Предисловие.

Пётр Кропоткин просит меня написать несколько слов предисловия к его книге, и я исполняю его желание, хотя и чувствую при этом некоторую неловкость. Я ничего не могу прибавить к его связным доводам, и тем самым рискую ослабить силу его слов. Но дружба пусть послужит мне извинением. В настоящую минуту, когда французские «республиканцы» считают высшим проявлением изящного вкуса — валяться в ногах у русского царя, мне особенно приятно дружить с свободными людьми, которых этот царь охотно велел бы либо засечь, либо замуровать в какой-нибудь крепости, либо повесить в каком-нибудь безвестном углу своего царства. С этими друзьями я забываю на минуту всю гнусность ренегатов, которые в молодости до хрипоты кричали «Свобода! Свобода!», а теперь упражняются над согласованием «Марсельезы» с песнью «Боже, царя храни!».

Предыдущая книга Кропоткина, «Paroles d'un Revolte» («Распадение современного строя» в русском переводе) была посвящена, главным образом, горячей критике развратного и злого буржуазного общества и призывала энергию революционеров к борьбе против государства и капиталистического строя. Эта новая книга — продолжение предыдущей — более мирного характера. Она обращается ко всем честным людям, искренно желающим приложить свои силы к перестройке общества, и излагает им, в крупных чертах, те фазисы истории ближайшего будущего, которые позволят нам наконец построить истинную человеческую семью на развалинах банков и государств.

Заглавие книги «La Conquete du Pain» (в русском переводе — Завоевание хлеба) нужно, конечно, понимать в самом широком смысле, так как «не о хлебе едином сыт будет человек».

В настоящее время, когда смелые и великодушные люди стремятся уже осуществить в действительной жизни свой идеал общественной справедливости, — мы, конечно, не думаем довольствоваться завоеванием одного только хлеба, — даже с солью и вином в придачу. Нужно завоевать всё, что необходимо или даже просто полезно для разумно устроенной жизни; нужно, чтобы мы могли всем обеспечить, и удовлетворение их потребностей, и наслаждение в жизни. Но покуда мы не совершим этого первого «завоевания», — покуда «с нами будут нищие», — называть «обществом» это сборище друг друга ненавидящих и друг друга истребляющих людей, подобных диким зверям, вместе запертым в клетке, — называть это «обществом» будет оставаться только насмешкою.

В первой главе своей книги автор перечисляет громаднейшие богатства, которыми уже владеет человечество, и могучий строй машин, уже созданных трудами всех. Продуктов, получаемых теперь, уже хватило бы, чтобы всем людям обеспечить хлеб; а если бы громадный капитал, представляемый городами, домами, возделанными землями, фабриками, перевозочными средствами и школами, стал общим достоянием — вместо того, чтобы оставаться частною собственностью, — то уже легко было бы завоевать настоящее довольство для всех. Силы, которыми мы располагаем, шли бы тогда не на ненужные и друг другу противоречащие работы, а на производство всего того, что нужно человеку для продовольствия, жилища, одежды, комфорта, для изучения наук и для разработки искусств.

Вернуться однако к общественному обладанию всеми богатствами, — совершить экспроприацию — можно будет только путём анархического коммунизма: нужно разрушить правительство, нужно порвать его законы, отвергнуть его нравственность, игнорировать его органы и самим взяться за дело, руководясь своею собственною инициативою, и группируясь согласно личным наклонностям, интересам, идеалу и характеру начатой работы. Разбором вопроса об экспроприации — самого главного в этом сочинении — автор и занялся всего подробнее: сжато и без резких слов, со спокойствием и ясностью взгляда, которых требует изучение близкой, отныне неизбежной революции. Только после низвержения государства группы свободных рабочих, не вынужденных более трудиться на пользу грабителей и тунеядцев, смогут предаться привлекательному, свободно избранному труду, вперемежку с учением и удовольствиями. Страницы этой книги, посвящённые разбору земледельческого труда, имеют особенно серьёзное значение, так как они излагают факты уже проверенные практикою, которые легко было бы приложить повсеместно, на пользу всем, а не для обогащения немногих.

Остроумные люди, желая осмеять пороки и странности элегантной молодёжи, говорят нам о людях «конца века» — fin de siecle. Но мы переживаем теперь нечто несравненно более важное, чем конец века; мы подошли к концу эпохи — к концу целой эры в истории. Мы видим завершение всей античной цивилизации. Право силы и каприз власти, жестокое еврейское предание и жестокое римское правосудие потеряли для нас своё былое значение. Мы исповедуем новую веру; и когда эта вера — которая и есть наука — станет верою всех ищущих истины, она начнёт переходить в своё воплощение, потому что основной закон истории тот, что общество всегда формуется сообразно своему идеалу. Тогда защитники отжившего строя вынуждены будут сдаться. Они утратили свою веру. Без вожака, без знамени, они уже сражаются как попало, наугад. Против новаторов у них есть, конечно, законы и ружья, полицейские с шашками и артиллерийские парки, — но всего этого недостаточно, чтобы пересилить идею — и весь старый порядок, основанный на фантазии правителей и на притеснении, вынужден будет быстро перейти в предание о далёком прошлом.

Конечно, неизбежно подступающая теперь революция, как бы глубоко ни было её значение в развитии человечества, будет похожа на предыдущие революции в том, что она не представит собою быстрого скачка: в природе их не бывает. Но можно смело сказать, что тысячами глубоких совершающихся уже изменений, анархическое общество уже давно начало развиваться. Оно проявляется всюду, где свободная мысль сбрасывает с себя путы буквы и догмата, везде, где гений исследователя отрывается от устарелых формул, где воля человека проявляется в независимых поступках: везде, где люди искренние, возмутившиеся против всякой наложенной на них дисциплины, сходятся по доброй воле, чтобы учиться друг у друга, и без всякого начальства стремиться завоевать свою долю жизни, своё право на удовлетворение своих нужд. Всё это — уже анархия, даже тогда, когда она бессознательна, — причём, однако, всё более и более развивается и сознание. Как же может она не восторжествовать, когда у неё есть свой идеал и смелость воли, тогда как толпа её противников, уже утратившая веру, даёт себя нести судьбе, восклицая: «Ничего не поделаешь: конец века!»

Революция, которая уже намечается, несомненно наступит, и наш друг Кропоткин пользуется своим правом историка, когда берёт за исходную точку день революции и излагает свои воззрения на то, как может общество вновь вступить в обладание коллективным богатством, созданным трудом всех, и когда он обращается к робким людям, вполне сознающим несправедливость существующего, но боящимся вступить в открытый бунт против общества, от которого они зависят, и материально, и в силу преданий. Все знают, что закон — гнусен и лжив, что судьи — прислужники богатых и притеснители бедных, что честная трудовая жизнь не всегда вознаграждается даже уверенностью в куске хлеба, и что при теперешних условиях лучшими средствами для «завоевания хлеба» и благосостояния бывает наглый цинизм биржевика и неумолимая жестокость ростовщика. Но вместо того, чтобы настроить свои мысли, свои желания, свои предприятия и поступки согласно своему разумному пониманию справедливости, большинство из них находит выход куда-нибудь в сторону, лишь бы избежать последствий прямого и откровенного выражения своих взглядов. Таковы, например, «нововеры», которые, не будучи в силах исповедовать «истинную веру» своих отцов, бросаются в какую-нибудь более оригинальную мистагогию, без определённых догматов, и теряются в тумане неясных чувств: становятся спиритами, розенкрейцерами, буддистами, чудотворами. Воображая себя последователями Шакья-Муни, но не давая однако себе труда освоиться с его учениями, эти меланхолические господа и эфирные дамы делают вид, будто ищут умиротворения в уничтожении нирваны.

Но так как эти «прекраснодушные» вечно толкуют нам об идеале, — то поспешим же их успокоить. Мы настолько материалисты, что мы, действительно, имеем слабость думать о пище, потому что нередко и её нам недоставало; и не достаёт её теперь миллионам наших славянских братьев — подданных русского царя — и многим другим миллионам людей. Но, кроме хлеба и кроме благосостояния и коллективного богатства, которое могла бы нам дать разумная обработка наших полей, — мы видим ещё, вслед за этим возникновение целого нового мира — мира, где мы вполне сможем любить друг друга и удовлетворять наши благородные стремления к идеалу, который страстные поклонники красоты, пренебрегающие материальною жизнью, выставляют как неугасаемую жажду их эфирных душ! Когда не будет более богатых и бедных, когда голодному не придётся более с завистью взирать на сытого, тогда настоящая прирождённая дружба сможет вновь развиться между людьми; и тогда религия взаимности, солидарности — которую всячески заглушают теперь — заступит место той неопределённой религии, которая рисует свои расплывающиеся образы на туманах небесного свода.

Революция не только сдержит свои обещания, но она сделает больше того. Она обновит самые источники жизни, очистивши нас от грязного соприкосновения со всякими видами полиции и избавляя нас от подлой заботы о деньгах, отравляющей наше существование. Тогда — каждый сможет свободно идти по своему собственному пути. Работник будет трудиться над тем, что ему будет сподручнее; изобретатель будет вести свои исследования без всякой задней мысли, художник не будет опошливать свой идеал красоты ради денег; и — ставши друзьями — мы сможем трудиться, все сообща, над осуществлением великих деяний, которые провидели поэты.

Тогда, наверное, будут изредка вспоминать имена тех, которые своею преданною пропагандою, несмотря на изгнание и на тюрьму, подготовляли новое общество. Об них мы думаем теперь, издавая «Хлеб и Воля»: они почувствуют себя, может быть, немного сильнее, когда получат этот привет общей нашей мысли сквозь решётки своих тюрем или в изгнании. Автор наверное одобрит меня, если я посвящу эту книгу всем тем, кто страдает за общее дело, и в особенности одному другу, которого вся жизнь была долгою борьбою за правду. Мне незачем называть его имя: читая эти слова своего брата, он узнает себя по тому, как забьётся его сердце.


(Элизэ Реклю.)

1892 г.