процесс над Рииной (который, об этом уже все говорят, не на пустом месте творил свои бесчинства). Я говорю, что не следует судить по телевизору даже Рину Форт[162], даже монстра с виа Салария или «мыловарницу» Леонарду Чанчулли. Неужели так трудно, оставив эмоции в стороне, трезво обдумать проблемы правосудия? Вообще-то, конечно, трудно, иначе столько людей не поддерживали бы смертную казнь. Следует ли того, кто убил ребенка, разорвать на клочки на площади при стечении народа? Мы невольно поддаемся такому порыву перед лицом самых зверских преступлений, но если мы цивилизованные люди, то должны обуздать наш гнев и сказать «нет». Не следует, если мы не хотим стать с ним на одну доску.

Один крайне уравновешенный читатель пишет, что согласен со мной, но что нужно было бы сделать исключение для того, кто встал на путь общественной деятельности, стал избранником народа, а значит, перед народом и должен держать ответ. Но и до него не доходит тот факт, что я вовсе этого не отрицаю: да, общественные деятели должны держать ответ за свои злодеяния, и никто не запретит показать это на всю страну в теленовостях. Я утверждаю, что процесс на телевидении утрачивает некоторые черты, присущие судебному разбирательству. Все, точка. В данный момент все граждане Италии узнаю?т о злодеяниях многих политиков, даже обладающих огромной властью, и оценивают их дела по достоинству, пусть даже эти люди еще и не предстали перед судом. В этот наш трагический момент можно говорить обо всем, пока еще существует гласность.

Если человек нарушил закон, он должен быть примерно наказан. Но наказан согласно закону, а не отдан на растерзание разъяренной толпе. И, простите за прямоту, ярость моих корреспондентов мне кажется неразумной. Можно, конечно, возразить, что показать процесс по телевидению и отдать подсудимого на растерзание разъяренной толпе — вовсе не одно и то же; не исключено, что я и неправ. Но во многих полученных мною письмах (не во всех) подспудно звучало следующее: «Дайте нам до них добраться, пусть даже в эфире, уж мы-то с ними расправимся по-свойски». Так вот, подобные чувства вполне объяснимы по-человечески, но идут вразрез с законом.

Как пример совершенного остервенения процитирую письмо некоего господина, который пишет на бланке мэра Сали Верчеллезе[163] (надеюсь, ради блага жителей этого городка, что речь идет о розыгрыше какого-нибудь хохмача, но лучше бы мэр закрывал дверь своего кабинета на ключ, когда уходит). Оный господин пишет мне: «Старая закваска сталинизма-ленинизма, бродившая в Вас, вылезла наружу. Вам по душе все тайное. Процессы на Лубянке и в КГБ, выстрел в затылок — все скрытно, при полном молчании. О вашем „Имени розы“ много говорили по телевидению. О, буржуи с короткой памятью». Меня обвиняли в чем угодно, но только не в старой сталинской закваске. Терпение: этот господин путает уважение к форме судебного заседания с секретностью и защиту прав подсудимого с выстрелом в затылок. Хорошо, что мы не в Америке, иначе в один прекрасный день он стал бы баллотироваться в судьи.

Ход мысли псевдомэра следующий: тебе было приятно, когда передавали что-то в твою честь, так терпи теперь, когда передают что-то во вред другим, грязный буржуй сталинской закваски (изумительное сочетание двух крайностей). Дорогой друг (??), предположим, вы потребуете, имея на это полное право, чтобы телевизионщики взяли у вас интервью, посвященное проблемам Сали Верчеллезе, — но понравится ли вам, если его у вас будут брать в прямом эфире (во благо местного здравоохранения) в тот день, когда вам будут оперировать геморрой?

1993

Всякий, кто пишет книги и сотрудничает с газетами, часто получает просьбы об интервью. Если хорошенько задуматься, это довольно странно: зачем предлагать еще раз выразить свои мысли тому, у кого и так есть для этого все средства. Об интервью следовало бы просить людей, которые по роду своей деятельности не имеют возможности открыто выразить свое мнение в средствах массовой информации: медиков, политиков, актрис, прыгунов с шестом, факиров, судей и обвиняемых. Задумайтесь на минутку: вам кажется нормальным, что в «Эспрессо» появляются интервью редактора «Панорамы» или «Эуропео» — и наоборот? Я понимаю — интервью с Индро Монтанелли, потому что это журналист, который оставил журналистику, чтобы заняться историей, но что будет, если каждое утро известные журналисты начнут интервьюировать друг друга? И то же самое — если писатель N возьмет интервью у писателя М.

Конечно, существуют знаменитые интервью, которые открывали нам новые грани известного человека, но всякий раз это был результат долгого диалога между двумя личностями, которых, так сказать, рок свел друг с другом (или друг против друга). Такие вещи не делаются за день. Но в наших ежедневных и еженедельных изданиях полным-полно интервью, и писатели жалуются, что их больше никто не рецензирует: газеты предпочитают, чтобы они рецензировали себя сами, посредством интервью.

Конечно, имеет смысл взять интервью у публичной персоны, чтобы она сказала то, что не говорила еще никому; но нет никакого смысла спрашивать у автора, что он написал в только что опубликованный книге. Прежде всего потому, что читатели еще с ней не ознакомились и, следовательно, читают диалог о предмете, о котором им ничего не известно; во-вторых, потому, что автор, чтобы сочинить свою книгу, долго над ней работал и предполагает, что выразил себя на ее страницах наилучшим образом, в интервью же он говорит спонтанно, не имея возможности продумать ответ, и поэтому часто получается, что наихудшим образом. Ничего не поделаешь: газета уверяет, что без интервью ни поместить фотографию, ни напечатать рецензию (порой, правда, газета оказывается так счастлива, заполучив интервью, что забывает о рецензии).

Чтобы лучше объяснить читателям, как это происходит, вообразим, что в редакции еженедельника становится известно, что Алессандро Мандзони только что опубликовал «Обрученных». Редактор отдела культуры бежит к главному редактору, чтобы сказать: газета-конкурент заказала статью о Леопарди, хорошо было бы заказать профессору де Санктису разбор нового романа. Главред приходит в ярость: «Какой еще де Санктис и де Грешникс! Он настрочит десять страниц, которые никто читать не будет! Интервью, интервью у этого Мандзони надо брать! Нужна прямая речь! И прежде всего, сделай так, чтобы он сказал то, чего от него ждут — зачем пишет, что думает о смерти романа, в таком духе. Что-нибудь ударное, — на страничку, не больше!»

Ударное интервью получается такое:

Синьор Мандзони, можете мне сказать в десяти словах, о чем ваш роман?

Влюбленные хотят пожениться, сначала кажется, что ничего не выйдет, потом — что выйдет…

Получилось двенадцать, ну ничего, немного подредактирую. Значит, это история любви?

Не только. Еще там есть Провидение, Зло и чума…

Почему чума? А не инфаркт, например?

На инфаркт одной страницы хватит.

Скажите, почему вы пишете?

А что мне еще делать? Мешки таскать?

Копнем глубже. Почему ваша история разворачивается на берегу озера Комо, а не озера Титикака?

Знаете, мы, художники, следуем зову сердца, а у сердца бывают соображения, которые недоступны воображению.

Прекрасно, позвольте я запишу. Итак: сердцу не прикажешь…

Нет. У сердца бывают соображения, которые недоступны воображению.

Ага, пометил. А теперь скажите: когда вы обдумываете то, что пишете?

Ну, как вам сказать… я всегда об этом думаю. Ведь «думать» — это значит жить, когда я думаю, я чувствую себя живым…

Отлично! А вы можете сказать мне это еще раз, покороче?

Думаю, следовательно, существую.

Очень оригинально! Вы сочиняли церковные гимны, о Рождестве например. Почему сейчас вы написали роман о двух обрученных, а не о Пятидесятнице?

Потому что гимн на Пятидесятницу я уже написал.

Действительно. А сейчас вы пишете свой новый роман?

Я только что этот закончил, дайте вздохнуть!

Ага, немного таинственности! Последний вопрос: чего вы ждете от этой книги?

Ну… чтобы ее читали, чтобы она нравилась…

Главред читает интервью: «Это бомба, точно говорю! Сделаем заголовок на четыре колонки и вынесем самые острые слова, особенно эту вот последнюю фразу: «Признание Мандзони: забудь про Пятидесятницу, я припас тебе бестселлер!»

Такова теперь тенденция. И не только в Италии. Так что у людей, которые занимаются тем же ремеслом, что и я, письменный стол зачастую ломится от факсов, умоляющих об интервью. Хорошо еще, что есть автоответчики, принимающие на себя предательские звонки — кто-то желает знать «по горячим следам» твое мнение о каком-либо событии, только что произошедшем где-то в мире. Конечно, у всякого ответственного человека есть и должно быть хоть какое-нибудь мнение обо всем происходящем, но иметь мнение о чем-либо — не обязательно значит иметь оригинальное мнение. Я, например, твердо убежден, что убивать детей нехорошо, но считаю бестактным, когда кто-то звонит мне, чтобы узнать, что я думаю о библейском избиении младенцев. Я также считаю, что нехорошо убивать взрослых; но если я позволю себе это уточнение, мне припишут мнение, что о детях, в сущности, не надо слишком беспокоиться.

Вернемся к факсу. Известно, что на столе у всякого пишущего человека каждую неделю оказывается примерно одинаковое количество запросов на интервью. Так вот, после того, как он даст интервью, количество запросов удесятерится. Вот простой пример. Две недели назад один мой друг-писатель опубликовал в еженедельнике пространное интервью на тему предстоящих выборов. Как обычно бывает в таких случаях, он сказал что-то, до чего додумался сам, и что-то еще, общеизвестное. И что же произошло после этого? То, что множество газет (включая одну голландскую) просят его об интервью на ту же тему.

Всякое издание должно стремиться подать новость раньше остальных; но ее надо публиковать даже и в том случае, если ее печатают другие газеты. В том же, что касается «мнений», — предметом их устремлений должно стать нечто ни на что не похожее. Доведись мне преподавать журналистику, я бы объяснял моим питомцам-неофитам, что если N опубликовал интересную статью в «Н-ской газете», «М-ский ежедневник» отнюдь не должен перепечатывать эту статью. Самое большее, что он может сделать, — заказать M совершенно противоположную статью. Так нет же. Похоже, что в наши дни императивом журналистики стало перепечатывать любой ценой, где бы что ни появилось. Это как если бы «Эйнауди», мучаясь от зависти, что «Бомпиани» выпустило последний роман Нанни Балестрини[164], переплатило бы втридорога, чтобы тут же опубликовать тот же роман под другой обложкой.

Я знаю, что это похоже на фантастический сюжет, но такова жизнь. Вот почему совершенно необходимо интервьюировать того, кто только что дал интервью, — и главным образом потому, что он уже дал интервью много кому еще. И обязательно ровно на ту же тему. Если интервьюируемый позволит себе высказаться о чем-то еще, это вырежут.

В прежние времена, когда две дамы из общества оказывались на одном приеме в одинаковых модельных платьях одного и того же цвета, они закатывали истерику. И даже юмористы и комедиографы обыгрывали это как общее место. У детей же все наоборот: если у одноклассника появилась майка с динозавриком, подавай им точно такую же — именно для того, чтобы не выделяться. Газеты все больше становятся похожи на детей. Пустим же детишек приходить к нам и не будем препятствовать[165].

1994

Много писали о процессе над О. Дж. Симпсоном[166]. В Америке придумали десятки «О. Джей-баек», которыми обмениваются в Интернете. Вот, например, судья говорит Симисону: «Мистер Симпсон, суд оправдал вас, вы свободны, идите получите ваши личные вещи». На что Симпсон отвечает: «А нож мне тоже вернут?» Вот, для тех, кто привык к электронной почте, адрес Симисона; сначала его нужно записать: О.J.@\\\/Esc, — а потом прочитать: „slash, slash, slash, backslash, escape“[167]. Черный юмор, признак недовольства.

Американцы в большинстве своем недовольны потому, что считают Симпсона виновным, а оправдательный приговор приписывают политическому оппортунизму и расовой солидарности. Но недовольство должно было бы присутствовать и в том случае, если, как я того желаю ради блага Симпсона и ради блага правосудия, обвиняемый и в самом деле невиновен. Ибо Симпсона оправдали не потому, что он невиновен, и даже не потому, что защите удалось блистательно доказать, что улики, собранные обвинением, ничего не стоят (во всяком случае, не только поэтому). Симпсона оправдали потому, что защите удалось признать обвинение незаконным: доказать, что полицейские — расисты, вруны и взяточники, а генеральный прокурор необъективен.

Теперь заметьте: процесс, в ходе которого доказано, что обвинение необъективно или противоречит закону, сам по себе был бы прекрасным проявлением демократии, и хорошо бы было, если бы кто-нибудь использовал такую тактику во время стольких процессов, сфабрикованных диктатурами разных мастей. Но эту тактику нужно использовать лишь в исключительных случаях. Если в каком-то обществе не только обвинение заранее признается незаконным, но и систематически выражается недоверие всей судебной коллегии, в этом обществе явно что-то не так.

Но именно это мы и наблюдаем в последнее время не только в Америке, но, представьте себе, и в Италии тоже. Первое действие подследственного — не доказать, что он невиновен или что улики обвинения несостоятельны, а продемонстрировать общественному мнению, что сами обвинители не находятся вне подозрения, как должна находиться жена Цезаря. Если подследственному это удается, дальнейший ход процесса уже ничего не значит. Ибо во время процессов, которые транслируются по телевидению, все решает общественное мнение, а оно, лишив доверия обвинителя, тяготеет над каждым присяжным, который понимает, что всякое самостоятельно принятое решение будет непопулярным. Таким образом, процесс, транслируемый по телевидению, уже не представляет собой прения двух сторон, имеющих доказательства вины или невиновности; он представляет собой, еще до своего начала, массмедийный поединок между будущими подследственными и будущими обвинителями (возможно, судьями), право которых судить его оспаривает подозреваемый. А приговор выносит общественное мнение (полное предрассудков), а не присяжные (этим предрассудкам следующие).

Когда в 1993 году начались телевизионные суды над взяточниками (хотя «судебные хроники» стали показывать по телевизору еще раньше), я выступил с протестом против процесса Вальтера Арманини. Цвет демократической интеллигенции принялся поливать меня грязью, будто бы я взялся покрывать продажную плутократию. Меня превратили в сообщника Кракси[168]. А результаты налицо. Процесс Кузани[169] увенчался успехом, потому что обвинение (Ди Пьетро), гениально проникнув в природу средств массовой информации, завоевало симпатии зрителей (но, следует добавить, также и потому, что адвокат Спаццали не пытался ни перед процессом, ни во время него поставить под сомнение его законность). Но потом этот урок усвоили все. Спаццали проиграл процесс, потому что играл по правилам, принятым среди порядочных людей дотелевизионной эры, все еще копаясь в уликах и донимая свидетелей. Наивно, если не сказать хуже. Нужно было менять тактику. Выиграть процесс, транслируемый по телевидению, очень просто: достаточно доказать, что представитель обвинения (а возможно, и судья) — сами преступники.

Нынче этот урок усвоили все. Если у тебя получится доказать, что твой обвинитель — прелюбодей, что за ним числятся грешки, легкомысленные поступки или даже преступления, ты выиграл. Все решается заранее, через средства массовой информации. Есть опасность, что ритуал правосудия сведется именно к ритуалу, подтверждающему приговор, вынесенный во время всенародной медийной кампании.

Вы этого хотели, вы добивались присутствия телевидения в зале суда. Теперь не ропщите, видя, как униженное правосудие вынуждено подтверждать приговор, вынесенный общественным мнением. И помните: в следующий раз, когда вас поймают с поличным, в тот момент, когда вы пытаетесь подкупить полицейского, который видел, как вы топором проломили череп вашей бабушке, не пытайтесь замыть кровь или доказать, что в эту самую минуту вы вели душеспасительную беседу с кардиналом. Достаточно продемонстрировать, что тот, кто поймал вас с поличным (и вынул из ваших рук топор) десять лет назад не включил в налоговую декларацию подарок, полученный от любовницы (любовника). И вы останетесь уважаемым членом общества.

1995

В новогоднюю ночь, чтобы скоротать время, люди предаются разным невинным забавам: снобы играют в лото, профаны исполняют «Гольдберг-вариации»[170] на окарине и барабане. В прошлом году 31 декабря мои друзья затеяли кукольный спектакль, в котором могли участвовать и зрители тоже. И когда кукла Гамлет провозгласила «быть или не быть», зрители громкими криками потребовали опроса общественного мнения. Должным образом подтасованный, опрос показал, что два с чем-то процента высказались за «быть», три, запятая, что-то еще — за «не быть», а девяносто четыре процента затруднились ответить. Тогда зрители потребовали дебатов, и нашлись добровольцы, сыгравшие роли отца Теобальда Глюнца из школы богословия в Тюбингене (которого в особенности захватило это «разжижение бытия», типичное для эпох ослабления мысли); доктора Пило Бьянкопонте из Либ-Лаб Мрр, который произносил одни только формулы, способные повергнуть Джорджо Бокку в самую мрачную экзистенциальную тоску; и предполагаемого эксперта из Японии, который на поверку оказался актером театра Но и был способен издавать лишь мелодичные трели.

Я к тому, что опросы общественного мнения уже никто не принимает всерьез. Кто в этом виноват?

Опрос можно провести хорошо или плохо, и один из способов сделать это хорошо — умудриться так задать вопрос, чтобы он не содержал в самом себе ответа. Если вы спросите у среднестатистического гражданина, предпочитает ли он сейчас же пойти на выборы или умереть от СПИДа в страшных мучениях, вы, естественно, получите единодушную поддержку программы уходящего в отставку правительства. Но можно не только задавать особым образом сформулированные вопросы тщательным образом отобранному гражданину. Мы были просто потрясены, когда в начале теледебатов все поголовно высказывались за то, чтобы упечь бывшего министра здравоохранения Франческо Де Лоренцо в тюрьму, а к концу многие передумали и были согласны отпустить его домой с миром. Вообще-то это нормальное явление: во время дружеского спора ты можешь в начале вечера защищать одно мнение, через два часа склониться к совершенно противоположному, а утром одуматься и вернуться к своей позиции. В девять вечера в среду у нас могут спросить, симпатичен ли нам такой-то политик, которого только что показали в новостях, и мы можем вместе с прочими телезрителями высказаться в его пользу, но это не значит, что, оказавшись перед урной с бюллетенем в руках, мы проголосуем за него. Таким образом, опрос, выясняющий сиюминутные впечатления опрашиваемых, мало о чем говорит.

Беззастенчиво применяемый направо и налево, опрос превращается в обычный пропагандистский прием, имеющий к науке не большее отношение, нежели уверения в том, что девять звезд из десяти предпочитают данный сорт мыла. И в беззастенчивом использовании этого приема печать не раз обвиняла Берлускони и его соратников. Но недавно мне попал в руки отчет CENSIS[171] об исследованиях итальянского общественного мнения за 1994 год, и я обнаружил немало удивительного.

Меня нимало не поразило, что за последние два года общее число опрошенных, как по политическим, так и по прочим темам, возросло с 2,54 миллиарда до 5,6. Но я не предполагал, что 73 % этих тестов заказывалось не политическими группировками, а органами печати, и 69,4 % результатов этих опросов попадает на первую полосу, вытесняя последние новости и комментарий к ним. Журналисты, конечно, могли бы ответить, что заказывают свои опросы именно затем, чтобы получить научную альтернативу всяким кустарно проводящимся опросам. Но вот очередной сюрприз. Оказывается, что 84,8 % всех опросов (и среди них огромный процент тех, что заказали газеты) проводятся без какой-либо определенной методики (численность опрашиваемых, техника обработки и т. д.).

Даже непосвященным ясно, что опрос, не раскрывающий своих методологических критериев, ничего не стоит или стоит столько же, сколько выдуманный опрос или рекламное заявление о том, что данный стиральный порошок отбеливает лучше. Хотите — верьте на слово, хотите — нет.

Таким образом, с одной стороны, отдается предпочтение методу прямой демократии, то есть плебисциту «в реальном времени», которым склонны заменять более традиционные системы достижения и проверки консенсуса; с другой стороны, эта новая система не гарантирует объективности; напротив, без всякого стеснения обходит молчанием данную проблему. Наконец, как уже было сказано, опросы такого типа отражают преходящие, довольно неустойчивые эмоциональные состояния, в то время как от научного тестирования мы обычно ждем анализа уже устоявшихся мнений. Таких, какие, мы надеемся, гражданин выражает в кабинке избирательного участка, произведя хотя бы суммарный анализ всех чувств, испытанных за время избирательной кампании, взвесив все «за» и «против».

1995

Мне, как и всем гражданам Италии, теперь хорошо известна форма седалища сенатора Казини[172]. Должен сказать, что это знание ничем не обогатило меня. Сенатор Казини сложен нормально, у него нет никаких внешних дефектов, и можно было представить себе, что и седалище у него обычное. Я задерживаюсь на этой теме не только потому, что она до сих пор муссируется в прессе, но еще и потому, что пару вечеров назад ее затронули в одном телевизионном расследовании, в ходе которого взяли интервью, словно у какого-нибудь героя, у фотографа, коему удалось (слушайте, слушайте!) после долгой, увлекательной охоты заснять профессора Проди[173], когда он купался. В лохани у себя дома, голым, с пистолетиком на виду? Нет, в море: одна голова виднеется из волн, да угадываются ниже семейные трусы.

Что беспокоит меня в этих историях, включая и пляжную? Сенатор Казини не делал ничего дурного, он переодевался в кабинке, как это делают все на пляже. О Проди и говорить нечего. Может быть, фотограф поступает дурно, подсматривая в замочные скважины? Но войдите в положение бедолаги: его ли вина, что он не Роберт Капа, Картье-Брессон, Аведон, Тоскани[174], кто там еще? Он убеждается, что, если он нащелкает сисек и задниц там, где они не выставлены напоказ, ему хорошо заплатят, а то и на телевидение пригласят… Жизнь такого охотника тяжела, да и в обществе его не уважают.

Может быть, виноват тот, кто покупает, а значит, поощряет журналы, где появляются не предназначенные для показа сиськи и задницы? Я бы и тут не стал чересчур морализировать. Здесь даже не вуайеризм (это настоящий спорт: после долгих часов, проведенных в засаде, он или она испытывают законную гордость — того, что предстало их взорам, больше не видел никто) и тем более не порнография, которая хороша, когда возбуждает чувства, — и если можно хоть отдаленно предположить, что кто-то впадет в экстаз при виде седалища сенатора Казини, я попросту не вижу, у кого могло бы разгуляться воображение при виде Проди, погруженного по шею в Средиземное море.

Покупая еженедельники с нескромными фотографиями, мы получаем вполне нормальное удовольствие от развенчания персоны, облеченной властью: кто не ликует, видя, как президент республики (помните Гроски[175]?) падает с кресла в ложе оперного театра. Все исследования комического твердят об этом: если старушка поскользнется на тротуаре, мы ее пожалеем, но если генерал, поднимаясь к алтарю Родины во время церемонии 2 июня[176], споткнется и полетит вверх тормашками, даже святой надорвет себе от смеха живот.

Проблема, наверное, в том, что нормальных людей такие вещи развлекают лишь время от времени, когда попадаются им на глаза, но человеку, который каждую педелю бросается на поиски выставленных на всеобщее обозрение ягодиц, невредно было бы проконсультироваться у психолога. В «Эспрессо» от 28 июля Карло Рипа ди Меана[177] (именно по поводу седалища Казини) заявил, что изображать политиков голыми вполне приемлемо, ибо «у лидера есть человеческие черты, о которых должен знать избиратель». Но что это за «человеческие черты»? Если мы обнаружим, что политик совокупляется more ferino[178] с исполнительницей танца живота, тут перед нами и впрямь, как говорится, предстанет во всей наготе весьма специфическая человеческая черта. Но если сфотографировать политика в его собственном сортире, пока он отправляет большую нужду, это нам ничего не скажет, кроме того, что мы и так уже знали: что оный политик принадлежит к человеческому роду. Вот если бы он, единственный среди живущих, испражнялся через уши — это был бы фурор. И я настаиваю на своем мнении: человек, который покупает еженедельник, дабы удостовериться, что, к примеру, Рипа ди Меана справляет нужду как все простые смертные, может быть, и не совсем ненормальный, но явно не в ладах с окружающим миром.

Исходя из всего этого, можно сказать, что лиофилизированные[179] любители подглядывать тоже имеют право на существование, да и еженедельники подобного толка выходят во всех странах. Проблема в другом. Лично я узрел седалище сенатора Казини вовсе не в «Ева Тремила»[180]: оно мелькало перед моим взором в самых солидных ежедневных и еженедельных итальянских газетах, включая «Эспрессо» от 28 июля. Именно «серьезная» печать распространила седалище сенатора Казини по всем городам и весям, так что оно уже может соперничать с «Вечерним звоном» Милле[181] (согласно статистике, репродукции этой картины появляются чаще всех прочих, опережая даже Джоконду и Венеру Милосскую).

Естественно, беря пример с тех моралистов, которые, если застукать их в борделе, будут говорить, что пришли туда, дабы постичь всю скверну мира, серьезная печать «раскрутила» ягодицы Казини с комментарием, что, дескать, нехорошо было их фотографировать. Но в глубине души редакторы радовались: столько драматических новостей отягощают другие страницы, что нужно как-то и развлечь читателя.

1995

Я уже говорил в других «картонках» о привычке, широко распространившейся в итальянской периодической печати, публиковать статьи, в которых объявляется, что в такой-то газете опубликована или будет опубликована такая-то статья. Будто нарочно, «Эспрессо» заранее распространил заявление для печати, где излагалось содержание моей следующей «картонки». Заранее публиковать обзор следующего номера или содержание отдельных статей — обычная практика; читателю журнала А может оказаться полезной небольшая колонка, в которой излагается краткое содержание газеты Б. Но вот накануне выхода «Эспрессо» мне позвонили из другой газеты и попросили высказаться по поводу моей статьи (которая должна была появиться), где я как раз сетовал о том, сколь часто одна газета заимствует статьи, опубликованные в других.

Я, естественно, ответил, что поскольку я критиковал именно эту порочную практику, то и не вижу причины ее поддерживать, а кроме того, довольно-таки странно, что меня просят высказаться по поводу моей же статьи, ибо: (а) глупо повторять по телефону то, что я уже написал (на самом деле позвонивший мне журналист втайне именно на это и надеялся); (б) вряд ли я позволю собеседнику насладиться сенсацией, заявив, будто нагородил в своей статье гору чепухи; (в) было бы вульгарно, если бы я пустился в неумеренные похвалы самому себе. Тогда журналист спросил меня, как это я, сетуя, что газеты заимствуют друг у друга материалы, сам написал статью о газете. Чтобы закончить беседу, я заявил, что человеку свойственно ошибаться. Однако этот эпизод подвигнул меня на то, чтобы разъяснить некоторые вещи, сами по себе элементарные, но не очевидные для всех. Происходит путаница между критикой, неизбежным подхватыванием громких новостей и «заимствованием». Неизбежный подхват происходит, когда специальный корреспондент газеты А сообщает, что найдено золото Донго[182]; очевидно, что газета Б не станет молчать об этой новости, разве, может быть, попытается наверстать упущенное и пошлет своего корреспондента прояснить некие подробности, о которых не говорится в первом репортаже. А критика — это когда Чернини в газете А нападает на статью Белини в газете Б.

А что понимать под заимствованием? Приведу пример. Знаменитый писатель Чернини публикует в «Мондадори» потрясающий роман («Проклятый замок»), где описывается целый ряд таинственных злодеяний, а в конце обнаруживается, что убийцей был дворецкий. Знаменитый писатель Белини может опубликовать в «Риццоли» книгу под названием «Две стороны нарратива Чернини», в которой пересказывается роман Чернини и говорится, что это — шедевр, или, наоборот, осуждается и стиль, и нарративная структура, и идейное содержание. Это называется литературной критикой. Но если Белини опубликует в «Риццоли» другую книгу под названием «Проклятый замок», начав ее словами «как написано в только что вышедшем романе Чернини», засим переписав роман Чернини слово в слово (ну, может быть, немного подсократив), это уже не будет ни литературной критикой, ни самостоятельным повествованием. Не будет это и плагиатом, поскольку источник сразу же обозначен, но это определенно будет заимствованием.

Можно привести вариации на тему: Монтале публикует стихотворение: «Везде — зло жизни, от него нам не уйти,/бурлит ручей, засыпанный камнями/ и т. д.», а другой поэт публикует следующее стихотворение: Вчера Монтале, вставши на пороге,/прочел при мне простые эти строки…» — и далее по тексту, все стихотворение Монтале. Это не поэзия и не критика поэзии, а способ поживиться за счет чужого труда.

Когда мы можем утверждать, что газета грешит заимствованием? Предположим, в «Герольд Канталупо» поступает опровержение от советника Фантоцци, гласящее: «Ваш корреспондент приписал мне высказывание: «советник Филини — идиот». Заявляю, что в глаза не видел вашего корреспондента и отродясь не произносил ничего подобного». Корреспондент отвечает внизу страницы (да еще и дерзает подписаться!): «Мы принимаем к сведению опровержение советника Фантоцци, но я должен заметить, что позаимствовал из «Курьера Монтегроссо» его недвусмысленное заявление о том, что в рассуждениях советника Филини мало смысла».

Бог с ним, с интервью в «Курьере Монтегроссо», подлинное оно там или нет; не будем копаться в том, насколько изменилось пресловутое высказывание, перетекая из газеты в газету. Дело в другом: мы ждем от журналиста, чтобы он бесстрашно отправился в путь на поиски самой последней и свежей новости (может быть, даже с опасностью для жизни), а он признается, что сидит за столом и прочесывает газеты недельной давности! И вполне может быть, что «Герольд Канталупо» с глянцевым приложением стоит вдвое дороже, чем «Курьер Монтегроссо». Но тогда я и подпишусь на «Курьер Монтегроссо», а тебя больше не стану покупать.

Разница между критикой способа представления новостей в печати и простым передиранием новости, которая подается как полученная из первых рук, уже никем не ощущается. Мне кажется, это болезнь журналистики. Один компетентный человек сказал мне, что газеты, в которых практикуется такой подход, хорошо продаются (и, уж наверное, имеют меньше затрат). Если это — критерий, которого следует придерживаться, я умолкаю.

1995

Мы частенько задаемся вопросом, почему это все политики новой формации кажутся сборищем дилетантов, от которых не ждешь ничего хорошего; которые сегодня отрекаются от того, что говорили вчера, и меняют мнения и союзников от одного выпуска новостей до другого, так что начинаешь по-новому ценить загадочные улыбки Андреотти[183], молчание Моро[184], тайные советы на трансатлантических теплоходах и перифрастические шедевры отцов республики. Среди политиков новой формации многие явились в парламент, не пройдя, как это было при Первой республике, через тяжелую школу партийной работы или мелкую должность в местной администрации, однако же не трудно увидеть, что Новый Стиль, на который мы так сетуем, уже пленил и тех, кто прошел через огонь и воду. А раз нельзя приписать новое поветрие личным несовершенствам, значит, дело в среде.

Любой из нас (сантехник, врач, банкир) добивается успеха в своей профессии за счет доверия окружающих, которые должны полагаться на нашу способность иметь ясные суждения и принимать решения с разумной быстротой, хотя и взвешенно. Но вот мы решили купить новую машину — и просматриваем специальные журналы, и бродим по автосалонам, и отмечаем на улицах новые модели, и подолгу торчим возле дома, оглядывая припаркованные автомобили спереди и сзади. В понедельник нам покорит сердце новая «ланча», во вторник мы начнем склоняться к последней «вольво», вечером в среду уже почти решимся на «фиат», а наутро убедимся, что нет ничего лучше «ситроена». За завтраком, увидев из окна «рено», уже начнем с женой обсуждать цены; а за ужином, наслушавшись восторженных речей приятеля, выскажемся в пользу «сааба».

Несколько дней, а то и недель мы будем вращаться наподобие флюгера, и близкие люди, наблюдающие за нами день за днем, станут нас беззлобно вышучивать. Но в конце концов решение созревает, и мы выбираем что-то одно. И на основании этого выбора судят о нас посторонние — те, кому неведомы душевные муки, приведшие к данному непоколебимому решению.

Если вы не узнаете себя в примере с машиной, представьте, как вы лежите в постели воскресным утром и раздумываете в полудреме, встать ли поскорее и отправиться за город, рискуя, однако, застрять в пробке на обратном пути; или прогуляться в центр и выпить аперитив в баре — но там может встретиться один приятель с недержанием речи; или, наконец, еще немного поспать, потом остаться в пижаме и навести порядок в кладовке с инструментами или на книжных полках. Но в конечном итоге вы встаете и делаете что-то одно, отбрасывая прочие возможности, которые лениво намечали. В жизни, как в науке: каждое серьезное исследование — длинный процесс, состоящий из «проб и ошибок», но в конце концов вы получаете или не получаете Нобелевскую премию в зависимости от значимости вашего открытия.

Но если какая-нибудь телепатическая телекамера будет снимать час за часом, минута за минутой наши колебания, нашу нерешимость, а потом это покажут в теленовостях всем нашим знакомым, нас станут считать законченными невротиками или, по меньшей мере, людьми эмоционально нестабильными, с ослабленной волей, и никто больше не будет нам доверять. Еще, того гляди, скажут, что мы похожи на Вуди Аллена.

Вот это и происходит сегодня в мире политиков, за которым ежеминутно следят средства массовой информации. Прежде у политиков было время, чтобы посовещаться, договориться, взвесить все «за» и «против», — и по ходу этих тайных посиделок они не раз меняли точку зрения. Но в итоге о них судили по окончательному решению. А сейчас, под давлением средств массовой информации, они вынуждены выставлять на всеобщее обозрение каждую малейшую фазу процесса trial and error[185]. Если они этого не делают, то не мелькают на телеэкранах и в газетах, уступая пальму первенства тем, кто мелькает. Поэтому они выбирают наименьшее зло (которое их отуманенному рассудку мало-помалу начинает представляться наибольшим благом) и проговаривают, секунда за секундой, все, что приходит им в голову; вполне справедливо, прошу заметить, и оправдано физиологией, что им приходит в голову именно это; патология состоит в том, что они моментально делают каждую свою мысль общественным достоянием.

Беда не в том, что благодаря Новому Стилю политики не внушают доверия; это было бы еще наименьшим злом. Но видя, что наградой за подобную практику является широкое освещение в средствах массовой информации, они привыкают думать, что выставление напоказ собственной нерешимости и есть тот результат, к которому нужно стремиться, забывая притом, что надо было бы все-таки и принять окончательное решение. А его, это решение, можно откладывать до бесконечности, поскольку поощряется именно нерешимость.

1996

Первую неделю февраля я провел в Париже, представляя мультимедийный CD-Rom в Национальной библиотеке, и там на меня обрушился шквал телефонных звонков от итальянских журналистов, которые допытывались, какая связь между гипертекстуальными энциклопедиями и Антихристом. Некоторые желали знать, как связаны Интернет и Апокалипсис, Апокалипсис и гипертекстуальный диск, который я собираюсь представлять, — и, естественно, Антихрист и Парижская Национальная библиотека.

Причиной сего судорожного любопытства была появившаяся в «Католических исследованиях» статья, в которой меня объявили Антихристом.

Мне поведали, что, поскольку этот журнал обычно ассоциируется с «Опус Деи» (прошу не посылать опровержений, я всего лишь передаю чужие слова), статья наделала много шума, попала в основные газеты и агентства новостей, и (как мне сказали) по этому поводу был опрошен ученый и серьезнейший иезуит: он, скорее всего, разбуженный ни свет ни заря звонком этих безумцев, в здравом уме и трезвой памяти заявил, что я никакой не Антихрист, и снова улегся спать.

Меня так и подмывало послать подальше (только не к черту) моих собеседников, ибо я по опыту знаю, что люди, задающие вопросы о Сатане и Антихристе, культурно неполноценны, социально опасны и вполне созрели для визита к психиатру; но ребята сами извинялись за то, что приходится задавать бредовые вопросы — задание редакций, бурлящих в предвкушении сенсации. На следующий день вышли искуснейшим образом сфабрикованные статьи: хоть в них и отрицалось, что гипертексты могут иметь непосредственную связь с Антихристом, все же оставался некий привкус сомнения.

Я не придал значения этой новости, поскольку другой сотрудник «Католических исследований», некто Блондет[186], уже написал пасквиль, в котором доказывал, что издательство «Адельфи» — жидомасонско-сатанинское учреждение, а мое углубленное знакомство с литературой по международным заговорам, от аббата Баррюэля до «Протоколов Сионских мудрецов», убедило меня в том, что литература такого типа процветает в основном потому, что является прибыльной — постольку, поскольку существует широкая публика, состоящая из фанатиков, оккультистов, неонацистов и отдельно взятых параноиков, одержимых навязчивым бредом.

Когда я вернулся в Италию, родные и друзья звонили мне целую неделю, заверяя, что они на моей стороне, что в глубине своей души они совершенно уверены: я — не Антихрист. Это очень утешало меня: может же так случиться, что ты — Антихрист и сам того не ведаешь.

Через несколько дней до меня наконец дошел номер «Католических исследований» вместе с любезной запиской от Рино Камиллери[187], автора пресловутой статьи, который просил меня — раз уж газеты извратили смысл его невинной забавы — взглянуть хоть одним глазом на его работу. Надо отдать Камиллери должное: его статья — великолепная шутка в фантастико-оккультном духе (я сам сочинил немало таких). Автору можно поставить в упрек лишь то, что он опубликовал ее в журнале, в котором через несколько страниц напечатана статья о «сатанизме» Кардуччи[188], где вновь вытаскивается на свет Божий принадлежащая XIX веку теория заговора тайных обществ, составленного с целью сокрушить Трон и Алтарь, повинного во всех бедах этого мира, от Французской революции до ЮНЕСКО. Никто не отнимает у журнала право полемизировать со светским антиклерикализмом, иначе какие бы это были католические исследования, но если слишком увлекаться заговорами (не замечая, что все осуждаемые явления происходили, наоборот, при ярком свете дня), в конце концов сам начнешь рассуждать как член тайного «гностико-масонского» общества, того самого, против которого ты ведешь полемику. Поведешься с чертом — у самого вырастут копыта: вот каким образом в подобном контексте даже от невинной шутки вдруг запахло серой.

Однако, если не считать завсегдатаев подозрительных лавочек, где продают книги по магии, еврейской каббале, нацистскому антисемитизму и тамплиерскому масонству (вот они, чудеса эзотерического синкретизма), любой мог бы догадаться, что статья Камиллери — чистой воды игра, полная ученого кокетства. Интересно знать, почему печать, называющая себя светской, приняла это за чистую монету?

Поскольку глупость в данной ситуации исключается, остается стремление любой ценой создать сенсацию. Самооскопляющее стремление, ибо оно подразумевает вот какую философию: мы не думаем, чтобы читатели это проглотили, но поскольку они все равно не верят тому, о чем читают, можно их немного и поразвлечь.

А вдруг Антихрист (уже пришедший) и воплощен в падкой до скандалов прессе?

1997

Сегодня срок. «Эспрессо» ждет минервиной «картонки». А мне нечего сказать. Вернее, я не хочу ничего говорить. Поверьте: заполнить страницу, разглагольствуя о том, что я ничего не хочу говорить, куда труднее, чем раскрыть любую тему, взяв ее хоть из выпуска последних известий. Но я должен, как мне кажется, изречь что-то и в пользу афазии.

Вы можете возразить: почему ты тогда не пропустишь эту неделю, не откажешься послать «картонку»? Да потому, что я связан обязательством. Газета живет в своем режиме, в типографии оставили свободную полосу, если я ничего не пошлю, у массы людей, которые работают над выпуском, будут неприятности. Я не могу нарушить обещание.

Почему бы мне не бросить все это раз и навсегда? Потому что, когда тридцать лет пишешь для одной и той же газеты, пишешь из чувства (как бы это сказать?) преданности, осознавая, что установился некий диалог с читателями, сбежать, покинув их, будет подлым и трусливым поступком. Незаменимых людей нет, но если тебя поставили часовым на последнюю страницу, ты там должен стоять. Из упрямства, из верности, в силу привычки. А еще потому, что настанет неделя, когда захочешь что-нибудь сказать, а места для тебя, как это ни прискорбно, больше не будет. Чтобы сохранить за собой это место, нужно чем-то его заполнять. В романе Жюля Верна «Мишель Строгофф» один персонаж, чтобы не допустить к телеграфному аппарату конкурентов и первым передать важное сообщение, диктовал телеграфисту отрывки из Библии.

Вообще-то, все журналисты должны были бы честно признаваться: «Сегодня говорить не о чем; все, что мы могли бы сказать, — рутина, мелочевка, пустая болтовня. Все как всегда». И ни к чему притворяться. Но вот проклятие журналистики: выдавать определенное количество страниц каждый Божий день или неделю, даже если вокруг ничего не происходит. Раньше газеты так решали этот вопрос: если наступила пора отпусков и в стране затишье, нужно что-то выдумать. В те времена всегда было наготове Лох-Несское чудовище. Этот монстр, покровитель журналистики, всегда показывался вовремя, чтобы было о чем говорить.

Сегодня на гигантского змея больше полагаться нельзя: другие чудища разевают пасти, сегодня вещают одно, завтра — другое, да, впрочем, слова их и не слышны во всеобщем гаме и забываются еще до наступления вечера.

Можно наболтать что угодно — читатель все равно забудет; но читатель и привык забывать потому, что читает слишком много чепухи. С другой стороны, он, читатель, и сам взвоет, увидев чистую страницу. Чтобы узнать, что сегодня узнавать нечего, и не о чем читать, он хочет держать в руках газету, до отказа забитую материалами. «Такой-то еще не написал свою следующую книгу». Сказать, что Ничто ничтожествует, — это тоже новость.

С другой стороны, что делать? Журналисты должны содержать канал связи в полной готовности. Как смотрители маяка. В какой-то момент этот канал послужит для передачи сведений, утаить которые будет преступлением.

Вот моя голубая мечта: знаменитая первая страница «Таймс», полностью состоящая из рекламы. Сегодня ничего не произошло, и мы вам об этом сообщаем, помещая на первой странице мелкие объявления; мы исполняем свой долг, оповещая только о важных событиях. Сегодня мы оповещаем вас, что ничего важного не произошло. Но нынче и «Таймс» отказался от этого золотого правила.

Когда-то (читатели, наверное, помнят) я, если не находил важных предметов для разговора, придумывал всяческие забавы: ircocervi[189], инициалы. Но сейчас не время для забав. И без того слишком многие забавляются, причем играя в русскую рулетку.

Сегодня мне просто не хочется ни о чем говорить. У меня нет никаких свежих идей, все давно уже сказано. Вот новость, которую я обязан до вас донести. Бывают времена, когда молчание — единственная новость. Но если ты молчишь, люди думают, будто ты что-то утаиваешь. Ну, так вот вам сенсация: у меня даже и тайн никаких нет. Может быть, они есть у вас. Попробуйте сами написать что-нибудь важное. Я вам уступаю целый абзац. Замените «х» на любую букву по вашему выбору, сами расставьте пробелы, определите границы слов.

Хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх ххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх

Если я вам показался обычным лежебокой, простите. На самом деле я полон бодрости и мой мозг работает четко: мне нечего вам сказать (это чистая правда, я поклялся бы жизнью своих детей, если бы не боялся показаться пошлым), но, может быть, мне нечего сказать потому, что ничего интересного и не скажешь. Вот самая замечательная новость. И не грозите мне судебным преследованием. Разделите цену журнала на количество страниц, и вы убедитесь, что я украл у вас каких-нибудь шестнадцать лир. Это совсем немного за то, чтобы узнать (в кои-то веки) правду, только правду, и ничего, кроме правды.

1994

Примечания:

1

«Внесоюзные лица» — не принадлежащие к странам Европейского Союза — так в Италии называют иммигрантов. (Здесь и далее, кроме особо отмеченных случаев, примечания переводчиков.)

15

17 февраля 1992 г. арестом президента уважаемой благотворительной организации было положено начало широкомасштабной капании по искоренению коррупции и мафиозных связей в высших эшелонах власти под названием «Чистые руки» (Le mani pulite).

16

Единодушно избранный президентом Чехословакии решением Федеральной ассамблеи в декабре 1989 г., 2 июля 1992 г. Вацлав Гавел не смог получить вотум доверия в парламенте (против него проголосовали словацкие депутаты) и 20 июля того же года был вынужден подать в отставку после того, как Словакия объявила о своей независимости.

17

«Северная лига» (Lega Nord) — сепаратистское движение в Италии, ратующее за отделение «индустриально развитого» Севера от «отсталого» Юга и создание «Республики Падании» со столицей в Милане (см. колонку «Хроники 2090 года»). Создана «Северная лига» в 1991 г., уже в 1992 г. прошла в парламент.

18

Учительницей жизни (лат.).

157

Начало знаменитой патриотической канцоны CXXVIII Ф. Петрарки, пер. Е. Солоновича.

158

Вальтер Арманини — советник Миланской городской управы, первый итальянский политик, осужденный в ходе скандала, известного под названием «Взяткополь»; за крупную взятку, полученную за предоставление строительного подряда, был присужден к 5 годам и 7 месяцам тюремного заключения; после приговора бежал из Италии.

159

Луиджи Манкони (р. 1948) — итальянский социолог, журналист, политический деятель.

160

Антонио ди Пьетро (р. 1950) — миланский судья, ключевая фигура процессов по «Взяткополю».

161

Сальваторе Риина (Тото, р. 1930) — один из видных членов сицилийской мафии, на счету у которого множество убийств.

162

Рина (Катарина) Форт (1915–1988) в 1944 г. убила жену и троих детей своего любовника, была осуждена на смертную казнь, но помилована.

163

Крошечный городок в Пьемонте с населением в 130 человек.

164

Нанни Балестрини (р. 1935) — итальянский писатель и поэт, друг Умберто Эко.

165

«Увидев то, Иисус вознегодовал и сказал им: пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие» (Мк, 10:14).

166

О. Дж. Симпсон — звезда американского футбола, потом актер. В 1994 г. были убиты ножом его бывшая жена и ее друг; Симпсон был обвинен в этом убийстве, но оправдан после длительного судебного разбирательства, в ходе которого полицейских и свидетелей пытались уличить в расистских предрассудках, предвзятом отношении, фальсификации улик и т. п. Процесс Симпсона тоже транслировали по телевидению.

167

«Режь, режь, режь, снова режь, спасайся» (англ.).

168

Бенедетто (Беттино) Кракси (1934–2000) — видный итальянский политик, председатель Совета министров с 1983 по 1987 г., тоже обвиненный в коррупции и потерявший доверие избирателей (когда в 1993 г. он в очередной раз выставил свою кандидатуру в парламент, толпа демонстрантов подстерегла его у дверей отеля в Риме и забросала мелкими монетками).

169

Серджо Кузани (р. 1949) — итальянский промышленник, обвиненный в даче особо крупной взятки в процессе продажи предприятия, был осужден на 5 лет и 6 месяцев, отсидел 4 года.

170

Вариации И. С. Баха для клавесина, опубликованные в 1741 г., названы в честь Иоганна Готлиба Гольдберга, их первого исполнителя.

171

Центр исследований общественного мнения (Centro Studi Investimenti Sociali).

172

Пьер Фердинандо Казини (р. 1955) — итальянский политик, председатель Палаты депутатов в 2001–2006 гг.

173

Романо Проди (р. 1939) — видный итальянский политик, премьер-министр (1996–1998, 2006–2008), президент Европейской комиссии (1999–2004).

174

Перечислены имена знаменитых фотографов.

175

Джованни Гроски (1887–1978) — четвертый президент Итальянской республики (1955–1962).

176

Итальянский национальный праздник, День Республики.

177

Карло Рипа ди Меана (р. 1929) — итальянский политик, глава партии Зеленых.

178

Звериным образом (лат.).

179

Лиофилизация — усиление взаимодействия поверхности тела с окружающей средой.

180

«Желтый» журнал, где публикуются подробности частной жизни знаменитостей.

181

Жан Франсуа Милле (1814–1875) — французский живописец и график, автор знаменитой картины «Анжелюс (Вечерний звон)», 1859.

182

Местечко в провинции Комо, где 27 апреля 1945 г. был схвачен Муссолини и его сподвижники; при этом партизаны захватили много ценностей и денег, которые поступили в кассу Коммунистической партии; выражение «золото Донго» — аналог нашему «золоту партии».

183

Джулио Андреотти (р. 1919) — итальянский политик, писатель и журналист; член итальянского парламента с момента основания Республики (1946); семь раз занимал должность премьер-министра Италии, восемь раз был министром обороны, пять раз — министром иностранных дел.

184

Альдо Моро (1916–1978) — итальянский политик, глава Христианско-демократической партии, пять раз был председателем Совета министров. Похищен и убит террористами из «красных бригад».

185

Проб и ошибок (англ.).

186

Маурицио Блондет (р. 1944) — итальянский журналист и писатель католической ориентации.

187

Рино Камиллери (р. 1950) — итальянский писатель, журналист, библиофил.

188

Джозуэ Кардуччи (1835–1907) — крупный итальянский поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе (1900), автор патриотических од; здесь имеется в виду «Гимн Сатане», где Люцифер отождествляется с научно-техническим прогрессом и олицетворяется в образе паровоза.

189

Игра, придуманная самим Эко, состоящая в смешении названий произведений и имен и фамилий авторов (по типу: Лев Михайлович Толстоевский, Анна Карамазова или «Братья Каренины»).