До сих пор я предлагал читателю некий метод, с помощью которого он сможет разобраться в чем-то… В чем именно?

Конечно, можно сказать, что метод должен раскрывать предмет, и поставить на этом точку. Но как метод раскрывает предмет? Он делит его на части. А как он делит его на части? И кто решает, какую из частей предмета надо раскрывать с помощью метода прежде всего? Кто будет собирать мозаику из раскрытых с помощью метода частей предмета? И, наконец, можно ли в нашем случае рассматривать соотношение предмета и метода, полностью перенося принципы подобного соотношения из той же физики, например? Или биологии?

В любом случае, вопрос о том, на какую часть нашего предмета мы будем направлять «лазерный луч» своего метода, весьма и весьма актуален. Поскольку ясно, что сразу на весь предмет такой луч направить нельзя. И надо принимать решение. То есть вырабатывать критерии, исходя из которых будет выбран тот или иной локальный сегмент внутри интересующего нас предмета.

Есть у меня электронный микроскоп («метод»).

И есть у меня бесконечный набор микросред, которые можно рассматривать под микроскопом. А какую среду я буду рассматривать? Мое право исследователя — выбрать, что именно рассматривать. Или мне — молодому аспиранту — научный руководитель даст задание. Или мои предшественники уже обломали зубы, разбираясь с каким-то особо таинственным сектором внутри предмета, а я хочу всем доказать, что мне по плечу то, что никому пока не удавалось. И так далее…

Если уйти от волюнтаризма, который я только что описал, или признать, что волюнтаризм сам по себе все-таки недостаточен, то возникает потребность в каком-то картографировании предмета. В описании предмета как внятной структуры.

Глядя на «карту предмета», я, как исследователь, могу наметить маршрут для своей «исследовательской экспедиции». А уж как я его намечу… Волюнтаристски или получив задание… Исходя из опыта предшественников или из своей внутренней мотивации… Опираясь на некую целесообразность или «методом тыка»… Это уже вторично. Главное — иметь карту предмета. То есть «расковырять» этот самый предмет, выявить его внутреннюю структуру. Не выявишь — как будешь соединять предмет с методом?

Ну, хорошо, ты создал карту. Карту чего? Карту некоторой территории. Как ты можешь ее создать? Известно как… Только проведя границу и заявив, что то, что находится внутри границы, картографируется. А остальное — нет.

А теперь представим себе, что есть страна. У страны есть государственная граница. Ты решил картографировать то, что находится внутри границы. Сделал карту. Увидел на карте крупную реку. И решил, что прежде всего ее надо исследовать. И тут выясняется, что река берет истоки за пределами страны, впадает в океан тоже за ее пределами и имеет несколько притоков, без которых ее бессмысленно изучать, но каждый из которых тоже существенно расположен за пределами страны. Что ты дальше должен делать? Переделывать карту? Но что-нибудь существенное всегда окажется за границей, как ее ни проводи. То есть за так называемыми предметными рамками.

Значит, есть предмет, рамка, метод… И нечто существенное, оказавшееся за предметными рамками. Назовем это существенное «контекст». Слово взято из филологии. Есть текст, но есть и то, что находится за пределами текста, но без чего текст понять просто невозможно.

Сейчас такое — находящееся за пределами предмета, но неотчуждаемое от него — содержание все чаще называют контекстом даже тогда, когда речь идет не о филологическом содержании, а о любом другом.

Итак, наш предмет — элита. Но можем ли мы рассматривать элиту, не соотнося ее с обществом? С другой стороны, элита — это часть общества. Но специфическая часть. Если мы проигнорируем специфичность и просто начнем рассматривать вместо элиты все общество, подменяя один метод другим (социологию элит — общей социологией), то мы ничего существенного не узнаем.

А если мы проигнорируем общество, не введем его в рассмотрение хотя бы как контекст, то во что превратится наша социология элит? В выхолощенный манускрипт, посвященный паноптикуму. В лучшем случае — в нечто наподобие «Жизни животных» Брэма. А то, глядишь, мы скатимся и до рубрики из журнала «Крокодил» эпохи Леонида Ильича Брежнева. Тогда это, кажется, называлось «Их нравы».

То есть учет «зарамочного» содержания должен быть особым — контекстуальным. Ты не имеешь права безответственно расширять предметные рамки. Но ты в той же степени не имеешь права оставаться только в этих рамках. Потому что в этом случае из предмета испарится живая суть. А ты окажешься нео-Паганелем, ковыряющимся в элитном гербарии.

Безответственный выход за рамки изымает из исследования серьезность и превращает его в политическую публицистику с претензией на интеллектуализм. А то и в конспирологию. Игнорирование контекста изымает из предмета… ну, не знаю, как сказать… актуальность… жизненность… драматизм… В любом случае, серьезность превращается в «серьезничанье». А предмет как-то странно скукоживается, попав в объятия абсолютно несовместимого с ним псевдоакадемизма.

Описываемые мною альтернативы отнюдь не высосаны из пальца. Я читал массу работ, в которых все губил или один, или другой из вышеуказанных недостатков. Что до меня, то по мне уж лучше публицистика, чем академизм. Потому что академизм в сочетании с таким предметом, как элита, уже не просто ущербен… Он страшно комичен в своих потугах на непроницаемую стерилизованную серьезность.

Итак, предмет и метод… Структуризация предмета… Очерчивание рамок… Учет «зарамочной» сферы (контекста)… Специальная технология работы с этим самым контекстом… Только в этом случае есть надежда на серьезный и одновременно невыморочный результат. Слабая надежда, не более…

Предмет должен тем самым приобрести свое «субпредметное» и «суперпредметное» содержание.

Субпредметное содержание связано с тонкой структурой предмета.

Суперпредметное содержание связано с давлением на предмет инопредметного, но важного материала. Очень часто суперпредметное содержание помогает раскрыть субпредметное и наоборот.

Я пока что сознательно излагал лишь то, что в принципе разделяется если не всеми, то очень и очень многими. И лишь теперь могу что-то сказать о своем видении подобной суб- и суперпредметности.

Мне кажется, что для сопряжения суб- и супер- нужно что-то третье. Какой-то фокус, эйдос, точка, где суб- это супер-, а супер— это суб-. Я не хочу доказывать этого. В конце концов, я вправе просто ткнуть пальцем в любую точку на карте предмета и сказать, что пойду туда. Но я хочу сказать нечто большее, хотя и абсолютно необязательное.

При долгом занятии определенным предметом у тебя всегда появятся какие-то ключевые слова. Какие-то особые раздражители. Ты на что-то начнешь злиться, причем не обычной злобой, а злобой особой — лишенной того мусора, который всегда размещен в сколь угодно правомочной обыкновенной злобе. Наверное, это и называется «ничего личного». Не знаю… Рассматриваемое мною чувство раздражения всегда носит глубоко личный характер. Но не в смысле той или иной задетости.

Все мы живые люди. И нас всегда что-нибудь или кто-нибудь задевает. Но иногда наступает момент, когда тебе абсолютно уже безразлично все, что размещено на уровне такой задетости. Какие-то идиотские высказывания, омерзительные суждения по поводу небезразличных тебе вещей. Остается только какое-то почти прозрачное недоумение: как же так можно? В этом недоумении нет никакого полемического задора. И, напротив, есть нечто, граничащее с безразличием. Но это и не безразличие. Это…

Но стоит ли так долго описывать? Назову это фундаментальным недоумением. То есть недоумением, в котором есть это самое «ну, как же так можно?» и нет ничего другого. Вот если недоумение остается, а все другое (скажем так, суетное) из него испаряется, то значит, ты нашел предметный фокус. Или этот фокус нашел тебя.

Для меня таким фокусом стала навязчивая фраза «Who is Mr. Putin?» в сочетании с навязчивой же темой нетранспарентности российских политических процессов. Когда я говорю о навязчивости, я имею в виду и нашу, и международную публицистику. А также аналитику. А также современную историческую науку. А также социологию и все прочее.

Когда я вдруг понял, что все это патетически вопрошает «who is?», «who is?» и так восемь лет подряд, я развел руками, или, точнее, у меня руки сами развелись, и что-то во мне недоуменно выговорило: «Ну, как же так можно?»

Когда в аккомпанемент к этому лет этак пять подряд в тысячах работ «обсасывается» нетранспарентность российской политической жизни и дальше «ни тпру ни ну», то руки еще больше разводятся, а недоуменное высказывание еще сильнее укореняется во всем твоем существе.

И никому тебе не надо при этом утереть нос… Никого ты не хочешь загнать в угол… Тебе надо просто защитить собственную честь как представителя какого-то сообщества. Черт его знает, какого — научного, экспертного, интеллектуального, аналитического… Ты почему-то вдруг понимаешь, что так дальше продолжаться не должно. И начинаешь писать книгу. То есть соединять субпредметное с суперпредметным, сопрягать контекст и инфраструктуру предмета, применять метод тем или иным образом.

Ох, уж мне эта нетранспарентность… Она мне иногда по ночам снится. И не как тайна, которую я должен раскрыть, а как постыдная мантра, от которой надо отмежеваться с тем, чтобы сохранить какое-то чувство внутреннего достоинства.

Нетранспарентность — это непрозрачность. Ты утыкаешься в непрозрачные ситуации и сюжеты. Констатируешь эту самую непрозрачность. Делай следующий шаг! Превращай непрозрачное в прозрачное! Для этого включай вместо обычного света, неспособного это высветить, другие, так сказать, инфракрасные прожектора. Направляй в нетранспарентные зоны лазер своего метода. В любом случае, как только ты констатировал непрозрачность и сделал заявку на ее преодоление, тебе вроде бы — просто по факту непрозрачности — нужен метод. Тот или иной, но метод!

Создай свой метод или используй имеющийся — и веди разговор по существу на неочевидную тему.

Увы, место подобного разговора занимает специфическая болтовня, которую я называю «словоохотливой немотой». Это не только немота нашего политического класса, изредка прерываемая высказываниями собственно политического (а не преобладающего суконно-бюрократического) характера. Это еще и немота тех, кто должен по роду профессии и месту в обществе вести эти самые разговоры по существу на неочевидные темы. Тех, для кого нетранспарентность — это прямой профессиональный вызов, который они должны преодолевать по роду своей профессии. Что они делают вместо этого? Они многословно и вальяжно констатируют нетранспарентность и барственно уходят от необходимости ее раскрывать.

Между тем способ раскрытия нетранспарентности хорошо известен. Сначала наблюдается то, что явлено. Потом раскрывается сама противоречивость этого явленного. И по следам раскрытых противоречий ты идешь от явленного к сокрытому. От видимости — к сущности.

Говорят, ссылаясь на принцип Оккама, что для раскрытия ситуации нужны самые простые средства. Средства чего? Ведь не средства же вообще, а средства раскрытия! Вы берете самые простые средства из всех имеющихся. Применяете их. И видите, что они очевидным образом не раскрывают ситуации. Тогда вы что делаете? Вы берете более сложные средства. Оккам ведь просил не умножать сущности без необходимости. А если необходимость есть? Не было бы ее — вся математика свелась бы к арифметике. Но ведь она к ней не сводится.

Итак, исчерпав совсем простые средства и не раскрыв ситуацию, вы начинаете применять чуть-чуть более сложные средства ее раскрытия. Вы делаете это не потому, что вам хочется испробовать более сложные средства. А потому, что самые простые исчерпаны, а следом за простыми всегда идут чуть более сложные. Если вы не пасуете — вы их используете. Они тоже не срабатывают? Вы берете новые средства. А они еще более сложные. Ведь, упорядочивая множество средств по принципу «от простого к сложному» и отдавая приоритет простому, вы с каждой новой попыткой не можете не переходить от простого к сложному. Если, конечно, хотите взять барьер понимания, ответить на вызов, который содержится в ситуации.

И, наконец, скрипя зубами, вы начинаете читать и то, что я написал. Просто от безысходности, а не от любви к зауми. Вам надо как-то раскрыть ситуацию. И неважно, как. Не получается иначе — хотя бы так.

Казалось бы, я описываю нечто аксиоматическое — отражающее фундаментальные свойства разума. На самом же деле для того, чтобы так поступить, вы должны обладать определенной, причем достаточно сложно организованной, структурой «познающего я».

«Что еще за структура? — возразят мне. — Вы описываете процессуальное любого, самого элементарного понимания».

А многие ли вообще хотят понимания? Ясно, что не все. Отбрасываем тех, кто вообще не хочет понимания. Внутри оставшихся, ищущих понимания, многие ли могут отделить понимание от непонимания? Осуществить проблематизацию — понять, что ты не понимаешь? Уловить момент, когда ты в самом деле начинаешь понимать? Отделить подлинное понимание от «туфты»? От той же конспирологии, например. А также от болтовни (переливания из пустого в порожнее). Отбросили и этих. А кто остался? Это ведь только говорится, что раз ты homo sapiens, человек разумный, то у тебя есть некое неизымаемое и от тебя как бы и не зависящее sapiens. На самом же деле, чтобы homo был sapiens, нужен огромный труд тех, кто видит свою миссию в отстаивании права этого самого homo на sapiens.

Ибо сам homo — если его не волокут к sapiens — сразу же готов от sapiens отказаться. Иначе откуда взялись все эти homo faber (человек делающий), homo ludens (человек играющий)? Потому-то они и появились, что проблемность с sapiens стремительно нарастает. Сложность ситуаций требует предельного напряжения потенциала sapiens. A sapiens напрягаться не хочет.

А зачем ему напрягаться? Напрягаться надо для того, чтобы освоить ситуацию. То есть перепрыгнуть через некий барьер, задаваемый ее стремительно нарастающей сложностью. A sapiens вместо того, чтобы прыгать, отлынивает. А что если этот барьер непреодолим? И что произойдет по взятии барьера? Вроде бы ясно, что — освоение другой, открывшейся по взятии барьера, реальности. А что значит осваивать? Что конкретно с ней делать? А ну как окажется, что тебе в ней места нет, а изменить ее невозможно? Зачем тогда перепрыгивать, брать барьер этой самой сложности?

Очевидно, что большинство тех, кто будет брать данный барьер, напряжется для того, чтобы завоевать позиции в открывающейся после взятия барьера реальности. А вовсе не для того, чтобы ее изменять.

Да, большинство. Но не все. Взявшее барьер меньшинство разделится на большинство внутри меньшинства, которое разместится в реальности, и меньшинство внутри меньшинства, которое захочет ее менять.

Но разве каждый этап исторического процесса не сталкивался с подобным же разделением? Индустриальная революция, например, резко приподняла планку сложности. И под этой планкой оказалось большинство буквально воющего от непонимания (к чему такая новая боль?), раздавленного новизной человечества.

Разве Маркс (прав он был или неправ — это не так важно с методологической точки зрения) не предложил тогда человечеству взять барьер этой самой индустриальной сложности? И когда этот барьер был взят — разве не нашлось в числе взявших барьер некоего активного меньшинства, решившего использовать свое преодоление не для размещения в наличествующем, а для изменения оного?

Какой результат они получили… Правильные ли алгоритмы использовали… Ну, согласитесь, что с методологической точки зрения не это имеет решающее значение. А важно то, что так (и только так!) восходит человечество, принимая вызов Истории.

Если не будет Истории (и этого вызова), будет ли человечество Восходить? И что произойдет с ним, если оно прекратит это Восхождение? Оно, удовольствовавшись достигнутым, остановится на определенной ступени? Ни в коем случае! Оно покатится вниз самым чудовищным — непредсказуемо катастрофическим — способом.

Так можем ли мы отказаться (а) от вызова Истории, (б) тем самым от Истории как таковой, (в) от Восхождения, (г) от алгоритма, с помощью которого Восхождение осуществляется? То есть от преодоления барьера сложности хотя бы неким меньшинством? И от исторически (а как иначе?) обусловленной надежды на то, что, преодолев барьер, часть этого меньшинства начнет не «кайфовать», а преодолевать открывшуюся ему реальность, перетаскивая через тот же барьер других?

Итак, «who is» и словоблудие на тему нетранспарентности.

Злость на это может быть исходным побуждением к исследованию. Но дальше-то надо исследовать. То есть противопоставлять тому, что вызывает негодующее недоумение, — нечто альтернативное. Потому и можно данное чувство назвать фокусировкой, что следом за возникновением оного рождается альтернатива раздражающему своей беспомощностью бесперспективному тезису.

Что же может быть такой альтернативой?

Представьте себе, что вы поменяете «who» на «what» и спросите: «What is Mr. Putin?». Вот вам и альтернатива. Почему бы так не спросить? Но ведь не спрашивают! Никто не спрашивает. Никто!

Получив в качестве вызова феномен Путина, общественная мысль (как наша, так и зарубежная) уже 8 лет топчется у барьера сложности. Да-да, сложности, как вам ни покажется это странным. И упорно не желает брать этот барьер.

В первой части книги я указал, что мой метод основан на последовательной демифологизации персонажей с их превращением в ходе данной процедуры из персонажей в феномены. Поэтому я в принципе не могу и не хочу вводить в рассмотрение такие параметры, как «плохой» и «хороший». Не знаю я, «хороший» Путин или «плохой». Не позволяет мой метод что-то проявить в данном вопросе.

Но предположим, что у кого-то другого есть другой метод, позволяющий преодолеть планку и одновременно установить моральное качество исследуемого… персонажа, феномена…

Предположим, что создатель этого метода считает Путина «Гитлером XXI века». И что? Этот «кто-то» должен тогда разъяснить, что такое «Гитлер XXI века». То есть ответить на вопрос — что такое Гитлер вообще?

А как ответить на этот вопрос? Разве можно на него ответить, не переходя от «who is» к «what is»? «What is Hitler?»

А то сказали вы, что Путин — это Гитлер, и что?

Кто такой для вас Гитлер? Это ненавидимая фигура? Политический негодяй? Ну, так скажите просто, что вы ненавидите Путина за то, что он негодяй. И, сказав подобное, распишитесь в том, что для вас нет никакого «what is», что вы можете еще десять лет толочь воду в ступе «who is», что вы боитесь — да-да, боитесь! — раскрыть феноменальную суть того индивидуума, по отношению к которому взлелеяна ваша ненависть.

Признав это (а куда денешься?), вам придется далее рассказать о критериях вашей — в сущности, почти бытовой — ненависти. Так расскажите, за что вы ненавидите Путина больше, чем других, сопоставимых с ним персонажей! Ельцин из танков посреди Москвы расстрелял законно избранную демократическую власть. Сделал ли Путин что-то подобное? Ельцин держал в тюрьме довольно долго своих политических противников. Конечно, Путин обидел бедного Каспарова. Но он не посадил его в тюрьму на годы. Он посадил Ходорковского. Как кого? Неужели никто не понимает, что это главный вопрос? И что от ответа на него зависит все остальное?

Симпатизанты власти скажут: «Как вора и преступника».

Симпатизанты Ходорковского скажут: «Как политического противника».

Я же настаивал и настаиваю на том, что Ходорковский — жертва непрозрачной элитной игры. Как только вы заносите Ходорковского в эту рубрику («разборка в элите»), то критериальность, согласно которой вы оцениваете случившееся, не может не измениться.

Для начала оказывается, что если это является очередной разборкой в элите, то Ельцин разбирался и покруче. «Мартиролог» весьма обширен. Он включает и отправление в тюрьмы при абсолютной невнятности обвинений, и более суровые наказания. Кто наказанные? «Справедливо пострадавшие воры»? «Жертвы политических репрессий»? Квантришвили — справедливо пострадавший вор? В чем справедливость? Он жертва политических репрессий? Он не политик! Квантришвили — и не вор, и не политик. Он элитный игрок. И жертва непрозрачной элитной игры.

Ходорковский (конечно, не хочу буквальных сравнений с Квантришвили!) — в том же типологическом ряду. И каждый, кто не видит этого, смотрит на мир «широко закрытыми глазами».

А далее выясняется, что нет никакой возможности вменить хоть что-то Путину сколь-нибудь правильным образом, не вменяя то же самое Ельцину. А поскольку пытаются сделать именно это, то вменяемое конструируется на основе крайне эластичных критериев. И что критерии эти делятся на «микро» и «макро».

Насчет «микро» все понятно: «Тот, кто обидел меня и мою референтную группу, — негодяй. Тот, кто с помощью тех же средств обидел враждебную мне группу, — спаситель». Понятно-то понятно, но неинтересно. То есть членам группы ЮКОСа очень интересно. Их конкретным врагам — тоже. А остальным — нет.

А переход к любому «макро» опять выводит на нетранспарентность. Путин плох тем, что обидел некое «макро». Какое? Кто обиженные? Олигархи как таковые? Более широкая макрогруппа (на пример, крупная буржуазия или буржуазия вообще)? Более узкая группа, способная тем не менее быть отрекомендована именно как элитная группа (например, «Семья»)? Ни то, ни другое не проходит. Потому что Ходорковского (или, для вящей парадоксальности, Березовского) Путин обидел, а его коллегу Абрамовича — обласкал. И как тогда раскрывать нетранспарентность хотя бы для выявления обиженных «групп по интересам»?

Что? Задеты не интересы, а ценности? Какие? Какие ценности задел Путин?

Просто сказать, что Путин возвращает в СССР, нельзя.

Во-первых, для кого-то СССР антиценность, а для других — нет. Для меня, например.

Во-вторых, в чем это он возвращает? Я — так в упор не вижу! И не я один!

Сказать, что он задел ценности демократии, тоже нельзя. Потому что Ельцин «отоспался» на этих ценностях — и ни гу-гу. Говорится, что он эти ценности защитил (например, расстреляв демократически избранный российский парламент). А Путин эти же ценности ущемил. Странно эластичные ценности…

Оставаясь в рамках «who is», нельзя ответить ни на один политический вопрос. А значит, пора бы от «who is» переходить к «what is». И ведь известно, как переходить! Для этого и существует наука. А также, между прочим, культура.

Человечество веками (если не тысячелетиями) вырабатывало общие нормы такого ответа! Не конкретные методы, как ваш покорный слуга, а общие нормы!

Ученые спорили о том, с какими коллективными сущностями связаны политики и как эти связи превращают индивидуума (персонаж) в феномен. Постепенно выяснялось, что персонаж в зависимости от эпохи может быть связан и с классом, и с менее масштабными коллективными сущностями (родовыми, общинными и иными). Теория элит дополняла классовую теорию одним образом, теория укладов — другим. Теоретики культуры вносили в ответ на вопрос «what is» свою лепту. Социопсихологи — свою.

Используйте существующий арсенал методов. Создавайте новые. Но не жуйте мякину бессмысленного «who is». Стыдно, бесперспективно.

В начале своей работы я уже предложил читателю некую общую схему, позволяющую превратить персонаж в феномен, используя так называемые многоканальные трансформационные операторы.

Теперь пора зафиксировать, что такое преобразование по существу является одним из возможных методов перехода от «who is» к «what is» (рис. 17).

У кого-то есть другие методы, позволяющие осуществить столь необходимый переход? Пусть предъявит эти методы, опробует их на практике, ознакомит с конкретными результатами. Я буду только искренне аплодировать. И с удовольствием воспользуюсь наработками. Но поскольку всего этого нет, то я могу предложить читателю только имеющееся. То есть свой метод. И с его помощью раскрыть содержание сразу двух взаимосвязанных феноменов, один из которых носит личностный, а другой макросоциальный характер.

Интересующий меня личностный феномен — Путин.

Интересующий меня макросоциальный феномен — «чекизм».

Помимо самих этих двух феноменов, меня интересует связь между ними (Путин и «чекизм», «чекизм» и Путин).

Сперва — о Путине. О том, в чем разница между Путиным как индивидуумом и Путиным как элитным феноменом.

Рис. 17

«Who is Mr. Putin?», «Who is Mr. Putin?» Ноют, ноют…

«Мистер Путин», между прочим, — политик. Политик каким-то способом берет власть. Берет он ее, используя какие-то средства. Средствами этими являются люди и сообщества (кланы, группы, элиты, классы).

Затем политик эту власть удерживает. И тоже использует какие-то средства. На кого-то опирается, кого-то с помощью кого-то сдерживает. Опять — люди и сообщества. Часто при взятии власти это одни люди и сообщества, а при удержании — другие. Политик не может удержать власть, что-то не осуществляя. Не реализуя какую-то линию, какой-то курс в чьих-то интересах. И опять — люди и сообщества.

Но у людей и сообществ есть уже упоминавшееся мною свойство. Они никогда не являются стопроцентными инструментами. Это не винты, не отвертки, не гаечные ключи. Это сущности со своими целями и интересами.

Из всего этого и складывается «what is». Наличием всего этого — этапов, средств, обратных связей — «what is» отличается от «who is».

Ответ на вопрос «Who is Mr. Putin?» — это рассказ об индивидуальности, на которую свалилась власть. Жил-был такой человек. Потом дунул-плюнул — и оказался средоточием власти на одной седьмой планеты. А как это он оказался? Ну, ладно, оказался…

В российской и мировой политологии ответ на вопрос о том, как Путин взял власть, убог до невообразимости. И сводится к тому, кто именно познакомил Путина с Ельциным, почему Путин понравился Ельцину, и так далее. Мне скажут, что эта убогость ответов отражает убожество самой ельцинской власти. Я же обращу внимание моих оппонентов на то, что даже самая убогая власть — это все же власть.

Ельцин не существовал в безвоздушном пространстве. Он не сумасшедший ребенок, играющий в куклы. Сегодня, дескать, поиграл в Сосковца, завтра в Путина… Он был матерый политик.

Реализуя власть, он на что-то опирался. Прежде всего, он опирался на тот класс, который его выдвинул и которому он обеспечил невероятные возможности.

Что это за класс? Его называют российской буржуазией. Насколько корректно это название?

Класс — это средний уровень в описании политического явления.

Политик опирается на класс, но считаться он должен с обществом.

Что это за общество? Как это общество соотносится с классом?

Возникает система отношений: «Политик — класс — общество».

Тут все важно. И то, как политик соотносится с обществом. И то, как политик соотносится с классом. И то, как класс соотносится с обществом.

Ельцин был политиком, берущим, удерживающим и реализующим власть в условиях колоссальных перемен. Не будем обсуждать качество этих перемен. Сойдемся в том, что масштаб их огромен. Удержался бы он два дня (или один час), не опираясь на класс, не адресуясь к обществу? Разумеется, это было невозможно.

Кроме общества и класса, политик строит отношения еще и с элитой. Ельцин строил очень сложные отношения с элитой. Как прежней, так и новой. Он ненавидел элиту, но отношения с ней строил мастерски. Итак, картина усложняется (рис. 18).

Рис. 18

Что такое ельцинская элита? Как она была реально структурирована?

Российская и мировая политология редуцировала всю эту проблему до некоей «Семьи». То есть узкой верхушечной группы, внутреннего круга кремлевского дворцового сообщества. Но не кажется ли вам, что подобная редукция сродни все тем же описаниям игр сумасшедшего ребенка со своими куклами? Если бы Ельцин зациклился на своих «семейных» общеизвестных «куклах», то не удержался бы и трех дней. Это аксиома политики. Ельцин мог использовать этих доверенных людей. Причем только в случае, если они проявили не только надежность, но и эффективность. Но ведь и не более того.

Была ли хоть как-то осмыслена реальная структура ельцинской элиты и ельцинской власти? Нет, не была! И в этом случае — «who» также съело «what».

«Who» — это человек, a «what» — это политик. То есть создатель некоей социальной системы, позволяющей ему обзавестись властью и, в каком-то смысле, реализатор воли этой системы. Не ее слуга, но субъект, который каждую минуту сверяет свою субъектность с той коллективной субъектностью, в договоре с которой он стал носителем власти.

Обсуждая, сколько Ельцин пьет и кто к нему близок, откуда он произошел и как себя ведет в конкретных ситуациях, российская политология (а вслед за ней и политология мировая) отказалась обсуждать Ельцина как политика. И стала обсуждать Ельцина как человека, действующего в политике. Но человек, действующий в политике, и политик — это разные явления (рис. 19).

Рис. 19

Итак, одно дело — индивидуум с его свойствами, частное лицо, наделенное земными страстями, недостатками и достоинствами. Все это вместе я называю «персонаж». Или — «who».

Другое дело — политик. Это уже не персонаж, то есть не «who». Это феномен. Или «what».

Используемые для описания различия термины — условны, как и любые термины. И введены мною в связи с той фокусировкой, которая породила это исследование. Но факт отличия, на который я указываю, несомненен. И никому не удастся его обойти, коль скоро речь идет об адекватном описании любого политического процесса. А уж тем более, если речь идет об аналитике элитных игр, к которой я адресуюсь.

Не будет различия между «who» и «what» — обытовление сведет на нет любое политическое исследование. А уж исследование элитной игры тем более.

Если бы речь шла только об обытовлении отдельной фигуры… Точно так же обытовляются и масштабные социальные явления. Предположим, я хочу освободиться от обытовления фигуры Путина и связать его с некоторыми коллективными сущностями. Тут ведь тоже весь вопрос в том, как я это сделаю. Поскольку нечто сходное как бы делалось. Лица, наблюдающие процесс и призванные каким-то образом его описывать, огляделись и всплеснули руками: «Батюшки! Путин-то в КГБ работал! И с собой во власть волочет ребят из этого самого КГБ! Так у нас формируется кэгэбистская власть?»

Ну, чем не выполнение предъявленных мною выше требований! Описан некий коллектив, с которым связан Путин и с помощью которого он осуществляет власть. Коллектив назван «чекистским». Еще более скрупулезный исследователь обратит внимание на то, что, кроме чекистского коллектива, в окружении Путина есть другие опорные группы. Например, либеральная.

Я-то чем недоволен? Это и есть выполнение только что оговоренных требований. Так ведь?

Соглашусь, но в одном случае. Если при описании коллективов будут соблюдены те же условия, раскрытые мною в противопоставлении «who» и «what».

То есть если, сказав А (Путин связан с «чекизмом»), исследователь скажет Б (то есть объяснит, что такое «чекизм»). Если же исследователь, который вначале занимался по отношению к Путину дескрипцией по принципу «who», начнет по этому же принципу осуществлять дескрипцию «чекизма», то мы получим не переход от «who» к «what», а возведение «who» в квадрат. То есть еще большее обытовление, причем уже на социальном (то есть совсем не допускающем такое обытовление) уровне. Так «what is chekism»? (рис. 20).

Рис. 20

Если мы хотим «разбытовить» Путина и представить его не как персонаж (то есть «вещь в себе», замкнутую самодостаточную сущность), а как феномен (то есть систему каких-то связей, превращающих замкнутость в открытость, самодостаточность в соотнесенность), то мы можем использовать связь «Путин — чекизм». Но тогда мы должны определять, что такое «чекизм». Это некий класс, каста, корпорация, группа, элита, субэлита… Размытая протосоциальная протоплазма… Каковы свойства этой общности? Какие тенденции она выражает? Каков ее, если хотите, исторический смысл?

What is chekism? Ведь не хотим же мы сказать, уподобляясь госпоже Хиллари Клинтон, что у чекистов (работников КГБ) по определению не может быть души. А у работников ЦРУ она есть? Если у всех спецслужбистов нет души (а госпоже Клинтон важен, конечно же, не Путин, а его собрат по профессии Буш-старший), то это странная и глубоко гностическая концепция. Если же просто ради острого словца что-то обронено походя, то и говорить не о чем. Короче, «what is chekism»?

Ладно еще индивидуум. Тут есть какие-то основания для зацикливания на «who». Всегда кажется, что индивидуум — это такая конкретика, в рамках которой можно и не вводить никаких обобщений или опосредовании.

Но группа-то — это совсем другое. И вроде бы все знают, что она несводима к своим элементам. Нельзя определять класс через свойства отдельных представителей класса. А вот наоборот можно. В том смысле, что у представителя класса будет, наряду с другими типами сознания, еще и сознание классовое.

Мое недоумение по поводу низведения «what is» к «who is» носит не только исследовательский, но и гражданский характер. Когда-то Андропов сетовал, что мы не знаем общества, в котором живем. А вскоре после этой констатации (и, как я считаю, в прямой связи с нею) развалилась страна. Если мы не хотим очередного развала, то мы должны знать общество, в котором живем. А мы его никогда не узнаем, если будем путать «what» и «who». Значит, надо убирать эту путаницу, не так ли? Это не только узкопрофессиональный вопрос. Это и вопрос политический. И, может быть, самый главный в череде тех вопросов, на которые должен ответить политически ответственный интеллектуализм.

Итак, надо обсудить «чекизм». И не так, как это делают те или другие журналисты. Одни — живописуя жуткую сволочь (демонизирующий миф). Другие — рассказывая нам о спасителях Отечества (воспевающий миф). Ведь миф — это еще один способ уйти от ответа. Можно просто обытовить предмет описания. А можно, будучи неспособным сделать этот предмет научным, подменить науку другими способами обобщения. Теми, в которых главное не раскрытие содержания, а вынесение вердикта.

Уйти от обытовлений можно куда угодно — в правовую сферу, в сферу абстрактного долженствования, религии, той же конспирологии. Но нам-то нужно уйти не абы куда, а туда, куда хотим. В политику. А еще точнее — в эту самую элитную игру, которая однажды уже разрушила страну. И запросто может разрушить ее еще раз.

Уйти из обытовления в сферу элитной игры можно только за счет довольно сложной трансформационной схемы. Я уже представлял ее в общем виде читателю. (См. рис. 17. В этом рисунке вместо слова «персонаж» нужно просто поставить слово «чекизм»).

Данность может быть нам просто явлена. Ну, видим мы дом. И все. Двери, окна… В таком виде данность можно назвать «непросветленной» (не высвеченной светом нашего знания). Та же данность может быть нами познана. Мы можем знать конструкцию дома, его архитектурные и инженерные особенности, объем строительных работ, потребовавшихся для его возведения… Мало ли что еще… Эта совокупность наших знаний делает непросветленное явление — просветленным.

Для того, чтобы «чекизм» перестал быть для нас «непросветленной данностью», его надо начать познавать, соединяя явление как таковое с теорией. Сначала — с самой важной для нас теорией конфликта (рис. 21).

Рис. 21

И что же мы получим, осуществляя подобную трансформацию?

Мы уже установили, что политика кто-то выдвигает и поддерживает. Он что-то выражает, на кого-то и на что-то опирается. Что политик — это сумма используемых им и использующих его социальных систем, структур, неких связей и отношений. А там, где такие связи и отношения, там и конфликты. К их рассмотрению и переходим.

Конфликты ельцинской эпохи оказались столь же «непросветленными», как и политические феномены. Между тем палитра конфликтов была очень, очень богатой. И достаточно хорошо проявленной.

Наиболее активно обсуждался конфликт между прогрессивными реформаторами (Гайдар и другие) и совокупными более косными силами. Но поскольку прогрессивные реформаторы продержались совсем недолго, то вскоре оказалось, что вся палитра конфликтов находится внутри этого самого более косного спектра. От менее косного спектра остался господин Чубайс. Впрочем, и он потом испарился. Почти буквально дематериализовался — с тем, чтобы материализоваться снова в совершенно новом качестве в 1996 году.

Но ни дематериализация Чубайса, ни уход Гайдара не снизили накала конфликтов внутри ельцинской элиты. Что же это были за конфликты?

Если конфликтами первого ранга называть конфликты идеологические, между радикалами и консерваторами, входящими в общий ельцинский как бы реформаторский круг, то каковы другие ранги конфликтов?

Тогда конфликтами второго ранга (как-то еще обсужденными) следует считать конфликты между хозяйственной номенклатурой (преимущественно сырьевой) и совокупными силовиками с примкнувшим к ним ВПК. Персонификация такого конфликта тоже имела место. Речь шла о конфликте между хозяйственником из ТЭКа премьер-министром России В.Черномырдиным и его силовым «альтер эго», первым вице-премьером О.Сосковцом.

Обсуждался и бэкграунд этих конфликтов. Слишком уж было очевидно, что за О.Сосковцом стоит почти всесильный, начиная с 1993 года, начальник Службы безопасности Президента А.Коржаков. И что Коржаков является как бы общей ставкой всех силовых групп.

Однако быстро выяснилось, что силовые группы отнюдь не консолидированы.

Конфликтом третьего ранга стал конфликт между вышеназванным А.Коржаковым и министром обороны РФ П.Грачевым. Бэкграундом этого конфликта, конечно же, была совокупность определенных закрытых социальных структур. Не вдаваясь в детали, можно с достаточной уверенностью утверждать, что речь шла в целом о конфликте между армией и политической полицией.

Такой конфликт пронизывает всю советскую эпоху и имеет досоветские корни. Он носит достаточно органический профессионально-корпоративный характер. И не является выражением каких-то уникальных российских (или советских) особенностей. Мы имеем подобные &е конфликты во многих странах мира.

Если же от общих характеристик этого конфликта уходить к его специфическим и даже эксклюзивным особенностям, то речь, конечно, шла о недовольстве многих сил и структур, стоявших за спиной Коржакова, избыточной замкнутостью так называемого «десантного» лобби. И очевидным авторитетом в этом лобби П.Грачева.

Силы и структуры, стремившиеся за счет опоры на Коржакова развернуть элитный процесс, были обеспокоены консолидированностью «десантной мафии» и возможностью ее активного участия в политическом процессе в условиях какой-нибудь «силовой судороги». А личная конкуренция за поддержку со стороны Ельцина между Коржаковым и Грачевым подогревала данный конфликт.

Есть основания предполагать (предполагать, и не более того), что злоключения Грачева, которого как-то особенно остервенело стало преследовать так называемое демократическое сообщество, носили не идеологический, а иной характер. В доказательство этой гипотезы можно привести один общеизвестный факт.

На протяжении всей первой чеченской войны либеральная газета «Московский комсомолец» травила Грачева, обвиняя его в воровстве (ввозе каких-то там «Мерседесов») и в убийстве прогрессивного журналиста Д.Холодова (пресловутое дело о десантниках, якобы решивших таким образом избавиться от обличавшего их журналиста). Накал обвинений в адрес Грачева рос и рос. Конфликт между Грачевым и газетой «Московский комсомолец» казался неснимаемым.

Но, когда ближе к 1996 году возникла необходимость как-то договориться, Грачев и Коржаков достигли (весьма относительного) перемирия. И тут же крайне либеральный глава газеты «Московский комсомолец» П.Гусев (совершенно немотивированно для неосведомленной публики!) подал руку Грачеву в ходе телепередачи, транслировавшейся на всю страну. В шоке была не только редакция газеты «Московский комсомолец», но и широкие круги втянутой в конфликт либеральной элиты.

Конфликт между Грачевым и Коржаковым носил не только личный характер. Тут было важно не «who is» Грачев или Коржаков. Можно даже утверждать, что данные лица не рассматривали себя как глав кланов «Монтекки» и «Капулетти» или вождей Алой и Белой Розы. Но у конфликтов такого типа свои законы. Начавшись, они разрастаются. И в связи с этим крайне важно иметь адекватное описание этой, не имеющей отношения к частным намерениям отдельных персонажей, элитной конфликтной феноменальности.

Представьте себе качели, они же — весы. Весы — это и есть качели, на которых качаются два участника (рис. 22).

Есть такие властно-политические весы. На одну чашу кладется гиря вашего влияния (гиря А). А на другую — гиря влияния вашего противника (гиря Б).

Рис. 22

Пока вы в «ареопаге» и у вас нет конфликтных проблем — вы будете строго держать рамку. Зачем вам союз с «зарамочными» силами? Вы честный человек, у вас есть ценности, нормы. Зачем вам эти чужие (иногда невероятно чужие)? — рис. 23.

Рис. 23

А когда вы оказываетесь в ситуации «качелей», то все иначе (рис. 24).

Рис. 24

В процесс начинают встраиваться самые разные силы. Карьеристы, желающие погреть на этом руки, заполучив какие-то отношения с «сильными мира сего», и предлагающие им свою полуфиктивную помощь. Авантюристы. Непримиримые противники другой стороны. Международные силы. Спецсилы, обостряющие конфликт. А также все прочие, коим нет числа. И тогда конфликт начинает развиваться. И превращается в воронку, затягивающую в себя участников. В петлю, в ловушку, в политический динамит, в капкан. Во что угодно еще.

Фактическим итогом тогдашних качелей был проигрыш первой чеченской войны. Я уже много раз говорил об этом, причем по горячим следам тех событий. Качели «1994–1996»… Элитный конфликт между Грачевым и Коржаковым… Буденновск как дискредитация Черномырдина, лишающая его возможности стать президентом… Описывать здесь это подробно — значит потерять нить сюжета, которому посвящена книга.

Скажу лишь, что конфликтами третьего ранга все тогда не исчерпывалось. Что были конфликты менее очевидные, но гораздо более серьезные.

Конфликтами четвертого ранга были конфликты внутри самой госбезопасности и внутри элитных военных структур. Самый яркий, хотя и неочевидный, конфликт внутри госбезопасности в эпоху Ельцина назывался «лицом в снег».

Невозможно не отметить параллель между ошибками в описании эпохи Путина и ошибками в описании эпохи Ельцина. Ибо и в том, и в другом случае речь идет о существенном игнорировании подлинной конфликтной подоплеки тех ситуаций, которые взрывали изнутри (или, по крайней мере, раскачивали) правящую элиту. То есть об игнорировании все того же различия между «who» и «what».

Ведь что изрекли авгуры «who», обнаружив в путинском бэкграунде этот самый пресловутый «чекизм»?

Они изрекли («они» — это не только наши, но и зарубежные политологи), что Владимир Путин — это бывший офицер советского КГБ. И что рядом с ним — другие офицеры того же КГБ. Что у всех офицеров КГБ есть сходная психология и сходное представление о подходе к решению проблем. Что эта психология и это представление о решении проблем находятся в антагонизме с демократией и реформами. А значит, к власти пришел «чекизм» — горе либерализму! Горе западничеству!

Одни радостно говорили: «Горе ужасному либерализму и ужасному западничеству!» Другие скорбно: «Горе замечательному либерализму и замечательному западничеству!» Но никому не пришло в голову обсудить вопрос о том, кто был настоящим спонсором прихода этого самого западничества и либерализма в виде пресловутого «ельцинизма».

По роду профессии и занятий я просто знаю конкретно, что если в целом по стране Ельцин все же получил на выборах 1991 года, сделавших его президентом РСФСР, так сказать, умеренно-подавляющий перевес, то в элитных домах, где жили только высокопоставленные работники КГБ, Ельцин получал абсолютно подавляющий перевес. Что источником либерализма, западничества и прочего были именно фрондирующие круги внутри того самого КГБ. Что связи между так называемыми «антикэгэбистскими реформаторами» и элитой КГБ были самыми что ни на есть тесными. Что определенная часть либерального авангарда просто принадлежала к профессиональным работникам КГБ. Что если бы Андропов хотел узнать свое общество и заказал исследование менталитета, например, работников Комитета молодежных организаций (структура, сильно связанная с КГБ и вбиравшая в себя кадры так называемой «золотой молодежи»), то картина получилась бы достаточно пестрая. И абсолютно несовместимая с декларативным описанием советского общества. Например, оказалось бы, что никакой надеждой и опорой для СССР, входящего в системный кризис, эта часть элиты быть не могла.

Почему не могла? По разным причинам… Специфическое западничество: хочется поездок за границу… обеспечивающего эти поездки карьерного роста… привезенных из этих поездок вещей… Хочется уже и большего… Жить, как живут те, с кем встречался за границей… Всего, чего угодно, хочется, только не надрыва на ниве пресловутого «жила бы страна родная, и нету других забот». Да и сама эта «страна родная» уже именуется между собою «совком».

Предположим, что это бы выявилось. Кто должен был бы за это ответить? И что могло бы это преодолеть? Новый 37-й год? По отношению к кому? К своим детям?

Легче отвязанно болтать о «чекизме», чем анализировать подобные тренды. Или, например, бэкграунд ельцинского бизнеса… А также связь этого бэкграунда с элитными работниками того же пресловутого КГБ.

Никто не захотел проследить тренд трансформаций, которые неизбежно меняли психологию стандартного работника КГБ в период между 1991 (и даже 1990) и 2000 годами.

Никто не захотел проанализировать механизмы сепарации (своего рода естественного отбора), которые запустили в отношении «комитетчиков» эти самые рынок и ельцинизм. Никто не пожелал описать, как эти механизмы повлияли на так называемую стандартную комитетскую (или чекистскую) психологию. Почти никто не стал выделять кластеры внутри чекистского сообщества и обсуждать типы социальной и профессиональной психологической заданности внутри каждого кластера. А также различия между этими типами.

Все свелось к изобретению странного словечка «чекизм». И еще более странного обращения «Господа чекисты!», которое само по себе должно бы было привести в шок любого серьезного человека.

Сказали «чекизм» и, так сказать, успокоились. Я имею в виду успокоились в научном смысле. В политическом кто-то стал проклинать, кто-то поносить… Но я-то говорю о другом.

Итак, почему «чекизм»?

ВЧК — это революционная политическая полиция эпохи Ленина и Дзержинского. Социально, культурно и политически чекист — это революционер, ставший защитником безопасности нового государства и охранителем новой власти. Какое отношение сие имеет к пестрому контингенту бывших работников советских спецслужб вообще, и особенно к тому контингенту, который преуспел в постсоветское время?

Слова программируют мышление. Нельзя же просто сказать «чекизм». Речь ведь идет о конфликте. В конфликте всегда есть протагонист и антагонист. Где антагонист? Он же противоположная, «античекистская», как вытекает из семантики, сила?

Вторую силу надо было тоже как-то назвать. Псевдополитология, завороженная семантическим Вием по имени «чекизм», почему-то решила, что раз с одной стороны баррикад находятся чекисты, то с другой стороны должны находиться их идейные противники.

Кто же идейные противники этих «зараженных советским духом державников»? Разумеется, некие либералы, демократы, противники чекистского произвола. А тут еще под колеса новой противоречивой властной машины угодил М. Ходорковский — мягко улыбающийся бизнесмен в очках. Следом за ним — еще ряд бизнесменов, страстно говоривших о наступлении чекистов на демократию.

Все! Конструкция состоялась! Конфликт описан! И описан так, чтобы всех и навсегда обречь на полное непонимание реальности. Лишь немногие аналитики решились все же сдержанно называть конфликт, разворачивающийся у них на глазах, «конфликтом кланов». Каких кланов?

Увы, интеллектуальное усилие давно уже не считается обязательным при описании политического процесса. Поэтому на вооружение взято было то, что лежит на поверхности. Один клан — это «ельцинисты» («Семья»). Другой клан — «путинцы». Но даже это описание (вскоре продемонстрировавшее свою абсолютную непригодность для понимания происходящего) было уделом избранных. Большинство же говорило о конфликте чекистов и либералов.

Этот язык не был даже языком упрощения. С помощью адекватного упрощения можно еще добиться хоть какого-то понимания реальности. Между тем используемый язык абсолютно игнорировал реальность. Он игнорировал уже реальность и ельцинской эпохи.

Тут надо вернуться к типологии конфликтов. Точнее, к ее (покинутому ради проведения важной методологической и политической параллели) четвертому системному уровню.

Как специалисту по элитам, мне было ясно еще в 1994 году (и я тогда же написал об этом), что так называемый конфликт олигархов ельцинской эпохи (конкретно — конфликт Гусинского и Березовского) имел существенно спецслужбистский бэкграунд. Что же это за бэкграунд?

Все признавали, что бэкграундом Гусинского являлся спецслужбистский клан, связанный с Пятым (то есть идеологическим) управлением КГБ СССР и лично с его бывшим руководителем, одним из наиболее уважаемых и профессиональных «китов» советского КГБ, генералом армии Ф.Бобковым.

Все признавали также, что бэкграундом Березовского являлась спецслужбистская группа, сделавшая ставку на вышеупомянутого начальника Службы безопасности Ельцина генерала А.Коржакова.

Но сам Коржаков тоже не мог существовать без бэкграунда. Это отрывание людей от бэкграунда — главная ошибка политологии, влекущая за собой тяжелейшие политические последствия. В то же время можно легко (то есть достоверно и без опоры на какие-то особо секретные материалы) выявить, что внутри коржаковской системы существовали вполне влиятельные «реликты советского прошлого». Об этом говорят мемуары работников Службы безопасности Президента. И об этом же говорят личные беседы автора данной книги с многими авторитетными экспертами.

«Реликты советского прошлого» своим генезисом были связаны как с военной элитной спецслужбой (ГРУ), так и с теми военными контрразведчиками, которые давно построили прочные отношения с ГРУ. И это при том, что в принципе военные контрразведчики обычно рассматриваются как антагонисты ГРУ («особисты» в терминологии ряда нынешних прогрессивных демократических конспирологов).

Наиболее известным из военных контрразведчиков, строивших подобную систему отношений, был ныне покойный вице-адмирал А. Жардецкий, бывший начальник Третьего Главного управления КГБ СССР.

Таким образом, конфликты четвертого ранга — это конфликты между кланами внутри самой госбезопасности. Именно эти кланы стали конфликтовать сразу после 1993 года, расшатывая изнутри элитный консенсус ельцинской эпохи.

Кто-то возразит, что данные конфликты не расшатывали, а укрепляли ельцинскую систему. Что сам же Ельцин и организовывал эти конфликты, видя в такой «конфликтизации элиты» единственную возможность политически выжить. В чем-то это справедливо, но не до конца. Да, есть такой метод «сдержек и противовесов». Властитель может применять его в условиях невозможности справиться с консолидированной элитой («консолидируешь ее, а она того… меня же, понимаешь, и скинет»). Да, этот метод управления называется «византийским». Да, Ельцин был мастером «византийской» политики.

Но, чтобы показать уязвимость тезиса («это начальник всех так "разводит"»), спрошу: «А своих дочерей Татьяну и Елену в 1998 году сам Ельцин «разводил»? Чтобы выжить?» Татьяну и Елену «развела» элита. И много кого еще она «развела». Ельцин же, допустив вторжение «игрового вируса» в ядро своей системы (обычную семью, а не «Семью»), потерял контроль над ситуацией.

Для того, чтобы «разводить», нужно иметь «полноценный игровой субъект», находящийся в состоянии абсолютной консолидации. Когда раскалывается и этот субъект, власть рушится.

Царь «разводит» элиту… А элита — царя… Его «святая святых». Чтобы ощутить соотношение прямого и обратного процесса, нужно заниматься бэкграундами. Этими самыми «what is».

Итак, в плане элитного бэкграунда ельцинская потеха под названием «лицом в снег» ознаменовала собой конфликт между Пятым управлением КГБ СССР (идеологическая контрразведка) и Третьим Главным управлением КГБ СССР (военная контрразведка).

Если кто-то может вообразить, что содержанием этого конфликта были проблемы, связанные с демократией и иными способами политического устройства, то этот «кто-то» крайне наивен. Личная информация позволяет автору утверждать, что, как минимум, кое-кто из участников конфликта имел к другим участникам и претензии совсем иного рода. В том числе столь важные, как «коварство» в вопросе о разделе агентурных сетей.

Этот вопрос всегда стоит остро. Но в момент, когда страна переходит к открытости и новым экономическим отношениям, острота вопроса такова, что просто зашкаливает. У зарубежной агентуры на счетах находятся деньги. Это те самые деньги, которые должны в момент приватизации стать источником первоначального накопления. Результат первоначального накопления определит место в будущей элите тех или иных персон и кланов. И в такой судьбоносный момент из-под носа уводят ключевого агента!

Да тут не просто «лицом в снег» положат! Тут живьем зажарят на сковородке — и съедят! Так-то вот.

Конфликты четвертого ранга протекали не только в госбезопасности, но и в армии. Одним из таких конфликтов (опять-таки втянувшим в себя и кланы госбезопасности) был, например, конфликт вокруг продажи истребителей «МиГ-29» в Малайзию. Воевали кланы внутри ГРУ. Аналогичным способом сходные кланы воевали в ходе эпизода под названием «Армянгейт», который я подробно разобрал в книге «Слабость силы».

Разумеется, указанные (и в целом все же обсуждавшиеся) элитные индикаторы не являлись достаточными для правильного описания весьма сложных разграничений. Однако спецслужбистская специфика ельцинизма была настолько ясна, что называть ельцинский режим «либеральным», а его преемника «чекистским», могли только очень странные (предвзятые и абсолютно непрофессиональные) исследователи. Но они-то и преобладали.

На самом деле, теория конфликта позволяет сделать утверждение, согласно которому «чекизм», представьте себе, сформировался еще в недрах ельцинской системы. А по сути представляет собой явление, имеющее особый советский элитный генезис.

Путин как персонаж (индивидуум) мог относиться к Ельцину как к персонажу (индивидууму) любым из возможных способов. Он мог его почитать или ненавидеть. А также трезво разграничивать в нем разного рода плюсы и минусы. Но Путин как феномен (политик) мог отнестись к Ельцину как к феномену (политику) только через опосредование. А опосредующим началом для политика является политический класс.

Путин мог унаследовать ельцинский политический класс или начать его глубокую трансформацию.

Расстановка людей из команды Путина (так называемых «ленинградцев» или конкретных представителей госбезопасности, с которыми Путин был связан личными и корпоративными связями) не являлась трансформацией, она ничего не меняла в качестве самого политического класса. Из класса убиралось несколько человек (Гусинский, Березовский, Ходорковский и так далее). В него встраивалось несколько десятков новых людей. Эти десятки людей тянули за собой… ну, предположим, первые сотни или даже тысячи (цепная социальная реакция по принципу «бабка за дедку, дедка за репку…»).

Однако класс состоял из сотен тысяч индивидуумов. Добавка к нему новых ингредиентов могла сдвинуть акценты, но не более того. Сейчас, при передаче власти от Путина к другим представителям класса, эта микроскопичность новых ингредиентов проявляется все более выпукло. И осознать ее мешает только полная зацикленность на политическом бытописательстве, подменяющем собой реальные политические исследования.

Это бытописательство не позволяет оценить масштаб того явления, которое бытописатели назвали «чекизм» и, уравняв с путинизмом, противопоставили ельцинизму. В основе этих противопоставлений и уравниваний, как мы убедились выше, ложный миф о ельцинской эпохе. Создав этот ложный миф в качестве отправной точки, бытописатели вскоре возвели ложь в бесконечную степень, создав миф о путинской эпохе как об эпохе борьбы либералов и чекистов.

Теперь указание на конфликты иного рода и ранга (внутричекистские, например) стало общим местом. Но что это за конфликты? Кто конфликтует? Любую ли ссору (людям свойственно ссориться) можно назвать конфликтом? Любой ли конфликт заслуживает аналитики с использованием столь сложного метода?

Разумеется, мы говорим только о конфликтах в элите. Или — элитных конфликтах. Но что такое элита? Какой конфликт можно назвать элитным?

Элита — это «востребованное Игрой». Разумеется, Большой Игрой. Игра может востребовать по-разному. Игроки — это полноценные участники Игры. Что значит полноценные? Полноценные участники Игры осознают, что они участвуют, понимают, в чем смысл этого участия, в чем правила, игровые цели… Одновременно с этим в их доступе находятся средства ведения игры. Не может быть игроком тот, кто не может сделать ставку, не находится в казино.

Кроме игроков, есть фигуры. Фигуры тоже востребованы Игрой. Но они не понимают (а иногда и не хотят понимать), что ведется Игра. Они не видят (и не хотят увидеть), что над их обычными мотивами конфликтного поведения уже надстроены игровые мотивы.

Если Игра действительно Большая, то она транснациональна. Игроки по определению должны выйти за автохтонные рамки. Да так ли прочны сейчас эти рамки? Глобализация… Транснационализация крупных и крупнейших компаний… Транснационализация интересов…

2007 год — не 1977-й… Нынешняя Россия — не СССР. Но и тогда настоящие элитные советские игроки в каком-то смысле были транснационализированы. Что такое строительство «АвтоВАЗа»? Это не транснациональная элитная игра? А «Римский клуб»?

Если в том, что я рассматриваю, существует уровень под названием «Большая Игра»… Если этот уровень существенно корректирует «внутренний мотивационный текст» конфликтующих — тогда есть о чем говорить. В противном случае… Ну, ссора и ссора… А если даже конфликт?.. Пусть и конфликт интересов… Все равно нет темы для элитологического исследования.

Россию эпохи Путина сотрясали конфликты самого разного рода. В том числе и элитные. Обеспокоенные ими граждане пытались что-то понять. Но аппарат, предложенный им для понимания, не позволял высветить в происходящем даже самого существенного. Этот аппарат рассыпался на глазах, но за него держались — так сказать, за неимением иного. Потом аппарат стал превращаться уже не в средство любого — даже ложного — понимания реальности, а в средство шизофренизации этой реальности. И, наконец, он лопнул — в момент, когда Путин подписал отставку Устинова с поста Генерального прокурора.

Все эти годы мы настаивали на том, что нужен другой аппарат. И разрабатывали этот аппарат. Но бойкие упростители любое наше построение бойко облаивали как усложнение, конспирологию. Затем наступил момент, когда они просто замолчали. Точнее, стали писать статьи, в которых сначала приводилась знаменитая цитата («Политическая борьба в России напоминает драку бульдогов под ковром. О результатах можно догадываться по выкидываемым трупам»). Потом признавалось, что процесс стал совсем «подковерным» и уже ничего понять нельзя (в народе это называют «без поллитры не разберешься»). А потом возникали длинные статьи ни о чем… Вроде бы не разбираешься — так хоть не пиши. Но как не писать, если положение обязывает?

Для нас же — уже после десяти лет разработки альтернативного аппарата описания реальности и выхода ряда книг (в том числе книги «Слабость силы») — отставка Устинова и все, что за этим последовало, является и возможностью уточнить метод, и возможностью получить новые результаты. То есть глубже понять происходящее.

Я вновь возвращаюсь к основной схеме. Превратив расхожее словечко «чекизм» с помощью теории конфликта в феномен-1, я теперь сделаю то же самое с помощью теории управления. И добавлю к феномену-1 феномен-2 (рис. 25).

Рис. 25

Предположим, что чекисты — это некая совокупность чем-то объединенных людей. Такая совокупность может быть названа «социальным телом». У социального тела, как и у тела физического, есть масса. В первом приближении социальная масса представляет собой произведение количества вступающих в социальные отношения единиц на социальный вес каждой из этих единиц.

Но, кроме массы, социальное тело должно обладать энергией. Если чекисты — это социальное тело, то что такое «чекизм»?

Чекизм — это энергия, с помощью которой социальное тело оказывает воздействие на ситуацию. Энергия есть только у движущегося социального тела. Чем испуганы враги этого самого чекизма? Тем, что есть какое-то количество чем-то объединенных людей? Отнюдь! Враги чекизма обеспокоены тем, что эти самые чекисты не просто существуют как социальное тело, а движутся по некой траектории из точки А в точку Б.

В точке А были все те же чекисты, соединенные теми же условными узами солидарности. Но их, что называется, было «не видно и не слышно».

В какой-то момент (и в общем-то ясно, в какой) данное социальное тело стало двигаться. Сначала почти незаметно. Потом начались отдельные «ахи» и «охи» («батюшки! да это чекизм!»). Далее возникло опасение, что тело достигнет точки Б, то есть превратится в полноценный властный субъект (господствующий класс или касту). Вне таких опасений — а значит, вне предложенной мною модели движущегося социального тела — нет и не может быть никакого чекизма.

Но что же все-таки такое чекизм? И почему для его исследования нужно применять теорию элиты? Все чекисты — элита? Игроки? Фигуры в Большой Игре?

Представьте себе комету. Она летит по определенной траектории. У нее есть ядро, оболочки, длинный шлейф. Все это вместе — комета.

Представьте себе теперь какой-нибудь класс. Неважно, какой. Капиталистический или феодальный. Класс тоже неоднороден. У него есть ядро, оболочки с разной степенью периферийности, длинный социальный шлейф. Но все это вместе — класс.

Почему надо применять язык теории элит? Почему нельзя ограничиться классической классовой теорией? Именно потому, что класс неоднороден. И для того, чтобы выявить тонкую внутриклассовую структуру, аппарат классовой теории недостаточен. Я никогда не противопоставлял теорию элит классовой теории. Я пытаюсь дополнить одно другим.

Итак, представим себе класс… ну, например, феодалов — как эту самую комету. В ядре — феодалы как таковые, то есть те, кто имеет феоды (огромные поместья, дружины, доходы, слуг, крестьян, работающих на полях). Но есть же и служилые дворяне, которые всего этого не имеют! Они — часть правящего феодального класса. Но не его ядро! Это, так сказать, одна из оболочек кометы. А кто такой разорившийся дворянин? Он может быть в сто раз беднее буржуа. Но, пока держится феодальный уклад, у него есть соответствующая социальная роль. Он как бы в шлейфе этой социальной кометы. Пока герцог Бургундский или герцог Орлеанский — в ядре класса, даже разорившийся дворянин является частью привилегированного сословия. То есть шлейфом кометы.

Я предлагаю рассмотреть элиту. Или потенциальную элиту (двигающуюся из А в Б, как комета). Естественно, меня интересует ядро. Но нельзя оторвать ядро от системы. Когда меня спрашивают: «А кто такой рядовой чекист (работник госбезопасности)?

Или даже генерал, не участвующий ни в какой Большой Игре и честно исполняющий свои обязанности?» — что ответить? Если есть комета и она куда-то движется, то и он движется с нею. То есть субъективно он никуда не движется, а просто работает. А объективно движется. Если, конечно, есть это социальное движение.

Но для того, чтобы понять, есть оно или нет, надо ставить вопрос надлежащим образом, а не убегать от него. Надо переводить разговор в социальную, политическую, социоэлитную плоскости, а не спрашивать: «При чем тут обыкновенные сотрудники?»

Чекизм — это (а) макросоциальное «тело», (б) макросоциальное «тело» в движении, (в) макросоциальное «тело», движущееся по определенной траектории. Такова предлагаемая мною модель.

В основе модели — движение социального тела. Что такое движение?

Движение может быть и движением камня, катящегося по склону горы, и движением популяции (например, муравьев или тараканов), и движением автомобиля, управляемого водителем. Все зависит от того, какая социальная масса движется.

Социальное тело может руководствоваться программными положениями своей партии или своего тайного клуба (вариант какого-нибудь «Опус Деи»). И это один тип движения данного тела. Тот тип, который предполагает, что у тела есть мозг. И даже не просто мозг, а разум. Но у тела может и не быть разума. Разум могут заменить, например, общие социальные инстинкты, являющиеся менее высокоорганизованной системой управления движением социального тела. В качестве таковых могут выступать достаточно сложные инстинкты. Например, профессиональные привычки. Или еще более высокие автоматизмы, вплоть до квазиценностей (свой-чужой). Но в роли регуляторов движения социального тела могут выступать и инстинкты самого примитивного типа. Включая элементарные хватательные рефлексы.

Теперь необходимо сопоставить тип управления движением социального тела и траекторию, по которой это тело движется. Если бы чекистское социальное тело двигалось по траектории элементарного наращивания каких-то материальных возможностей (от ларьков к заводам и пароходам), то тип регуляторов движения и его траектория не сразу вошли бы в непримиримое противоречие.

Но если социальное тело движется в направлении политической субъектности, то это происходит почти мгновенно (в плане исторического времени, разумеется). Потому что где власть (и даже заявка на власть), там и вызовы. Двигаясь по политической траектории, чекистское социальное тело неизбежно сталкивается с политическими же вызовами.

От ответа на эти вызовы будет зависеть то, окажется ли социальное тело тягачом, вытягивающим из болота застрявший в нем грузовик, или же оно превратится в снаряд, который разнесет в клочья и грузовик, и груз, и пассажиров, и все, что находится по соседству.

Социальное тело, переместившись из точки А в точку Б, может стать дееспособным политическим классом — или ликвидатором, который погубит страну.

А значит, нам крайне важно спросить себя: «Как чекистское сообщество реагирует на реальную ситуацию? Соответствует оно в своих реакциях требованиям этой ситуации и своей заявке на определенную роль или нет?»

Отвечая на этот вопрос, мы точнее поймем, что такое этот самый чекизм. Мы увидим его в зеркале ситуации. Увидеть его в этом зеркале намного важнее, чем увидеть его любым иным путем. И даже непонятно, каков иной путь. Может быть, он и есть. Но он, во-первых, проблематичен, во-вторых, невероятно сложен (что, фокус-группы будем организовывать, глубокие социально-психологические зондирования?) и, в-третьих, малоэффективен. Потому что предмет вне контекста — это не предмет вовсе. А так, фантом.

Контекстом же для социального тела под названием «чекизм» является ситуация. То есть система вызовов, тестирующая гипотетический субъект на предмет его адекватности. Мера адекватности и опишет нам свойства субъекта гораздо более надежно, чем некоторые самодостаточные зондажи субъекта как такового, превращенного этими зондажами и отсутствием контекста из субъекта (или потенциального субъекта) в тривиальный и потому абсолютно неинтересный предмет.

Предмет, теряя контекст (то есть ситуацию), лишается даже потенциальной субъектности. А чекизм нас может интересовать только как предмет плюс субъектная потенция. Зачем он нужен иначе? Он и не может существовать иначе. Потому что само его наличие вызвано к жизни словом «власть». Чекизм — это не жизнь сообщества чекистов, это претензия сообщества на власть. То есть на субъектность.

Самодостаточный предмет не может стать субъектом и не может раскрыть потенцию своей субъектности. А вот феномен может. Поэтому и нужно раскрывать чекизм именно как феномен. То есть как предметность, имеющую неопределенный потенциал субъектности. Причем такую предметность, качество которой полностью зависит от того, каков потенциал. А значит, раскрытие предметности и определение потенциала субъектности совпадают.

Речь идет действительно о другом подходе к вопросу об интересующем нас «what is chekism?». Я, конечно, в принципе мог бы попытаться описать атомы (чекистов, слагающих сообщество), а также меру связности между этими атомами и природу этой связности, определить структурность, окончательное качество социальной системы, ее целевые установки или интенции (непроартикулированные целевые установки). А дальше спросить себя — каковы у этого перспективы, может ли оно быть властью, как оно может ею стать, с какими препятствиями столкнется и так далее. Тут мне никакие контексты не нужны. Мне нужны бесконечные зондажи, оценки недоступных для наблюдения параметров, сложнейшие социальные выкладки. А также оценка достоверности выкладок.

Однако то, что я этим способом опишу, не будет феноменом. Оно будет просто предметом. Внутри предмета не будет субъектности. Мне ее придется в этот предмет привносить. Я должен буду заставить его ожить и из мертвой куклы стать живым игроком. А дальше я должен моделировать игру.

Я не буду описывать недостатки и преимущества такого подхода. Я только скажу, что не могу и не хочу его осуществлять. Но я могу поступить иначе. Я могу начать сразу играть с живым феноменом, а не с мертвой предметной куклой. Я могу начать спрашивать феномен: «Уважаемый чекизм, давай с тобой поиграем в игру, где я подбрасываю вызовы, а ты на них отвечаешь. Может быть, по твоим гипотетическим ответам я узнаю, кто ты такой».

Но как сыграть в игру? Понятно, как осуществлять замеры. Для этого нужно посылать импульсы и замерять реакции (активный режим) или просто замерять реакции (пассивный режим). Но даже если импульсы и посылаются, то эти импульсы лишь «дергают» предмет, а не побуждают некое существо «отбивать посланный мяч». И потому импульсы носят сухой, конкретный характер. В каком-то смысле они всегда количественны. Ты посылаешь в предмет «числа». Но уж никак не образы и метафоры.

А если ты играешь с феноменом, то все зависит от того, насколько удачно ты выбираешь мяч. И как ты его феномену посылаешь, чтобы он принял подачу и отбил удар. Такой мяч должен быть метафоричен, образен.

Передо мной сейчас стоит сложнейшая задача — выбрать мяч и послать его. И я делаю свой исследовательский выбор.

Впрочем, я сделал его давно. И не вижу никаких оснований для того, чтобы отказаться от этого в очередном — теперь уже обобщающем, а не ситуационном — исследовании.

Еще в 2005 году, пытаясь объяснить, в чем проблемность этого самого чекизма, я вспомнил один анекдот советской эпохи. Кто хочет проверить, так ли это, пусть прочитает мой доклад «ЧиК» и «ЦыК», сделанный 31 марта 2005 года и тогда же выложенный на наш сайт. Эту метафору «ЧиКа» и «ЦыКа» я теперь и собираюсь послать феномену в виде мяча и наблюдать, как он примет мяч, куда направит ответный удар и так далее. Из системы этих наблюдений я и хочу получить какие-то сведения о феномене.

Итак, «ЧиК» и «ЦыК»…

В эпоху застоя бытовал такой анекдот: «ЦК цыкает, а ЧК чикает».

Анекдот всего-то должен был проиллюстрировать соотношение между чекистами как «карающим мечом» и партией как «инквизицией, которая направляет этот карающий меч» против «благородных борцов с советским безумием», а также всех прочих граждан данного «безумного общества».

Но авторы анекдота (а у любого такого анекдота есть авторы) сказали гораздо больше, чем хотели. И это стало ясно постфактум, когда ЦК не стало, а ЧК (или та общность, которую очень условно отражает данное сочетание заглавных букв) решила заменить собою ушедшего в небытие старшего брата.

Вот тогда-то и оказалось, что для того, чтобы «чикать», нужны одни управленческие качества. А также совместимая с ними управленческая системная архитектура. А для того, чтобы «цыкать», нужны другие качества и другая архитектура.

Что такое «цыкать»? Это значит обладать некоей идеальной нормативностью (не будем обсуждать ее качество). Такая нормативность предполагает доктрину. Назовем доктрину «коммунизм», а нормативность — «правилами советского общежития». В конце концов, какое значение имеют эти конкретизации? Они лишь освобождают нас от излишней сухости теоретических построений.

Единство доктрины и нормативности необходимо для того, чтобы «цыкнуть». Но недостаточно. Нужно еще осуществить сканирование всех элементов системы, которой ты управляешь. И не абы какое сканирование, а именно такое сканирование, которое покажет, насколько поведение данного конкретного элемента отклоняется от нормы.

После того, как сканирование выявило отклонения, нужно принять решение о применении тех или иных средств воздействия на более или менее отклоняющееся поведение тех или иных элементов.

Но мало принять решение. Нужно еще иметь средства воздействия. Эти средства могут быть разными. Например, воспитательными. Или социально-рамочными. Наконец, эти средства могут быть и репрессивными. Только здесь и начинается «чик». Причем если отклоняющееся поведение относится к сфере общеправовой, то «чик» осуществляет милиция. Она обуздывает хулигана, вора, убийцу. И только когда отклонение носит характер доктринально-нормативный, включается собственно та «ЧК», которая должна «чикать».

В зависимости от времени и жесткости «цыка», определяемого временем, эта «ЧК» либо расстреливает «в соответствии с революционной законностью», либо карает иначе, трансформируя революционную законность в более или менее убедительный тип так называемой социалистической законности.

Итак, мы видим довольно сложную иерархию с несколькими управленческими уровнями (рис. 26).

Рис. 26

Теперь давайте представим себе, что нет ничего: доктрины, норм, сканера, системы принятия решения, средств воздействия… А есть только «ЧК» в собственном соку. Когда и как она будет «чикать»? Я слишком часто заявлял о неприемлемости для меня огульного поношения коммунизма и советского прошлого. Но в данном случае я обсуждаю совсем другую тему. И ради выпуклости обсуждения готов принять в принципе неприемлемую для меня версию и сравнить такую машину с машиной, которую Кафка описал в своей «Исправительной колонии».

Но, согласитесь, есть разница между «ужасно идеальной машиной» и той же машиной, но поломанной. В сущности, эта поломка и описана Кафкой. И именно ради выявления разницы между работающей машиной и дергающимся поломанным устройством я и использую в принципе неприемлемую для меня аналогию между той непростой жизнью, в которой жил я сам и мои соотечественники, и абсурдистским рассказом.

Если же уйти от метафор и литературных параллелей, то речь идет о разнице между специфической (очень условно говоря — репрессивной) частью исполнительной власти и властью как таковой.

При этом знаменитое деление власти на исполнительную, представительную и судебную тоже ведь никак не помогает раскрыть содержание коллизии.

Во-первых, для того, чтобы эту власть каким-то образом делить на какие-то ветви, ее надо иметь. Прежде, чем она станет судебной, исполнительной или представительной, она должна быть властью.

Во-вторых, исполнительная власть — это вообще не вполне власть. Президент Путин еще до того, как стать президентом, емко выразил это, сказав об одном олигархе, что поскольку он исполнительный секретарь СНГ, то (цитата) «может быть, он там что-нибудь исполнит?».

В-третьих, существуют страны, где власть есть, а деления на ветви (исполнительную, судебную, представительную) нет.

Так что же такое власть? И где в той советской системе, частью которой был чекизм, находилась власть как таковая? Где вообще эта власть не может НЕ НАХОДИТЬСЯ?

Давайте сначала определим, где она не может НАХОДИТЬСЯ. Она не может находиться в исполнительском контуре. Потому что с точки зрения теории управления власть — это система формирования заданий (команд, сигналов, директив). А исполнение — это выполнение заданий (все тех же команд, сигналов и директив). У меня в мозгу может где-то размещаться власть. А в моем пальце она размещаться не может. В каком-то процессоре компьютера может размещаться нечто, сходное с властью. А на клавиатуре оно размещаться не может. И так далее.

Но бог с ним, с компьютером. Поговорим о людях и обществах, которые эти люди формируют. И которые, в свою очередь, оказывают влияние на людей. Здесь формирование заданий (и это давно установлено!) не может осуществляться вне внятного стратегического целеполагания. Само это целеполагание не существует, если нет идеала. Нет его — нет образа цели. А значит, и самой цели нет.

Соответственно, власть обязательно связана с идеальным. Как она с ним связана — это другой вопрос. В демократических системах она связана с ним одним образом. В авторитарных другим. Но нет идеального — нет власти. Остается голая сила. Которая в отсутствие власти и начинает вести себя всегда в какой-то степени сопоставимо с тем, что изложено у Кафки.

Голая сила просто не может себя вести иначе. Она не может сформулировать систему непротиворечивых указаний. Не может соотнести указания с реальностью. Иногда ей кажется, что это возможно. И что это называется «прагматизм». В таких случаях говорится: «Когда у вас сильно загажена квартира (так загажена, что дышать нечем), вы не будете долго умствовать по поводу целеполагания и критериев, а будете убирать дерьмо. А вот когда вы его уберете, то есть решите самые очевидные и злободневные задачи, то возникнут задачи более сложные. И тут понадобится все, о чем вы говорите. А ПОКА ЭТО НЕ НУЖНО».

Такой подход всегда соблазнителен. И он особенно соблазнителен в посткатастрофических ситуациях, когда стоящие перед сообществом задачи кажутся совсем очевидными. Однако это всегда соблазн, и не более того. Ведь все зависит от ситуации. Начнете вы мыть квартиру — а окажется, что чистота-то, конечно, залог здоровья и комфорта, но в углу загаженной комнаты лежит стерильно чистая мина. Очень симпатичная на вид по сравнению с остальным загаженным интерьером. И у вас осталось пять минут на ее обезвреживание. Что именно произойдет через пять минут, я описывать не буду. Важно, что наступит не чистота как залог здоровья, а нечто прямо противоположное.

И это не единственный пример. Вы, скажем, начнете что-то лихорадочно приводить в порядок, вводя вроде очевидный критерий (ту же чистоту), а вдруг почему-либо окажется, что критерий-то в реальности совсем другой. Он вам кажется очевидным. А на самом деле вы заблуждаетесь.

Итак, вам нужно идеальное. Живете ли вы в демократическом государстве или нет, оно вам все равно нужно. Но оно обладает неприятной спецификой — слишком легко входит в противоречие с реальностью. Значит, вам нужно не только идеальное. Вам нужно идеальное как динамическая система. С поправкой на время, так сказать. Но так, чтобы оно осталось идеальным. Чтобы не превратилась эта самая «поправка на время» в гениальную фразу одного из героев Томаса Манна: «Будем честны до конца и в ладу с современностью и продадим Иосифа».

Опять же, кроме поправки на время, нужна поправка на согласование идеального с реальностью. Что тут надо, до какой степени и куда сдвигать для того, чтобы согласование имело место? В какой мере надо менять реальность? И можно ли ее менять в такой степени, чтобы восстановилась ее связь с идеальным? В какой мере, напротив, надо менять идеальное? И сколь сильно его можно менять? А то начнешь менять, а оно «стухнет»?

Все эти вопросы как раз и решает власть. Не исполнительная, судебная или представительная, а власть как таковая. И тут нужно ввести еще одно понятие (рис. 27).

Рис. 27

Любая система — властная в том числе — состоит из ядра и периферии. Диверсификация (она же разделение властей) происходит на периферии. В ядре идет интеграция функций. Именно решение вопросов о соотношении идеального с реальностью и находится в ядре властной системы. В принципе этот властный уровень мы можем назвать «клубом», а периферию — «исполкомом» (то есть исполнительным комитетом).

В раннесоветскую эпоху ядро власти находилось, конечно, в ВКП(б), понимаемой не как исполком, а как Клуб. Власть осуществлялась постольку, поскольку шли дискуссии о социализме («в отдельно взятой стране», «в мировом масштабе»), о типе индустриализации («от группы А», «от группы Б»). Ядро власти — это дискуссионный клуб. Задача дискуссии — определить цели. А также постоянно следить за соотношением целей и реальности (времени, ситуации).

Всегда есть соблазн сказать, что дискуссия — от лукавого. «Цели определены. За работу, товарищи!» И действительно, утопить в дискуссиях можно любое содержание. Но, убив дискуссию, ты обрекаешь систему на смерть ее ядра. А значит, и на отсроченный распад системы как таковой. Она начнет сначала пухнуть, потом расползаться, потом разваливаться.

Место ЧК в этой коллизии, помимо анекдотов, определяется еще и некоей — выражающей суть дела — системой расхожих терминов советской эпохи. Например, ЧК и КГБ назывались «органы». Так ведь «органы» же! Органы, а не субъект. А еще было слово «аппарат»… Да, был не только репрессивный, а еще и партийный аппарат! Но именно он и превратил партию из Клуба в исполком, то есть из власти в орган. Что же касается ЧК или КГБ, то это был спецаппарат (условно репрессивный аппарат). То есть, аппарат в квадрате. То есть, совсем не власть.

На философском уровне мы с вами сейчас обсуждаем разницу между субъектом и его инструментами. А также ситуацию, когда инструмент решил, что он может стать субъектом. У ситуации есть все аналоги, включая метафизические, но пока мы обсуждаем ее на уровне общей теории управления. Или же, если хотите, прикладной философии власти.

В сущности, я не вижу особой разницы между ситуацией, когда инструмент под названием КГБ считает, что он может стать субъектом, и ситуацией, когда такую же задачу может поставить перед собой инструмент под названием ЦРУ, ФБР, РУМО.

Это называется «глобальной секьюритизацией» (не путать с той секьюритизацией, которая в экономике означает меры по предотвращению и сокращению разного рода финансовых рисков). Попытки такой спецслужбистской секьюритизации обязательно будут осуществляться. И тем более настойчиво, чем глубже окажется кризис идеального. Потому что по мере углубления такого кризиса субъект будет умирать, а инструменты, испуганные этой смертью (или воодушевленные ею), во все большей степени будут считать себя способными выполнить субъектные функции. В сущности, об этом я и писал книгу «Слабость силы». И сейчас возвращаюсь к данной теме, поскольку никоим образом не считаю ее исчерпанной.

Сила, лишенная идеального, действительно слаба. Но когда идеальное рушится, то у силы не может не возникнуть желание заменить собой идеальное. «А что еще предложите?» — спросит она. И вправду, ведь в отсутствие идеального она, сила, становится наиболее несомненной скрепой бытия. Хотя бы по той причине, что других скреп просто нет.

Но, претендуя на несвойственную ему роль, переходя грань между субъектностью и инструментальностью, силовой инструмент не скрепляет рушащуюся реальность, а еще более расшатывает ее.

Н-да… Инструментальность… Все хорошо, когда мы имеем дело с техническими системами. И все коренным образом меняется тогда, когда мы переходим к системам социальным. То есть к системам, в которых инструменты — это люди и их сообщества. А раз это люди, то изъять у них амбицию и рефлексию невозможно. Равно как и волю, а также все остальное. Но раз это все есть, то конфликт между субъектом и инструментами всегда высоковероятен. Особенно же тогда, когда субъекты ослабевают и инструменты автономизируются.

Что такое государство?

Отвечать на этот вопрос, как и на другие сходные, можно исходя из двух политических философий. Философии выживания и философии жизни.

С точки зрения выживания, государство — это способ, с помощью которого популяция отстаивает свою территорию и размещенные на ней жизненно важные ресурсы. Но народ — не только популяция. То есть он и популяция тоже. Не будет популяции — не будет народа. Но, как только мы имеем дело с человеком как явлением, находящимся в сложных отношениях с природой (что такое культура, как не проблематизация абсолютной значимости природы?), мы не можем сводить жизнь к выживанию. Народ — субъект исторического творчества. Носитель какой-то целевой заданности (миссии ли или чего-то другого). В смысле жизни (а не выживания) государство — это средство, с помощью которого народ сохраняет и развивает свое историческое предназначение.

Как только исчезает рефлексия на это предназначение, как только рушится связь между народом и его предназначением, как только (и это главное) исчезает воздух самой Истории (а что такое «конец истории», как не исчезновение такого воздуха?), государство прекращает свое существование в качестве средства сохранения и развития исторического предназначения. Народ превращается в популяцию.

А дальше — куда ни кинь, все клин. Начинает ли народ защищать себя просто как популяцию… Если американскому народу для сохранения себя надо уничтожить человечество, имеет ли он право это сделать? Как народ — не имеет права. Потому что народ гибнет, если нет человечества. А как популяция — имеет право. Другое дело, что это все равно кончится популяционной катастрофой, ибо исчезнет многообразие, необходимое для существования расширяющейся популяции. Но в принципе чистый популяционизм не предполагает наличия тормозов у самой популяции. Тормозами должна обладать Ее Величество Эволюция. А популяция будет решать свои проблемы за счет всего остального.

Популяционизм уже показал себя в первой половине XX века. Не он ли выдвинул расовую теорию и многое другое? А почему выдвинул? Потому что начала стираться грань между популяцией и народом. И все это легко может возобновиться в другом виде, под другими масками. Потому что идеальное ослабевает, ослабевает культура. И ее место занимает природа. Причем не абы какая, а вторичная. Одно дело — какая-нибудь травка-муравка в лесу или на поляне, которую никогда не распахивали. Очень милая вещь. А другое дело — сорняк на заброшенном поле.

Вторичная зоологизация — не зоологизация, а нечто худшее. Атомное оружие никто не изымает. И многое другое тоже. Разум в том числе.

Итак, первый сценарий предполагает, что народ, превратившись в популяцию и выйдя из Истории, начнет свои мрачные шалости, сохраняясь как популяция.

Второй сценарий предполагает, что, рассыпавшись, как народ, общность рассыплется еще и как популяция.

В любом случае с уходом Истории, предназначения, идеального, стратегических целей, — кончается и все то остальное, что является специфически человеческим. В том числе и общности, которые можно называть человеческими. Например, народ… Нация… А что такое тогда государство? Оно может просто исчезнуть. А может смутировать как угодно. Ведь государство — это Форма. Не более, но и не менее. Народ же — Содержание. Форма, лишенная содержания, легко превращается в антагониста прежнего содержания. Инструмент, вознамерившийся стать субъектом, может оказаться чем угодно. В том числе и антисубъектом. И тут все зависит от массы условий. Если бы от них не зависело и не выводило нас на вполне животрепещущие вопросы, связанные с судьбой и России, и человечества, — вряд ли стоило бы блуждать в подобного рода лабиринтах.

Я не хочу сказать, что у инструмента (поелику он представляет собой общность людей, тех же самых чекистов, например) КАТЕГОРИЧЕСКИ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ВЫХОДА В СУБЪЕКТНОСТЬ. Может быть такой выход, но он весьма и весьма нетривиален.

Теорию этой нетривиальности я изложил в ряде своих работ. И здесь мне не хочется перегружать книгу дополнительной проблематикой. В двух словах — речь идет о том, что инструмент должен выйти за рамки инструментальности. Иначе — за пределы своей инструментальной заданности. Любой такой выход — трансцендентация. Просто по определению. Трансцендентальное — это «выходящее за пределы». Выйдя за пределы своей инструментальной заданности, инструмент должен оказаться не в вакууме, а в некоем пространстве, позволяющем ему осуществлять самодостройку. То есть превращение самого себя из инструмента в субъект (рис. 28)

Рис. 28

Инструмент может выйти за рамки инструментальной заданности двумя способами. Разумеется, если этот инструмент — люди, существа, обладающие свободной волей. Поскольку, в отличие от госпожи Клинтон, мы это не проблематизируем, то принципиальная возможность такого, всегда чудовищно трудного, выхода существует.

Труднее всего осуществить единственно позитивный выход за рамки инструментальности — выход в преобразующее пространство. Там инструмент достраивает себя до субъекта и начинает осуществлять субъектные функции. Вероятность такого выхода — ничтожна. Усилие, необходимое для выхода, находится на грани человеческих возможностей. Но в принципе такой выход все равно возможен. Точнее, он не может быть полностью исключен. Полностью исключить его можно только в рамках очень скверной антропологической и метафизической концепции.

Чуть легче, но все равно страшно трудно, осуществить негативный выход за рамки инструментальных возможностей. Это выход в пространство неосмысленных, но активно используемых возможностей. Иногда в это пространство инструмент выпихивает сама жизнь, в ходе которой все собственно властное, что могло использовать возможности осмысленным образом, оказывается вытесненным (так называемый «негативный отбор»).

Иногда инструмент рвется в это пространство, считая, что «не боги горшки обжигают». Но, оказавшись в этом пространстве, он распухает и наливается злой бессмысленной амбициозностью. Главное — распухает. Это не случайный термин, а отражение сути происходящего. Распухнув, инструмент становится антисубъектом того или другого типа.

Я мог бы более подробно описывать эти метаморфозы и даже собираюсь это сделать, но не в данном исследовании.

Здесь я просто пытаюсь понять чекизм с позиций общей теории управления, превращая его из коллективного персонажа в социальный феномен. А также — соединить общую теорию управления (она же прикладная философия власти) с более прикладными аспектами того же самого.

С позиций общей теории управления я интересующий меня вопрос обсудил. Но обсуждения общего недостаточно. Мы же не абстрактной философией занимаемся. Такое обсуждение необходимо, но оно должно быть дополнено более прикладным обсуждением под тем же углом зрения. Ради этого я по возможности кратко рассмотрю проблему соотношения демократии и диктатуры и место в этой проблеме все того же чекизма.

При этом я должен оговорить, что не являюсь абсолютным сторонником какой-либо из этих двух форм правления. Но считаю свободу высочайшей ценностью. Отдавая одновременно себе отчет в том, что в определенных условиях (война и не только) диктатура может решать те задачи, которые не может решить демократия. Задачи глубокой и последовательной социальной мобилизации.

Я не говорю, что диктатура БУДЕТ решать эти задачи. Она МОЖЕТ их решать. А может и не решать. Тут все зависит от типа диктатуры, ее связи с определенным по своему качеству идеальным, ее инфраструктурной и интеллектуальной вооруженности, волевого потенциала и пр. Но в принципе диктатура может иметь преимущества над демократией по отношению к решению определенного класса проблем. И тогда, когда вне решения этого класса проблем общество обречено, оно имеет право — с оглядкой! — задействовать такое горькое лекарство. Понимая, что грань между лекарством и ядом очень легко перейти, и что результат такого перехода будет летальным.

Есть диктатура развития. Но есть и диктатура смерти, диктатура агонии, диктатура разврата и разложения, диктатура колониального или оккупационного типа. Воспевать диктатуру ВООБЩЕ смешно и отвратительно.

Оговорив такое свое отношение к предмету, я хочу, далее, обсуждать его в максимальной степени безоценочно и «служебно». То есть постольку, поскольку это нужно для раскрытия управленческого содержания феномена «чекизм». Я сознательно буду многое загрублять. Ибо в противном случае только этому вопросу и надо посвящать все исследование. Но я надеюсь, что, загрубляя, смогу все-таки достаточно выпукло описать наиболее существенное.

Демократический политик «боится» электората и общественного мнения. Диктатор «не боится» электората и существенно меньше «боится» общественного мнения. В принципе диктатор вообще независим от выборов, даже если он их и проводит. Потому что точно знает, что все решает, так сказать, его административный ресурс. То есть что выборы при необходимости будут или командными по своей сути в силу зависимости народа от начальства, или сфальсифицированными. И никто не пикнет.

А если пикнет (выйдет на улицы и так далее)?

В принципе диктатора подобные формы народного волеизъявления тоже не беспокоят. А почему не беспокоят? И до каких пор не беспокоят? Это и есть главное.

Не беспокоят они до тех пор, пока у ЦК (субъекта политической диктатуры) есть ЧК (спецаппарат по подавлению подобных эксцессов), и, если этот аппарат работает, можно не слишком бояться разного рода уличных неприятностей. Один мой знакомый когда-то сказал по этому поводу: «Если люди собрались на площади, значит, органы уже недоработали. Эффективные органы возьмут людей, когда они выходят из своих квартир. И на площади будет ровно столько людей, сколько будет нужно органам. Нужно, чтобы никого не было — никого не будет».

Итак, эффективный диктатор (а это чаще всего диктатор коллективный, то есть ЦК) может не бояться ни общественного мнения, выявляемого через выборы, ни других форм выявления общественного мнения. Говоря современным языком, майданных форм этого выявления.

Значит ли это, что диктатор ничего не боится? Отнюдь! Диктатор (ЦК), прежде всего, боится собственных репрессивных органов (ЧК). Все перевороты происходят либо тогда, когда репрессивные органы уже неэффективны (разложены коррупцией, кем-то перекуплены и т. д.), либо тогда, когда… Словом, когда сами же репрессивные органы и осуществляют переворот в собственных интересах или в интересах внешнего заказчика.

Если диктатор боится именно этого, то что он делает, чтобы этого не допустить? (Он ведь диктатор, а не неврастеничная барышня.) Диктатор заводит себе специальный орган контроля за спецслужбами, обладающий собственными оперативными и иными возможностями. Этот орган подчинен уже только диктатору (в случае коллективного диктатора он подчинен партии и является ее «святая святых»).

В СССР таким органом была партийная разведка (точнее, совокупный партийный спецслужбистский аппарат — до сих пор достаточно закрытая тема). При Ельцине аналогичную роль выполняла Служба безопасности Коржакова.

Если этот сверхорган работает эффективно, диктатор может не бояться обычных репрессивных органов (нормативных спецслужб). Но тогда он начинает бояться этого сверхоргана. У Ельцина, как мы понимаем, были серьезные основания для подобных страхов. Да и в Советском Союзе партия очень даже побаивалась собственной «партийной инквизиции» (которую ни в коем случае нельзя путать с ЧК). С этим страхом что делать?

Диктатор не только усложняет пирамиду «органов». Как ни усложняй, страх будет перемещаться на высший уровень этой пирамиды. Диктатор делает нечто, аналогичное тому, что делает султан, назначая евнуха в гарем. Он обзаводится некими гарантиями того, что евнух не воспользуется соблазнами, проистекающими из специфики занимаемой должности. Кстати, султан не всегда использует для этого хирургические методы. Иногда он так доверяет, что обходится без них. Но чаще все же призывает на помощь хирурга.

В случае гарема все понятно. А что происходит в интересующем нас случае «чика» и «цыка»? Как обуздать «чик» настолько, чтобы он не захотел стать «цыком»? В общем, тоже известно, как это делается.

Во-первых, кадры отбираются соответствующим способом. Кадры «чика» должны быть лишены ментальных, эмоциональных и волевых претензий на «цык». Ведь и султан не зовет хирурга прямо перед назначением евнуха. Он подбирает дядю, уже имеющего соответствующую антропофизиологическую специфику. Если он сам эту специфику создаст — дядя будет в претензиях, и это опасно.

Значит, кадровая служба, назначаемая ЦК, должна отбирать работников для ЧК таким образом, чтобы ЦК был гарантирован от наличия в мозгу чекиста неких «собственно цэкистских» интенций.

Во-вторых, ЦК должен специально следить за тем, чтобы внутри пирамиды ЧК не появлялось никаких «странных сгустков», в рамках которых возникнет почва для произрастания «цэкизма». В этом смысле для ЦК особо опасно занятие чекистов разного рода интеллектуалистикой с политической окраской. Даже — политической аналитикой, а уж тем более политическим планированием, идеологией, стратегией. Все это должно быть абсолютной прерогативой именно субъекта политической власти. У него должна быть абсолютная монополия на это начало, на субъектность, на осуществление высших управленческих функций, и на мышление, способное породить такие функции.

В результате должен возникнуть пресловутый феномен «Центр — Юстасу». Юстас ничего не должен хотеть и мочь без Центра. Он должен без него лежать обесточенным, и, только когда Центр «даст ток», Юстас должен начать невероятно энергично и эффективно дергаться.

Высший политический класс (в советском случае ЦК) должен был сотворить свою репрессивную инструментальность именно как инструментальность. То есть как миллион этих самых «юстасов», оживающих и начинающих ревностно «чикать» только по его, Центра, «цыкающему» сигналу.

ЦК должен был предпринимать все возможное для того, чтобы добиться непреодолимой дистанции между ЦК и ЧК, между способностью аж «цыкать» (обладать высшей политической самостью, то есть субъектностью) — и способностью всего лишь «чикать» (инструментально функционировать, блестяще решая ограниченные задачи сугубо спецслужбистского свойства).

Исторический опыт показывает, что никогда ЦК не удавалось построить такое абсолютное разграничение между собою и ЧК. Примеры Берии и Андропова здесь достаточно показательны. Потому что и Берия, и Андропов не только примеривались к функциям высшего политического руководства (Андропов эти функции даже получил на излете), но и замышляли нечто наподобие революции или контрреволюции.

Андропову недостаточно было стать генеральным секретарем и полностью зависеть от не им сформированного ЦК. Он хотел сформировать альтернативный модернизированный ЦК внутри своей ЧК. И не возглавить власть, а трансформировать ее весьма существенным образом.

Берия, возможно, шел еще дальше, мечтая о смене всего формата власти, о демонтаже коммунистической идеологии и о многом другом в этом духе.

Когда я спросил одного исследователя, занимающегося историей спецслужб, исчерпывается ли список чекистов, мечтавших заменить «чик» на «цык», Берией и Андроповым, он сказал мне: «Да нет, Вы, наверное, забыли еще одну фигуру…» Я спросил: «Кого?» Исследователь ответил: «Представьте себе, Феликса Эдмундовича Дзержинского».

Здесь крайне существенно, что успех претензий коллективного «чика» на «цык» полностью зависит от того, сумеет ли данный «чик» преодолеть свое отчуждение от специальных форм интеллектуализма. Зависит от того, как именно этот «народ» соединится с «интеллигенцией», обладающей знаниями по поводу «интеллектуальной алхимии», преобразующей «чик» в «цык», а ЧК в ЦК.

Учили ли чему-то Лаврентия Павловича окружавшие его академики — это открытый вопрос. А вот то, что Феликс Эдмундович очень цепко и осмысленно присматривался ко всему подобному — от Барченко и Бокия до разных восточных религиозно-философских школ, содержащих в себе знания о «цыке», — это, как мне кажется, вполне очевидно.

Но нас здесь, конечно, больше всего интересует современность. А также вплотную прилегающая к ней история. Эта история детерминируется андроповским началом. И андроповским желанием соединить вверенный ему «чик» с чем-то, что пахнет «цыком». Это опасное желание могло хоть отчасти осуществляться только в силу того, что «высшая политическая инстанция», обладавшая прерогативой «цыка», уже не слишком хотела «цыкать» и не держалась за свою прерогативу. Но даже в этом случае блокирующие механизмы работали «сами собой». И «цык» защищал себя от «чиковских» притязаний.

Переломным моментом, когда эти иммунные барьеры (кадровые, организационные и сущностные) были сломаны, следует считать все то, что привело к созданию в Советском Союзе идеологической контрразведки (Пятого управления КГБ СССР).

Если кому-нибудь покажется, что я испытываю какие-то избирательно негативные чувства именно к этому управлению, то этот «кто-то» абсолютно не понимает ни природы той мотивации, которая движет мною как исследователем, ни природы моего отношения к чему бы то ни было. Я считаю, что конкретные люди по определению не могут быть чужды концепции блага. Я не Хиллари Клинтон! Я убежден, что люди, работавшие в данном управлении, ничуть не меньше других были способны соотносить себя с концепцией блага, а не с концепцией зла. А если кто-то и соотносил себя с концепцией зла, то этот «кто-то» делал это не по принадлежности к какому-то управлению, а как тяготеющий к злу индивидуум.

Кроме того, Пятое управление неизбежно резко больше других варилось в котле идеологии. А потому его работники теоретически могли с большим успехом осуществлять этот самый позитивный выход за рамки инструментальной заданности. Нельзя долго работать в сфере идеологии и совсем не соотносить себя с идеальным, которое-то как раз и определяет возможности позитивного выхода. Другое дело, что соотносить себя можно по-разному. Но тут опять все определяется личным выбором, а не цеховой принадлежностью.

Не о людях я говорю. Не о корпоративных структурах. Я говорю о функциональных издержках, порожденных вовсе не Пятым управлением (его создателями, работниками etc.), а умирающей партийной системой, которая готова была отчуждать от себя неотчуждаемое с катастрофическими последствиями и для власти, и для страны. Последствиями, не зависящими от любой конкретной воли, и уж тем более от воли инструментальных систем и звеньев.

Идеология по определению должна была быть высшей прерогативой нашего авторитарного «цыка». Такой «цык» должен был защищать не только свое абсолютное право «цыкать», то есть исторгать из себя идеологический позитив, но и право контролировать все, что было связано с анализом чужих «цыканий», являющихся подкопом под его «цык». Исполнять функцию идеологической инквизиции.

И не надо окрашивать слово «инквизиция» лишь негативно. В Ватикане инквизиция, пусть и под другим названием, существует до сих пор. И ее глава стал главой Римской католической церкви. Интересно, как госпожа Клинтон решает для себя проблему с наличием или отсутствием души у профессионалов данного рода?

Инквизиция — не ругательство и не отрыжка средневековья. На системно-управленческом уровне это синоним защиты идеократическим субъектом своего «цыка», то есть своей высшей политической, смысловой самости.

То, что эту самость и право на инквизицию «цык» (ЦК) отдал своим обычным репрессивным органам (Пятому управлению КГБ), означало, что ЦК уже тотально политически невменяем. Что он не только не умеет осуществлять власть, но и не понимает, как за нее разумно цепляться. И что значит «цепляться». И что происходит, когда цепляться перестаешь. И с чего начинается это «перестаешь».

А оно начинается именно с того, что ЦК отчуждает от себя собственную функцию инквизиции. Перекладывать ответственность за такое отчуждение на Пятое управление или КГБ в целом просто смешно. Порфирий Петрович по этому поводу выразился очень точно, сказав герою: «Вы и убили-с». Мы можем то же самое сказать ЦК как политическому субъекту.

Создание Пятого управления в рассматриваемой мною логике не могло не быть прологом к какому-то политическому перевороту. Ну, вроде бы, и что в этом плохого? Если правящий политический субъект дошел до ручки и отчуждает от себя свои функции, почему не заменить его на другой, более эффективный?

Может быть, все бы было и не столь катастрофично — кто знает. Но переворот Андропова был абортирован. А перестройка стала гибридом этого недоделанного переворота и чего-то другого. Очень важно понять, чего именно.

Во имя этого понимания я отвергаю любые демонизации. Я готов предположить, что даже развал СССР кто-то мог рассматривать как реализацию российского блага. Я не утверждаю это. И считаю подобный подход (если он имел место) абсолютно губительным. Но я хочу отделять свои точечные и всегда проблематичные оценки от огульных утверждений по поводу чьих-то замыслов по окончательному погублению России. И я делаю это не в первый раз.

Еще до развала СССР выявилась группа, которая относилась к перспективе этого развала в каком-то смысле сдержанно-позитивно. Группа считала, что развал позволит осуществить очередную фазу модернизации России, а потом к этой модернизации приложится все остальное. Но уже на других, более эффективных (не имперских, а, так сказать, национальных) идеологических основаниях.

Какие-то шансы на подобное развитие событий существовали. А поскольку это развитие событий содержало в себе определенные позитивы, то объявлять авторов этой (много раз подчеркивал — не моей!) политической логики носителями деструкции было и безнравственно, и контрпродуктивно. О чем я сразу же и заявил. Шел 1994 год.

Прошло 14 лет. И за эти 14 лет я не раз спрашивал элитный совокупный «чик», вознамерившийся «цыкать»: «Где же модернизация?» Потому что модернизация как раз и требует достройки «чика» до «цыка», инструмента до субъекта, способного к субъектно-проектной деятельности. «Ну, так где же все это?» — спрашивал я с удивлявшей многих настойчивостью.

Невнятные ответы адресовали к помехам со стороны «преступного ельцинизма». В этом было определенное лукавство. Но отделить это лукавство от невероятно сложных предлагаемых обстоятельств не представлялось возможным. И создавалась некая ситуация «вязкой паузы».

Приход к власти президента Владимира Путина прервал данную паузу. В стране возник своего рода momento de la verdad.

С этого момента «чик» получил возможность стать полноценным «цыком». Он стал заполнять собой те пустоты, которые ранее были заполнены «цыком», а потом остались просто дырками, на которые никто не обращал внимания. Но, заполняя эти пустоты, «чик» не превращался в «цык».

То есть по форме он превращался. И это превращение было очевидным для всего народа, заговорившего о чекистах и их новой власти как о данности и надежде. Именно эту данность и эту надежду олицетворяет высочайший рейтинг и все, что к нему, так сказать, приторачивается. Но по содержанию этого не происходило. Выход «чика» за некие границы носил характер саморасползания, а не самодостраивания.

С момента прихода к власти В.Путина я неоднократно говорил, что вера народа в то, что «чик» станет «цыком», — это не бесплатное удовольствие. Что либо-либо. Либо «чикающие» и впрямь выйдут за рамки инструментальности и сумеют дорасти до субъекта (то есть до «цыка»). Либо и их, и страну ждут очень мрачные перспективы, вытекающие из другого, глубоко негативного, выхода за рамки той же инструментальности.

Сейчас я предлагаю рассмотреть, так сказать, генезис и алгоритм такого негативного выхода. Рассмотреть на том же языке теории управления. Пока — на этом языке. Одного языка для достаточного описания быть не может. Но каждый язык надо задействовать до конца.

Когда системы (в том числе и та, которую не мог удержать гниющий ЦК) разваливаются, то они никогда не разваливаются до конца. Они — абсолютно корректная терминология теории систем — падают на свой ближайший аттрактор, то есть на свою наиболее мощную инструментальную часть. Такой наиболее мощной инструментальной частью системы, развалившейся по вине «цыкающего» субъекта, был «чикающий» инструмент. На него-то и свалилась лавина распада СССР, краха коммунистической системы, разного рода послераспадных шоков и прочего. Исторически это произошло почти одномоментно. Но с точки зрения иного — не исторического, а обычного — времени это лавинное перетекание возможностей от «цыка» к «чику» длилось достаточно долго для того, чтобы сам «чик» претерпел определенные метаморфозы. Иначе он и не мог бы воспользоваться подобным перетеканием.

В чем же были эти метаморфозы?

Чекистский конгломерат, состоявший из весьма разнородных элементов (обычных бюрократов, людей служения, золотой молодежи, потенциальных бандитов), развалился на части. «Золотая молодежь» ушла в банки и за границу. «Бюрократы» — кто куда… В охранные структуры банков, например. Кто-то из «людей служения» остался в Системе, сжал зубы и работает. А кто-то из таких людей ушел в маргинальность или в запой. Но ведь конгломерат не просто распался. Он распался под воздействием новых веяний, нового социального мейнстрима, а значит…

А значит, потенциальная криминальность части наших спецслужб не могла не превратиться в актуальную. Люди делятся на тех, кто трансформируется под воздействием социального мейнстрима (то есть уступает соблазну эпохи), и тех, кто не трансформируется (не уступает соблазну). У каждой эпохи свои соблазны. Если социальный мейнстрим регрессивно-криминален, то и соблазн соответствующий. И всегда больше тех, кто ему уступит. Остальные в меньшинстве.

Но мало уступить соблазну «в сердце своем»… Надо еще суметь то же самое сделать в реальности. Если человек сеял хлеб, то он, конечно, может, уступив криминальному соблазну «в сердце своем», загнать налево солярку или даже трактор. Но на большее у него навыков не хватает. Их надо заново приобретать. А у кого-то навыки есть.

Солдата отличает от убийцы не профессионализм (профессионализм примерно совпадает), а идея служения. Был нормальный (не регрессивный, не криминальный) социальный мейнстрим. И люди плыли по этому течению. Жили нормальной жизнью. Теперь течение стало другим. Те, кто плывут по течению, приноравливаются. Навыки есть. Нормы отменены. И тогда солдат становится бандитом автоматически. Я не даю буквальных юридических оценок. Я говорю о социальном качестве. Отчасти — метафорически. Но лишь отчасти.

Эффективность новых чекистских слагаемых и их способность бороться за власть против так называемых олигархов были куплены ценой определенной селекции, граничащей с социальной мутацией. Эта селекция еще больше отдалила «чик» от «цыка» (любого «цыка» вообще, самой возможности «цыка»). Потому что успешными оказались в основном те, кто отказался от идеала, а значит, и от «цыкоподобного» стратегического целеполагания. А как иначе?

В постселекционный период чекизм стал реальностью. Претерпевший метаморфозы чекистский протокласс (корпорация, социальная группа) получил власть. Но решил пользоваться ею не по принципу самодостройки до «цыка», а по принципу самораспухания, то есть экстраполяции «чика».

Но почему я имею право говорить о самораспухании? Где критерии, по которым можно оценить, куда именно движется некая «социальная сущность», движется ли она куда-то вообще и, главное, есть ли чему двигаться?

Может быть, это и надо обсудить прежде всего? Но как обсудить? Сформулировать критерии, по которым сущность, она же общность, наличествует или отсутствует? Так она всегда в каком-то смысле наличествует, а в каком-то отсутствует. Нельзя обойти эту самую проблему смысла даже на этапе конституирования предмета. Академической науке очень хочется без этого обойтись. Карл Поппер — тот этому посвятил всего себя. И не он один. Наверное, если предмет — это бабочки, то обсуждение смысла предмета сродни словоблудию. Но предмет предмету рознь. Попробуйте-ка в нашем случае обойтись без этого самого смысла.

Скажи мне, чего ты хочешь, и я скажу тебе, есть ли ты.

Задавая себе вопрос, существует ли чекизм, понимаем ли мы сами содержание этого вопроса? Напишем его и обведем в рамочку.

Итак, что значит спросить феномен: «Существуешь ли ты?»

Ты посылаешь ему этот мяч. Спрашиваешь — а он, возвращая мяч, отвечает: «В каком смысле?»

Потому что в каком-то смысле (и отвечающем этому смыслу качестве) он всегда существует.

Предположим, что чекизм существует в качестве чего-то, аналогичного обществу рыболовов. Или какому-нибудь профессиональному комьюнити. Вот существует, например, клуб военных переводчиков. Учились люди вместе. Интересуются определенной профессией. Интересны друг другу. Хотят помогать друг другу. Создают клуб.

Кстати, пример клуба военных переводчиков не только подтверждает, но и дополняет мое рассуждение. Потому что не хочет этот клуб быть только клубом, в котором собираются люди, объединенные по профессиональному признаку или по признаку знакомства друг с другом со времени обучения в одном вузе. У нас клуб военных переводчиков хочет быть не клубом переводчиков, а центром интеллектуальной жизни, интеллектуальной борьбы и всего прочего. То есть он сразу выходит за свои обычные имманентные пределы. И это свойство структур, порождаемых нашим обществом. Они всегда не будут узко нацелены. И никогда не захотят находиться в узких рамках так называемого гражданского общества.

Может быть, это и плохо. Но это так. А точнее, это и не плохо, и не хорошо. Это специфично. И отражает одновременно как специфичность нашей культуры (у любой культуры есть специфичность, но русская специфичность — это чуть-чуть другое), так и специфичность нашей ситуации.

Итак, чекизм — это не клуб ветеранов «Альфы» или бывших работников госбезопасности. Но и не клуб действующих работников госбезопасности (например, бывших выпускников такого-то вуза). Многие коды идентификации так называемого чекистского сообщества (если оно есть) будут строиться на профессиональной специфике и общих знакомствах по роду деятельности и факту совместного обучения. Многие, но не все.

Соответственно, мы можем говорить о существовании чекизма в узком и широком смысле слова (рис. 29).

Рис. 29

Существование чекизма в узком смысле слова не вызывает сомнений. Но и интереса у нас тоже не вызывает. Нас интересует существование чекизма в широком смысле этого слова. А оно-то не может быть ни доказано, ни обсуждено вне сопряжения существования как такового со смыслом и ситуацией.

Тот, кто начнет рассматривать чекизм в узком смысле слова, уподобится Паганелю, охотящемуся за бабочками. Он охотится себе и охотится. А к нему, видите ли, пристают и спрашивают: «А в чем смысл бабочек?» В ответ Паганель начнет перечислять морфологические особенности бабочек. А если вы его прервете и скажете: «Да меня смысл интересует, а не морфология!» — он просто обидится и прекратит разговор. А вас сочтет придурком. Неохота вам ловить бабочек, классифицировать крылышки. Вот вы и апеллируете к какому-то смыслу.

Теперь представьте себе, что ваш собеседник не Паганель, а специалист по каким-нибудь экзотическим культам, в которых бабочка является системообразующим символом. Он-то ведь не может развивать исследование без обсуждения смысла бабочки. Но ему не нужна или почти не нужна морфология этих самых бабочек.

А нам-то с вами что нужно?

Если мы разбираем чекизм в качестве одной из разновидностей профессиональных сообществ и интересуемся, как именно люди этой профессии выстраивают внутригрупповые коммуникации, как влияют на их солидарность факты совместного обучения, совместной деятельности, профессиональных интересов и пр., то это одна профессия. И в ней есть свое соотношение между предметом и методом. Мне-то такой предмет абсолютно неинтересен. Но я понимаю, что он возможен. И даже представляю, какими методами «это» можно исследовать.

Есть «чекизм». А есть, к примеру, «геологизм».

Я вот по первой специальности геофизик. Учился в геологоразведочном институте. Моя профессия предполагала, что хотя бы в полевой период существуют очень прочные связи между людьми, оказавшимися в непроходимой тайге в одной палатке. Что эти связи потом сохраняются, иногда на всю жизнь. Что люди доверяют друг другу, потому что проверили себя в экстремальных условиях. Что, оказавшись тесно связанными, они вместе проводят праздники. Интересуются делами друг друга, помогают друг другу в сложных ситуациях. Следует ли из этого, что если бы президентом РФ стал не бывший работник КГБ, а бывший геолог с серьезным стажем полевых работ, то вся страна и весь мир обсуждали бы «геологизм», а не чекизм? Вряд ли, не так ли?

А еще можно обсуждать филологизм. А уж какое-нибудь актерское или писательское сообщество тем более. Даже творческие союзы есть. И можно так задать смысл существования предмета, что предмет надлежащим образом скукожится. И мы будем обсуждать параметры неформальной общности — степень институциализации, солидарности, разобщенности, влиятельности, эффективности и т. п.

Но ведь не об этом речь? Речь о существовании совсем в другом смысле. В каком же? Это главное. В смысле претензий на власть. А в чем смысл претензий? Не в том же, что мой коллега по специальности, да еще и по совместной учебе и совместной работе в одной экспедиции, проявив те или иные способности, стал президентом России. А мы с этим коллегой тесно дружили и помогали друг другу. А ему нужны надежные люди. А он меня считает таковым. А я еще и театральный вуз кончил. А ему нужен министр культуры. Ну, я и стал министром культуры. Бывают такие вещи? Да сколько угодно!

Ельцин с собой приводил людей из Свердловска. А поскольку он строительством занимался, то и строителей приводил. Знал я одного такого строителя… На редкость был порядочный человек. И политически очень грамотный. Жаль, умер рано.

Ну, так что? Будем рассматривать чекизм как «геологизм» или «строителизм»? Или же на этом наглядном примере убедимся, что эти «ответвления» во властном смысле совсем не равнозначны? И поймем, почему так важен смысл для выбора нужного ответвления.

Давайте сначала хотя бы зафиксируем, что чекизм — это одно, а «строителизм» или «геологизм» — это совсем другое. И что различие носит стратегический характер.

Мы вроде бы еще ничего не сказали по существу. Но это не значит, что мы топчемся на одном месте. Мы очень продвинулись! Потому что очень многие (в том числе вполне серьезные люди) рассматривают чекизм именно как «геологизм» или «строителизм». То есть как рок профессионального генезиса некоего лидера (Путина), как частное обстоятельство, как микролобби и так далее. Но ведь ясно же, что это не так.

Если бы генерал Лебедь стал президентом, то такие люди обсуждали бы десантников, с которыми Лебедь был связан по роду деятельности. Или его же связи в Афганистане. Или связи по Приднестровью. Но это называлось бы «окружение президента». Это не называлось бы «десантизм».

Значит, мы говорим о чем-то другом! О предрасположенности некоей профессиональной общности к определенной метаморфозе, в рамках которой эта общность может стать политическим субъектом (классом, кастой, корпорацией), или же может существенно повлиять на формирование политического субъекта, став его ядром, системообразующей частью. Что такая метаморфоза должна иметь свою логику. И что в этом смысле вопрос не в Путине. Не в случайности его генезиса. И еще неизвестно, где тут курица, а где яйцо. Пришел ли Путин к власти потому, что назрела эта метаморфоза? Или же Путин, придя к власти, инициировал эту метаморфозу? А может быть, соединилось одно и другое?

Итак, мы говорим о чекизме не в смысле сообщества людей одной профессии и не в смысле клана, определенного биографией конкретного президента. Мы говорим о чекизме как о метаморфозе (заметьте, не говорю — мутации) некоего профессионального сообщества. Метаморфоза может быть как позитивной, так и негативной. Она предопределена советским периодом развития и усилена типом постсоветских реформ.

В КАКОМ СМЫСЛЕ мы говорим о чекизме?

В ТОМ И ТОЛЬКО ТОМ СМЫСЛЕ, в котором он или уже сформировался в качестве политического класса, или формируется в подобном качестве. Но он формируется таким образом не где-то, а конкретно в России.

Есть еще и какие-то глобальные обстоятельства, способствующие такой метаморфозе. Но в любом случае, для нас решающее значение имеет не только смысл, но и ситуация. То есть время и место. А также то, что из них вытекает. Все это: время, место и вытекающие из них обстоятельства — и есть ситуация (рис. 30).

Рис. 30

Вот мы и перекидываемся своим мячом с этим самым феноменом под названием «чекизм». Мы дошли до определения властного потенциала. Это вопрос непростой. Чем он определяется? Многим. Мощностью, сплоченностью, настойчивостью, жестокостью, решительностью, умом… Перечисление можно продолжить.

Но в этом перечислении (и сопровождающем его раскрытии, которое может стать предметом отдельного исследования) нам никак не обойти проблему этого самого «цыка».

Это ВСЕГДА важно. В каком-то смысле властный потенциал ВСЕГДА определяется этой самой трансформационностью. То есть способностью преобразоваться из «чика» в «цык». В конечном счете, в этом нет ничего беспрецедентного. Каким-то образом этот вопрос решали все военные диктатуры — от преторианства до эпохи Наполеона или того же Франко. А также пресловутого Пиночета. Превращаются военные в политиков. А спецслужбисты имеют ничуть не меньшие возможности для подобного превращения, нежели их, как правило, гораздо менее гибко построенные «армейские» собратья.

Другое дело, что когда-то такая задача решается позитивно. И тогда мы имеем Наполеона. А когда-то негативно. И мы имеем загнивание Рима в объятиях преторианства и его ставленников.

Но ВСЕГДА СУЩЕСТВЕННЫЙ потенциал «цыковости» внутри «чика» становится ОСОБО ВАЖНЫМ в нынешней российской исключительной ситуации. Тут смысл и ситуация теснейшим образом переплетаются.

Однако, переплетаясь, они остаются единым как бы внепредметным содержанием, решающим образом влияющим на предмет (рис. 31).

Рис. 31

Итак, у нас есть внепредметное содержание. Оно состоит из смысла и ситуации. Через смысл мы, наконец, конкретизировали предметность. То есть определили, что чекизм интересует нас как состоявшаяся или возможная властная метаморфоза, позволяющая профессиональному сообществу выйти за свои рамки и превратиться в нечто «властнозначимое» (то есть собственно политическое). Что эта метаморфоза может иметь разное качество. Что она происходит не где-то (хотя и во всем мире тоже), а именно в России, и именно в начале XXI века. Что нам надо выявить содержание происходящего в России в интересующий нас исторический момент — то есть описать ситуацию. Что описать ситуацию можно только структурировав ее. Что структурой, описывающей ситуацию, может быть только система вызовов как объективное политическое содержание того, что происходит в России. И что эти вызовы определят возможность и качество интересующей нас метаморфозы.

Ну, так и займемся вызовами. Каковы они? (рис. 32).

Рис. 32

Итак, вызовы могут быть атипичными и типичными.

Типичными являются вызовы, в рамках которых политический субъект должен отвечать на вопрос, какой должна быть его страна.

Типичные вызовы делятся на стратегические (в рамках которых субъект должен трансформировать бытие своей страны, менять ее целевой вектор); оперативные (в рамках которых субъект должен сосредоточиться на оптимизациях) и тактические (в рамках которых субъект должен добиваться элементарной управляемости, то есть упорядочивать бытие).

Атипичные вызовы связаны с пребыванием страны в ситуации между бытием и небытием. Они являются тем самым даже не стратегическими, а сверхстратегическими и должны предотвратить уход в это самое небытие.

Россия находится в ситуации атипичных вызовов. Это надо признать. И с этим надо работать.

Вместо этого говорится то, что очень приятно слушать, но что совершенно не соответствует реальности. Говорится о постреволюционном развитии. О каком-то переходном периоде (неизвестно, от чего к чему переходят и как может это длиться столь долго). А то и о национальном возрождении.

Но главное, что всем приятно слышать и что глубочайшим образом заводит в тупик, — это НАВЕДЕНИЕ ПОРЯДКА.

Нарушение порядка — свойство самых разных вызовов. Все они нарушают порядок в большей или меньшей степени. И люди чувствуют дискомфорт, конечно, от отсутствия порядка. И требуют его восстановления.

Однако СОБСТВЕННО задача наведения порядка может доминировать только в условиях типичных тактических вызовов. Даже в рамках типичных оперативных вызовов надо не наводить порядок, а заниматься довольно сложной оптимизацией. В рамках типичных стратегических вызовов надо менять целевой вектор (что абсолютно нетождественно ни наведению порядка, ни оптимизации, а во многом и противоречит оным). А уж в рамках атипичных вызовов говорить о наведении порядка просто крайне странно.

Но говорится только об этом. Почему? Потому что даже типичные оперативные вызовы уже требуют трансформации «чика» в «цык». Типичные стратегические вызовы требуют того же в еще большей степени. А атипичные вызовы — прерогатива «цыка», доведенного до стопроцентной концентрации.

Ленин после распада Российской империи, конечно, многим занимался. В том числе и наведением порядка (этим всегда все занимаются). Но вряд ли он был зациклен на этом или хотя бы считал подобное высшим приоритетом. Он в разгар эсеровского мятежа посылал военно-строительные отряды строить электростанцию. Он этот самый порядок если и наводил, то через утопию, а не напрямую. Он обещал новую жизнь, поскольку старую возненавидели и решили умереть. А он сказал: «Правильно, старая так ужасна, что ваше желание умереть мне понятно. Но я-то обещаю новую! НЕСЛЫХАННО НОВУЮ!»

Почему же восемь лет толчется вода в ступе наведения порядка? Потому что «чик» не хочет становиться «цыком». Он не трансформируется, а распухает. А будучи «чиком», он может делать только то, что ему положено. Его и держали в качестве «чика» на голодном пайке этого самого наведения порядка. Над ним и насмехаются: «Этот недоделанный субъект будет бесконечно наводить порядок вплоть до полной смерти страны».

Больше всего его враги боятся, что он станет «цыком». И понятно, почему. Потому что его «чикающее» состояние несовместимо с жизнью страны. И те, кто хочет смерти страны, хотят продлить это состояние любой ценой. Соответственно, у страны есть не только враги, которые просто хотят избавить бедняжку от любого бытия. Есть и враги, которые хотят длить «чикающее» нетрансформационное распухающее бытие и через это обеспечить удобную для них и гарантированную агонию («ликвидком»).

Сказав об атипичности вызовов, я просто обязан их перечислить. А заодно еще раз оговорить то, что я уже оговаривал в своем развернутом предисловии. Да и по тексту я это уже оговаривал несколько раз. И все же…

Либо-либо! Либо чекизм есть, либо его нет.

Если он есть — то он это самое движущееся социальное тело. С оболочками, ядром и всем прочим. В качестве такового он отвечает за происходящее в стране не административно и даже не профессионально, а социально и политически. То есть как класс, как макросоциальная группа.

Если же его нет, то на нет и суда нет. Есть профессионалы, и отвечать они могут только за то, что касается их профессии. Правда, их профессия касается безопасности государства. А вызовы, которые я описываю ниже, угрожают государству. И тем не менее…

Тем не менее профессионал всегда может сказать, что отвечает только за участок работы. А профессионал, тяготеющий к административной конкретике, — сказать, что он отвечает только за узкий участок работы. Но какой смысл спорить с профессионалом, если он по-своему прав? Есть ли чекизм как нечто, выходящее за профессиональные рамки? Или выводимое за эти рамки чем угодно — Игрой, Историей? Если он есть, то ответ на вызовы, которые я сейчас опишу, — его прерогатива. И тест на его, и только его, состоятельность.

Вызовы же таковы.

Вызов № 1 — очевиден и неумолим. Он на сто процентов атипичен. И называется «вызовом странной деиндустриализации».

Фактически речь идет не только о деиндустриализации, то есть о свертывании индустриального содержания российской цивилизации, но и о (как ни замысловато это слово) «депостиндустриализации». Потому что советский (кто спорит, что небезусловный!) градус бытия содержал в себе некое — условно постиндустриальное — начало. Оно было разлито во всем: в отношении к науке и знанию в целом, в социальном статусе интеллектуалоемких профессий, в культурном векторе, содержащем в себе ценность знания, и т. д.

Но оно было не только разлито по всему социуму. Оно содержало в себе и точки особой фокусировки. Хотя бы эти самые академцентры. Но и города типа «Арзамас-16» тоже. Интеллектуалоемкое начало стучалось в дверь политической системы («цыка»). Оно готово было трансформировать и «чик». По крайней мере, на все это уже не было табу. И, напротив, была высокая готовность к повышению концентрации указанного начала. Потом все рухнуло. Заводы остановились. Статус «постиндустриальных» профессий рухнул самым катастрофическим образом.

Если бы речь шла только об индустриальной материальной основе. То есть о самих этих заводах… Даже тогда вызов был бы атипичен и носил бы беспрецедентный характер. Но речь же шла и об инфраструктуре. О содержании жизни, так сказать.

Впрочем, не будем все сваливать в один вызов. И продолжим их перечисление, продвигаясь «от простого к сложному».

Вызов № 2 — декультурация.

Если чекизм существует в оговоренном мною смысле, если он как-то соотносит себя с проблемой власти в современной России (то есть претендует на статус класса), то тестом на это соответствие является его ответ на вызов стратегической декультурации. Этот вызов уникален. В том-то и главное, что он уникален! И что политические классы других стран мира (США, Европы, Китая, даже слаборазвитых стран Азии и Африки) на этот вызов отвечать не должны. А наш с вами феномен — должен.

Для уяснения сути я прошу феномен (а заодно и читателя) ответить на очень простой вопрос: не хочет ли он предоставить рынку (свободной конкуренции, стихии естественного отбора) расставить приоритеты не в Российской Федерации, а на собственном огороде?

Несомненно, читатель (а надеюсь, что и феномен) не согласится обеспечить на своем огороде равноправную конкуренцию между сорняками и огурцами с помидорами. Он пошлет куда подальше тех, кто ему это предложит, и будет сам пропалывать огород, помогая огурцам и помидорам победить сорняки.

А вот если не отдельному моему читателю, а всему действующему политическому классу предложат расставлять приоритеты с помощью рынка на бескрайних просторах Российской Федерации в сложнейших посткатастрофических условиях, — то как этот класс поступит?

Если он дорос до «цыка», то есть до идеального и стратегии, то он сформирует стратегические целевые задания и начнет расставлять приоритеты с их помощью, оглядываясь на рынок только как на средство сопряжения идеального и реального.

Если же он остается в рамках непреодоленной инструментальности или выходит за эти рамки негативным образом, то он создаст некий микс из рынка и квазипрагматических программ. Которые в этом случае могут оказаться не средством преодоления кризисной ситуации, но, напротив, стимулятором ее усугубления. Потому что — и это знает любой системщик — оптимизация отдельных элементов системы вовсе не обязательно улучшает систему, она может вместо этого обеспечить системную катастрофу. Ведь что такое система? Это совокупность элементов, объединенных связями и единой целью.

Как можно улучшать систему вне целевой рефлексии? И как можно проводить системную стратегическую целевую рефлексию без идеального и стратегических целей? Такая задача в принципе не может решаться прагматически. А прагматизм (он же «чикающий утилитаризм») превращается из блага (замены словоблудия действием) в нечто противоположное — в суету взаимоисключающих дел.

Но вернемся к «огурцам и помидорам»… Они же — нормальные советские граждане предперестроечной эпохи (младшие и старшие научные сотрудники, инженеры, техники, рабочие, крестьяне), которым предложили стартовать в единой рыночной эстафете с держателями «общаков», наркоканалов и всего прочего. Как это называется на языке социальной теории? «Неравные стартовые возможности».

Может, этих держателей высоких стартовых возможностей (агентурных сетей, оргпреступных групп, номенклатурных позиций и прочего) кто-нибудь ловил за штаны, когда они «особо резво» побежали в рынок? Какой-нибудь прокурор, комиссар Каттани? Так нет, наоборот! Было сказано, что эти держатели особых возможностей как раз и есть соль земли! Я могу привести сотни высказываний о том, что в «совковой антисистеме» нормальны только мафиози и что именно они должны стать нашей опорой на пути к рынку.

Так они и стали! Сорняку дали на равных состязаться с помидорами и огурцами. И сорняк закономерным образом победил. Кто-то из мэнээсов пробился в олигархи? Без комментариев! Когда огурец или помидор побеждает сорняк, считайте, что он уже обладает всеми свойствами этого сорняка. Кроме того, все эти истории о пробившихся мэнээсах-одиночках очень напоминают рождественские сказки об американских чистильщиках сапог, ставших миллионерами. Реальная история американской элиты имеет мало общего с мифами об успешной чистке сапог. А наша история еще дальше от чего-либо подобного.

Может быть, в этом соревновании был надлежащий моральный, культурный, экзистенциальный, просто человеческий, гуманистический арбитраж? А вы вспомните! Вы перечитайте внимательно статьи той (самое страшное, что и этой) эпохи! Вы сопоставьте! Вы не пренебрегайте анализом статей Н.Шмелева и А.Нуйкина о пользе мафии. Вы вдумайтесь в смысл фразы А.Чубайса: «Наворовали, и ладно (заметьте: не «хватит», а «ладно»). Может быть, внуки станут порядочными людьми». Вы отдайте должное воспоминаниям А.Козырева: «Будет любая идеология — будет тоталитаризм. Надо решить, что должно заменить идеологию? Деньги! Место национальной идеологии должны занять деньги».

Деньги — отличная вещь. И никто не зовет назад, в натуральное хозяйство. Но если деньги становятся национальной идеей, то это даже не город Желтого Дьявола. Это просто криминальное государство. Не криминализованное, а именно криминальное. А может ли криминальное государство быть великой державой? Оно вообще может быть устойчивым?

Я не говорю, что Россия уже стала криминальным государством. Я лишь оговариваю, что ее подталкивают к этому. И она поддается. Она движется в этом опаснейшем направлении. Вот в чем вызов! Воронка первоначального накопления капитала, накопления взрывного, неорганичного, не имеющего никаких предпосылок внутри советского уклада (который, в отличие от добуржуазных укладов в других странах, не предполагал существенных накоплений у непреступных слоев населения), и впрямь напоминает дантовский Ад — спираль, состоящую из нисходящих кругов. В самом низу (круге последнем) — это самое криминальное государство. И оттуда уже не будет выхода.

Материальные предпосылки такого нисхождения, затягивания в воронку (кто-то скажет «контринициации») дополняются предпосылками идеологическими и даже культурными.

Когда и кому говорили то, что было сказано в России? Когда людям в лоб заявляли, что новая элита — это элита воров и это нормально?

Но если элита — элита воров, то почему все остальные не будут воровать?

А если будут, то это — криминальное государство.

А если это криминальное (еще раз — прошу не путать с криминализованным) государство, то кто будет его защищать? «Паханат» сам будет защищать себя с помощью своих летучих отрядов? От Гусинского с Березовским (то есть от других слагаемых того же самого) так можно защититься. На Ходорковского так можно «наехать». Но даже от боевиков из Чечни так уже не защитишься! Потому, что криминализованный солдат и криминализованный офицер будут сговариваться с чеченцами. И потому, что у традиционных (даже традиционно-набеговых) социальных групп есть фора по отношению к регрессивному криминальному началу. Тейпы — не тейпы, но что-то есть.

А если все это еще поддерживается извне — какие летучие отряды? Что они будут защищать и зачем? «Бабки» они будут защищать свои воровские! И не через «грудью на дот», а совсем иначе. Федя Резаный и Вася Кривой — не Матросов и Маресьев. Бандитский нахрап — не державный героизм. Это все треснет под первым, даже средним, нажимом. Треснет вместе со всей страной. И никто не поднимется на защиту. Потому что нормальным людям, нормальным патриотам предложат патологический выбор: или сдаваться, или защищать «паханат».

А что значит — защищать «паханат»? Людям скажут: «Вы идете с внуком по улице. Выскакивает наглец на «Мерседесе», сбивает внука, а вам орет: «Хиляй, а то и тебя пришью!» Людям скажут: «Выбирайте: или сюда придет европейский чиновник, и тогда наглец на «Мерседесе», который сбил вашего внука, сядет и получит еще лишние пять лет за то, что он на «Мерседесе», — или пахан совсем обнаглеет и начнет сбивать всех подряд».

Предположим, что кто-то (ну, например, автор этой книги) захочет защитить даже криминальное государство. Я не говорю, что я захочу его защищать. Но предположим, что захочу. Зачем?.. Ну, в принципе могут быть какие-то основания… Так люди все-таки живут, а иначе их не «санации» будут подвергать, а изведут на корню. Что, не может быть такого сценария? Да мало ли что может быть! Этот «паханат» еще не беспредельно жесток по отношению к своему населению, а следующий будет беспредельно жесток. Всегда могут быть варианты «еще хуже». И тот, кто защищает плохой, дабы не допустить худшего, может иметь к этому свои резоны.

Но в том-то и дело, что защитить криминальное государство в принципе невозможно. Прежде всего, потому, что оно начнет разваливаться само. Не может быть стабильного криминального государства. Кроме того, все эти апелляции к тому, что «будет хуже», действуют только до определенной черты. За чертой они не действуют. И как только государство, став криминальным по факту, станет таким же еще и по образу (то есть это разъяснят населению), оно умрет.

Значит, нельзя допустить, чтобы оно стало таким по факту и образу. И надо помнить, что когда оно таким станет, то защитить его будет невозможно.

Я прекрасно понимаю масштаб катастрофического процесса. Я понимаю несоразмерность этому процессу многого из того, что у нас имеется. Но до того, как обсуждать, где можно искать источники для преодоления катастрофы, надо все-таки расставить точки над «i».

Прежде всего, надо вспомнить, как масса высокообразованных идиотов (прошу прощения за грубое выражение) бесконечно спорила о том, кем был нарком продовольствия Цюрупа. Наживался ли он на революции или был честным человеком и падал в голодные обмороки?

Правда, конечно, очень важна с точки зрения истории. Но все это до боли напоминает коллизию с огородами. Потому что любому вменяемому человеку было понятно, что главное совсем не в том, вокруг чего люди выстраивали спор — как я убежден, с глубоко провокативными целями. То есть не в том, голодал или нет реальный Цюрупа (я-то считаю, что голодал). Но даже если реальный Цюрупа жрал в три горла, то дело не в этом. А в том, что революционный «цык» предъявлял народу, обществу, усмиряемому хаосу образ голодающего Цюрупы. И в этом была высшая правда.

Большевики предъявляли массам, в виде позитивного идеала, наркома продовольствия, который падал в голодный обморок рядом с продуктами, но не воровал. То есть предъявляли мораль, подымали ее на знамя. И за счет этого преодолевали сползание революционного процесса в анархию, в криминалку.

То же самое делали деятели Великой Французской революции. Кем был Робеспьер в реальности — это один вопрос. Историки спорили и будут спорить. Но обществу, взбаламученной революционной Франции предъявлялся образ Неподкупного. Образ морали, жертвенности, высокого идеала.

То же самое делала Коммуна. То же самое делал Кромвель. Кто делал иначе? Алжирские пираты, создавшие криминальное королевство? Так чем они кончили? Тем, что были вырезаны все, под корень — беспощадно и окончательно.

Случилось то, что случилось. Сегодня наша элита запрограммирована на алжирский сценарий. Как его переламывать? Это не прагматическая задача. Это задача идеальная, стратегическая, метафизическая.

Что отвечает на это «чик»? Не на уровне риторики, а на уровне информационной реальности, которую мы каждый день наблюдаем по телевизору? Он отвечает только одно — что этот вызов им не воспринимается вообще. А надо делать то, что делается. И дополнять это какими-то патриотическими «припарками». От этого получается еще хуже, потому что эти припарки не осуществляют никаких трансформаций. А патриотизм, который мог бы их осуществить, оказывается «съеденным» и скоро станет таким же предметом для анекдотов, как и поздний советизм.

И что дальше? Проклинать чекистов? Воспевать их? Мы же договорились — без демонов и без ангелов. Какова ситуация и что делать? Вот все, что важно. Если ситуация такова, то сделать можно только одно: перейти от «чика» к «цыку». Нужно захотеть и суметь это сделать. Захотеть и суметь стать властью, обладающей идеальным, стратегической целью, вытекающей из идеального, стратегической волей, без которой цель ничто, и инфраструктурой реализации именно стратегических целей.

Во имя этого мы обращаемся к совокупному «чику», если он и вправду хочет стать «цыком», и предлагаем:

«Помониторьте всерьез свое (государственное насквозь) телевидение! Сделайте это хотя бы в течение квартала! Сосредоточьтесь только на центральных каналах. Обратите внимание на семантику, конфликтно-сюжетную логику, логику противопоставлений и оценок. Результат будет чудовищным. И он полностью подтвердит вашу капитуляцию перед вызовом, который несовместим с жизнью России.

Как не допустить этого? Превратиться из «чика» в «цык»! Не удастся — будет очередной системный обвал: ценностной, организационный и т. д. Страна не может жить, если основной предмет обсуждения всего общества состоит в том, кто, как, сколько, когда и от кого поимел. «Чисто конкретно», в миллиардах «зеленых». Страна не может мобилизоваться на защиту чего бы то ни было, непрерывно купаясь в полукриминальной и криминальной грязи.

Может, ей нравится в этом купаться. Слаб человек — и любит грязь. Но тогда страну надо из этой грязи вытягивать. А не конкурировать за то, кто лучше разместит хрюшку в луже и позволит ей сочнее хавать и хрюкать. Потому что если это хрюшка, то ее в итоге все равно забьют. И вас вместе с нею».

Человек не ангел. Зло и грязь — часть жизни. Но они не могут быть стержнем жизни. В центре Москвы висит реклама: «Жизнь как коробка конфет». Такая философия жизни и государственность не могут сосуществовать. Тут — либо-либо. Человек может брать взятки исподтишка и просыпаться по ночам от страха, что его посадят в тюрьму. Но нельзя выдвинуть взятку как норму. Нельзя, чтобы взятки открыто обсуждали в духе: «Раньше мы носили сумки с долларами, а сейчас таскаем чемоданы на колесиках. И в этом — главная разница эпох».

Вызов № 3 — десоциализация.

Это очень связано с декультурацией и деиндустриализацией, но все же существует отдельно. Общество разодрано на взаимно несовместимые среды. Одним из инструментов, обеспечивающих такой разрыв, конечно же, является невиданная социальная дифференциация, подрывающая любой вопрос о единстве нации («сытый голодного не разумеет»).

Но к этому все не сводится. Среды разорваны не только по доходам. По ценностям, по пониманию истории, по отношению к политике. По площадкам коммуникации, наконец. Нет общих мест, в которых представители столь разных социальных групп могут сойтись друг с другом мало-мальски содержательным образом. Нет даже общих кумиров. А уж тем более героев. Нет единых ориентации на внешнее содержание (мировую культуру, мировую мысль и так далее).

В сочетании с декультурацией все это крайне проблематизирует наличие общества, то есть социума. По многим параметрам популяция возвращается в досоциальное (звериное) или раннесоциальное (стайно-человеческое) состояние. Термин «зооциум» — не издевка и не клевета. Это посылаемый в элиту и общество сигнал о наличии некоего крайне атипичного вызова. Ответ нулевой.

Вызов № 4 — регрессивная трансформация профессиональной социальной структуры. Штука тоже беспрецедентная и атипичная.

В какой стране мира социальным аутсайдером может быть профессор? Академик? Крупный медик? Даже учитель? А также офицер, представитель этого самого «чика»? Да в общем-то, и генерал? Конечно, если последние конвертируют свой силовой ресурс в сверхприбыль, то есть станут на криминальный путь, они могут обогатиться и выйти за маргинальные рамки. Хотя тогда они должны превратиться из представителей нормального общества в представителей антиобщественных групп (совокупной «социальной тени»).

Но нельзя загонять в тень все лидирующие группы своего общества. Нельзя лишать эти группы не только понимания своей значимости, но и способности к социальному воспроизводству. Достаточно сопоставить цены на жилье в Москве и зарплаты перечисленных категорий работников, чтобы понять: перспективы молодежи на заведение полноценной семьи в условиях сохранения верности данным профессиям строго равны нулю. Конечно, если молодежь останется в пределах страны.

В какой-нибудь Индии (или даже в Китае) есть социальные группы, живущие гораздо хуже российских низов. Но к этим группам не относятся учителя, профессора, военные, инженеры. Страшна не только социальная дифференциация сама по себе, но и профессиональная специфика этой дифференциации. Она абсолютно беспрецедентна и не имеет аналогов даже в самых слаборазвитых странах.

Вызов № 5 — потеря исторической идентификации. Или — потеря прошлого.

Этот вызов тоже беспрецедентен. Кто в мире сходным образом упражнялся в деле последовательной дегероизации? Какая страна так прощалась со всеми своими героями, так измывалась над ними? Прошлое превращено в черную дыру. И что тогда такое народ? Как он может видеть в государстве средство сохранения и развития своего исторического предназначения, если нет не только предназначения, но и истории, в рамках которой можно это предназначение рассматривать?

Вызов № 6 — потеря будущего.

С будущим все обстоит ничуть не лучше, чем с прошлым. Да и может ли быть будущее без прошлого? Вероятно, может, если сохранено идеальное содержание человеческой жизни. И это идеальное содержание способно породить накаленную мечту о новой жизни. То есть утопию. Но шла и продолжает вестись война с идеальным как таковым. Деидеализация жизни — часть декультурации, десоциализации, деградации в целом (то есть системного регресса). Откуда возьмется сам накал в вопросе о будущем? Жизненный горизонт сужается до сегодняшнего дня. Пророчески начинают сбываться строки любимых «чиком» песен:

Призрачно все в этом мире бушующем.

Есть только миг, за него и держись.

Есть только миг между прошлым и будущим.

Именно он называется жизнь.

Никто не объяснил, правда, как при таком понимании жизни люди будут обзаводиться детьми, а хозяйствующий субъект планировать стратегические инвестиции. В целом же речь идет, конечно, о разрушении пространственно-временного континуума человеческой жизни — хронотопа. То есть об очень тяжелой форме социальной дезориентации, порождающей вполне практические последствия.

Одним из них, например, является отношение к обязательствам. Оно сугубо негативное.

Другим — отношение к человеческой солидарности. Или к состраданию.

Вообще непонятно, как в этом мире на макросоциальном уровне должна функционировать такая трудноуловимая и все определяющая субстанция, как любовь. Любовь предполагает дар и жертву. Именно этим она отличается от сентиментального сюсюканья. Если каждый, кто отдает и жертвует, это «лох», то кто будет отдавать и жертвовать? Или, точнее, если даже кто-то и будет, то какой социальный статус он получит и откуда возьмется в этих условиях социально значимое воспроизводство его мотивов?

Итак, все сегодня основано на том, чтобы взять, а не дать. Во что тогда превращаются человеческие отношения? Как скоро место экстремальной индивидуализации с ее главным мотивом — взять и не дать — займет абсолютная деструкция, основанная на том, чтобы даже не взять (получить пользу для себя), а разрушить (наслаждаться вредом, который удалось причинить другому).

Серьезные специалисты говорят, что все клонится к этому.

Вызов №7 — геополитическая дезориентация.

В этом принципиальное отличие нынешней ситуации от ситуации начала 90-х годов.

В 90-е годы хотя бы внешний ориентир казался очевидным: мы будем входить в сообщество западных стран (мировую цивилизацию) и занимать там какое-то место.

Теперь очевидно, что такого сообщества нет. Что миросистема разваливается. Что она вообще либо дерегулирована, либо переходит на новые странные формы управления (управление хаосом).

Что впервые не только на западных, но и на восточных границах России появляются соседи с потенциалом намного выше, чем у нашей ослабевшей страны. Идет ли речь о демографическом потенциале, военном, хозяйственном или духовно-мобилизационном… По всем параметрам ситуация, увы, аналогичная.

А главное, вконец дезориентированным обществу и элите вообще непонятно, где враг, где друг. Точнее — каждый считает по-своему. А мировой процесс движется в направлении радикального повышения общемировой конфликтности. Мы не можем ни повлиять на этот процесс, ни вписаться в него.

Вызов № 8 связан с развитием.

Весь мир рвется к новому качеству производительных сил и производственных отношений. Кто-то называет это качество технотронным обществом. Кто-то — постиндустриальным или информационным. Кто-то — обществом знаний. Но, в любом случае, для нас речь идет о необходимости рывка в условиях, когда мы катастрофически отброшены назад. И не просто отброшены, а потеряли все предпосылки для функционирования в парадигме рывка (парадигме войны за будущее).

Вызов № 9 носит глобально смысловой характер.

В мире развернута великая смысловая война. Происходит беспрецедентный передел смысловой территории. Рушится так называемый проект «Модерн», в рамках которого жило сначала все западное человечество, а потом уже и человечество как таковое (радикальный исламизм и экзотическая архаика не могут отменить факта универсальности этого, увы, рушащегося проекта). И никто не знает, чем проект заменить. Так называемый Постмодерн — это способ переждать (а также осмеять и добить предшественника). Но это не способ жить. Вернуться к пре-Модерну, в некое Новое Средневековье, невозможно. Что и кто будет делать? Страсти накалены до предела. «Великая смысловая война» — не плод воспаленного воображения. Это реальная ось мировой истории.

В этих условиях от России просто по привычке ждут какого-то нового смысла. С одной стороны, дураков нет, и все видят, что у нас происходит. Но, с другой стороны, есть это привычное, почти иррациональное, ожидание. Мол, «вдруг да и скажет что-то новое эта странная страна. Ведь уже говорила! Вдруг да опять зажжет у себя новый смысловой огонь. А мы у него погреемся. Отстроим, оппонируя этому, что-то свое. Изменим историческую траекторию. Используем новые шансы».

Россия же не просто молчит. Она мычит. И это куда хуже молчания. Россия тем самым теряет место в историческом разделении труда. А потеряв это место, она и впрямь станет одновременно никому не нужна, всем противна, для всех опасна. Что касается ее природных кладовых, то кладовые — это не страна. Ирака как страны нет, а нефть качают и качать будут. Россия богата природными ископаемыми? Разумеется. Но почему этот факт должен автоматически приводить к признанию права России на продолжение исторического бытия? «Великая сырьевая держава»… Что это? Заклинание, которое должно успокаивать умирающего? Упование на то, что удержим это сырье в своих руках и за счет этого будем жить?

А удержим-то почему? Потому что есть ядерное оружие? Но оно уже сейчас не является абсолютной гарантией так называемого суверенитета. А через десять лет возможность его использования (катастрофического для мира, а значит, как бы сдерживающего посягательства на этот самый суверенитет) будет полностью зависеть от технологических инноваций стратегического характера. Отсутствие этих инноваций у России может привести к тому, что на нашей территории будет отключено все что угодно. Не только ядерные ракеты. А запущенные боеголовки окажутся перехвачены и, возможно, возвращены с помощью сверхновых технологий на нашу же территорию.

В любом случае, вряд ли существование России может покоиться лишь на фундаменте ее способности организовать «в случае чего» ядерный апокалипсис. Это еще надо почему-то захотеть и суметь его организовать. Причем в условиях глобально-смыслового вызова и всех вышеописанных процессов. Когда и общество, и элиту можно, что называется, «брать голыми руками»…

Вызов № 10 — атипичное накопление стратегических и оперативных вызовов.

Говорить о стратегических и оперативных вызовах подробно я здесь не хочу — их слишком много. Демография и здоровье нации. Разрушение не только высшего (инженерного), но и низшего (рабочего) профессионального образования. Катастрофическая зависимость от импорта продовольствия. Коррупция и разгул криминальности. Катастрофический кризис во всем, что касается отношения к труду. Кризис нормальной мотивации в целом. Новый уровень пьянства и наркомании. Развал семьи и всех социальных форм жизни. Абсолютная дискредитация морали. Полное пренебрежение к правовым нормам.

Это все можно считать чуть более типичным. Хотя все зависит от степени. Так сказать, от градуса. Пили всегда, но не так. По части уважения к праву и авторитета судебных органов всегда были проблемы — но не такие. С болезнями в целом справились — теперь возвращаемся в разряд самых неразвитых африканских стран.

Можно сказать, что это та же проблема, что и у африканских стран. Но, согласитесь, это неверно. Одно дело иметь органическую проблему, проблему первичную (всегда болели, всегда голодали), а другое дело получить искусственную и вторичную проблему. Когда уже не болели и в общем не голодали, а теперь — все по второму кругу. И непонятно, почему. Никому непонятно, почему такое количество беспризорных детей. Почему их не могут даже сосчитать. Что случилось? Война? Разруха, вызванная войной?

Горбачев с Ельциным организовали нечто нехорошее. Но, во-первых, если они организовали нехорошее, то зачем их превозносить? Строить библиотеку имени Ельцина, давать интервью с хвалебными оценками в адрес тех, кто соорудил проклинаемые тобой же 90-е годы…

А во-вторых, это было давно. Вот этого-то и не понимает наш чекизм. Равно как и элита в целом. ЭТО БЫЛО ДАВНО. Ельцин ушел в 2000 году. Горбачев — в 1991 году. Сейчас — 2008-й. И эта совокупность цифр тоже содержит в себе атипичный стратегический вызов. Пройдет еще два года, и что-то надо будет говорить. Что?

Но главное — совсем уж безальтернативной станет необходимость отвечать на усугубившиеся вызовы. Как перечисленные мною, так и новые. Как отвечать, оставаясь «чиком»?

Совокупность рассмотренных мною вызовов может показаться неактуальной абстракцией, поскольку определенный тип власти рассматривает как вызов только то, что позволяет конкурентам отобрать власть. Ну, например, «оранжевую революцию» (термин, введенный в оборот антикучмовскими силами на Украине). Она же — «революция роз» (Грузия), «революция тюльпанов» (Киргизия) и так далее.

Но, во-первых, это абсолютно неправильный подход. Он игнорирует такую фундаментальную категорию, как загнивание. Между тем категория была рассмотрена еще Лениным. Можно не любить Ленина, но это не повод для того, чтобы игнорировать суждения этого превосходного эксперта по вопросу о власти.

Загнивание — это ситуация, в которой у властного субъекта власть никто отобрать не может. А сам субъект не решает общественных проблем. Но и не отдает власть. В этой ситуации общество буквально загнивает. Это очень точная метафора, знакомая, например, по концу советского периода. Нарастает тошнотворный запах, который источает парадоксальный властный субъект и все, что его окружает. Это окружающее получает статус зачумленного. Все вместе становится предметом сосредоточенной ненависти. Даже если в итоге это никто не решается сковырнуть, оно само разваливается. Думается, что и ситуация 1917 года строилась именно на этом.

Вызов революции — это один из возможных вызовов.

Другой вызов — вызов загнивания.

Но есть и еще один вызов, который в своем списке я обозначу как:

Вызов № 11 — вызов десуверенизации

Вызов десуверенизации и развертывания на десуверенизированной территории всех возможных десуверенных технологий (они же — так называемые «оранжевые» технологии) связан со всем только что описанным через немногочисленные опосредующие звенья.

Звенья же эти таковы.

1) Отсутствие политического субъекта создает коллизию загнивания.

2) Загнивание происходит потому, что отсутствующий субъект не может отвечать на вызовы. Или, что то же самое, отказывается (либо не способен) решать общественные проблемы. Но в то же время способен грубыми методами удерживать власть, отделяя ее от концептуально-стратегического управления и исторического целеполагания.

3) В этой ситуации вызовы неизбежно начинают нарастать.

4) При этом речь идет об очевидно атипичных вызовах. Вызовах из категории «де-» (деградация, декультурация, деиндустриализация и так далее).

5) Нельзя допускать наращивания всех вызовов из категории «де-» — и не получить системный вызов десуверенизации.

6) Нельзя получить этот вызов десуверенизации — и не нарваться на «оранжевую революцию».

7) Но, несмотря на все перечисленное, почему-то кажется, что МОЖНО сочетать организационные, административные, спецслужбистские и иные конкретные мероприятия, направленные на недопущение «оранжевой чумы», с наплевательским отношением ко всему, что эту «чуму» с неизбежностью порождает.

Почему же?

Потому что первые шесть пунктов относятся к ведению «цыка».

А седьмой пункт — к ведению «чика».

«Чик» остро реагирует на «свой» пункт. А остальные — не его. Он их не видит, не понимает, не имеет к ним подхода и так далее.

Сопровожу это общее описание детализациями в вопросе о так называемых «оранжевых революциях», поясняющими, что такое разница между «цыком» и «чиком».

«Чик» хочет подавить «оранжевую революцию», поскольку она ему угрожает. Но он не спрашивает о содержании подавляемого. Он не задается вопросом: «Что такое "оранжевая революция"?» Он с раздражением отреагирует на такой вопрос и ответит, что надо не словоблудничать, а действовать.

«Цык» же, прежде всего, обязан выявить содержание. Даже если он очень старый, деградировавший и больной «цык», он все равно по инерции это будет делать. Потому что так положено. Генеральный секретарь ЦК КПСС должен начать доклад съезду КПСС раскрытием содержания новой исторической эпохи? Должен. А почему должен? Он не помнит, но знает, что должен. А «чик» даже и не знает, что должен. Потому что он, «чик», не только не должен, но категорически не имеет права приближаться к той территории, на которой размещено такое долженствование.

Так вот, о содержании термина «оранжевая революция».

Обсуждаю это вовсе не потому, что считаю, что кто-то вскоре соорудит в России очередную бескровную революцию, как на Украине или в Грузии. Дело в другом. В необходимости связывать причину и следствие. Всегда связывать, в том числе и в этом вопросе. И как только начинаешь связывать, сразу обнаруживается, что «оранжевая революция» — это тезис и антитезис. Тезис в том, что это революция. А антитезис в том, что она бескровна («оранжевая», «розовая»…).

Однако бескровных революций не бывает. А если революция бескровна, то, значит, это не революция. Безглюкозный сахар… безбелковое мясо… бескровная революция… Если настоящая революция началась, то она может быть более или менее кровавой. Но не бескровной. Вулкан не может извергнуть из себя холодную лаву, которая ничего не подожжет и не подомнет. В противном случае это не вулкан, а фейерверк.

Так что же такое «бескровная революция»? Это — НЕ революция. Потому что революция предполагает наличие как минимум двух классов — нисходящего и восходящего, двух идеологий, двух автохтонных субъектов, борющихся за власть. Оба субъекта апеллируют к народу, предъявляя свой классовый интерес как общенародный и исторически перспективный. А также метафизически позитивный. В эту борьбу классов могут вмешиваться внешние силы (Австрийская и Британская империи в эпоху Великой Французской революции). Но не они проводят революцию. Ее проводят борющиеся классы в условиях их конкуренции за общенародную поддержку. Проводятся такие революции с целью решить нерешенные общественные проблемы (например, проблему ломки непроницаемых сословных феодальных барьеров, проблему политической свободы и так далее).

Конкурирующие классы, борясь за власть, просто не могут не лить кровь. У них общее пространство под названием «социальный верх», и в другое пространство («социальный низ») хозяин «социального верха» никогда добровольно не уйдет. А восходящему классу нужны освобожденные вакансии. Отсюда революционный террор и все прочее. Гражданская война, в том числе.

Главное условие, при котором возможна революция, — это реальная суверенность той территории, на которой возгорается революционный огонь. Даже интервенция тут ничего не меняет. Ибо интервенция посягает на суверенность, как на нечто имеющееся.

Если нужно добиваться суверенитета, то место революции занимает совершенно другой процесс, именуемый «национально-освободительная борьба». В рамках этого процесса (опять же при поддержке народа) все автохтонные восходящие классы борются за ту часть социального верха, которая занята колонизаторами. Поскольку колонизаторы должны открыть вакансии, то различные по своему качеству «ненизовые» автохтонные социальные силы могут объединиться. Но тогда все зависит от того, насколько бескровно уходит колонизатор, передавая суверенитет в руки автохтонных сил.

И, наконец, есть процессы, которые разворачиваются на территориях, суверенных де-юре и не имеющих суверенитета де-факто. Такая коллизия называется коллизией неявного внешнего управления.

Главный герой — это местный ставленник внешних сил, чаще всего из числа «чикающих» местных силовиков, прикормленных метрополией. Когда этот ставленник «выходит за рамки», перестает «ловить мышей», перебирает в чем-либо, и этим может вызвать настоящую национально-освободительную борьбу, его меняют.

Эта смена может быть абсолютно мягкой. Ему говорят в посольстве метрополии «уходи» — и он уходит.

Однако чаще всего так не происходит. Ставленник начинает проявлять норов или ссылаться на то, что у него есть команда и она не позволяет ему уйти. В качестве подтверждения каждого элемента данного в целом абстрактного описания можно привести массу конкретных исторических примеров. Но читатель и без меня это сделает.

Короче, добровольно такой «герой» не уходит. А организовывать большую заваруху (например, вторжение войск метрополии) почему-либо «не с руки». Либо у метрополии слишком много внутренних политических проблем… Либо нет желания обнажать коллизию внешнего управления… Тогда-то и осуществляются так называемые «бескровные революции», суть которых в том, что спецслужбы метрополии перекупают силовиков. Этот самый «чик», находящийся под зарвавшимся ставленником метрополии, вообразившим, что он настоящий автохтонный диктатор.

Затем те же спецслужбы (или силовики вместе со спецслужбами) выводят на улицы в целом небольшую и управляемую, но достаточно впечатляющую массовку. Если страна маленькая, то это 5—10 тысяч человек. А то и тысяча. Если страна большая, то это 200–300 тысяч человек (вплоть до миллиона). Но не более процента голосующего населения. А то и меньше.

Сама по себе эта массовка ничего не значит и ничего не может. Но ее сила не в том, что кто-то ее боится. А в том, что она дает подкупленным силовикам респектабельный предлог для фактического свержения диктатора. Силовики, получив иностранные деньги или обещания поддержки своих властных амбиций, начинают страшно любить народ и испытывать невероятное отвращение к пролитию его крови, хотя до этого не испытывали ничего подобного. Но иностранные деньги и обещания, а также угроза санкций по отношению к их вкладам и другой собственности, размещенным за границей (в основном, в метрополии), вызывают у этих представителей местного «чика» острый приступ гуманизма и сентиментальности.

И тогда отстраняемый диктатор оказывается тет-а-тет с выведенной на улицы возбужденной массовкой. Даже если массовка и невелика, она все равно больше одного усталого и брошенного человека, окруженного изумленными домочадцами и плохо ориентирующимися лакеями.

Если диктатор «не потерял нюх», он просто бежит. А если он потерял нюх, то начинает сопротивляться, используя свою очень хорошо прикормленную гвардию. По сути — феодальную банду. Эта банда почему-либо может начать стрелять. И ее пальбы совершенно достаточно для того, чтобы разбежалась массовка. Но тогда вмешивается та самая более широкая группа силовиков, которая (а) лучше держит нос по ветру, (б) меньше замарана, (в) больше вписана в элиту метрополии, и так далее.

Эта группа восклицает: «О! Диктатор проливает народную кровь! Чаша нашего терпения переполнена!» Будто бы диктатор раньше не проливал кровь при полном одобрении этой группы! Но раньше внешнего заказа на отстранение диктатора не было. А теперь он есть. Армия и внедворцовая часть спецвойск, получив приказ начальников, прикормленных метрополией, а также мзду от метрополии, спокойно и с удовольствием расстреливает дворцовую гвардию. А заодно и самого диктатора. (Другой сценарий — только диктатора. Третий — только гвардию. Но это частности).

Соответственно, управляемые извне перевороты на десуверенизированных по факту и суверенных юридически территориях — это не революции, а спецреволюции.

Отличие в том, что нет никакой классовой борьбы. Нет вообще автохтонного субъекта. Есть коррупция силовиков, а также наем и возбуждение некоей публики, готовой сыграть роль восставшего народа.

Мы называем подобные спецреволюции еще шоу-революциями.

Они могут быть абсолютно бескровными, если диктатор держит нос по ветру. И чуть-чуть кровавыми, если диктатор артачится и способен подвигнуть на то же самое свою гвардию, как бы она ни называлась.

Если же опора диктатора хоть чуть-чуть шире узкой гвардии, то его непросто сковырнуть. Особенно если за ним стоит какая-то народная поддержка. Когда метрополия упорствует в своем желании сковырнуть реально опертого на что-то политического лидера, то она либо просто терпит фиаско (как в случае с Чавесом), либо льет свою кровь (попытка американского вторжения на Кубу), либо льет большую кровь на территории, которую таким образом все-таки удерживает под своим контролем (пиночетовский переворот в Чили).

Шоу-революции могут быть объединены под широко известным названием «банановые революции». Ибо именно так проводили революции североамериканцы в Латинской Америке. Чаще всего в интересах своих крупных компаний, производящих фрукты («Юнайтед фрут» и так далее). Отсюда и фруктово-банановый привкус…

Потом термин прижился. А потом понадобилось по всему миру проводить такие же шоу-революции, но чуть больше скрывать их природу. И начались издевательские вариации в названиях: «оранжевые», «розовые», «тюльпановые». Но эти вариации были именно издевательскими. Все посвященные понимали, о чем идет речь. А наш «чик»?

Он-то понимает, что, не став «цыком» (Кастро, например, являясь им, создал при себе блистательный по эффективности «чик»), нельзя избежать десуверенизации нынешней России, а значит, и производных от этой десуверенизации? Шоу-революций, спецреволюций, «банановых» революций, каких еще? «Вербных»? «Сиреневых»? «Березовых»?..

Нет — наш «чик» борется с «оранжевой чумой», не становясь «цыком». Ощущая свое несоответствие масштабу и типу идущего процесса, он как бы «распухает» в своей «чикости» и даже подводит под это некую базу. Я уже несколько раз слышал: «Нет революционных ситуаций, есть плохая работа полиции» (имеется в виду политическая полиция).

Это типичный синдром распухания. Потому что революционные ситуации есть. А еще есть регрессивные ситуации. А еще есть игровые ситуации. И бороться со всем этим с помощью политической полиции, видя в ней панацею, невозможно. Никому и никогда это не удавалось. Даже в менее сложных и зловещих обстоятельствах, чем наши.

Кроме того, эта самая политическая полиция, вышедшая за рамки и ставшая предметом упования со стороны тех, кто должен не уповать, а осуществлять власть… Тут тоже все не так просто…

В 1991 году один патриотический писатель мне рассказывал: «Ты не думай, Грачев — наш, он порвет этих демократов, он их ненавидит!» Ему так хотелось верить! Но не зря говорят, что многие знания умножают скорбь. Я не знал тогда и сотой доли того, что знаю сейчас. Однако кое-что я все-таки знал. Я успел поездить по «горячим точкам», набрал какой-никакой аналитический и информационный актив. И я верил не писательской патетике, а данным этого актива. А актив просто, сухо, устало и иронично повествовал о том, когда, кому конкретно, на какой, образно говоря, лавочке, кто именно из вполне уже «обананенных» (и оболваненных) силовых боссов рапортует и присягает.

Но не это главное. Даже проиграв Игру, можно асимметрично ответить с позиций Истории. Кризисная ситуация делает условными все игровые завоевания. Ну, взял кто-то что-то. Ну, присягнул уже кому-то… А тут взрыв народной энергии, подчиненные начинают колебаться. Сам присягнувший колеблется. И летит эта Игра под откос. Но чтобы она того… туда полетела, нужна История. Нужен настоящий «цык», а не очень условный «чик».

1991 год — это сверхъяркий пример на тему «цыка» и «чика».

Сколько лет прошло, а страсти по этому поводу не утихают. Кто-то обвиняет гэкачепистов в том, что не было приказа применить силу против ельцинистов. Кто-то говорит о том, что в основе краха ГКЧП — отказ силовых подразделений исполнять функции по подавлению демократических сил. Кто-то восклицает, что главная ошибка в том, что вообще родилась идея ГКЧП.

Я-то знаю, что ситуация была еще сложнее. И вряд ли стоит здесь вдаваться в подобные сложности. Намного важнее рассмотреть происходящее под этим самым «цыковско-чиковским» углом зрения.

19 августа 1991 года власть была у ГКЧП.

23 августа 1991 года она перешла к Ельцину.

Кто помешал КПСС начать действовать 20 или 21 августа 1991 года? Действовать самой, не опираясь ни на какой «чик»? КПСС могла бы «цыкнуть», то есть вывести на улицу миллионную армию своих политических сторонников. В принципе, они были. И, честно говоря, с 1988 года было ясно, что рано или поздно надо будет их выводить. Очевидно, что (в детали вникать не хочу) кто-то и готовил их к выходу. Но никто в августе 1991 года не вывел этих людей. Почему?

Хочу ответить на вопрос не с узкопрагматической точки зрения, а собственно политически. Политически их не вывели потому, что партийная элита уже не была «цыком». Она готова была отдаться в руки политической полиции (символом которой для нее была фигура Председателя КГБ СССР В.Крючкова как участника ГКЧП). Но она не готова была брать власть.

Прежде всего, она не знала, как отреагируют ее любимые «органы».

«Цык», не ощущая себя таковым, находился в политической и психологической зависимости от поведения «чика». Мало того, что он хотел подменить «цык» «чиком», а партию органами. Он еще и не доверял органам. Выведешь людей на улицы — а вдруг тут-то органы и выйдут из прострации? Начнут этих людей «мочить», да и тебя заодно?

Но такой оглядкой на органы все не исчерпывалось. Партийная номенклатура уже не могла говорить на митингах. Она не умела и не хотела энергетизировать массы и замыкать на себя энергию толпы. Она понимала, что толпа может начать выдвигать своих лидеров. Может быть, она даже все это не формулировала для себя так, как я сейчас формулирую. Но это и называется «работа бессознательного, приводящая к ступору». В каком-то смысле, «цыкнул», как ни странно, Ельцин. По крайней мере, он полез на танк. И что-то оттуда проревел.

А ГКЧП? Оставим даже в стороне трясущиеся руки Янаева. Стратегический подход важнее подобных частностей, хотя и они существенны. Объявив чрезвычайное положение 19 августа 1991 года, гэкачеписты пустили по телевизору «Лебединое озеро». То есть абсолютно демонстративным образом капитулировали в сфере слова, в сфере идеологии, сфере «цыка».

«Слово к народу»? Чье «слово»? И что за «слово»? Политический манифест? Горбачев был назван изменником Родины? Народ призвали защитить социалистическое Отечество? Политический манифест отличается от документа, который (со сколь угодно благими целями) поддерживает начальство, очень многими вещами. Прежде всего, авторством: «Я, команданте Янаев, беря на себя в трагический момент всю ответственность за судьбу страны, заявляю: изменник Горбачев арестован. Преступники, посягнувшие на социалистический строй и на Советский Союз, понесут заслуженное наказание. Арестованы также (список). С этого часа власть находится в руках (список). Будет осуществлено то-то. Сопротивление антисоциалистических сил бессмысленно». И так далее.

Но это только начало. Дальше — главное. Надо говорить с народом, убеждая его в справедливости принятого решения. ГОВОРИТЬ! А тут… «Лебединое озеро». БАЛЕТ!!! Хотите окончательно ощутить разницу между «цыком» и «чиком»? Спросите самих себя: можно ли представить себе Троцкого или Ленина, которые взяли телецентр и запустили «Лебединое озеро»?

Троцкий и Ленин говорили бы с народом много часов сами, они послали бы на фабрики и в губернии других блестящих ораторов и идеологов. Потому что они знали: главное — выиграть идеологическую и информационную войну. В этом суть революции. А главное оружие революции — пропаганда. Если хотите, психологическая война. В любом случае, война идей, слов, страстей, аргументов.

Отказ от всего этого означал, что нет ЦК как «цыка». А значит, заведомый проигрыш. Еще в 1989 году я предупреждал о неминуемости этого проигрыша.

Ненавидя идею развала Союза и не имея (ни тогда, ни сейчас) никаких предрассудков по поводу недопустимости силовой защиты от деструкции, я постоянно (публично и непублично) выступал против «чикизации» ЦК, неспособного осуществлять власть с помощью адекватного задействования идеального и всего того, что оно должно порождать. Именно этой «чикизацией» ЦК (нелепой и беспомощной, как любая апелляция к чужой силе) был ГКЧП 1991 года.

Даже если бы все эти мои нынешние суждения являлись только результатом тщательного осмысления горького опыта ГКЧП, я все равно имел бы полное право на то, чтобы их высказать. Но я о том же говорил в преддверии ГКЧП. Например, 17 августа 1991 года по центральному телевидению. Обсуждался вопрос о возможности и эффективности чрезвычайного положения в качестве средства спасения СССР. Отвечая на этот вопрос, я сказал, что в танках сидят не роботы, а солдаты, читающие журнал «Огонек» или, как минимум, смотрящие телевизор. Что силовую машину нельзя привести в действие в условиях проигранной информационной войны. Что сначала надо выиграть идеологическую и информационную войну, а также войну за элиту. Хотя бы за силовую.

В 1991 году это был глас вопиющего в пустыне. А вот в 1996-м, когда активно готовился очередной ГКЧП, удалось на что-то повлиять.

Но кто сказал, что это в прошлом? Почему в 1996 году могли повторить ошибки 1991 года? Потому что бал правит «чиковская» ментальность. Она безотказно срабатывает в среде силовиков. Но ей же подчиняются и политики, не сумевшие выиграть на уровне «цыка» и цепляющиеся за магию «чика».

У меня нет никакой уверенности, что нечто сходное не будет воспроизведено в условиях очередного системного кризиса. То есть что кто-то интеллектуально освоил и трагически пережил уроки 1991 года.

Между тем в 1991 году еще не было одного из главных вызовов, с которым теперь придется столкнуться. Я говорю о вызове, вытекающем из ситуации зрелого неоколониализма. В 1991 году этой ситуации не было. Теперь она налицо. Какова ситуация, таков и вызов.

Вызов № 12 — чужекратия. То есть власть элиты чужих.

Это не имеет ничего общего с засильем американских экспертов при Чубайсе и прочими банальностями такого рода. Чужекратия по крови и генезису чаще всего своя. Унизительные разборки по поводу того, в какой степени на ее чуждость влияют этнические корни, абсолютно бесплодны. Человек может быть этнически абсолютно «своим» («русским до восьмого колена»). Но если он уже живет за границей, имеет там собственность, любит там отдыхать, принял те ценности, работает в России вахтовым методом, учит своих детей за рубежом, создал за рубежом развернутую инфраструктуру личного успеха и выживания, то почему он будет при такой чужебытийности защищать суверенитет своей страны, теряя мучительно наработанные позиции? Он ведь не дурак, этот человек! И он, когда создавал эти позиции, тратил деньги и силы, понимал, зачем он это делает. А теперь это все надо потерять! А дети что будут делать? Они не только учатся в Оксфорде, они уже семьями соответствующими обзавелись. И бизнесом. Они тоже должны все терять?

Между тем, если начнется серьезное расхождение между интересами квазиметрополии и очумелой от пиара по поводу суверенитета квазиколонии, то все механизмы давления на ситуацию через чужекратию метрополия задействует обязательно. Она припомнит, что деньги у чужекратов воровские. Что нагрешили они как у себя на родине, так и в своем втором и главном отечестве, — немеряно. Мало ли что еще метрополия вспомнит или выдумает, если будут совсем серьезно задеты ее интересы?

Предположим, что такой чужекрат хочет получить экономические позиции на Украине. И в этом смысле становится разновидностью патриота. Он хочет, чтобы на Украине победили пророссийские силы. Потому что одновременно — это еще и силы, которые дадут ему необходимые позиции. Он начинает платить деньги за соответствующие избирательные кампании. Или кампании другого рода (например, против НАТО или в пользу автономизации Крыма). Его деньги и его «административный внутрироссийский ресурс» делают свое дело. Сторонники России на Украине получают экономическую поддержку, информационную поддержку и даже политическую поддержку. Вся оставшаяся еще пророссийская энергия аккумулируется в «машину действий», сооруженную амбициозным чужекратом, возомнившим себя патриотом.

А потом наступает момент истины. Чужекрата вызывают на собеседование. Ему говорят: «Слушай, нам не нужны русские на Украине. Мы понимаем, что у тебя там какие-то интересы. Но, если ты хочешь жить у нас, ты должен проявлять лояльность. А если ты не будешь ее проявлять, мы сделаем то-то и то-то». Чужекрат отпрыгивает. Машина, которую он соорудил, разваливается. Бесценная энергия масс уходит в песок.

Это простейший случай. А если нужно будет, чтобы чужекрат не отпрыгнул, а сделал сознательно неверный, то есть провокационный, ход, в том числе и ход на обострение? А если все это произойдет не в Киеве, а в Москве? Пока есть чужекратия, говорить о суверенитете невозможно.

Так что же делать с этим вызовом?

В принципе ответ имеется. Поскольку не первый раз в истории имеет место нечто подобное. И с Индией так работали. И с Латинской Америкой. А национально-освободительных революций не избежали.

А почему не избежали?

Потому что метрополия не может и не хочет интегрировать в себя всю элиту колонии.

Не хочет потому, что количество мест в элите метрополии ограничено. И если метрополия — да еще не очень большая по численности — начнет давать места в элите всем представителям обеспеченных слоев большой колониальной территории (например, Индии), то для своих ничего не останется. Значит, кого-то впишут, а кого-то нет. И тот, кого не впишут, обидится. Но это — на тему о том, почему метрополия не хочет интегрировать весь актив доминиона. А теперь о том, почему не может.

Не может она потому, что не весь актив готов интегрироваться.

Кто-то (национальная буржуазия) пустил корни на территории доминиона. Оказалось, что тащить из Индии сельскохозяйственное сырье в Великобританию, а потом из Великобритании тащить ткань в Индию, невыгодно. Выгоднее производить ткань прямо в Индии. А если ты произвел, зачем тебе Великобритания? Тебе нужен твой национальный внутренний рынок. А тебе его мешают развивать, и ты становишься патриотом.

Часть актива не готова интегрироваться по этой причине.

Часть — просто ненавидит колонизаторов. Называется это «историческая память». Можно большую часть времени проводить в Лондоне — и при этом ненавидеть.

Часть — это национальная интеллигенция. И там уже начинают закипать особые страсти. Национальной интеллигенции нужна национальная аудитория.

Вот что такое предпосылки для выхода из ситуации чужекратии. Выходить из этой ситуации надо в свое национальное бытие. Туда надо захотеть выйти. Но еще надо, чтобы было куда выйти. И тут начинается новый вызов.

Вызов № 13 — безбытийность.

Признаем с горечью, что полноценная национальная буржуазия — это пока недостижимая мечта. Но это не значит, что некие достаточно мощные группы не захотят спрятаться от метрополии в своем — своеобразно суверенном — отечестве.

Что это за группы? Это те, кого не могут или не хотят интегрировать в свою систему хозяева метрополии.

Такие всегда будут. Предположим, что в час «Ч» метрополия слишком сильно надавит на какую-то неинтегрированную часть тех же наших «силовых олигархов». А они в ответ возьми и дернись!

Почему, озверев от обидных (или несовместимых с жизнью) «наездов» западного сообщества, не огрызнуться и не попробовать выдать это свое шкурное огрызание за национально-освободительную борьбу?

Предположим также, что у этих огрызающихся антизападных «силовых олигархов» руки дрожать не будут. И что, огрызаясь, они применят самый широкий арсенал средств.

Как относиться к подобному гипотетическому сценарию? Кто-то (и поверьте, таких немало) отнесется к нему позитивно. Будет сказано, что история умеет использовать зло в благих целях и просветлять низменные мотивы. Что никаких здоровых дееспособных сил в стране нет. Что единственный шанс вырваться из неоколониального гетто состоит в том, чтобы задействовать любые дееспособные силы. Что Камо тоже не был законопослушным гражданином, как и Сталин. Что Красин занимался самыми разными вещами, включая террор. Мало ли что еще будет сказано?

Для того, чтобы проартикулировать разницу между нынешними потенциальными героями и их историческими предтечами (а заодно еще раз доопределить разницу между «чиком» и «цыком»), я предлагаю читателю посмотреть под «чиковско-цыковским» углом зрения на исторический прецедент.

Жил-был этот самый Леонид Борисович Красин. Очень важный активист РСДРП и прекрасный инженер. Он был одним из основных лидеров революции 1905 года. Потом поссорился с Лениным и ушел в политическое небытие. Уйдя же в небытие, он в силу своей одаренности вскоре оказался одним из главных технологов (и даже менеджеров, а отчасти уже и хозяев) знаменитой немецкой фирмы «Сименс и Шуккарт». В любом случае, он уже катался как сыр в масле, имел фантастические перспективы и занимался любимым делом, что тоже, согласитесь, немаловажно. А потом свершилась революция 1917 года, и Ленин, с которым он находился в контрах, позвал его назад. Против были все — жена, дети. Но Красин поехал к Ленину. Почему? Потому что Ленин соблазнил его главным — историческим творчеством. И Красин встал в строй. Умер за границей уже как большевистский дипломат. Перед этим работал на износ, будучи сильно нездоровым человеком.

Что сделал Ленин? Он сумел «цыкнуть», то есть предъявить человеку, который вписался в чужую жизнь, не только шанс на русскую жизнь (для Красина это было далеко не главное), но и шанс на историческое творчество. Он сумел «цыкнуть», то есть осуществить апелляцию к накаленному идеальному. Он же не убийц к Красину посылал… Не «чикал»… При том, что многие убийцы отказались бы ехать — Камо, например, точно бы отказался…

Но это так, историческая реминисценция. Кто-то и поехал бы — и что? Красин был не из пугливых. А даже если бы его связали и приволокли — он же в другом виде был нужен, не так ли? Он для ГОЭЛРО был нужен, вместе со своим другом Кржижановским. Он Ленину для проекта был нужен. И Ленин предложил Красину место в проекте. Не деньги, не должность, не пистолет к виску, а возможность работать на износ и место в проекте.

Вот это называется «цык». Сравните с широко обсуждаемыми сегодня разного рода «чиканьями» и, как говорится, почувствуйте разницу.

У Ленина была возможность задействовать бытийность как аргумент. И этот аргумент перекрывал многое. С формальной точки зрения, Красин был чужекрат. Он пустил глубокие корни на Западе. Ему были там предоставлены большие возможности. Его семья абсолютно не хотела их терять. Но манкость ленинского предложения (создаем новое бытие, реализуем суперпроект) оказалась решающим аргументом в жизненном выборе.

Но этот же аргумент нужен «активу на территории»!

Такой актив надо мобилизовать. А как мобилизуют? Под проект! Под новое бытие! Под идею! А не под соблазн временно погреться под лучами властного солнышка с перспективой скорой Гааги или чего похуже.

Актив на территории не может быть конформистским. Не может быть «прикормленным». Он должен быть бытийственным. Но, чтобы он стал таковым, нужно это самое бытие. А чтобы оно возникло, нужен не «чик», а «цык».

Почему нет соответствующего актива?

Во-первых, потому что «чикающие» не могут предложить активу бытие (то есть «цыкнуть»).

Во-вторых, потому что привлеченный «цыком» актив «чикающим» не нужен. Они его боятся. Ведь, построившись под «цык», актив станет неподконтролен «чику». А значит, сами «чикающие» в критический момент его возглавить не смогут. И им придется или «лечь» под него, или оказаться снесенными самовозрастанием «проектно-мобилизационного» движения.

Если бы «чик» стал «цыком», то он без страха оказаться жертвой инициированного процесса мог бы возглавить мобилизацию актива.

В противном случае он может только опереться на конформистов. Неважно, каких именно. Мало ли как может выглядеть второе издание поздней КПСС. В любом случае, это будет помпезная декорация, которая развалится при первом серьезном вызове.

«Борис Годунов» Пушкина в качестве «рамочного зачина» имеет народный вопль:

Венец за ним! он царь! он согласился!

Борис наш царь! да здравствует Борис!

А в качестве такого же рамочного завершения — тоже народный вопль, но противоположного содержания:

Вязать! топить! Да здравствует Димитрий!

Да гибнет род Бориса Годунова!

Прочитайте подряд два двустишия. И вы поймете, что Пушкин сознательно придал им строго одинаковый ритмический характер. Вот что такое опора на конформизм. А как «чик» может, не став «цыком», создать что-либо, кроме конформистской декорации?

За деньги убивают. Умирают только за идею. Зачем умирать за деньги? Деньги нужны, чтобы жить. Кушать из этой самой «коробки конфет».

Не может быть суверенной гедонистической власти в условиях нынешней общемировой и внутренней ситуации. Не может, и все тут. А пока не будет «цыка», власть будет именно гедонистической. А как иначе?

Вот говорят — «коррупция»… Да что коррупция! «Оборотни»… Да что «оборотни»! Никого не хочу демонизировать или восхвалять. Просто предлагаю одну чисто логическую — если хотите, даже математическую — задачу из теории управления. В основе ее следующий причинно-следственный ход. Дано: «оборотень». Спрашивается: этот «оборотень» начальству «отстегивает» или нет?

Ответов может быть два: либо «отстегивает», либо нет. А теперь рассмотрим оба варианта.

Если «отстегивает», то имеется хотя бы криминальная вертикаль.

А если «не отстегивает», то вертикаль поломана. И мы имеем внизу этакую самоуправляемую криминальную систему, выходящую на другие аналогичные системы (тут без разделения труда и кооперации не обойдешься), а наверху беспомощного начальника.

Если «отстегивает», то управляемость есть. Пусть это и специфическая управляемость. Гейдар Алиев недаром говорил: «В Азербайджане одна мафия — моя». Но даже он ошибался, как показали 90-е годы.

А если «не отстегивает», то управляемости нет.

Кто-то считает мой пример абсолютно абстрактным? Да вся история с распадом СССР на этом построена! Тот же, к примеру, Алиев. Его меняет Везиров. Идет идиотская борьба с коррупцией. Матерые кадры заменяются людьми, которые то ли не успели научиться правильно воровать, то ли не захотели воровать, то ли испугались, то ли не вписались еще в достаточной степени и слишком мелко воруют. В любом случае, «низ» ворует по-прежнему, а «верх» им управлять вообще не может.

Предположим, что Везиров «не берет»… Ах, как хорошо! Да чего хорошего? Раз Везиров «не берет», то он и не управляет «берущими» милиционерами и гэбэшниками. То есть под Везировым находится структура управления, которая криминально самоорганизуется. А он… Он наверху, но чем он управляет? Самим собой? Своим секретарем? Пресс-службой?

Он же не Петр I и не Ленин, он не принес с собой смысловое поле и цементируемый этим полем кадровый резерв. Он чужд криминальному мотиву, но криминальный мотив остается доминирующим в системе управления, для которой он — шут гороховый.

А потом включается внешнее управление. Оно обходит беспомощную верхушку. Простраивает связи внизу. Местное управление полностью перехвачено. И «оранжевый вариант» оказывается, по сути, безальтернативным. Фигуры расставлены так, что мат шахматисту гарантирован — можно и не играть.

К подобной общеуправленческой ситуации, обусловленной десуверенизацией, можно добавить ситуацию со средствами массовой информации. Вопрос абсолютно не в том, что журналисты хотят зла. Журналисты вообще ни при чем. Вопрос во все тех же «цыке» и «чике». Журналистами можно управлять только через «цык». Не в том смысле, что на них надо «цыкать», как раз «цыкать» на них нельзя. А в том смысле, что нет и не может быть согласованной мобилизационной работы средств массовой информации вообще (а в условиях кризиса в особенности) — без «цыка», то есть без идеального, без идеологии и стратегии.

Нельзя каждую минуту руководить каждым из генералов масс-медиа директивно. Особо же это нельзя делать в момент кризиса. Если нет идеологии и стратегии, рушится вся сфера производства национальных нематериальных активов. «Чик» не может обеспечить идеологию и стратегию. Он либо превратится в «цык», либо состояние этой самой сферы нематериального производства поволочет общество в очередной коллапс после скорого исчерпания суррогатной идеологии декларативного патриотизма.

В сегодняшней России момент подобного исчерпания — не за горами.

Что такое нынешний гибрид патриотизма и «конфетизма»? Что такое нынешний симбиоз из «жизнь за Родину» и «жизнь как коробка конфет»? Приведу лишь один наиболее яркий пример.

В марте 2005 года канал НТВ показал передачу «Профессия — репортер», посвященную «русскому порно». Ну, порно и порно… Уже ко всему привыкли… Но тут все-таки речь идет о чем-то экстраординарном. НТВ рассказало нам об отечественном порно, снятом сознательно на фоне исторических памятников Санкт-Петербурга. В частности, на фоне «Медного Всадника».

Речь идет о продукции конкретного лица — С.Прянишникова, весьма известного порнопродюсера. В передаче «Профессия — репортер» нет апологетики этой продукции. И даже, напротив, приводится высказывание немецкого порномагната о том, что если бы он снял порнофильм, допустим, на фоне рейхстага, его тут же посадили бы в тюрьму: «Снимать порно в общественных местах запрещено. Даже если кто-то возьмет деньги, он потом не сможет спокойно жить, вся Германия его проклянет».

То есть автор передачи фактически говорит следующее: «У них бы за это посадили в тюрьму. У нас — нет». Более того, автор сообщает нам, что пока он снимал фильм о продукции Прянишникова, уголовное дело по факту распространения Прянишниковым порнографии, которое тянулось в течение пяти лет, закрыли. А дальше — кадры: зритель видит Прянишникова, который празднует это событие шампанским на борту крейсера «Аврора».

Место празднования — неслучайно. Некоторые сцены одного из самых скандальных фильмов Пряшникова «В борьбе за это…» снимались на борту крейсера «Аврора». Прянишников сам рассказывал об этом на Первом канале в передаче «Большая стирка».

Сексуальные сцены в других порнофильмах Прянишникова тоже сняты в неслучайных местах: на Дворцовой площади, у Эрмитажа, в Летнем саду, у Смольного собора, на набережной Невы… Многие эксперты считают, что дорогу «творчеству» Прянишникова фактически открыла Комиссия по экспертной оценке продукции эротического характера, созданная распоряжением губернатора Санкт-Петербурга в октябре 2000 года. В комиссию под руководством и.о. вице-губернатора А.Потехина вошли представители Лицензионной палаты, комитетов по культуре, образованию, потребительскому рынку, науке и высшей школе, сотрудники правоохранительных органов, депутаты Законодательного собрания и много кто еще.

В январе 2001 года эта комиссия приняла решение, в соответствии с которым эротическая продукция была подразделена на три вида: порнографию, которую необходимо запретить (педофилия, зоофилия, некрофилия и садомазохизм), «жесткую» эротику и «мягкую» эротику. Порнофильмы Прянишникова попали в категорию «жесткая» эротика. А что не запрещено, то разрешено. Сам Прянишников говорит, что ведет «идеологическую борьбу». То есть, надо так понимать, продвигает «жесткую идеологическую эротику»…

Ведь реальный смысл его деятельности — именно в нанесении идеологических (и даже символических) ударов по сакральным точкам нашей истории!

Я не призываю устраивать митинги: «Прянишникова — в тюрьму!» Я вообще не о Прянишникове — я о гражданах страны. И об ее элите. Ведь Прянишникова кто-то пустил на крейсер «Аврора»! Некоторые интернет-источники утверждали, что попал он туда с разрешения высокого флотского начальства. Бывший командующий Балтийским флотом адмирал Валуев, посчитав, что это обвинения в его адрес, заявил, что никаких съемок на «Авроре» не было, что это компьютерный монтаж.

Я совершенно не намерен здесь заниматься разбирательством, разрешало ли командование Балтфлота подобные съемки, не разрешало… Намного важнее, что в ходе скандала обсуждался факт прибытия на крейсер «Аврора» съемочной группы с офицером штаба Ленинградской военно-морской базы, якобы имеющим разрешение на съемку эпизодов, связанных с событиями Октябрьской революции. Что съемки в салоне командира, в боевой рубке, на верхней палубе, в машинном отделении легли в основу порнофильма «В борьбе за это…» (производство SP CO CPb, 2000 год, продюсер С. Прянишников). Что как минимум часть наших сограждан, следивших за развитием этого скандала (или просто видевших Прянишникова на телевидении), уверена, что съемка на «Авроре» действительно имела место. И они задаются вопросом: что, командир крейсера, офицерский состав, матросы — ослепли и оглохли? Ведь они видели идущие два часа съемки. И не могли не понимать их однозначный смысл. Значит, они либо боятся начальства до полусмерти, либо абсолютно безразличны к тому, что происходит.

НО ЭТО-ТО И ЕСТЬ ОСНОВНОЕ! НЕ НТВ, НЕ ВЫСОКИЕ ЛИЦА — А ИМЕННО ЭТО.

Кому-то, наверное, история про «идеологическую эротику» покажется мелочью. Но для меня она такой экзистенциальный вызов, что дальше некуда.

Я задал вопрос своим израильским знакомым: «Скажите, может ли быть такое еврейское порно, чтобы «групповик» — у Стены Плача? Что будет дальше? Арестуют создателей такого фильма или разорвут раньше, чем успеют арестовать?» Самый уважаемый мною эксперт ответил: «Надеюсь, что разорвут на части раньше, чем арестуют. Если нет, я эмигрирую из страны».

Я не хочу умножать сущности и перебирать все антикультурные прецеденты. Но есть прецеденты, позволяющие раскрыть внутреннюю логику антикультурной оргии. И показать, что это именно оргия. Показать это можно, проведя параллель между процессами в экономике и культуре.

В экономике оргия (она же приватизация, шоковая терапия и пр.) имела своим источником тезис о «совке» как антисистеме. Мол, каждый законопослушный гражданин СССР — это «совок», то есть элемент антисистемы. И потому он не может быть опорой при переходе от антисистемы к нормальной системе. Опорой же должен стать тот, кто сопротивлялся всему «антисистемному» социуму. Сопротивлялся же асоциальный элемент. Иначе говоря, криминалитет. На него-то и надо опереться. Оперлись. Теперь рыдают по поводу криминализации постсоветского общества.

Что происходило в культуре? В какой мере в ней воспроизводилась та же логика, согласно которой все культурное здание — это антисистема, и потому опереться можно только на анти-антисистему? То есть на подполье этой самой культуры. Иначе — контркультуру.

Однако советский контркультурный андеграунд не был калькой советской контрэкономики. Лидеры контркультуры никак не являлись аналогами «воров в законе». И когда это обнаружилось, начался лихорадочный поиск настоящих антисистемных культурных элементов. Вскоре они были найдены. И вознесены именно на пьедестал — причем строго по тому принципу, по которому возникли криминальные (то есть антисистемные) экономические «титаны».

Культурным антисистемным «титаном» новой эпохи стал, например, господин Сорокин. Ну, писатель и писатель… Во-первых, я не культуру исследую… Во-вторых, по мне так пусть расцветают все цветы… Словом, никак я не призываю к сожжению книг Сорокина. Но сделать Большой театр местом пышной постановки сорокинских «Детей Розенталя» — это не частный культурный, а общий философско-политический прецедент.

Сначала говорится о том, что Большому театру как флагману нашей культуры надо выделить на реконструкцию миллиард долларов. Вот как у нас сейчас стали заботиться о культуре! Зачем нужно оперировать такими вот конкретными цифрами — непонятно. Зачем злить страну — ученых, педагогов, обычных деятелей культуры? Зачем нужно, чтобы высчитывали: если целый миллиард долларов, то сколько за квадратный метр? Зачем интегрировать в выгодную культурную тематику все пошлые рассуждения об «откидах», «марже» и тому подобном?

Но главное ведь не в этом. А в том, что делается заявка на то, что в новой системе, являющейся «анти-антисистемой» (антисистема — СССР), культурным мейнстримом (Большой театр символизирует собой культурный мейнстрим) станет тот, кто был настоящим культурным антисистемным элементом предыдущей эпохи. И с него начнут брать пример.

Эта убийственная заявка в культуре делается не столь лобовым образом, как в экономике. Потому что с этим сосуществуют культурные деятели советской эпохи. Одни сосуществуют с этим, олицетворяя собой успех. Другие прозябают, третьи загибаются. Но и тех, и других, и третьих время от времени показывают на экранах телевизоров в качестве культовых фигур, призывающих избирателя сделать правильный выбор. После этого их опять запихивают в пронафталиненный сундук и начинается системная культурная оргия.

Суть этой оргии именно в том, чтобы поменять местами низ и верх. Низ существует всегда. Но у него есть свое место. Когда шпана распевает песни в подворотне под гитару, это нормально. Но никто ведь не хочет сделать этот блатняк культурной нормой? Или хочет? И делает? Но тогда триумфом подобного делания должна стать «Мурка» как гимн Российской Федерации.

Поменять низ и верх можно только с помощью двух операций. Сначала поставить низ наверх. А потом верх запихнуть вниз.

Модель реальности и реальность отличаются друг от друга. Но если я прав в главной своей идее, положенной в основу модели (а идея эта — смена верха и низа), то реальность ждут соответствующие постепенные трансформации.

Может быть, Маркс и огрублял общественные процессы, говоря о базисе и надстройке. Но если в базис (экономику) поместить обычный криминалитет, а в надстройку (культуру) — криминалитет культурного типа, то осуществится взаимоподпитка базиса и надстройки. «Вор в законе» становится хозяином жизни. Ему нужна в культуре «Мурка».

Одно дело, когда ему говорят: «Нет уж милый, раз ты стал хозяином жизни, то соответствуй — уходи от «Мурки», читай Шекспира». Так еще можно выйти из капитализма первоначального накопления. И именно так — за счет предельного обострения отношений между базисом и надстройкой, капиталом и культурой — и организовывался подобный выход. У капитализма эпохи первоначального накопления есть и другое название — Ад. Низ без верха. Поскольку низ без верха не может поддерживать себя на определенном уровне, он через какое-то время начинает понижать уровень. Это единственный способ, которым он может существовать. Шекспир не приедается. Его идеи, образы и метафоры могут обновляться, открывая у общества новое дыхание. Порно приедается. И его надо заменить сначала жестким порно, потом гладиаторскими боями. Великие чувства не притупляются. Острые ощущения притупляются.

Строители великих капиталистических государств могли опираться на свой капитал, в том числе и гангстерский. Но они ему не потакали. Они его не «облизывали». Они ему открывали новые горизонты. Потому что им нужны были государства. И они понимали, что без такого «культурного» выволакивания гангстеров наверх они государств не построят. Ленин мог опираться на Камо. Но ему для государственного строительства нужен был Станиславский. И понятно, почему.

А если Большому театру выделяют на реконструкцию миллиард долларов и при этом ставят в нем сорокинских «Детей Розенталя», — мне тогда уже все равно, на сколько процентов увеличился валовой внутренний продукт (ВВП). Потому что если Сорокин — флагман культурной политики, то общество — бордель. И так ли важно, насколько вырастет ВВП борделя? И какие ракетные установки поставят на его крышу? Потому что никакие ракетные установки бордель не защитят.

А главное — зачем борделю сопротивляться-то? Чтобы всех, кто упрямится, все-таки загнать в этот самый «суверенный» бордель? Невозможно удержать страну, если сначала ради ее единства угробить на Кавказе тысячи молодых парней, а затем предлагать населению все то, что я описал выше в связи с «идеологической эротикой» и т. д. Исламская культура очень сильно стережется постмодернизма, и в этом я полностью на ее стороне.

Как удерживать в отсутствие смысла? А главное — как отстаивать АНТИ-смысл? Потому что Сорокин — это именно АНТИ-смысл.

Не вообще Сорокин! Он ни при чем. Пусть он пишет, издается… Пусть где-то будет порно и все прочее. Человек греховен, люди разные… Вопрос не в Сорокине и не в порно, а в государственной культурной политике. Потому что если Сорокин — флагман культуры, то Пушкин и Шолохов — андеграунд. А то и запрещенные авторы.

Какая бытийственность? Какая мобилизация? Расставляя приоритеты таким образом, можно только показать «граду и миру», что задача не в том, чтобы вытаскивать людей из грязи, а в том, чтобы затаскивать их в нее. Но не абы как, а одновременно с укреплением вертикали власти. Чтобы даже те, кто не хочет в грязь, — «лезь и не рыпайся!».

А как в этих случаях вы будете мобилизовывать на борьбу за целостность России? Это же абсолютно конкретный вопрос!

То, что я сейчас обсуждаю встревоженно и предельно корректно, на сотнях сайтов обсуждается в совсем другой, убийственной для государства, интонации. И что отвечает «чик»? «Чик» ничего не отвечает, потому что этого не видит. Точнее, это для него абсолютно несущественно. На то он и «чик».

Но он не просто не понимает. Он запихивает в это самое масс-медийное пространство свои распри. И фантастическим образом дезорганизует общественное сознание. По телевидению валом идут убийственные сериалы, сделанные по заказу «чика» и компрометирующие его на триста процентов. То ГРУшники возят тоннами наркотики и убивают мужчин и женщин, то ФСБшники… Но и это не все. В один день по двум государственным каналам показывают два фильма. Один и тот же работник российской госбезопасности (ныне живущий и действующий человек) в первом из них представлен как герой, а во втором — как мерзавец и бандит. Одна часть «чика» воюет с другой не темной ночью в чистом поле, а по главным каналам государственного телевидения. На этой основе можно что-то мобилизовать? На этой основе можно хотя бы создать привлекательный и позитивный образ самого «чика»?

А качество этого самого госпродукта, который должен просветлять наши души и мобилизовывать нас через идеальное? Это качество чудовищно. В сериалах играют люди, которые не могут играть даже в самодеятельности. Это не мелочь. Это информационная политика. У любого культурного человека она вызывает единственное желание — выключить «ящик», чтобы это не видеть и не засорять мозги. То есть реакцию отторжения от… от чего? От государственного телевидения, «святая святых» власти.

Мне говорят, что в основе этого маразма лежат так называемые слабо структурированные процессы. Они же — органические процессы. Ну, например, «вор в законе» хочет видеть свою любовницу по телевизору, он платит деньги, и ее-то берут на роль. А любовница не умеет в кадре стоять, ходить и говорить.

Кто спорит? Конечно, органика превалирует. Но я убежден, что к ней дело не сводится. Что ее используют и усиливают с помощью вполне отчетливых — сильно, а не слабо структурированных — процессов. И что сильно структурированный регрессивный процесс поддерживается слабо структурированным регрессивным процессом. И наоборот. Это и называется «регрессивный резонанс».

Выше я уже приводил пример со «свободной рыночной конкуренцией» помидоров и сорняков на огороде, и ее неизбежным результатом. Здесь же укажу, что когда рынок расставляет приоритеты в пользу того или иного (социального, культурного) «сорняка» — то это слабо структурированная регрессивная органика.

Но когда предоставление рынку возможности расставлять приоритеты закладывается в общенациональную концепцию развития, то это слабо или сильно структурированный регрессивный процесс? По-моему, так сильно, что дальше некуда. Сначала концепция — потом процесс. А потом обратное воздействие процесса на концепцию. Вы указываете на творящийся ужас? Вам говорят: «А что делать? Это доминирующая тенденция».

Вот что такое регрессивный резонанс.

Конечно, вытащить человека из грязи гораздо труднее, чем толкнуть его в нее. Но ведь толкают, не полагаясь на то, что тот и так выберет грязь.

И для таких выводов мне не надо читать конспирологические записки. Достаточно внимательного анализа вышеописанной эпопеи с Прянишниковым, «Авророй» и всем остальным. А ведь эпопей подобного типа немало. И они сплетаются в одну социокультурную сеть. Сеть накинута на страну. Страна бьется в этой сети. Но… когда долго бьешься, возникает и привыкание, и многое другое.

Короче — страна больна и погружается в тяжелейшее состояние, но ее не только не выводят из этого состояния, а все глубже, глубже и глубже в него затягивают. Делают ли это стихийно или сознательно, из предрассудков или по злостности, одни так, другие иначе, но никто никуда это затягивание развернуть не может.

Чтобы такой процесс куда-то развернуть, нужен не «чик», а «цык». Если КАК ЦЕЛОЕ (об отдельных людях не говорим) правит бал тенденция, суть которой в криминальности макросоциального мейнстрима и в гедонистическом консенсусе элиты, набирающей чужекратические обороты, — то какой суверенитет? Какая государственность вообще?

При таком мейнстриме страна скоро окажется в состоянии, когда ею нельзя будет управлять. А значит, нельзя будет и элементарно удерживать власть. Загнивание войдет в финальную фазу.

Между прочим, Петр Первый это хорошо понимал, когда создавал свои потешные полки. Он понимал, что ему нужен собственный вариант «катакомб», что ему нужно, чтобы из его «параллельной системы» вышел его новый актив. И он вполне осознавал, какой ему требуется актив. Есть такие понятия: «новый призыв», «революция сверху»… Петр это понимал, и это сейчас вполне актуально.

Но он-то был «цыком».

И тогда все «чики» были на своих местах.

А если пиарить какие-то «достижения» вместо того, чтобы реально осуществлять мучительную и невероятно трудную трансформацию, и сложнейший вопрос ротации элит использовать как предлог для очередного бессмысленного обогащения, то конец очевиден. Или кто-то думает по-другому? Думает, что «на наш век хватит»? Когда власть предержащие начинают так думать, то век их оказывается весьма и весьма коротким.

Вызов № 14 — превращение.

Безбытийственность — это только пролог к чему-то большему. И я-то считаю, что именно к превращению. Анализировать превращение можно используя все ту же самую метафору «чика» и «цыка».

В каком-то смысле «чик» — это всегда форма. А «цык» (если он настоящий) — это содержание. «Чик» — это структура. А «цык» — дух, создающий структуру. И так далее. Что происходит с формой, когда содержание умирает? Форма умирает? Нет. Она освобождается от содержания. И в каком-то смысле ликует. Содержание ее сковывало. А сейчас — как хорошо, одна форма! То есть форма бунтует против содержания. Но содержания она, естественно, не создает, потому что она форма.

Она сначала переходит в фазу пустоты. И радуется! Как хорошо! Содержания нет! Парткомы не сковывают профессионалов! Потом у нее возникают проблемы. И она пытается построить содержание из себя самой («моя этика — профессионализм»). Потом она пытается получить чужое содержание. Но не может. Потом она начинает поклоняться пустоте как содержанию. Но поскольку в основе бунт формы против содержания, то в итоге форма зовет к себе антисодержание. То есть не умирает в отсутствие содержания, а превращается.

Такой процесс может быть страшнее всего другого. Он в большей степени, чем что угодно еще, бросает вызов всем нам. И «чику», если тот хочет быть властью. Но ведь сам «чик» без «цыка» и является главным разносчиком такого превращения. Чтобы избавиться от превращения, он должен стать «цыком», а распухая, он лишь наращивает превращение. И тогда превращаться начинает все.

Главным бандитом становится профессиональный защитник от бандитов.

Главным шпионом — борец со шпионами.

Главным убийцей — врач.

Главным растлителем — профессионал, отвечающий за дух. В том числе деятель культуры, но и не только.

А главным источником опасности в этой ситуации становится — кто? Правильно! Тот, кто отвечает за безопасность. Этот самый чекизм — но не как здоровое социальное тело, а как тело, превращенное в опухоль. И что делать?

Не допускать превращения!

Ведь кто-то, напротив, хочет этому превращению помочь состояться. И после того, как оно состоится, начать кричать, что опухоль надо вырезать. А то и о том, что вырезать поздно. И можно только дать больной нации мирно скончаться.

Для того, чтобы социальное тело не превратилось в опухоль, надо воспрепятствовать не чекизму как таковому, а этому самому распуханию. Воспрепятствовать распуханию можно только обеспечив достраивание. Потому что если «чик» не будет самодостраиваться, то он будет бессмысленно и злокачественно распухать. Он никогда не останется в собственных рамках. Это закон сброса.

Система упала на этот аттрактор. Дело не в том, что пришел Путин и возник чекизм, а потом придет геолог или юрист — и возникнет что-то другое. Это очень наивное рассуждение. Дело в том, что чекизм оказался единственным социальным телом, обладающим достаточной массой и связностью, чтобы выполнить амортизирующую роль после обрушения предыдущей системы. И никуда вы из этой коллизии не выпрыгнете.

Распухание — лишь первая фаза в этом негативном сценарии. А как происходит само превращение?

Простейший пример — бюрократия. Она должна организовывать управление. Но если она его организует, то жизнь наладится. И в налаженном механизме исчезнет бюрократ как конкретный хозяин вашей судьбы. Вы приходите в бюрократическую инстанцию, подаете бумаги. Если они правильно оформлены (а почему их не оформить, если есть внятные правила?), то этим бумагам дают ход. И где тут бюрократ? Он становится обезличенной функцией и теряет при этом сразу все — и подношения, и ощущение собственной власти.

Поэтому бюрократия (как форма) сначала просто начинает наплевательски относиться к организации управления (содержанию). А потом она мастерски дезорганизует управление. Опять-таки, цель понятна. Чем больше управление дезорганизовано, тем нужнее поддержка бюрократа, становящегося из обезличенного «винта» господином чьих-то судеб.

В итоге место порядка занимает не хаос, а антисистема — сложно организованный произвол. И в этом триумф превращения! Именно в этом. Антисистема может разрастаться, усложняться.

Если создавать новые инстанции с большей скоростью, нежели человек может собрать визы бюрократов на своих бумагах, то всякая деятельность, кроме бюрократической, автоматически прекращается. А чтобы она не прекращалась, люди вынуждены противопоставить абсурду антисистемы личный сговор с конкретным бюрократом.

Теперь попробуйте применить данную модель к силовой бюрократии.

Форма — контртеррористическое ведомство. Содержание — недопущение террора. Пока форма и содержание совпадают, мы имеем нормальную социальную ситуацию. Потом оказывается, что недопущение террора ущемляет прерогативы ведомства. Нет террора — нет бюджетных ассигнований. Нет «распилов». Нет усиления своих административных позиций. Тогда начинается работа по принципу «ни шатко ни валко». Террористов и давят, и допускают. С ними не то чтобы очень борются, но и не то чтобы вовсе не борются.

Это еще не превращение. Но это уже какое-то распухание. А главное — аннулирование содержания. Однако содержание нельзя просто аннулировать. Форма без содержания жить не может. Нет настоящего содержания — будет востребован другой наполнитель.

Соответственно, превращенное ведомство становится организатором непрерывно усложняющихся форм террористической деятельности. Известный журналист Джульетто Кьеза (между прочим, член Европарламента) в открытой печати с полной определенностью говорит о том, что события 11 сентября 2001 года — это результат подобного превращения. Прав он или нет — отдельный вопрос. Но феномен «стратегии напряженности» описан и без господина Кьеза. И по существу он представляет собой саморазрастание усложняющейся системы террористического произвола, управляемого контртеррористическим ведомством. То есть превращение.

Наша безбытийность стремительно движется в сторону антибытийности. Не могу не привести по этому поводу конкретных примеров — не управленческого, а экзистенциального характера.

В преддверии празднования 60-летия Победы над фашизмом одна из наиболее официальных российских газет — газета «Известия» от 21 марта 2005 года — заявляет следующее:

«Сколько можно обвинять! Простые люди в знак примирения восстанавливают немецкие кладбища. Немцы приезжают помянуть товарищей и вспоминают былое с русскими ветеранами. Латышские солдаты тоже имеют право помянуть погибших друзей. Не с помпой, не как герои, а как участники той далекой трагедии, старые и больные. Все они — жертвы. Как были жертвами политических игр 60 лет назад, так и сейчас их используют — и на том берегу, и на этом… А чтобы наконец закончить ту войну, нужен не только Парад Победы — нужно провести в сентябре Марш Рядовых Второй мировой. В честь ее полного окончания. Вот только не знаю, где его нужно проводить. Может быть, как раз в Риге?»

Семантическим фокусом данного текста является фраза: «Все они жертвы. Как были жертвами политических игр 60 лет назад, так и сейчас их используют — и на том берегу, и на этом».

В подобной фразе содержится воинствующее стирание всякой грани между жертвой и палачом. Если все они жертвы, кто палачи? По всей Европе маршируют бывшие эсэсовцы. Их надо разделить по званиям? Рядовых в одну сторону, группенфюреров — в другую и так далее? А они хотят? И у нас надо сделать то же самое? Маршала Варенникова (или Жукова, если бы был жив) в одну сторону, солдата — в другую? А они хотят? Они хотят отказаться от Победы? От Истории? От правды? От смысла жизни?

Они не хотят, а автор цитированной статьи хочет. И осуждает всех, кто пытается провести грань между добром и злом, жертвой и палачом. Мол, «какая замшелость! Какая упертость! Столько лет прошло, и никакого примирения!»

А в чем альтернатива, предлагаемая этим автором от лица ошалелой русской Формы, потерявшей свое Содержание? Альтернатива, по его мнению, в следующем.

Нужно, (а) заменить День Победы — Днем примирения и (б) в этот День примирения заставить всех пройти зачем-то вместе в одном празднично-принудительном строю. Соседними колоннами, если следовать предложению автора, должны пройти солдаты, водрузившие знамя над рейхстагом, и батальоны Waffen SS. И что они должны вместе праздновать? Ах, да, примирение! А зачем? Чтобы не было неприятных конфликтов. Вот мы с Латвией «выясняем отношения», обсуждаем, приедет или не приедет на праздник Победы их президент. Все должны приехать… То ли в Латвию, где дружными рядами ходят бывшие эсэсовцы, то ли на Красную площадь… Приехать, обняться, выпить, закусить и того… этого… ПРИМИРИТЬСЯ.

Повторяю, это написано не абы где, а в газете «Известия» и не абы когда, а в преддверии празднования 60-летия Победы.

Как мне представляется, данное ноу-хау принадлежит не отдельному деформированному сознанию. Оно принадлежит коллективному сознанию, которое, выдвигая подобное ноу-хау, повествует одновременно о своем устройстве.

Устроено же оно по принципу превращения, то есть разрыва между формой и содержанием. Форма — праздник. Содержание — Победа. У Победы есть смысл. Точнее — смыслы. Победа может праздноваться постольку, поскольку она является историческим свершением. Но для того, чтобы она была историческим свершением, нужна История. Более того, нужна метафизика. Для Великой Победы она, безусловно, нужна. Потому что Великая Победа адресует к метафизической коллизии победы Добра над Злом.

Теперь представим себе, что нет ничего. Нет метафизики. Нет Истории. Нет свершений. Нет смыслов. Но есть праздник.

Рассмотрим предельный (и предельно омерзительный) вариант. Нет Христа, нет крестной муки и воскрешения, нет христианского смысла в Истории. Но все мы празднуем — и Рождество, и Пасху… В итоге получается, что если какой-то странный чудик «зачем-то подставился и оказался распят», то единственный позитив его чудачества состоит в том, что он позволил нам выпивать и закусывать несколько раз в год.

Но тогда мы должны выпивать и закусывать в максимально расширенном коллективе. В этом коллективе, безусловно, найдется место не только тем, кому было сказано: «ваше время, и власть тьмы», но и самой этой тьме. Тьма и Свет должны выпить, закусить и пройти бок о бок по некоему постмодернистскому подиуму.

Что в принципе отделяет предложение газеты «Известия» от моего предельного описания? Мне кажется, что никакой принципиальной разницы нет. Но поскольку мое предельное описание является одной из фаз превращения, то абстракция, которую я изложил, подтверждается экспериментальным историческим материалом нашей эпохи. Я мог бы привести еще много таких подтверждений.

Голодная форма хочет насытиться оксюморонами — коктейлем из взаимоотрицающих содержаний. Но каким образом она может залить в себя эти содержания? Только умертвив их. Смысл должен стать мертвым — превратиться в музейный экспонат. Живой орел начнет клевать живую змею, а чучело орла может стоять в музее рядом с чучелом змеи.

Рассмотренные нами конкретные примеры позволяют описать инволюционную траекторию, по которой движется анализируемый процесс превращения. Можно выделить несколько закономерно сменяющих друг друга фаз этого процесса.

Первая фаза превращения — отрыв формы от содержания.

Наша жизнь заполнена бессодержательными формами. Легче всего это уловить по бессодержательности нынешних праздников.

Признаем, что у большинства наших праздников нет содержания. И, зафиксировав это отсутствие в качестве первой фазы, оговорив, что освобождение от содержания требует издевательства над ним (глума), пойдем дальше.

Вторая фаза превращения — эйфория в отсутствие содержания.

Если у праздника нет содержания, то как праздновать? Понятно, как. Побольше хлопушек, визга. Соберем всех подряд, выпьем пива, поколготимся и порадуемся тому, что изгнали содержание. «Ура, ура, его нет! А мы есть!»

Третья фаза превращения — усиленное кривляние.

Просто кричать «ура! ура!» скучно. Вернуть содержание невозможно. Тогда вспоминают, что для разрыва с содержанием использовалось глумление, и возвращают глумление. Но это не возвращение к первой фазе. Тогда глумление соседствовало с содержанием. И потому его можно назвать первичным. Теперь оно становится вторичным. То есть особо оболваненным. Уже непонятно, над чем глумимся, но глумимся. Просто кривляемся.

Четвертая фаза превращения — некрофилия.

Устали кривляться. Вернуться к содержанию нельзя. Оно убито и валяется на помойке. Но можно приволочь его с помойки. И начать заново использовать. Только не говорите мне, что этого нет. Что «пионеры» в красных галстуках под барабаны и горн не подают жратву оборзевшим идеологическим некрофилам.

Пятая фаза — гибридизация.

Поиздевались над убитым смыслом. Убедились, что он обезврежен. А почему не добавить к нему такой же противоположный и обезвреженный? В сущности, приведенная мною статья в «Известиях» предлагает именно это. И не она одна. Это обычный постмодернистский прием? Скоро обычным приемом станет и многое другое.

Шестая фаза — «вой в пустоте».

Соединили все со всем, все окончательно обнулили. Устали. Разойтись тоже не могут. И начинают выть. Просто выть? В каком-то смысле просто… А в каком-то и не вполне просто. Потому что так воют, когда чего-то ждут. И понятно, чего.

Седьмая фаза — торжество антисмысла (антисодержания). То есть окончательная мутация.

Наконец, то, чего ждали, приходит. Можно дожидаться, пока оно придет. И просто размышлять о том, на какой фазе превращения мы находимся, коль скоро уже без всяких внутренних сомнений говорится «господа чекисты».

А можно описать это как вызов. И спросить претендентов на роль политического субъекта, что они собираются делать с этим вызовом? И понимают ли, что их дальнейшее распухание в отсутствие самодостраивания означает ускорение превращения? А превращение это заденет не только их самих, но и все общество. Оно и без них превращается. Но когда идет столь страшный макросо-циальный процесс, то шанс на его преодоление состоит в том, что некая элита, осознав последствия развития процесса, начинает его останавливать.

Способна ли чекистская элита останавливать такой процесс? Для этого она должна понаблюдать за собой. И поразмышлять по поводу соотношения «чика» и «цыка».

Что же касается меня, то я считал и считаю, что «не думать о черном медведе — значит думать о белом».

Не распухать от «чика» — значит самодостраиваться до «цыка». Самодостройка — это инициация. Любое восходящее преодоление заданности — это инициация.

Распухание — это контринициация. Любое нисходящее преодоление заданности — это контринициация.

Не будет инициации — будет контринициация. Не люблю пресловутое «третьего не дано», но в данном случае это именно так. Государство — форма. В чем содержание? Как мы уже говорили, в том, чтобы народ осуществлял свое историческое предназначение. Народ осуществляет его в истории.

Есть исторические моменты, когда он делает это в максимальной степени. Является ли Великая Отечественная война таким концентрированным выражением триумфа исторического предназначения народа, а значит и триумфа формы, реализовавшей это содержание? Безусловно, так. Многие под это подкапываются, но народ пока достаточно твердо на этом стоит.

К 2005 году единственным консенсусным праздником для граждан России оставался День Победы. Что нужно сделать, чтобы и его не было? Что нужно для того, чтобы Форма не просто отказалась от Содержания, а реализовала Антисодержание?

Нужно изменить собственному предназначению и запихнуть в туже форму диаметрально противоположное содержание, то есть фашизм. На пути к этому нужно осуществить «случку» мертвых смыслов. Этот самый зловещий псевдопраздничный парад «всех без исключения». А дальше — путь к Антисодержанию открыт.

Но окончательный результат соединения Формы с Антисодержанием состоит даже не в том, чтобы русские закричали «хайль Гитлер!». Крича «хайль Гитлер!», они одновременно должны выполнять план «Ост» и демонстрировать свою «сущность» в соответствии с отвратительной розенберговской трактовкой («руссиш швайн»). Метафизически это означает превращение в анти- не только исторической жизни, но и жизни вообще. Страну хотят сделать носителем антижизни. Она должна превратиться в «беременную смерть», а не просто умереть. «Беременная смерть» — это ключевой карнавальный образ, блестяще описанный филологом и философом Бахтиным в его фундаментальных исследованиях.

Стоп! Заговорив о карнавале, я исчерпал определенный канал трансформации нашего «коллективного персонажа» в «коллективный феномен». Для того, чтобы двигаться дальше, нужно завершить рассмотрение атипичных вызовов. И использовать еще один канал феноменологической редукции, который позволит нам увидеть тот же феномен чекизма хотя и под сходным, но принципиально иным углом зрения.

Ведь не случайно мы пришли к карнавалу. А там, где карнавал, там культурология. Если точнее — теория социокультурного моделирования, а также ее прикладная ипостась, называемая «теорией смысловых войн».

В. Путин руководит страной восемь лет. Все эти восемь лет общество оживленно обсуждает роль спецслужб в жизни государства. На эту тему сняты десятки, а может быть, и сотни фильмов, написаны тысячи статей.

В числе прочих высказываются на данную тему и представители спецслужб, как отставные, так и действующие. Причем достаточно активно. Печатаются мемуары. Обсуждаются животрепещущие вопросы, связанные с данным видом профессиональной деятельности.

Люди этой профессии обсуждали свои проблемы и до президентства Путина. Может быть, чуть менее активно, потому что Ельцин относился к данной теме совсем не так, как Путин. Но нельзя сказать, что это накладывало печать на уста.

В совокупности за восемь лет ельцинского правления и восемь лет президентства Путина «чекисты», наверное, высказались сотни раз. По телевидению и радио. В книгах и журнальных статьях. В газетах и просто выступая перед различными аудиториями. Они высказывались внутри страны и за рубежом. Мемуары Судоплатова, например, как мне кажется, за рубежом обсуждали с большим интересом, чем внутри страны.

Не знаю, есть ли в России и за рубежом специалисты и научные организации, которые специализируются только на этих высказываниях и могут представить их полный обзор. Скажу только, что я и мои коллеги посвятили достаточно много сил и времени чтению подобной литературы. Никоим образом не буду при этом утверждать, что исчерпывающе владею всем объемом оценок и размышлений. Но, как мне представляется, никто из людей данной профессии ни разу не пытался обсудить свою социальную группу под политическим углом зрения. То есть с точки зрения социального, а значит, и политического качества своей профессиональной группы.

Чем является эта группа по отношению к политической системе? Важным служебным элементом? Контрэлитой? Или же она находится на пути к превращению в ось политической системы, в ядро нового политического класса? Согласитесь, это очень острый вопрос. Я бы даже сказал, слишком острый.

Вне профессионального сообщества он обсуждается очень широко, причем не только как заявка, но и как свершившийся факт. К сожалению, это обсуждение носит очень обытовленный и приземленный характер. Кроме того, любое такое обсуждение — ничто вне саморефлексии представителей самого потенциального класса. А почти все представители класса, ядра этого класса, его элиты, высказываясь на множество тем, как раз эту тему игнорируют. Им «шьют» чекизм, «шьют» все более и более многообещающе. Они же делают вид, что не понимают, чем это пахнет. Фактически только глава Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков (ФСКН) В.Черкесов в статье «Нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев» (газета «Коммерсант», 9 октября 2007 года) прямо признал: да, протокласс… да, лежит ответственность… да, ответственность социально-политическая, а не какая-то другая.

Говоря, что только Черкесов сделал это, не встаю ли я на его сторону в элитном конфликте, участником которого он, безусловно, является? А ведь я сказал, что в аналитике элит, которой мы занимаемся, не должно быть места демонам и ангелам, героям и негодяям.

Ни на чью сторону я тут не становлюсь. Никакой заявленной этики не нарушаю. Глава ФСКН В.Черкесов — участник элитного конфликта. И ниже я буду описывать этот конфликт (точнее то, во что конфликт превращает Большая Игра) без каких-либо «pro» или «contra».

Но В.Черкесов не только актор конфликта. Он еще и идеологический актор. Причем не просто идеологический, а классово-идеологический. Если чекисты — это протокласс, то стать классом они могут только в ситуации публичного самоосознания. Или же — развития внутриклассового самосознания. Такое развитие самосознания не может быть привнесено в класс. Оно должно быть им взращено внутри самого себя.

Нет ни одного политического журналиста, который не констатировал того, о чем я сейчас говорю. То есть того, что Черкесов стал актором классового самоосознания, как минимум, с момента выхода вышеупомянутой статьи. А на самом деле — раньше, потому что уже первая статья Черкесова «Мода на КГБ» («Комсомольская правда», 29 декабря 2004 года) поднимала ту же больную тему («мое сословие как потенциальный политический класс»).

Кто-то из журналистов клеймит Черкесова за то, что он стал таким актором. Кто-то радуется по этому поводу. Кто-то просто констатирует факт. Мне же ясно одно: если задача состоит в том, чтобы класс дорос до политической субъектности, то любая попытка представителя этого класса выступить в идеологической (классово самоосознающей) роли — крайне важна.

Статью В.Черкесова я буду обсуждать в четвертой части своей книги в качестве одного из слагаемых «долгоживущего» спецслужбистского элитного конфликта. Здесь же я использую только один черкесовский образ, явно адресующий к интересующим меня социокультурным прецедентам. Этот образ — «торговцы и воины».

Но в чем ценность образа? Почему его надо использовать в социокультурном анализе? И как он связан с тем аналитическим фокусом, который я предложил разместить в окрестности своей метафоры «чика» и «цыка»? (рис. 33)

Рис. 33

Социокультурный анализ позволяет подойти к феномену «чекизм» с рационально-духовной точки зрения. Такой подход еще остается научным (как научным остается, например, то же религиоведение). Но он соотносит рассматриваемый феномен с различными потоками духовной жизни. При том, что эти потоки, будучи не до конца рациональными, не всегда поддаются строго сциентическим разбирательствам. Кстати, потоки духовной жизни не обязательно должны быть чисто религиозными. Погружать феномен в сами эти потоки — значит, очертя голову кинуться в иррационализм. Что очень любят делать, например, конспирологи.

Ценность социокультурного метода состоит в том, что он рассматривает разные смысловые системы именно как сложно организованные — иногда недоопределенные и недовыявленные — СИСТЕМЫ. Системы могут быть линейными или нелинейными, распределенными или компактными, классическими или постклассическими, детерминированными или вероятностными. Но если это системы (или даже парасистемы — например, постмодернистские ризомы), то можно рассматривать некоторые закономерности. Даже в той области, где, казалось бы, закономерности уже не работают. Так ведь работают! Очень сложным и не буквальным, так сказать, образом. Но на то и социокультурный метод.

Этот метод позволяет нам развить метафору «чика» и «цыка» и перевести ее в историко-культурную плоскость. А в данной плоскости может быть проведена следующая параллель (рис. 34).

Рис. 34

Разумеется, любая аналогия условна. Но именно социокультурный метод позволяет придать подобным аналогиям наиболее строгий вид. Именно он показывает, что в разных культурах и на разных этапах развития человечества возникают так называемые «инварианты», и очень далекие друг от друга феномены оказываются системно сходными. То есть выполняющими одну и ту же фундаментальную роль.

Черкесова интересует другая соотнесенность: «воины» и «торговцы».

Но на самом деле приведенная мною системная оппозиция (воины — жрецы) и та оппозиция, которую Черкесов вынес в заголовок статьи (торговцы — воины), являются лишь частями в единой иерархии (торговцы — воины — жрецы) — рис. 35.

Мы видим, что оппозиция «воины — жрецы» — это тот социокультурный код, с помощью которого можно, оставаясь в рамках нашей метафоры «чика» и «цыка», освободиться от излишков метафоричности и оперировать историко-культурными прецедентами. Разумеется, оперирование подобными прецедентами нельзя назвать строгим. Но социокультурный метод и не дорожит избыточной строгостью. В противном случае он совсем не мог бы осмысливать потоки духовной жизни и транскультурные, трансцивилизационные инварианты.

Рис. 35

Совершенно ясно, что черкесовское противопоставление воинов и торговцев отсылает к той же схеме, что и (в неявном виде) мое противопоставление «чика» и «цыка» (воинов и жрецов).

Думаю, это не случайно. Метафорическая аналогия содержательна. Но для того, чтобы раскрыть это содержание, нужно дополнить метафору внимательным (и, поверьте, совсем не бессмысленным) рассмотрением реального исторического прецедента.

В реальной системе — индоарийской цивилизации — есть элита и массы. Система называется варновой.

Высшая элита — касты брахманов (жрецов) и кшатриев (воинов).

Третья каста — вайшьи — разнородна. В нее входят как те торговые группы, которые сегодня можно было бы назвать «финансистами» (то есть элитарные в полном смысле этого слова), так и некие промежуточные слои (ремесленники, земледельцы). Но в целом касту вайшьев все же можно отнести к элите.

Массы — это шудры (низшая каста).

В принципе, эта модель не является исчерпывающей для варнового сознания. Потому что в исчерпывающую модель древние индоарии закладывали высшую сакральную инстанцию и ее земное воплощение — Богоподобного царя. Не царя как помазанника, а царя как часть священной иерархии. Как воплощение невоплощаемого.

Напомним вкратце основные моменты варновой доктрины и прецеденты ее воплощения в политическую практику.

Самое первое и раннее упоминание о варнах содержится в ригведийском гимне «Пурушасукта», в котором повествуется о происхождении варн из частей тела мифического первочеловека Пуруши. Брахманы — из уст, кшатрии — из рук, вайшьи — из бедер, шудры — из ступней.

Варна брахманов занимала верховное положение. Сюда входили представители родов, которые выполняли жреческие обязанности.

Брахманы были освобождены от повинностей. Убийство брахманов было самым большим грехом.

Следующей по схеме сословной иерархии была варна кшатриев, в которую входила военная знать. Эта варна располагала реальной властью в индийском обществе, так как имела в своих руках материальные ресурсы и военную силу. Сословие царей и воинов было призвано устанавливать земные законы в соответствии с метафизическими принципами и поддерживать порядок в интересах всего общества и, прежде всего, касты жрецов.

Третья каста — каста вайшьев — это земледельцы, ремесленники и торговцы. Они реализуют установленный брахманами и кшатриями порядок на уровне материального интереса. Вайшьи также входят в число высших каст («дваждырожденных»). Каждая их этих трех каст имеет свои соответствующие инициатические ритуалы.

Последняя традиционная каста — шудры, которые должны подчиняться трем высшим кастам и осуществлять низшие функции в структуре общества. Они не имеют никакой символической цели и в древности считались максимально близкими к полуживотным существам.

Такова нормативность варновой системы. Гораздо интереснее то, как именно она искажалась, порождая интересующие нас коллизии — конфликты элит.

С самого начального периода утверждения кастовой системы внутри нее возникло сопротивление ее основным установлениям.

Сначала сами брахманы, добиваясь окончательного закрепления исключительности своего положения, начинают искажать в свою пользу идею каст как механизма относительного социально-структурного равновесия.

Против такой деградации восстают кшатрии — цари и воины, уверенные в возможности исправления сложившегося кризиса собственными силами. Эти силы действительно позволяют несколько сдержать историческое сползание за счет установления имперского порядка.

Но порядок кшатриев также оказывается неустойчивым в силу внутренней конфликтности касты кшатриев. Увеличивается количество удельных князей, нарастает конфликтность между ними, что разрушает ранее единую власть в государстве.

Тогда верх одерживает следующая каста — вайшьи.

Все это, будучи, казалось бы, чисто индийской древностью, тем не менее важно. Не само по себе, а поскольку вполне авторитетные историки культуры, такие как, скажем, Рене Генон (а значит, и все, кто на него опирается, а это уже круг влиятельных современных политиков и экспертов), распространяя данную индуистскую модель на западное общество, соотносит ситуацию вытеснения кшатриев вайшьями с… например, победой буржуазно ориентированного масонства над воинским Орденом тамплиеров.

То есть модель признается релевантной для описания конфликтов иных социокультурных систем в куда более поздние — вплоть до современных — времена. Модель — действительно работающая.

Опираясь на нее, мы в российской новейшей истории можем говорить, например, о таких «низких» сюжетах, как борьба Березовского с Коржаковым. Что дает определенные методологические преимущества перед бытописанием некой частной коллизии. Мы можем зафиксировать, что в борьбе этой Коржаков выступал как кшатрий и потерпел поражение от совокупных вайшьев. Это был очень острый момент.

Но почему в этот момент вайшьи могли на что-то претендовать? Потому что они ненадолго прикинулись брахманами, подписав пресловутое «Письмо 13-ти». Вскоре оказалось, что они пошутили. И что вайшьи — они и есть вайшьи. Как только это выяснилось, кшатрий по фамилии Путин блистательно разгромил вайшьев, отправив кого-то на нары, а кого-то за рубеж. Так что мы никак не можем рассматривать коллизию кшатриев и вайшьев только как дела давно минувших дней. Да в противном случае мы бы и не стали ее рассматривать.

Не менее отчетливой аналогией описанной выше борьбы «чика» и «цыка» являются исторические события в древней Индии, которые называют «восстанием кшатриев против брахманов». Наиболее показательна в этом смысле эпоха Маурьев и действия царей Чандрагупты и его внука Ашоки (IV–III вв. до н. э.). Управлению созданными ими империями все сильнее мешали господствующий брахманизм и жестокость варновой системы. В огромном государстве с развивающейся торговлей роль третьей варны (вайшьев-купцов) значительно возросла, и вайшьи требовали увеличения своих прав. Цари династии Маурьев стали привлекать на службу нужных им людей, не считаясь с их происхождением.

Кроме того, со старой системой брахманизма стали соперничать новые религиозные учения, соответствующие духу времени — джайнизм и буддизм. Если основатель династии Чандрагупта стал в конце жизни приверженцем джайнизма, то его внук Ашока выбрал еще более радикальный в отношении к кастовой системе буддизм, и сделал его государственной религией. Буддизм не интересовался происхождением лиц, вступивших в общину; ни племенная принадлежность, ни варна, в которой состоял человек, не могли препятствовать его обращению в новую веру.

Кшатрии стояли, если можно так выразиться, за спиной и джайнизма, и буддизма. Сами учители, проповедовавшие эти учения, происходили из кшатриев. И вся каста, атакуя брахманов, вполне готова была расстаться с правящей брахманистской религиозной идеологией. То есть, в каком-то смысле, с ядром собственной аутентичной цивилизации.

Вам это ничего не напоминает? Не рождает ярких ассоциаций из современной эпохи?

Фактически мы установили возможность использования такого трансформационного и транскультурного явления, как восстание кшатриев, в качестве инструмента углубления нашего понимания «чика» и его политических претензий. Касается ли это глобального процесса пресловутой «секьюритизации» или нашего отечественного чекизма. И тут пора обсудить интересующий нас вопрос, сопоставляя его с советской историей (рис. 36).

Рис. 36

Что получается из этих (всегда не до конца строгих, но не бесполезных) сопоставлений?

Получается, что «брахманы» на уровне метафоры, отражающей современность, — это ЦК КПСС (например, секретарь по идеологии М.Суслов). А «кшатрии» — это, на аналогичном языке, КГБ СССР. Потому что кшатрии — это не просто воины, исполняющие безропотно чьи-то приказы. Это воины, способные стать конкурирующей кастой по отношению к тем, кто отдает эти приказы. А также осуществляет целеполагание, приводящее к отдаче приказов. Кшатрии — это конкуренты брахманов. И когда мои оппоненты (а их немало), пожимая плечами, говорят, что комитетчики — не кшатрии, а кшатрии — это военные… То я хочу спросить: в каком смысле?

Была такая популярная книга Суворова (Резуна) «Аквариум». В ней подробно расписывался сценарий кшатрийского поведения войск специального назначения (спецназа ГРУ). И все это смаковали («прикажи, маршал, — всю Россию кровью зальем!» и так далее).

Потом начался системный кризис. Длился он лет пять. Закончился распадом СССР. Все эти годы герои романа Суворова вели себя как паиньки. После этого они будут говорить, что являются кшатриями?

Потом началась ельцинская эпоха… И снова те же герои вели себя строго аналогичным образом. Такая констатация, во-первых, опровергает возражения моих оппонентов. А во-вторых… Согласитесь, вызывает много вопросов. Причем не абстрактных, а трагически актуальных.

Для себя я получил какой-то ответ, когда в период первой чеченской войны и на подходе к событиям 1996 года один из высоких действующих военных (человек достаточно умный) делился со мной своим пониманием существа дела: «Да проходили мы все это! Преторианцы, военные императоры. Назначают императором, потом заходят — меч в живот. Потом другого назначают. Снова меч в живот. НЕТ УЖ, ЛУЧШЕ ПУСТЬ НАРОД РЕШАЕТ».

Расстрел Верховного Совета был уже позади. Он показал, что не народ решает, а клика и ее опричнина. И что противостоять опричнине могла бы только армия. Генерал, отмахивавшийся от этого очевидного факта, лукавил. И одновременно — делал фундаментальный кастовый выбор. Он говорил «нет» кшатризации армии, выдвигая ложную альтернативу между преторианством и абсолютной пассивностью.

Что такое преторианство, которое он справедливо осуждал? Это то самое распухание «чика».

А почему армия не может подняться до «цыка» и одновременно боится преторианства? Почему она боится преторианства, понятно. Почему подняться не может? Почему каждый раз, когда надо проявить субъектность, проваливается? Почему Корнилов провалился? Почему Жуков или Тухачевский «не дернулись»? Да и другие… Почему русская армия никогда не поднялась до политического поведения (декабристы — лишь исключение, подтверждающее правило)?

Складывается впечатление, что у рассматриваемой нами армейской элиты некий коллективный орган, связанный с подобным хотением, ампутирован каким-то особо свирепым и безжалостным образом. Может быть, это всегда так? Во всех странах и во все времена? Простите — у турецких военных это не так. И никакими преторианскими маразмами турецкий опыт политизации армии не обернулся. Потому что там «чик» сумел подняться до «цыка». А в других местах не сумел.

В любом случае, если кшатрии советской эпохи — это политически амбициозные силовики, то речь, видимо, следует вести о чекистах, а не об армии. Причем не о чекистах вообще, а о высоких фигурах, руководивших советской госбезопасностью и имевших политические претензии. У одних претензии не были удовлетворены (например, Шелепин). У других были (например, Андропов).

В рассматриваемом мною смысле настоящим и стопроцентным «кшатрием» был именно председатель КГБ СССР, а позднее и генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Владимирович Андропов.

Команда Андропова — это наиболее очевидный пример в том, что касается борьбы брахманов и кшатриев в советский период. Эта борьба описана во многих работах, и я не буду здесь повторять такие описания. Как не буду и демонизировать или восхвалять Андропова.

Во-первых, мы договорились вообще этого не делать.

А во-вторых… ну, готовил Андропов некое (конечно, мягкое и ползучее) «восстание кшатриев». А разве «брахманы» не давали к этому оснований? Кшатрии и восстают-то тогда, когда брахманы деградируют. Об этом говорит весь исторический опыт человечества.

Андропов имел основания считать, что противостоящие ему «брахманы» — липовые, погрязшие в мракобесии, в никчемности, в несоответствии духу времени. Возможно, он в этом был и прав. Но он был глубочайше неправ в другом. В том, что общество в принципе может обойтись без брахманов. Тем более то общество, которое сложится на руинах системы, обрушенной таким «восстанием кшатриев».

Однако оценка действий Андропова сильно затруднена незавершенностью этих действий. Если даже Андропов и готовил восстание своих чекистских «кшатриев» — осуществить он его не успел. То, что происходило в виде так называемой перестройки, было:

а) реализацией плана Андропова,

б) искажением этого плана и

в) активным наложением на этот искаженный план чужих и чуждых нам планов.

При этом у меня есть основания полагать, что уже в изначальный план Андропова эти чужие и чуждые нам планы тоже были изысканным образом встроены. Понимал ли это Андропов? Скорее да, чем нет. Почему он допускал подобное? Тут либо-либо. Либо он был чужой марионеткой, либо игроком. Если он был игроком, то достаточно авантюрным. Авантюрный игрок позволяет встроить в свой план нечто чужое и чуждое в расчете, что такое встраивание всегда обоюдоостро и можно будет повернуть его против противника. Какие основания были для этого у Андропова? Ответ на этот вопрос он унес в могилу.

Играли мы во что-то сами? В какой степени то, что играло, позволительно назвать «мы»? У меня нет ответа на эти вопросы.

А вот во что играли против нас — очевидно.

Дело в том, что замкнутые системы (каковой являлась советская) разрушает не активность масс, а антагонизм между уровнями в элитной иерархии. Это знает каждый социолог. И нет никаких оснований полагать, что американские социологи не понимали подобных азбучных истин. Или что они не сумели довести это свое понимание до начальства — как политического, так и спецслужбистского.

Единственный шанс на разрушение советской империи был связан с крахом коммунизма как основания империи. Единственный шанс на крах коммунизма и КПСС (а значит, и на разрушение империи) был связан с «восстанием кшатриев».

У «кшатриев» были свои основания для восстания. Эти основания могли фундаментальнейшим образом отличаться от происков ЦРУ и американского империализма. Но ЦРУ и американский империализм не могли не понимать, что шанс на избавление от советского сверхдержавного конкурента связан только с вышеупомянутым «восстанием кшатриев». Это восстание надо было (а) использовать и (б) извратить. Было сделано и то, и другое.

Андроповский период я изучал как начинающий андеграундный специалист по элите. А вот перестройку я изучал иначе. И могу ответственно утверждать, что все национальные движения в союзных республиках, а также многие другие политические движения (прежде всего, радикальные), обрушившие СССР, находились под абсолютным контролем чекистских «кшатриев», которые были твердо уверены, что надо добить цэкистскую «брахманистскую» гадину. А уже потом строить что-то новое на ее трупе.

Новое оказалось гайдаризмом-ельцинизмом. Ничто другое и не могло быть построено при столь тотальной зачистке как самого «брахманизма», так и всех его оснований. Да, именно всех оснований!

И это самый больной вопрос, к которому сейчас необходимо переходить.

Если бы «кшатрии», восстав, то есть осуществив «чекистский» переворот, расстреляли всю верхушку коммунистической номенклатуры и утвердили какой-нибудь внятный авторитаризм («чекизм») или даже демократию (с «чекистским» бэкграундом), то это было бы полбеды. А возможно, и вообще бедой бы не было. Но они поступили иначе.

Они начали так называемую карнавализацию, построенную в соответствии со следующей схемой.

«Красные брахманы» живы постольку, поскольку жив Красный Смысл.

Красный Смысл жив постольку, поскольку жив Смысл вообще.

Смысл жив постольку, поскольку живо Идеальное.

Если уничтожить само это Идеальное и все его предпосылки, то сработает «большое домино».

Гибель предпосылок Идеального завалит Идеальное.

Идеальное, завалившись, завалит смыслоцентризм.

Смыслоцентризм, завалившись, завалит Смысл как таковой.

Смысл как таковой, завалившись, завалит Красный Смысл. Красный Смысл, завалившись, завалит «красных брахманов», то бишь КПСС.

Так за работу, товарищи!

И эта работа была начата (рис. 37).

Рис. 37

Мы видим, что примененная технология восстания «кшатриев» была основана на создании зоны поражения, несоразмерной с той, которая нужна была для прямого изымания власти у полусгнивших «красных брахманов». Графически это можно изобразить так (рис. 38).

Рис. 38

При самой страшной революции «кшатриев» и самом кровавом уничтожении в рамках этой революции сословия «красных брахманов» — образовалась бы зона повреждения, обозначенная Цифрой «6». Это было бы очень серьезное повреждение. И невероятно болезненное. Но его можно было бы залечить.

Вокруг него надо было бы создать некий жесткий «железобетонный пояс», ограждающий поврежденное от здорового. А на оставшейся почве строить здание с новым фундаментом. При том, что опоры фундамента были бы погружены в здоровый грунт (рис. 39).

Рис. 39

Так выглядела бы страна после «кшатрийского восстания» по модели какого-нибудь Народно-трудового союза. Сказать, что я воспеваю эту модель, — значит извратить мою мысль самым коренным образом. Мне такого рода затеи глубоко чужды. А смысловая зона, которую означенные «кшатрии» хотели бы выжечь каленым железом, родственна и созвучна по соображениям самого разного характера. Включая и фундаментально-метафизические.

Но я могу представить себе (хотя с огромными оговорками), что нечто подобное, осуществленное этак году в 1987-м, могло бы создать контрастную и альтернативную российскую государственность, какую-то здоровую социальную жизнь и прочее.

Может быть, мне были бы отвратительны эта государственность и эта социальная жизнь. И, скорее всего, лично я при такой трансформации оказался бы похоронен в одном из многочисленных (не надо иллюзий!) расстрельных рвов.

Но я здесь обсуждаю не ценность тех или иных трансформаций в рамках собственного мировоззрения и не личную судьбу — свою и мне подобных. Я обсуждаю некую технологию и порождаемые ею последствия. Такая технология могла породить в качестве последствий мало-мальски внятное государство и мало-мальски внятную общественную систему. Те, кто грезил Пиночетом, говорили именно об этом.

Однако это могло быть хоть как-то реализуемо до того, как сработал весь принцип домино, запущенный, как я убежден, специфическим «восстанием кшатриев». В котором андроповская задумка, оказавшись и выполненной, и трансформированной, наложилась на чужие планы и породила нечто глубоко отличное от того, что я только что описал. Еще раз адресую вас к рис. 37.

Подчеркну, что ровно в той степени, в какой у меня нет перцепции по отношению к тем спецслужбистским битвам, элементом и откликом на которые стала статья главы Госнаркоконтроля, у меня есть перцепция (да и рефлексия тоже) по отношению к вышеописанному домино. Никто не переубедит меня в том, что оно было задумано и сознательно осуществлено.

Простейший пример на эту тему я уже приводил неоднократно. Он касается личного решения Ю.Андропова «вытащить» из ссылки выдающегося советского литературоведа и философа М.Бахтина. Я говорил и буду говорить, что это решение не могло носить филантропического характера. Что Андропов просто не мог его осуществить, не придав ему соответствующего ракурса. То есть не объяснив, зачем ему какой-то литературовед. Единственное возможное объяснение относилось к борьбе с так называемой смеховой культурой (она же — культура подрывных анекдотов, распространяемых в советском обществе).

Бахтин действительно был крупнейшим советским специалистом по смеховой культуре. А также по ее истокам. То есть, по так называемой карнавализации, которая сама коренилась в еще более глубоких вещах. В том числе в поклонении богам, альтернативным Олимпу, прежде всего Сатурну (он же — Кронос). Именно сатурналии породили карнавал как социокультурное явление.

Вся эта смеховая культура имела своей целью разрушение вертикальных смысловых систем, к которым относились и системы церковные. Под этим углом зрения можно говорить о специфической антицерковной версии Ренессанса.

Ставить знак равенства между Эразмом Роттердамским и Франсуа Рабле, говоря, что и то, и другое — это ренессансная борьба с церковью, значит сильно упрощать существо дела.

Эразм Роттердамский оппонировал церкви с позиций разума и морали. Франсуа Рабле подымал Плоть на войну с Духом. То есть и здесь был задействован тот же принцип концентрических кругов. Поскольку церковь — это институт, а у института есть Смысл в виде христианства, а Смысл апеллирует к Духу, а у Духа есть предпосылки, то если эти предпосылки подорвать, если заточить против Духа Плоть, то Дух завалится, а с ним завалится Смысл вообще. Это потянет за собой христианский Смысл. А христианский Смысл, завалившись, завалит и церковь.

Бахтин — отвечаю на сто процентов за этот «концептуальный базар» — строго в таком ключе трактовал и Рабле, о котором подробно писал, и карнавализацию, которой посвятил все свое творчество. Речь шла не о борьбе с той или иной смысловой системой, а о борьбе с вертикальным Смыслом как таковым. Борьбе с Духом. На эту борьбу — этот бунт против Духа — подымалась Плоть. Но не она была окончательным триумфатором. На руины, порожденные этим бунтом, должны были высадиться старые боги. Они жаждали. И их призывали.

Никто не осуществил в итоге системных действий по модели Франсуа Рабле. Ни ренессансные гуманисты, ни просветители, ни табориты, ни якобинцы. Ни у кого не поднялась рука на Смысл как таковой. На всю и всяческую вертикаль. Каждый, кто когда-нибудь скажет, например, что Ленин или большевики в целом планировали что-то подобное, солжет нагло и злокозненно.

Множество работ Ленина посвящено тому, как этого не допустить. Постоянно обсуждается одно и то же: от какого наследства мы отказываемся. От этого отказываемся, от этого — нет. Травму создаем, но не расширяем. Вокруг травмы — оградительный пояс. А дальше — новый дом. И враги, заполнившие расстрельные рвы… И новая индустриализация… И ГОЭЛРО… И новые открытые перспективы — и социальные, и духовные. Можно обсуждать качество этих перспектив, но нельзя отрицать их наличие.

Короче, было сделано именно то, что я уже представил в своей архитектурной аллегории. Только вместо зачистки «красных» нужно в зоне «6» на рис. 39 разместить зачистку «белых».

Никто не повреждал основной грунт. Не рубил сук, на который хотел усесться. Приводя примеры, доказывающие правоту данного утверждения, я уже апеллировал к образу Цюрупы — наркома продовольствия, который падал в голодные обмороки. Миф о голодном наркоме продовольствия — путь к построению нормального социума. Подрыв этого мифа перекрывает подобный путь. А если подрыв содержит в себе почти явное прославление обратного прецедента («изувер он, этот нарком, надо было детей своих накормить»), то ни о каком нормальном социуме дальше говорить не приходится.

Не трогали бы в перестроечной пропаганде «голодных хозяев закромов Родины» — не подорвали бы здание. Но ведь подорвали! За счет того, что создали атмосферу, в которой грех и добродетель поменялись местами. Это и есть мир, вывернутый наизнанку, мир карнавала.

Но карнавал начинался по церковному колоколу и по нему же прекращался. Перестройка же и последовавшая за ней постперестройка оказались «карнавалом нон-стоп».

Никто и никогда не осмеливался сделать ничего подобного. Это сделали наши специфические «кшатрии». И то, что их разыграли другие силы, ничего не меняет по существу. Ну, «обманули дурачка на четыре кулачка»…

Во-первых, не надо быть дурачком.

Во-вторых, сами-то что замысливали? Сами зачем играли в своего Бахтина? Так вот, играли и доигрались. И получили следующую картинку (рис. 40).

Я не хочу огульно обвинять в этом все сословие работников госбезопасности. В том числе тех, о которых далее пойдет речь в моей книге. Наоборот, я заявляю, что они тут абсолютно ни при чем. Как и мои многочисленные друзья и знакомые, принадлежащие к чекистскому сословию.

Но если чекизм — это кшатризм, а он по определению именно таков (выход спецслужбистских профессионалов на политическую сцену), то надо признать, что этот выход осуществлялся в технологии карнавала. Люди могут быть не виноваты. Класс — не может не нести ответственность. Но дело даже не в ответственности. А в раскрытии природы явления.

Рис. 40

Одно дело, когда чекизм просто распухает, не самодостраивая себя. А другое дело — карнавал. То есть предъявление неявной и проблематичной идеологии. С чем мы имеем дело? Чем обязаны нынешнему состоянию вещей?

Некоторые теоретики уверяли меня, что чекизм хочет заменить проект «Коммунизм» проектом «Модерн» со всеми его компонентами. В том числе и с просвещенным русским национализмом. Выражая сомнение по поводу эффективности такой замены, я готов был поддержать проект «Модерн», как и любой другой проект, приводящий к нормальной жизни на данной территории. Но какое отношение описанные мною вызовы, порожденные карнавальной технологией, имеют к реалиям модерна? Деиндустриализация — это модерн? Деинтеллектуализация — это модерн? Деструкция права — это модерн? Налицо все признаки регресса и контрмодерна. А также чего-то большего.

Мы не имеем права не обсуждать генезис ситуации. Не потому, что нам приятно сыпать соль кому-то на раны, а потому, что из этой ситуации надо выбираться всем вместе. А нельзя выбираться из ситуации, не осознав ее содержания в целом и генезиса в частности.

Можно и должно призывать здоровый чекизм преодолеть свою заданность «чиком». Можно и должно описывать опасности непреодоления и распухания «чика».

Но если где-то рядом со всем этим есть воля к продолжению карнавала, то, согласитесь, обсуждение существенно осложняется. А исторические прецеденты позволяют говорить о том, что кшатрийские перевороты имеют более сложную структуру, нежели та, в которой тупые воины всего лишь не могут освоить политическое и идеологические искусство. Отчасти они не могут этого делать. Отчасти им в этом мешает кто-то. А отчасти в подобных ситуациях присутствует совсем другое искусство. Так сказать, другой «брахманизм», тот, который я назвал «Зазеркальем».

Не вводя в рассмотрение нечто подобное в виде социокультурной параллели и — пусть и очень проблематичной — гипотезы, мы недопустимо загрубляем аналитику элиты. И лишаем себя путей к пониманию сути, а значит, и путей к выходу из наличествующего.

Социокультурный метод развивает нашу метафору «чика» и «цыка», заставляет нас задуматься над некоторыми сложнейшими проблемами, размещенными внутри вроде бы простого «чика». Но, пока мы над этим думаем, рядом с нами происходит нечто, требующее других форм анализа. Почему других? Потому что вряд ли вы будете использовать социокультурный метод, описывая нюансы агрессивного поведения тигра или крокодила.

Давая такое разъяснение, я вовсе не расчеловечиваю исследуемое мною чекистское сообщество. Я просто пытаюсь оговорить, что в профессиональном поведении есть как высокие, так и иные аспекты. И что противопоставлять одно другому бесперспективно.

Мне в жизни приходилось заниматься не только наукой и искусством, но и много чем еще. Например, так называемым «экстремальным туризмом». Или геофизическими изысканиями в тайге в условиях, тоже близких к экстремальным. Приходилось, например, выходить из тайги, не имея запаса продовольствия. И не зная ни точного местонахождения, ни маршрута, по которому можно куда-то выбраться.

Что самое неприятное в таких ситуациях? Что выбраться-то можно… Но нужно… ну, как сказать? Слишком приблизиться к природе? Те, кто знает, о чем речь, и так понимают. А другим не объяснишь. Короче, вспоминать об этом всегда неприятно. Потому что это приближение к природе, которое я буду корректно называть «нутряным поведением», мягко говоря, весьма специфично.

Нельзя анализировать нутряные аспекты профессионального поведения (спортивного или иного другого) с помощью социокультурного метода. Тут нужен другой метод. Я-то считаю, что вообще нет профессионального поведения, лишенного этого самого нутряного аспекта. Однако в профессиях, где востребована агрессивность (а согласитесь, в спецслужбистской, военной и иных сходных профессиях она востребована), нутряной аспект профессионального поведения требует особого внимания.

Но больше всего меня интересует связь между нутряными и иными (высшими) аспектами поведения. А также то, в какой степени повреждение одних (высших) аспектов порождает повреждение аспектов других — нутряных. И наоборот.

Как только ты начинаешь анализировать аспекты нутряного профессионального поведения (хоть актерского, хоть чекистского, хоть любого другого), неизбежно сталкиваешься со специфической зооантропологической ситуацией (потому я и адресовался только что к тиграм и крокодилам). На самом деле и в этих ситуациях человек остается человеком. Но нутряное поведение все-таки специфично. И в каком-то смысле сродни звериному.

Итак, о нутряном аспекте профессионального поведения. А значит, и о нутре как таковом. Мне кажется, что слово «нутро» тут больше всего подходит. А где нутро — там и спецпсиходрама.

Ведь как само нутро, так и его повреждение обнаруживают себя в очень целостных и театрализованных актах. Такие акты изучает психодрама. В случаях, когда психодраматическое (как и любое другое) касается исследуемой нами профессиональной группы, можно добавить к термину приставку «спец». И говорить о спецпсиходраме так же, как мы говорим о спецкультурологии или специстории.

Итак, новый трансформационный канал я назову спецпсиходрамой. И попробую с помощью его задействования добиться дополнительного понимания содержания интересующего меня феномена (рис. 41).

Рис. 41

Меня часто упрекают в том, что я использую для описания полухудожественные термины. Такие, как эти самые «клоака», «свалка», «зооциум» и так далее. А теперь вот «нутро»…

На самом деле я вполне готов придать каждому из терминов строго научный характер. Поверьте, это сделать совсем не трудно. Но абсолютно не нужно. Потому что данные термины применяются мною для феноменологических, а не теоретических описаний.

Теоретическое описание обязательно изымет из происходящего цвет, вкус и запах. И многое другое. Например, волевое, а значит, и политическое, начало. У теории своя территория. У феноменологии — своя. И если мы начнем игнорировать феноменологический метод, мы просто не схватим существа ситуации.

Между тем вот оно, это существо — прямо перед нами. А.Хинштейн в очень содержательной статье «Солнцевский удар» (опубликованной в газете «Московский комсомолец» 25 сентября 2007 года) описывает конкретную ситуацию, в которой некое лицо нанесло тяжелые телесные повреждения офицеру Федеральной службы охраны. А после этого, оказавшись задержанным, вело себя очень специфическим образом.

А.Хинштейн всего лишь приводит абсолютно достоверный фактологический материал. И это очень смелый материал. Что, безусловно, должно быть оценено по достоинству. Хинштейн не может этот материал исказить. Это невозможно уже потому, что находилось бы за рамками правил, которые всегда соблюдает Хинштейн. Это невозможно вдвойне в данном конкретном случае в силу влиятельности затронутых лиц. И это невозможно втройне, поскольку текст достоин пера Шекспира. Такого рода текст никто не может сфальсифицировать. Короче, это аутентичный текст, приведенный смелым журналистом. И это текст эпохи. Одновременно ярчайший психодраматический (а в общем-то и сугубо драматургический) текст. Я не могу его не воспроизвести. Итак, цитирую по Хинштейну.

(Камера показывает крупным планом лицо Аверина. Он сидит, развалившись на стуле, перед следователем и опером. Чуть в стороне находятся его адвокат и несколько милиционеров.)

Аверин (кричит): Я хочу посмотреть, где моя камера! Где моя камера?! И я хочу посмотреть на этого лысого негодяя, который, слышь, мне сейчас глазки строит!

Следователь: Показаний не даете?

Аверин: Я ничего не даю, вообще. Вообще, ничего не даю. Свои два года я отсижу, как человек. А ты, лысый (следователю — А.Х.), б…ь, будешь через два месяца на пенсии, х…плет еб…й. Вместе с ним (оперу — А.Х.).

(Слышен гул возмущения.)

Аверин: Да, да. Вместе с ними. Я никого не зарезал, никого не убил.

Опер: Зато оскорбляете всех.

Аверин: Я никого не оскорбил.

Опер: Следователя оскорбили.

Аверин: Послушай, ты. Если он ведет себя неправильно. Конечно, е… твою мать, них… себе попался бандит, твою мать. Ох…тъ! Ну, попался. Е… твою мать, на ровном месте! Хулиган! Приехал на день рожденья к хулигану! Да вы, х…плеты, вы, суки, соображаете, что вы говорите! Вы — мерзости! Мерзости чистые!

Адвокат (успокаивающе): Саша, Саша!

Аверин: Пошел ты на х…! Вы — чистые мерзости. Откуда в вас столько негатива, я не пойму. Ну откуда у тебя, у молодого, столько негатива, скажи?

Опер: Не у тебя, а у вас.

Аверин: Ты — г…о е…мое. Откуда у тебя столько негатива, скажи?.. Я отдал миллион двести. Послушай, я отдал миллион двести! Дальше давай, давай. Что дальше-то? Что ты мне можешь сделать?

Опер: Только послушаю, как вы ругаетесь и всех оскорбляете. И к судье, на 15 суток.

Аверин: X… с ними! Я отсижу не хуже людей. Дальше? Я сейчас набью е…ло этому е…ну, который в углу сидит.

Опер: Лучше мне тогда.

Аверин: Ты не стоишь этого. Послушай, как тебя зовут?

Опер: Игорь меня зовут.

Аверин: Игорь, вот смотри сюда. Я приехал в ресторан. Я отмечал там день рожденья своей внучки. Да, получился кипеж, драка. Послушай, что в этом, на х…, сверхъестественного? Б…ь, получилась драка!.. Я набил е…ло фсошнику, дальше что? Я с ним разобрался. Какая тебе от этого выгода?

Опер: Никакой.

Аверин: Е… твою мать, что вые…тесь, скажи? Я договорился. Я отдал им деньги.

Опер: Сколько?

Аверин: При чем здесь сколько, е… твою мать!.. Послушай, ты, демон, я тебе еще раз говорю: я заплатил столько, что тебе и не снилось них… Я заплатил столько! Чего ты вые…ся?

Опер: Вам сказали: вас допросят и отпустят под подписку. А вы всех нас уже оскорбили.

Аверин: Я никого еще х… не покрыл. Я вам сказал: ребята, не блатуйте. Слышь, му…ло, я сам мечтал быть милиционером. А ты — г…о! Ты еще не родился, когда я мечтал быть милиционером! Я был в ЮДМ, е… твою мать. Знаешь, что такое ЮДМ? Не знаешь! Потому что ты — дебил. Скажи, что такое ЮДМ? Ну, кто? Юный друг милиции! Это — я. Аты — х… плет. Ты мне говоришь какую-то х…ню. Ты, ох…евшая рожа, б…ь! Я мечтал быть в милиции. Мечта. Что дальше-то? Чего ты хочешь? Я свои пять лет отсижу, е… твою мать. Я вас всех на х… видел! Я еще в 89-м на х… видел всех вас. Послушай, ты, я дружу со всеми ворами в России, и они у меня друзья. Я на х… видел тебя со всеми твоими мусорами! Ты даже не понимаешь, с кем ты разговариваешь! Ты даже не понимаешь!

Опер: А чего мне понимать?

Аверин: Ты даже не понимаешь!.. Ну что, давайте, ребята, у меня время нет них… на вас. У меня день рождения уважаемого человека.

Именно после этих слов разошедшийся не на шутку Авера схватил стоящий рядом принтер и демонстративно разбил его об пол.

Той же ночью он был отпущен под подписку о невыезде…

А.Хинштейн обсуждает этот феноменальный текст как симптом определенного неблагополучия. Это его право. И я уважаю его позицию. Но я считаю данный текст заслуживающим другой оценки. Это не симптом неблагополучия, а ярчайшее выражение стиля и смысла эпохи. Ее внутреннего содержания. И это касается не только ненормативной лексики.

По роду первой профессии я был в эту лексику погружен «по самые-самые». С «бичами», копающими канавы и рубящими просеки, на нормативном языке говорить невозможно. И я вовсе не собираюсь тут ханжествовать. Я просто хочу обсудить несколько уровней этой ситуации.

Уровень № 1 состоит в том, что по некоторым критериям, находящимся по ту сторону ханжеской нормативности и даже юридической тщательности, героем данной ситуации является, безусловно, Аверин (Авера), который себя так ведет. Он демонстрирует собою (подчеркну, на данном, первом по счету, уровне) некую настоящую свободу («я отсижу» — и так далее). Внутреннюю раскрепощенность по отношению к Системе. Вообще все то, что называется личностью. Он, Авера, здесь выступает как личность. Криминальная, но яркая личность. А все остальные — это ходячая немочь. Тени, движущиеся вокруг подлинного центра события.

Я убежден, что начиная с момента публикации статьи, Авера стал героем всего криминального сообщества. О нем будут слагать былины и песни соответствующего жанра. Он станет легендой, культовым персонажем.

Так все происходит на первом уровне.

Уровень № 2 также очень важен. Может быть, Авера и является просто таким вот героическим и даже супергероическим персонажем. У каждой среды свои герои. Но правомерна и другая гипотеза. Она выражена во фразе «я дал миллион двести». Тут не говорится — кому. Ясно, что не только пострадавшему лицу. Авера знает что-то такое, что позволяет ему так себя вести. И тогда возникает вопрос, что именно он знает? Как этот феноменологический сюжет накладывается на разного рода элитные ситуации, включая конфликты элитных групп? Ведь элитная группа всегда имеет корни в специфической неэлитной среде.

Нет элитных групп, неспособных оперировать в периферийных мирах. Криминальных в том числе. Там можно выяснять отношения иначе. Там можно развязывать те узлы, которые нельзя развязать, так сказать, нормативно-элитным образом. Даже если нормы подорваны — все равно руки в чем-то связаны. А тут они развязаны полностью.

Другое дело, что в нормальной ситуации господствует элитная группа и она посылает мессиджи вниз (рис. 42).

Рис. 42

В ситуации патологической инверсии процесс приобретает обратный характер (рис. 43).

А в специфических ситуациях элитной игры нередко имеет место сочетание нормального и патологического мессиджей (рис. 44).

Мы наблюдаем большую игру. Она ведется сразу на всех «полянах».

Рис. 43

Рис. 44

Когда, например, депутат Госдумы Н.Курьянович отправляет прокурору Москвы Ю.Семину официальный запрос о противоправной деятельности руководителя Службы безопасности Президента Золотова, то это не мелочь. И не страсть к антикриминальному воительству, вдруг поселившаяся в сердцах отдельных бывших членов фракции ЛДПР. Даже идиот или отморозок не начнет воевать с Золотовым иначе, как по высокой отмашке другой стороны. Никакие высокие криминальные интересы тут не могут возобладать над элитной логикой. Но они могут с нею переплестись.

И у меня сразу возникает вопрос к ситуации. Как именно «высказывание», опубликованное Хинштейном в «Московском комсомольце» 25 сентября 2007 года (согласитесь, тут факт высказывания не менее важен, чем собственно факт), соотносится с арестом Кумарина в Санкт-Петербурге, произошедшем примерно месяцем раньше? Учитывая, что страсть, которая перед этим овладела сердцами антикоррупционных депутатов, требовала именно рассмотрения некой связи между Золотовым и Кумариным.

А вскоре после того, как страсть вспыхнула, Кумарин оказался арестован. А потом мы читаем документ эпохи, в котором Авера «делает всех как лежачих». А через несколько дней после обнародования этого документа происходит арест сотрудников Госнаркоконтроля (прежде всего — генерал-лейтенанта А.Бульбова). А затем появляется статья В.Черкесова, в которой обсуждается весьма серьезное содержание, сопряженное с эксцессом вокруг Госнаркоконтроля.

Согласитесь, что норма все же состоит в том, что даже самый отвязанный представитель криминального мира не станет просто так «наезжать» на тех, кто его задержал. А будет вести себя несколько более сдержанно, пусть и высокомерно. Мол, ребята, вы хорошие, но не туда залезли. И давайте расходиться, как подобает. Точка.

Вместо такого нормативного поведения — суперэксцесс. И описание суперэксцесса в одной из самых многотиражных газет.

Уровень № 3 ничуть не менее важен, чем предыдущие. Он касается профессионализма. Специфического и крайне существенного. Расскажу то, что знаю.

И сразу оговорю, что этим рассказом не хочу никого дискредитировать. Отнюдь не каждый работник ФСО должен быть суперменом. Но даже супермены из реальной жизни — отнюдь не супермены из боевиков, где «махнул в одну сторону — улочка, отмахнулся — переулочек». Прекрасно подготовленный человек может получить неожиданный удар по голове и дальше оказаться беспощадно избитым. На моей памяти один великолепный спортсмен и боевик получил подобный удар от женщины — она ударила его авоськой с консервными банками.

Нет «вообще защиты от дурака». Никакая квалификация не дает стопроцентных гарантий. Группа не слишком квалифицированных, но решительных людей может создать для одного суперподготовленного специалиста очень острую, а то и тупиковую ситуацию. Ну, что еще я должен оговорить для того, чтобы не оказаться романтическим юношей с неверными представлениями о рамках реальных человеческих возможностей? Есть у меня эти представления, есть. Но есть и некий опыт, которым почему-то мне здесь захотелось поделиться. И вовсе не потому, что я кого-то (особенно избитое Авериным лицо из ФСО) хочу в чем-то упрекнуть.

Итак, несколько слов по поводу этого опыта.

Лично я никогда не блистал спортивными достижениями. Но в силу юношеских амбиций получал какие-то умеренные разряды по всем основным боевым искусствам. С учителями мне повезло больше, чем им со мной. Был среди них, например, уже давно покойный и глубоко уважаемый мною Анатолий Аркадьевич Харлампиев. Да и не только он. Итак, спортсменов я уважал. Потому что они были трудягами. И личностями. А интеллектуальное рафинэ никогда не было мне присуще. С годами же отвращение к этому рафинэ даже усилилось. Почему-то спортсмены отвечали мне взаимностью. Уж точно не по причине моих спортивных достижений.

Потом появилось каратэ. В том числе и в достаточно элитном исполнении, не имеющем отношения к массовым секциям Штурмина. Я и в этом как-то участвовал. Постепенно такое участие привело к тому, что у меня появились друзья из тех легендарных структур, которые брали дворец Амина в Кабуле. А также из еще более серьезных подразделений. Помню, как в одной компании очень известный и ныне покойный журналист, с которым мы тогда были близки, спрашивал моего друга: «Покажи, как надо бить кулаком». А друг отвечал: «Бить надо так, чтобы кулак выходил с другой стороны тела». Журналист бледнел. А другу это очень нравилось… Он потом сделал блестящую карьеру. У нас с ним и поныне прекрасные отношения.

Ну, так вот. Постепенно уровень моих знакомств повышался (я имею в виду эту специфическую квалификацию знакомых). Возникали странные персонажи, в том числе и кубинцы, наделенные действительно в чем-то сверхъестественными возможностями. Эти возможности интересовали меня как начинающего театрального режиссера, занимающегося так называемым паратеатром.

Короче — однажды в каком-то пансионате с некими подобными суперпрофи надо было пить водку. Их было четверо. И они пили, как прорвы. Пили и не пьянели. Пили и ужасно скучали. Потом им не хватило, и надо было поехать на «Жигулях» в деревенский магазин. Был вечер. Поселок был неблагополучный. Вместо продавца их вышли встречать человек двадцать бойких молодых «бычков», вооруженных кто чем. Кто финкой, кто монтировкой, а кто и просто жердиной.

Как только эта толпа появилась на горизонте, моих (достаточно в данном случае шапочных) знакомых как подменили. Они вдруг стали тревожно-счастливыми. Их жизнь обрела смысл. Но они не торопились. Они стали кидать на пальцах, кому повезет. Повезло одному коренастому и слегка лысоватому парню, блондину. Ему нужно было разбираться с вышедшей толпой. Остальные тоскливо отошли в сторону. И забрали, естественно, меня с собой. По лицу оставшегося парня блуждала рассеянная счастливая улыбка. Но он тоже не торопился. Он вытащил «Беломор» и закурил. Он курил и улыбался. Улыбался и курил. В абсолютно бессмысленном существовании, заполняемом диким количеством спиртного, появилась легкая тень какого-то смысла. Она олицетворялась приближавшейся двадцаткой.

Потом он начал работать. Это и был счастливый миг его жизни. Относительно счастливый, потому что ему противостояли те, кого он считал недочеловеками. Но все-таки их было много. Ножи и все прочее…

Он отработал в течение нескольких минут. Он оставил двадцать неподвижных тел, ни одно из которых не изъявляло желания шевелиться. Все лежали тихо. Светила луна.

Отработавший сел в машину. В другом селе водку все же достали и выпили. Так же тоскливо и жадно, как и предыдущие семь бутылок. И так же не пьянели от выпитого.

Я совершенно не хочу жить в стране, где данный корпоративный стиль является законом. Но я не понимаю, что происходит. И я хочу двух вещей.

Во-первых, чтобы главу государства в условиях неблагополучной страны охраняли профессионалы высокого уровня. И чтобы это было абсолютной нормой. С поправкой на любые случайности.

Во-вторых, чтобы в Интернете не смаковали отсутствие этой нормы. Потому что это просто опасно.

Опасно, когда определенная среда «вкушает крови» — поломанных лицевых костей и всего прочего. Но еще опасней, когда появляются деньги.

Уровень № 4 — эти самые деньги. И вновь — никого не хочу осуждать. И ни к чему противоправному не призываю. Но все знают, что произойдет, если кто-нибудь из бойких уличных ребят (пусть даже и с высокой бойцовской квалификацией) переломает кости простому нью-йоркскому полицейскому. Не супермену, а пожилому человеку с брюшком. Начиная с этого момента сообщество полицейских (каста, варна, группа, комьюнити) начнет мстить. Причем непропорционально. Как именно будет оформлена месть — это отдельный вопрос. Но месть будет. Потому что запах полицейской крови пьянит. И не устроишь чего-то показательного в ответ — вся «каста» умоется кровью. И будет поздно.

Готов бесконечно делать поправки на нынешнюю ситуацию. И ничего, кроме глубокого сочувствия и понимания, конкретный пострадавший субъект из ФСО, описанный Хинштейном, у меня не вызывает.

Ну, хорошо — таково время. Ну, хорошо — он пострадал, и ему нужны деньги. Ну, хорошо — он пал духом или попал в соответствующие обстоятельства. Это его право и его дело. Я не о нем. Я об этой самой касте, варне, группе, комьюнити.

Предположим, повторяю, что он пал духом. Может быть, пал, а может быть, нет. Я не знаю и категорически не хочу сказать ничего плохого. Но в порядке мысленного эксперимента предположим, что он пал духом. И что? Или у него специфические обстоятельства. И что? Я не о нем, я о других.

Другие — в том числе его подчиненные — собираются и говорят: «Ё-моё, сегодня осколки лицевых костей кому-то не попали в мозг. А завтра попадут. Еще неизвестно, отвалят нам какие-то деньги за это или не отвалят. Но мы не хотим быть парализованными или трупами. А потому пусть тот, кто взял, идет своим путем, а мы пойдем своим». Каким в таком случае должен быть путь, совершенно ясно.

Коржаков, к чести его и его команды, несколько раз показывал, как выглядит этот путь. В том числе в Сочи, где кто-то как-то попытался «выступить» против коржаковцев, а поплатилось все криминальное сообщество города.

В суперэлитарной структуре, злоключения отдельного представителя которой описывает Хинштейн, еще есть люди из той эпохи. И они этого не могут не помнить. Что произошедшее значит? И почему мы должны об этом читать в газетах? Причем во многотиражных? Это что, скрытое «предложение к танцу»?

Ах, ох, деньги так много значат… Вы готовы продать за деньги жену, сестру, мать, дочь?.. Если вы готовы, то вы уже даже не зверь, вы — овощ. Если же вы не овощ, то вы проведете грань между товарным и нетоварным. Миром правит эта грань.

Грань подвижна. Она зависит от типа общества, типа личности, конкретной жизненной ситуации. Но она всегда есть. Если ее нет, какая корпорация? Какие нормы?

Но, как специалист по культуре, я хочу, чтобы была осознанная разница между реальностью явления и так называемым симулякром (подделкой). Реальность опричнины состояла в том, что за шишку на голове опричника сжигали всю деревню и истребляли ее население. В смягченном виде это описано Лермонтовым в хрестоматийном произведении о купце Калашникове.

Опричнина ужасна и омерзительна. Ее певцом я отнюдь не являюсь. Но, как культуролог и аналитик, понимаю, что симулякр, в котором В.Сорокин пугает «днем опричника», а М.Юрьев этот день воспевает, в сочетании с публикацией А.Хинштейном подобных стенограмм, намного страшнее. И веет от этого сочетания не абы чем, а ужасом скорой государственной катастрофы.

Деньги — отличная вещь. Но лишь на своем месте. Когда деньги становятся «нашим всем», подменяют право, честь, внутренний кодекс… Когда они становятся суррогатом национальной идеи, то возникает криминально-дистрофичный симулякр вместо государства.

Такой симулякр — это пузырь, который лопается даже не под воздействием извне, а в силу своего собственного раздувания.

Вдумаемся: те люди, которые принадлежат к суперэлите безопасности и один из которых фигурирует в статье Хинштейна, не аналитики, не ученые, не оперативники, не следователи. Не хочу ничего плохого о них сказать (всегда к ним хорошо относился, как и к спортсменам), но в каком-то смысле понимаю, что агрессивное начало там должно доминировать. Оно не может не доминировать. Без этого нет настоящих достижений в боевых видах спорта. А также в сопряженных с ними профессиях.

Назовем это начало «нутром» или «звериной сутью»… Еще раз подчеркиваю: не хочу сказать ничего плохого. Звериная суть есть в любом человеке. А в каких-то профессиях она превалирует. Ну, жизнь так устроена. И профессии нужны. Что поделаешь? Моя мать когда-то говорила, что ее любимый герой в «Поднятой целине» Шолохова — это Макар Нагульнов, но это вовсе не значит, что она хотела бы оказаться с ним, например, в одном купе поезда.

Так что происходит даже с этой «звериной сутью»?

Я ее не воспеваю. Я не призываю к противоправным действиям. Я-то, наоборот, требую, чтобы все было в рамках закона и Конституции. Но с этой сутью что происходит? А вот что (рис. 45).

Рис. 45

Я не хочу идеализировать ситуацию и говорить, что чекистское сообщество — это высокоструктуризированная часть общества. Но о какой-то социальной специфичности этого сообщества говорить приходится. Ибо именно эта специфичность (назовем ее «первичной социальной связностью») и сделала сообщество своего рода аттрактором. Назовем сам аттрактор «чекистским корпоративным затвердением». И признаем, что некий рушащийся дом, наткнувшись на это затвердение, в каком-то смысле перестал рушиться. А точнее, просто проваливаться в болото всеобщей социальной аморфности.

Но рыхлая карнавальная («атомизированная») среда — она же «зооциум», «клоака» и так далее — никуда не делась.

Не будем даже говорить о том, что внутри этого «чекистского затвердения» (условной корпоративной солидарности, стайности, как хотите) уже есть средовой геном и вкрапления той же среды. Затвердение-то появилось из «карнавального ила». А ил был частью карнавальных «вод хаоса», окружающих этот кусок социальной структурности.

И эти «воды хаоса» (они же «зооциум», «клоака», «свалка» и пр.) лишь наращивают свою агрессивную аморфность (или аморфную агрессивность) и атакуют структуру.

Структура этому не сопротивляется. Формально взяв контроль над телевидением, радио, прессой, она не хочет и не может контролировать даже смысловые потоки. В отличие от потоков финансовых. Изменить качество среды могут только брахманы. Не пиарщики, не технологи, не идеологические лакеи — а брахманы! Но корпоративная опорная социальная структура в лучшем случае осталась сомнительно кшатрийской, однако не приобрела характера «нового брахманизма». А тогда она окажется «изъедена» средой и в итоге обязательно рухнет под ее напором.

Не будет брахманов (взятых откуда угодно, хоть бы из кшатрийской варны) — среда не изменится. Социальный мейнстрим сохранится. Деградация продолжится. Социальная опорная структура окажется погруженной даже не в воду, а сначала в серную кислоту, а потом в так называемую «царскую водку». А что тогда произойдет, предсказать нетрудно.

Сначала возникнут трещины. Потом — системная эрозия, которая превратит отдельные трещины в сеть (рис. 46).

Рис. 46

В итоге дом рухнет. Для того, чтобы он не рухнул, совершенно недостаточно следить за качеством опорной социальной структуры. Этого затвердения, аттрактора и так далее. Следить за этим абсолютно необходимо. Но, как говорят математики, «необходимое не есть достаточное». И здесь я вынужден четко проартикулировать главное.

Кшатризм вообще недостаточен для того, чтобы управлять. Чтобы управлять, нужен брахманизм. Если уж так случилось, что кшатрии взяли власть, они должны стать брахманами. Или рухнуть в бездну. Вопрос не в их моральности, хотя и это важно, и не в их кшатрийских доблестях. Вопрос в их неспособности выйти за кшатрийские рамки.

Решение находится за рамками, а они в рамках (рис. 47).

Рис. 47

Если чекистское сообщество не начнет сопротивляться вирусу клоаки во всех его вариантах, то вирус съест сообщество. Сразу во многих смыслах. Что и показывает как сам текст, приведенный А.Хинштейном, так и мой анализ этого текста с позиций спецпсиходрамы. Главный герой данной спецпсиходрамы — вирус, поражающий нутро. Есть любители иронизировать по поводу катастрофичности потери самости в ее высших ипостасях. Мол, какие там брахманы! Если низшая самость есть, то так зарычим, что мало не покажется. И никто не сунется.

Сунутся! Обязательно сунутся!

Никакое нутро, никакая свирепость сами по себе не спасают в отсутствие высшей самости. Прежде всего, нутряной свирепости вообще недостаточно. Ну, недостаточно, и все тут! Уж какая была свирепость у гаитянского диктатора Дювалье… Как культивировали нутро его опричники (тонтон-макуты)… Не помогло.

Кроме того, люди — это люди. Когда начинаются проблемы в том, что касается высшей самости (даже самые свирепые уголовники говорят о «духе»), начинается и эрозия самости низшей. Нутро «сбоит». Это чувствуют — кожей, нервами. А когда чувствуют… То, что происходит тогда, надо описывать с помощью особого метода. Я называю его «спецаналитикой».

Элиты борются между собой разными способами. В числе этих способов есть и силовое подавление, которое одна элитная группа осуществляет по отношению к другой. Иногда речь идет о том, что элитный спецтеррор проводится внутри одной профессии. Например, Ежов зачищал группу Ягоды, Берия — группу Ежова. В других случаях элитная группа с одной профессиональной спецификой истребляет элитную группу с другой профессиональной спецификой. Подобные «элитные зачистки» радикально отличаются от революций. Но иногда встраиваются в революционный процесс. В чем же разница?

Когда революционный матрос расстреливает реакционного генерала и жандарма, то это революционный террор. А когда генерал, апеллируя к революции, расстреливает жандармов, то это нечто другое. Каков аргумент у этого генерала? Жандарм — прислужник режима. А генерал не прислужник?

Генерал может перейти на сторону революции. И тогда он становится, например, красным генералом. В этом случае красный генерал может расстрелять белого генерала. И логично предположить, что жандарм тоже может перейти на сторону революции. И красный жандарм будет расстреливать белого.

То есть в «нормальных» революциях высшие сословия страдают достаточно равномерно. И столь же равномерно осуществляется переход представителей различных групп внутри высшего сословия на сторону революционного народа.

Именно так протекает любой «нормальный» революционный процесс. Строго говоря, он никогда не бывает «нормальным». Но чаще всего хотя бы видимость равномерности соблюдается.

А вот если армия (или ее элитная часть, например, тот же спецназ ГРУ) начнет «мочить» комитетчиков просто потому, что те комитетчики, то это не вполне революция. Это элитная «разборка», которая может сопровождаться элитной «зачисткой». А может и не сопровождаться. Спецназ может пострелять, поддержать какого-нибудь нужного им политика и уйти в казармы. А комитетчики разбегутся. Кто-то попадет под пули, а кто-то нет. Это один сценарий.

В другом сценарии спецназ и его кураторы в военной элите начнут целенаправленно добивать комитетчиков по факту их профессиональной принадлежности. Как все мы понимаем, и спецназ, и кураторы в силу профессиональной специфики не до конца приспособлены для таких зачисток.

Конечно, внутри рассматриваемых военных структур есть специалисты по ликвидации (например, по ликвидации представителей элиты враждебной страны). Но это достаточно штучный товар. Да и операции — точечные. А тут нужно, как минимум, составить списки на значительный контингент своих сограждан, проживающих по разным адресам и обладающих определенными навыками по части скрытности. А потом еще надо обнаружить этих сограждан. Свезти их в какие-то места и ликвидировать в достаточно большом количестве. А также скрыть следы ликвидации. Потому что такое пятно никого не красит.

Комитетчики хотя бы в принципе могут быть профессионально подготовлены к проведению массовых репрессий против определенных групп своего населения. Для того, чтобы так подготовить специалистов другого профиля, нужно время, желание и возможности. Это нужно делать тщательно и скрытно. Обнаружат такую подготовку — мало не покажется.

Это называется — осуществить спецпроект. Первичные навыки подобных избирательно-карательных спецпроектов военный контингент может приобрести в ходе специфических боевых действий. Но тогда речь должна идти об армии, которая имеет этот опыт… Да и то это не совсем тот опыт… Короче — есть специфика. Не ахти какая, но есть. Специфичность требует особого метода. Не ахти какого, но все же особого.

Назовем его «спецаналитикой» (рис. 48).

Рис. 48

Нам скажут, что не надо изобретать отдельный метод для описания перехода войск на сторону революционного народа ради свержения реакционного режима Чаушеску. Как оппонировать такому утверждению? Только показав, что все на самом деле было не совсем так. То есть применив этот самый спецаналитический метод.

1-3 декабря 1989 года на Мальте прошла встреча Горбачева и Буша-старшего. В ходе нее, как считают многие, и было принято решение о демонтаже режима Чаушеску.

4-6 декабря Чаушеску был в Москве с плановым визитом. Сразу по возвращении из Москвы, 6 декабря, румынский диктатор заявил членам своего Политбюро: «Все должны знать, что мы находимся в состоянии войны. Все, что сейчас происходит в Германии, Чехословакии и Болгарии или уже произошло в Польше и Венгрии, организовано Советским Союзом при поддержке американцев и Запада».

Чаушеску тут же заявил о контрреволюционном заговоре, ставящем целью свергнуть его режим. Центрами этого заговора были названы Москва и Будапешт.

15 декабря в трансильванском городе Тимишоара (венгерское название — Темешвара) вспыхнули волнения этнических венгров. Причиной стало решение властей о депортации в Венгрию авторитетного в венгерской общине священника Ласло Текеши.

16-17 декабря в Тимишоаре происходят столкновения между силами безопасности и демонстрантами. 72 человека убиты.

Теперь о тех, кто стрелял и в кого стреляли. Согласно общепринятой сразу же после революции версии, исполнителями стрельбы были солдаты армейских частей, которые были переданы в момент кризиса в оперативное управление политической полиции, секуритате.

Однако после окончания первого президентского срока Иона Илиеску и перехода власти к Эмилю Константинеску стали говорить о том, что приказы на стрельбу отдавали именно те генералы румынской армии, которые впоследствии были в первых рядах противников Чаушеску.

Конкретно речь идет о трех генералах:

— генерал-лейтенанте Викторе Атанасиу Стэнкулеску (на момент румынской революции — первый заместитель министра обороны Румынии);

— генерал-полковнике Штефане Гузе (на момент событий — также один из заместителей министра обороны);

— генерал-лейтенанте Михае Кицаке (тогда — командующий химическими войсками).

Более того, в 1999 году — при правлении Константинеску — Кицак и Стэнкулеску были приговорены к длительным срокам тюремного заключения за применение силы в Тимишоаре в начале румынской революции. Причем Стэнкулеску фактически избежал наказания, так как в момент приговора находился в эмиграции в Лондоне. А генерал-полковник Гузе, которого также обвиняли в применении силы в Тимишоаре, не был привлечен к судебной ответственности, так как скончался в 1994 году от онкологии.

Отметим, что в 2001 году, после «второго пришествия» Илиеску к власти, Стэнкулеску и Кицак были полностью оправданы. И теперь оба генерала ведут жизнь привилегированных румынских пенсионеров.

Что же касается самих демонстрантов, то в адрес главной «жертвы» и фактического организатора тимишоарских событий Ласло Текеши в постреволюционной Румынии звучали обвинения в сотрудничестве с секуритате. Более того, эксперты считают, что само венгерское национальное движение в Румынии достаточно плотно контролировалось как собственно румынской госбезопасностью — секуритате, так и венгерской разведкой, которая давно рассматривала своих братьев-венгров в Трансильвании как ключевой фактор дестабилизации Румынии. Причем такая венгерская (явно «не братская») позиция в отношении союзницы по Варшавскому договору и СЭВ, видимо, была санкционирована Москвой, с которой у Бухареста не складывались отношения.

Для секуритате поддержка (точнее, инфильтрация агентуры и захват ключевых позиций) в среде венгерских диссидентов имела свои резоны.

Во-первых, венгерские диссиденты — это инструмент давления как на самого диктатора, так и на ненавистную для ГБ армию.

Во-вторых, в Трансильвании значительная часть старшего и среднего офицерского состава секуритате состояла из местных венгров. И они уже вели свою игру, которая рано или поздно просто не могла не разойтись с целями режима Чаушеску.

В свете всего вышесказанного не исключено, что беспорядки в Тимишоаре были спровоцированы самой секуритате, которая хотела добиться своих целей. Например, «подставить» армию участием в подавлении беспорядков. Или… Возможно, игра была еще тоньше.

В 2003 году бывший высокопоставленный сотрудник охраны Николае Чаушеску, Думитар Бурлан, издал книгу «После 14 лет молчания двойник Чаушеску исповедуется». В ней он рассказывает о своей службе в охране Чаушеску, быте этой семьи, а также о своей специальной роли: в течение многих лет Бурлан исполнял роль двойника Чаушеску в операциях по организации передвижения диктатора по Бухаресту.

Так вот, Бурлан, который был очень близок к семье диктатора, вспоминает, что накануне революции 1989 года сын диктатора — Нику Чаушеску — вынашивал планы ограничения президентских полномочий отца и передачи всей полноты власти себе самому.

Забегая вперед, подчеркну, что итогом всей рассматриваемой румынской коллизии стали массовые расстрелы секуритатчиков, и что одним из центров этих расстрелов стала «вотчина» «красного кронпринца» Нику Чаушеску — Сибиу. Понятно, что в Сибиу верхушка местной секуритате — это доверенные люди сына диктатора, а весь более-менее толковый офицерский состав — это доверенные лица доверенных лиц. Таким образом, массовые расстрелы секуритатчиков в Сибиу — это удар по кадрам сына диктатора.

Более того, из всех детей Николае Чаушеску (кроме Нику, в семье был сын Валентин и дочь Зоя) Нику провел в тюрьме после расстрела родителей больше всех — шесть лет. А вот после освобождения из тюрьмы в 1995 году и до самой смерти (через год, в 1996 году) Нику Чаушеску оказался единственным из детей покойного диктатора, который сумел «прилично пристроиться» в серьезную внешнеторговую компанию.

В довершение всего заметим, что Нику Чаушеску — это не просто экстравагантный «коммунистический плейбой» и политически активный сын диктатора. Он близкий друг и бизнес-партнер такого видного международного бизнесмена, как известный по «делу "Бэнк оф Нью-Йорк"» Брюс Раппопорт. Эта дружба вряд ли сводилась только к «распилу бабок». Дружба с Раппопортом — это огромный транснациональный политический ресурс в руках Нику и той части секуритате, которая поставила на сына диктатора. И этот ресурс просто не мог не быть картой в той политической игре, которая велась накануне свержения Чаушеску.

Еще одна любопытная деталь.

12 сентября 1989 года парижская Figaro опубликовала статью о Румынии, в которой упоминается Фронт национального спасения — как «организация, до сих пор неизвестная, объединяющая реформаторов горбачевского толка». В момент свержения диктатуры именно эта организация во главе с Ионом Илиеску, о которой население прежде ничего не знало, взяла власть в свои руки!

Налицо очевидная «утечка». Причем «утечка» явно неслучайная и явно из неслучайного места. Франция эпохи Миттерана — очень близкий партнер режима Чаушеску. Более того, уже после падения румынского диктатора имели место несколько скандалов по поводу «спецфинансовых отношений» между Парижем и Бухарестом.

Знала ли секуритате о румынском ФНС? Конечно, знала. Возможно, какая-то часть (уже тогда крайне расколотой) секуритате этот ФНС и создала. И «вела», например, «на паях» с оппозиционными Чаушеску группами в армии. А тогда не исключено, что «утечка» в Figaro — это попытка французских спецслужб предупредить дружественного Чаушеску о том, что именно данную структуру готовят на роль его политического могильщика.

Суммируя все вышесказанное, можно сделать вывод, что к середине декабря ситуация в румынских верхах была накалена до предела. Свои интриги друг против друга (а заодно и против диктатора) плели обе стороны — и армия, и секуритате.

Причем секуритате (точнее, влиятельные круги внутри нее), видимо, не хотела окончательного падения Чаушеску, а желала передать полноту власти кому-то из семьи диктатора. Скорее всего, Нику Чаушеску.

А вот армия, видимо, была настроена более радикально. Ей нужно было не только убрать диктатора, но и не допустить прихода к власти угодного секуритате «наследника вождя». В первую очередь, Нику Чаушеску. Вот такова была диспозиция.

Однако вернемся к ходу «румынской революции».

18-20 декабря Чаушеску был с визитом в Иране. Этот визит был запланирован заранее. Однако в связи с тимишоарскими событиями он улетел в Тегеран без значительной части свиты и жены Елены, которая осталась в Бухаресте «на хозяйстве».

Почему Чаушеску вообще не отменил этот визит? Хотел показать, что у него все хорошо? Или летал туда с конкретной целью — попросить у иранских лидеров боевиков для подавления беспорядков? Ответа на этот вопрос нет до сих пор. Однако нельзя не зафиксировать странное поведение диктатора и не сказать, что зарубежный визит в такой обстановке не может не преследовать «чисто конкретные» цели.

При этом сам Бухарест с 19 декабря находился на военном положении. В городе хозяйничали полиция, госбезопасность и частично армия.

20 декабря в середине дня Чаушеску прибыл в Бухарест. В тот же день было принято решение провести на следующий день — 21 декабря — «митинг в поддержку социализма».

21 декабря в ходе проправительственного митинга среди толпы неожиданно появляются плакаты и выкрики против Чаушеску и его режима. Сотрудники секуритате пытаются схватить оппозиционных агитаторов, но нарываются на вооруженный (!!!) отпор. По официальной постреволюционной версии, вооруженный отпор оказали оппозиционно настроенные студенты. По неофициальной, в схватку с секуритате вступили одетые в штатское сотрудники румынской военной разведки. То есть армия публично и наглядно определилась в своей античаушесковской позиции.

И не только армия. Телевидение тут же, словно по мановению волшебной палочки, начинает антиправительственную пропаганду!

Взбешенный Чаушеску покидает митинг. В здании ЦК РКП он проводит совещание с членами Политбюро и силовиками и требует применения силы против демонстрантов. Все силовики, в том числе шеф секуритате и глава МВД, отказываются выполнять такой приказ, мотивируя тем, что применение силы лишь усугубит и без того сложную ситуацию.

Чаушеску покидает заседание, заявив, что присутствующие должны выбрать себе нового лидера государства, чьи приказы они хотели бы исполнять. Находившаяся здесь же Елена Чаушеску уговаривает мужа вернуться. Шефы госбезопасности и полиции, пусть и с оговорками, заявляют о своей готовности подчиниться президентскому указу о применении силы.

Лишь один человек — министр обороны Румынии генерал армии Василе Миля — категорически отказывается применять силу.

А дальше начинается нечто, что повернуло события.

В ночь с 21 на 22 декабря бухарестское радио сообщило о самоубийстве министра обороны. Причем самоубийство (убийство?) генерала Миля произошло в здании ЦК румынской компартии. В среде генералитета гибель Миля однозначно была расценена как расправа диктатора с неугодным министром и как вызов всему армейскому сообществу.

Отметим, что гибель министра обороны до сих пор вызывает множество споров, окончательного ответа на вопрос о ее причинах по-прежнему нет. В частности, в декабре 1999 года главный военный прокурор Румынии генерал Дан Войня заявлял, что органам военной юстиции известно имя человека, непосредственно убившего генерала Миля. Однако называть имя этого человека главный военный прокурор отказался. С тех пор никаких подвижек в деле о гибели министра обороны нет.

Повторимся, в любом случае гибель министра Миля однозначно и окончательно повернула сознание генералитета против режима Чаушеску.

В ночь на 22 декабря в Бухарест входят войска. Однако их цель уже не защита режима. Они берут под охрану здания бухарестского телецентра и Министерства обороны.

Утром того же дня фактический лидер античаушесковского генералитета, первый заместитель министра обороны генерал Стэнкулеску в телефонном разговоре с Чаушеску заявил, что президенту следует покинуть Бухарест, а по возможности и страну.

В первой половине дня 22 декабря Чаушеску и его жена на правительственном вертолете покидают Бухарест. На улицах столицы оппозиционеры братаются с армией. Город забит людьми; демонстранты, военные, просто зеваки, полно детей, которых отпустили из школ, а они на радостях пошли посмотреть на происходящее.

Вечером 22 декабря происходит то, что переворачивает сознание уже не только генералитета, но и среднего и младшего офицерского состава и солдат.

Сотрудники секуритате и некие лица, которых официальная пропаганда времен Илиеску будет именовать террористами, заняли высотные позиции в центре Бухареста (Королевская библиотека, правительственные здания и т. д.) и открыли огонь по толпе и армии.

Все тот же генерал Стэнкулеску приказывает армейским частям любыми средствами подавить сопротивление сотрудников госбезопасности. Армия открыла ответный огонь. В результате на улицах Бухареста появилось множество случайных жертв. Огнем армии была уничтожена Королевская библиотека, в которой были сосредоточены значительные силы секуритате. По официальным данным, только лишь в ходе бухарестской «уличной войны» было убито 1104 человека.

Вечером 23 декабря по румынскому телевидению выступил директор Технического издательства и лидер оппозиционных к Чаушеску партийцев Ион Илиеску, который объявил о создании Фронта национального спасения (того самого ФНС), прекращении президентских полномочий Чаушеску и переходе всей полноты власти в руки ФНС. Примечательно, что руководство ФНС заседало в здании Министерства обороны и плотнейшим образом взаимодействовало с генералами Стэнкулеску и Гузе.

Ожесточенные бои в Бухаресте продолжались до 25 декабря. Они прекратились лишь после того, как было объявлено о казни Николае и Елены Чаушеску, а их тела были продемонстрированы по телевидению.

После своего бегства из Бухареста 22 декабря Чаушеску пробыл несколько часов в одной из своих резиденций в румынской провинции. Затем они с женой покинули эту резиденцию и, по официальной версии, слонялись по проселочным дорогам, пытаясь на попутных автомобилях добраться до неустановленного пункта назначения. Чета Чаушеску была опознана 24 декабря водителем одной из таких машин. Этот водитель и передал их военным властям в городе Тырговиште.

В Тырговиште супругов Чаушеску поместили на территории воинской части. 25 декабря над ними был проведен короткий судебный процесс. Точнее, имитация процесса. Организатором всего этого был генерал Стэнкулеску. Приговор был заранее известен — расстрел.

В декабре 1999 года — к десятилетней годовщине румынской революции — в германской газете «Зюддойче цайтунг» появилось интервью полковника румынской армии Ионела Боеру, который в 1989 году непосредственно руководил «расстрельной командой», уничтожившей Чаушеску. Вот как он вспоминал о тех событиях. По словам Боеру, за час до казни к нему подошел генерал Стэнкулеску, который заявил буквально следующее: «Ты — единственный, кому я доверяю. Подбери себе двух добровольцев. Вы будете стрелять от бедра очередями».

Как пишет Боеру, он и его группа «испытывали большой страх, что могут отказать наши автоматы Калашникова или же в конечном итоге мы сами будем расстреляны». Впоследствии Боеру узнал, что стоявшая за его спиной группа солдат должна была уничтожить их, если «расстрельная команда» откажется выполнять свою работу.

По воспоминаниям Боеру, когда Чаушеску вели на расстрел, он напевал «Интернационал». Последними словами диктатора было: «Да здравствует свободная социалистическая Румыния! Долой предателей!» А Елена Чаушеску перед казнью плакала.

Боеру: «Когда их подвели к стене, я реагировал совершенно автоматически. Мы встали на расстоянии шести метров. Произошло то, чего я опасался. Мои коллеги начали стрелять слишком поздно. Только я расстрелял два магазина».

После начала стрельбы Чаушеску упал на колени, так как первые пули попали ему в ноги, а затем перевалился на спину. Елене первая пуля попала в шею, разорвав сонную артерию. После этого стоявшие за спиной Боеру солдаты открыли беспорядочный огонь по приговоренным.

Боеру утверждает, что в течение нескольких месяцев после казни диктатора он получал письма с угрозами от сторонников Чаушеску. Более того, его собственная жена отказывалась с ним разговаривать, считая его убийцей.

Сам же Боеру заявил германским журналистами, что не считает себя убийцей, хотя и осознает неоднозначность всего происшедшего. В качестве главной мотивации, которая подвигла его участвовать в казни супругов Чаушеску, он называет то, что «благодаря смерти Чаушеску его сторонники прекратили уличные бои».

Организатор суда над Чаушеску и его казни генерал Стэнкулеску столь же неоднозначно относится к происшедшему. Свое отношение он выразил следующими словами: «Казнь супругов Чаушеску — это страшный грех. И этот грех на мне». Однако Стэнкулеску тут же оговаривается, что этот грех заставила его принять на душу ситуация в Бухаресте, где сотрудники секуритате и некие террористы устроили настоящую бойню.

Более того, именно организованная в Бухаресте «уличная война» была оправданием массовых казней сотрудников секуритате в Бухаресте, Клуже, Тимишоаре и Сибиу.

Сотрудников секуритате привозили на автомобилях на территорию воинских частей, ставили к стене, расстреливали. Дальше тела расстрелянных увозили в неизвестном направлении, а на расстрел привозили новые партии секуритатчиков.

По данным экспертов, только в Клуже в течение суток — 25–26 декабря — таким способом были уничтожены 140 кадровых сотрудников госбезопасности и представителей их агентурного аппарата.

Понятно, что непосредственно этими расстрелами вряд ли занимались лишь бойцы особых подразделений румынской военной разведки. Хотя, конечно, в них участвовали и они. Но для всех расстрелов спецназовцев хватить не могло. Значит, к расстрелам не могли не привлекать и рядовых солдат румынской армии из числа обычных призывников, а также средний и младший офицерский состав.

Как их могли подвигнуть на участие в этом?

Тут уместно вспомнить слова полковника Боеру о том, что казнь Чаушеску помогла остановить бессмысленное и кровавое сопротивление сторонников диктатора. Понятно, что в ситуации бухарестской бойни ненависть к сотрудникам секуритате была такова, что она вызвала некие более глубокие чувства, чем простая корпоративная нелюбовь армии к ГБ.

И вот тут надо вновь вернуться к личностям тех, кто организовал бои в Бухаресте 22–25 декабря.

Сразу же после революции говорилось, что за боями в Бухаресте стояли сотрудники секуритате и некие «террористы». Под террористами понимались мобильные вооруженные группы, которые появлялись в самых неожиданных местах и устраивали стрельбу. В постреволюционные времена предполагали, что террористами могли быть арабские или иранские боевики, которых секуритате накануне событий завезла в страну. Напомним, что последний зарубежный визит Чаушеску был именно в Иран.

Однако в 1998 году была выдвинута новая версия тех событий. Главный военный прокурор генерал Дан Войня заявил, что никаких террористов не было, а была спланированная диверсия руководителей армии, которые пытались таким образом «отмыться» от возможных обвинений в причастности к событиям в Тимишоаре, а также оправдать поспешное уничтожение Чаушеску.

Более того, Войня заявлял, что и Илиеску может быть привлечен к суду в качестве обвиняемого за участие в организации диверсии. Якобы Илиеску был непосредственно причастен к гибели 80 человек в районе бухарестского телецентра. Отметим, что тогда же прокурор Войня инициировал уголовное преследование за причастность к чаушесковским репрессиям в Тимишоаре генерала Стэнкулеску и ряда его соратников.

Войня не сумел доказать причастность армейского руководства к деятельности так называемых «террористов». Равно как и противоположная сторона не смогла найти окончательных аргументов для обвинений в адрес секуритате. Таким образом, либо обе стороны — армия и секуритате — были в равной мере причастны к провокациям, либо их в Бухаресте стравливала какая-то «третья сила» — скорее всего, иностранного происхождения.

Выделим и еще одну особенность обсуждаемых «послереволюционных» событий. Все обвинения в адрес Илиеску и отличившихся в революцию генералов звучали в период правления Эмиля Константинеску. Различия между Илиеску и Константинеску состояли в том, что Илиеску был социал-демократом, воспитанным в среде партийных аппаратчиков реформистского толка, а Константинеску — либералом из числа бывших диссидентов.

Однако был и еще один нюанс. В 1998 году в адрес Константинеску выдвигалось обвинение в сотрудничестве с секуритате во времена правления Чаушеску. Это обвинение не было доказано, но и опровергнуто оно тоже не было. И не исключено, что репрессии против генералов, которые прекратились после повторного прихода Илиеску к власти в 2000 году, были местью каких-то сегментов секуритате, делавших ставку на Константинеску.

В любом случае, нельзя не понимать, что операция такого масштаба требует согласованного осуществления нескольких типов действий.

Прежде всего, нужны действия собственно идеологического характера.

Нужно оформить естественное недовольство одних силовых групп другими силовыми группами, придав этому недовольству проартикулированный характер и доведя его чуть ли не до уровня войны субкультур. Причем достаточно накаленной войны. Той, которая имеет место в случае межэтнических конфликтов. Это непростое занятие. Разжечь гражданскую войну трудно. Такой конфликт — еще труднее. Да, предпосылки для него всегда есть! Но попробуйте сделать эти предпосылки достаточно внятными и накаленными.

Нужны и организационные действия. Что значит внести подобную идеологию и даже субкультуру в соответствующий контингент? Это значит проводить весьма специфическую политработу. А как ее проводить? Рядом — контрразведчик. Значит, людей надо собирать тайно. А что значит собирать тайно? Их надо отбирать, следить за тем, чтобы не доносили. Все это охранять от посторонних глаз. Причем глаз достаточно профессиональных. Такого рода мероприятия должны быть осуществлены по отношению к большому количеству людей. Они должны носить массированный характер.

ЭТО ПО СИЛАМ ТОЛЬКО ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ.

Организационные и идеологические действия, соединенные в одно целое, — это что такое? Политическая война! Прошу еще раз вдуматься: рассмотренные нами задачи не под силу обычному военному контингенту, пусть даже и «специального назначения». Не его это профиль, совсем не его!

Как натравить красных на белых, понятно. И то это делается не мгновенно и не с помощью людей, привыкших стрелять или даже руководить военными операциями. Но как натравить военных на комитетчиков, распалив их до соответствующей степени? Конфликта интересов мало. Надо выработать и планомерно насадить… принцип разделения «свой — чужой», в котором «свой» — в одних погонах, а «чужой» — в других.

Короче, вы можете представить себе, что армия или ее специальные части в августе 1991 года будут атаковать Лубянку, сравнивать ее с землей, затем охотиться за разбежавшимися комитетчиками по всей стране, свозить их и расстреливать?

Для того, чтобы армию или какие-то ее части на это подвигнуть, нужна полноценная политическая организация, которую надо в этой армии разместить. И это должна быть мощная и эффективная организация. И не просто организация, а тайная организация. Причем такая, которая не только раскачает контингент (то есть соединит идеологию и организационную деятельность), но и направит его нужным образом (то есть добавит к рассмотренным компонентам деятельности деятельность собственно оперативную).

Однако и это не все. Нельзя добиться успеха в подобного рода затеях, не осуществляя параллельно с идеологической, организационной и оперативной деятельностью еще и деятельность собственно игрового характера. Хотя бы простейшую — то есть ту, которая называется «раскол элиты, которую надо уничтожить». Еще это называют «разводка» или…

Анализ румынских событий показывает, что существенной предпосылкой к успеху разгрома румынских чекистов стал именно раскол самих чекистских элит, сложная игра этих элит против своего руководства, противоречивость позиций самого руководства. И весь тот климат, который не позволял состояться мобилизации, одновременно претендуя на жесткость. Но что такое элитный раскол внутри некоего спецслужбистского комьюнити с политическими претензиями? Как он устроен? Какова его тонкая структура? Как он функционирует?

Все эти вопросы в сущности и побудили меня к написанию этой книги. Все, что я делал до сих пор, — общая часть исследования. Оставаясь в рамках общих рассуждений, я не раскрою тему. И потому пора переходить от методологии к применению метода.