Народ — сложная развивающаяся система, в нем все время возникают противоречия, расколы, социальные и культурные конфликты. В норме эти процессы разделения уравновешены с процессами соединения: противоречия разрешаются, конфликтующие стороны приходят к компромиссу, возникают и укрепляются новые связи, так что детям даже непонятны распри отцов. Но иногда распад резко усиливается — под влиянием кризиса или перерастания противоречий в холодную гражданскую войну. А уж если в этом заинтересованы мощные внешние силы, то ведется целенаправленная программа демонтажа народа — расколы создаются и углубляются с помощью сильных технологий (политических, экономических, культурных).

Удар такой программы приняли на себя русские — не будучи к ней готовы. Они понесли большие потери, однако смогли оказать стихийное вязкое сопротивление. Теперь надо организовать это сопротивление более рационально и творчески и готовиться к контрнаступлению.

Первым делом для этого нам надо знать, в чем состоит то разделение, которое необходимо преодолеть. Между кем и кем это разделение? В чем противоречие разделившихся частей? Через какие трещины и пропасти надо перекинуть мосты, какие рвы засыпать? Надо ли соединять то, что разделилось, или лучше отпустить друг друга с миром и найти способ дальнейшего мирного сосуществования?

В этой книжке мы собрались обсудить все эти вопросы в спокойном предварительном разговоре, не навязывая друг другу готовые идеологические схемы. Кто собрался? Те, кто чувствует тревогу оттого, что мощные силы расщепляют, растаскивают то, что можно назвать русским миром. Это сложный, обобщенный образ всего того, что мы воспринимаем как русское. В дальнейшем надо будет строить и дополнять этот образ, касаясь то одной, то другой его стороны. Сейчас скажем только, что ядро его, его создатель и держатель — русский народ. Именно на это ядро и направлены сейчас центробежные, разделяющие силы.

Надо ли им противодействовать, надо ли препятствовать разделению? Конечно! Ничто сложное и красивое не уцелеет, если иссякнут силы, противодействующие распаду и разложению — даже в неживой природе. Народы, которые в какой-то момент утрачивали ощущение угрозы разделения или не находили средств преодолеть эту угрозу, просто исчезали с лица земли, растворялись в других, более умелых народах — или просто вымирали. «Народ, разделившийся сам в себе, не устоит» — эту библейскую мудрость забывать нельзя, она проверена опытом тысячелетий.

Любая человеческая общность, даже такая маленькая, как семья, в ходе своего развития изменяется. Какие-то связи ослабевают или даже рвутся, другие возникают или укрепляются. Идет каждодневное обновление, ремонт, пересборка. Это не природный естественный процесс, тут нужны усилия ума и души, творчество и воля. Бывают моменты кризиса, когда обновление и созидание подавлены, а разрывы и отчуждение нарастают. Как правило, находятся и отравители, которые подливают яда ревности, соблазняют «сбросить узы», готовы плеснуть керосина на тлеющие угли взаимных обид. Это — вечная угроза для семей и народов. Но бывает, что развод и разделение необходимы и даже спасительны. Понять это — нужна мудрость и дар предвидения, суметь перейти через драму разделения с минимальным ущербом — большое искусство. Еще большее искусство — преодолеть разделение, если оно было ошибкой. Об этом и разговор.

Мы считаем, что русский народ, наша драгоценная соборная общность, испытал за XX век тяжелейшие удары, которые нанесли ему тяжелые раны и повлекли за собой глубокие расколы. Очень многие раны мы сумели залечить и трещины заделать. Даже братоубийство Гражданской войны мы смогли искупить огромным трудом и общенародным подвигом Великой Отечественной войны. Мы вновь осознали себя одним русским народом, гражданами одного государства. Но в конце XX века, в очень сложной обстановке быстрых перемен и внутри страны, и в мире, мы выпустили из рук нить своей судьбы, были сбиты с толку. И сразу получили серию таких ударов, к которым не были готовы и смысла которых даже не смогли быстро разобрать. Мы опять погрузились в Смуту, главный результат которой — разделение народа.

Это разделение идет по стольким направлениям и с такой скоростью, что связность русского народа приближается к той критической черте, за которой начинается распад. Это выражается в множестве признаков — и в хозяйстве, и в культуре, и в хаотичности сознания, и в политической беспомощности населения. Да взять самое наглядное, как на ладони, разделение — пространственное. Множество русских, миллионы, остались за рубежами той России, которая сохранилась как ядро после развала Советского Союза. Но ни мы в Российской Федерации, ни они, за ближними границами, не можем наладить тесного взаимодействия ни в какой области. Мы даже плохо знаем, как они живут, что думают, как видят будущее. А ведь современность дает новые средства общения, которые неподвластны политическим границам. Разве не обязаны мы найти способы объединения в сложившихся новых условиях! Мы же должны питать друг друга культурой, языком, опытом — мы нужны друг другу как части одного народа, который попал в большую передрягу.

Но это разделение — очевидность. Важнее и глубже разделение русских «в себе самих», ослабление или разрыв всех главных связей, соединяющих нас в народ. При этом каждый, укрывшись в «своей хате с краю», по каплям утрачивает свою русскость, ибо поодиночке ее не уберечь. Ее хранит народ в целом.

Давайте проведем техосмотр всех этих главных связей, одну за другой. Тогда и станет виднее, что надо связывать, что зачищать, что сваривать.

Почему возникла задача соединения русского народа? Потому, что в ходе тяжелого кризиса оказались ослаблены или разорваны многие связи, соединяющие людей в народ как особую общность, «большую семью». Народ разрыхлился, рассыпался на мириады малых групп разного рода. Русские люди остались, а «большой семьи» нет. А значит, и русскость их постепенно слабеет, не подпитываясь общей народной памятью, совестью, разумом.

Вновь соединить русских людей в народ — значит, восстановить и укрепить разорванные или ослабленные связи, заменить и обновить ветхие и потерявшие силу. Для этого помимо желания и воли нужно знание. В прошлом это знание накапливалось опытом ошибок, побед и поражений, передавалось от поколения к поколению, откладывалось в традиции. Оно относилось к категории «неявного» знания. За последнюю сотню лет развилась наука, которая собирает и проверяет это знание и опыт многих народов, придает ему явный и четкий характер, излагает в научной и учебной литературе. Это большое подспорье, и русским сегодня надо на это знание опираться. Образования и способности здраво мыслить у нас для этого хватит. В серии этих коротких текстов мы изложим некоторые достаточно надежно установленные правила, которые нам полезно знать для работы по восстановлению связности и единства русского народа.

Любой кризис жизнеустройства народа затрагивает механизмы созидания и воспроизводства связующих сил. Кризисы, как и болезни у человека — неизбежная и необходимая часть жизни народов. Но иногда кризис принимает такую форму, что обновление механизмов созидания подавляется, а ослабление и разрыв связей продолжаются. Хорошо видимыми симптомами такого незаметного вначале распада большого народа служит обострение этнического чувства живущих с ним в одной стране малых общностей — при ослаблении защитной силы большого народа люди мобилизуют этничность близкого окружения. Это мы сегодня видим и на Кавказе, и в Сибири.

При этом происходит «разукрупнение» народов, они как бы возвращаются на уровень племенных союзов. Одновременно идет откат назад этнического самосознания, начинаются поиски древних корней, споры о происхождении, попытки возрождения язычества. Элементы национального сознания народа вытесняются сознанием племенным. Известно, что народ в большей степени смотрит в будущее, чем в прошлое. Он непрерывно себя строит. Племя как продукт распада народа «смотрит в прошлое», сплачивается мифом о «золотом веке».

Такое воздействие кризиса в России наблюдается во многих народах. Так, долгий процесс сближения родственных народностей мокша и эрзя почти соединил их в большой единый мордовский народ. В ходе кризиса между ними стала нарастать отчужденность, они стали замыкаться в себе. То же самое мы видим у ряда других народов. В периоды такого недомогания от всех требуется чуткость и осторожность, как к человеку во время болезни.

Возникают и расхождения, по ряду вопросов, между русскими и проживающими рядом с ними представителями других народов — хотя раньше таких расхождений и не предполагалось. Кризис обостряет этническое сознание нерусских народов — при том, что у русских преобладает гражданское сознание. Происходит расщепление региональной общности, у двух основных групп населения нарастает различие в их самосознании. Даже на выборах большинство нередко начинает голосовать по национальному признаку. Это ослабляет в целом соединение населения в народ России.

Сохранение традиций и недопущение быстрой глубокой ломки жизнеустройства — залог сохранения этнических связей народа. Сергей Есенин сказал:

Человек в этом мире не бревенчатый дом,
Не всегда перестроишь наново.

Тем более это можно сказать о народе. Перемена устоявшихся порядков — всегда трудный процесс, но когда господствующие политические силы начинают ломать всю систему жизнеустройства, это наносит народу тяжелую травму. Такую травму мы получили в 90-е годы. Теперь надо залечивать ее и производить «ремонт» всей системы связей.

И мы сами, и патриотическая часть госаппарата должны знать, чего нельзя делать, чтобы еще больше не ослабить связность нашего народа, и что надо делать, чтобы ее укрепить.

Утверждение о необходимости укрепления связности русского народа многих удивляет. Разве требуется объединять русских? Разве они не соединены накрепко уже самим своим именем русские? Соединены, но недостаточно, имя — одна из множества нитей, которые связывают людей в народ. Иначе бы никогда не пришлось русским стрелять в русских, и на поле боя, и у стенки.

Люди стягиваются в народ множеством типов связей — только самых важных можно набрать до сотни. А если собрать все связи в «пучки», то главных пучков будет около десятка. Это пучки связей через государство и хозяйство, через язык и культуру, через общий взгляд на мир (и религиозный, и научный), через память и родство — обо всем этом нужен большой разговор.

В жизни народа постоянно какие-то связи ослабевают или рвутся, их все время надо чинить, укреплять, протягивать новые. Этим занимается, того не осознавая, весь народ — каждый русский, как ткачиха у станка, все время бегает, завязывая оборвавшиеся нити. А кто-то этим занимается сознательно и усиленно, по долгу службы — государи и учителя в школе, священники в церкви, писатели и журналисты, офицеры в своих ротах и полках. Но есть и такие, кто, спрятав бритву между пальцами, подрезает, а в удобный момент и с маху рубит эти нити.

Бывают тяжелые кризисы, когда этот ткацкий станок идет вразнос и не то что нити, а прямо ткань кромсает. В народе возникают мелкие и глубокие трещины, потом разломы. Если их рост не остановить, может образоваться пропасть, через которую уже не перекинуть мост — расколотые части народа скатываются к гражданской войне.

Кризисы обычно сначала поражают верхушку, она первая перестает восстанавливать ткань народа и даже сама рвет ее на части. Такой кризис мы и переживаем вот уже двадцать лет — он то подведет нас к краю пропасти, то слегка отпустит. Тут и нужна самоорганизация тех, кто пытается скрепить связи народа, не дать трещинам превратиться в разломы, а разломам в пропасти. Мы «снизу» пытаемся затормозить процесс распада, соединить, какие возможно, порванные нити.

На какие типы расколов надо направлять усилия в срочном порядке?

Грубо говоря, есть два типа трещин, которые разделяют сегодня народ. Одни из них, мелкие, покрыли всю ткань нашего народа. Они разделяют всех, все наши классы, сословия, профессии на мелкие группы и группки, на клики и кланы — в пределе, на семьи и даже одинокие личности. Они превращают всю глыбу народа в кучу песка. Конечно, до этого дело не доходит, но уже сейчас глыбу нашу разрыхлили до опасного состояния.

Другой тип — разломы народа на большие куски, на части, которые отдаляются друг от друга. Между ними растет отчуждение, потом неприязнь, а у особенно активных даже и ненависть.

В работе по объединению надо иметь в виду оба эти типа разделений. Надо не только восстанавливать тонкие нити «молекулярных» связей между личностями, семьями, группами, но и обязательно наводить мосты между расходящимися частями, пока не образовались пропасти. Если этого не будет, то начнется процесс объединения внутри разных частей, но уже на почве ненависти, через создание образа врага в лице другой части нашего народа. Когда маховик такого «разделяющего объединения» раскрутится, остановить его будет очень трудно. Дело пойдет к катастрофе.

Пока что большинство русских такому ходу событий сопротивляется. Но ведь не только большинство решает исход дела. А в том меньшинстве, которое взяло курс на отщепление от народа, которое перекачивает свои шальные деньги за рубеж и отправляет туда жен и детей, похоже, идет процесс сплочения именно на основе социальной ненависти, которая легко может превратиться в национальную.

По нашим расчетам, ни один разлом в России еще не достиг того порога, за которым будет необратимый разрыв. Но времени мало, действовать надо в аварийном режиме.

Мы начали разговор о том, где прошли по русскому народу трещины и разломы, что мы можем поправить или хотя бы сгладить острые углы. Сказали, что главное разделение прошло между всеми и каждым. Люди съежились, сплотились семьями и маленькими группами, отдаляются друг от друга, как разбегаются атомы газа в пустоте.

Но сначала народ раскололи на большие блоки — и так умело раскололи, что мелкие трещины прошли и по всем частям. Значит, надо определить, на какие блоки нас разделили. В каких же плоскостях прошли разломы? В двух — социальной и национальной. Это — те плоскости, в которых уложены пучки главных связей, соединяющих людей в народы. Связей общего хозяйства, общей культуры, общей памяти.

Для России обе эти плоскости были одинаково важны и связаны неразрывно. Болезни социальные всегда принимали у нас национальную окраску — и наоборот. Так же и достижения. В обеих этих плоскостях за последние двадцать лет произошли срывы и катастрофы. Какие-то обвалы были устроены диверсантами — когда в стране разлад, они лезут через все щели. Не в них сейчас дело, а в той лавине, которая стронулась от всех мелких взрывов. Вниз мы сползаем все вместе, но уже разделенные на части. Между какими же частями возникли самые острые противоречия?

И наши, и западные социологи непрерывно изучают этот вопрос, нас облепили электродами и датчиками, как испытуемых. Людям предлагают десяток типичных «межгрупповых противоречий» и просят указать, по мнению опрашиваемых, главные. Самым острым население считает противоречие между богатыми и бедными. Второе место — противоречия между русскими и нерусскими. Вот два главные разлома, их видят все — богатые и бедные, русские и нерусские. Не будем, как страус, прятать голову в песок от этой тяжелой реальности.

Но не будем и рвать на груди рубаху, возбуждая эмоции. Эту реальность надо понять — и найти способ ее преобразовать. Причем преобразовать, не доводя дело до катастрофы тотальной, которая всех испепелит. Это мы всегда успеем.

Верными стали старые слова: никто не даст нам избавленья — ни Бог, ни царь и ни герой. Бог от нас, похоже, на время отвернулся, что неудивительно. Царя пока еще нет в Кремле. А герои… Лучше бы пока без них, они ведь если начнут, их уже не остановишь.

В чем дело, почему противостояние богатых и бедных? Разве, когда ломали советский уравнительный порядок, было непонятно, что произойдет социальное разделение народа? Чего ожидали люди, голосуя за Ельцина?

Дело прошлое, но точку поставить надо. Правящая верхушка и ее подручные совершили подлог. Того, что они натворили с народным хозяйством, никто не обещал, а мы не ожидали. Народ был обманут, и за это рано или поздно жулики получат по заслугам. Но и сам народ, и его интеллигенция оказались слишком простодушными, они дали обвести себя вокруг пальца. Признаков подлога было достаточно, но их не желали видеть, поверили краснобаям — сначала Горбачеву, потом Ельцину. Так хозяйство наше было отдано на поток и разграбление. Мало того, что ценная его часть была продана за рубеж и деньги утекли туда же, так еще управляющими новые собственники оказались никудышными. Они угробили хозяйство второй в мире экономической державы. При этом ведут себя по-хамски, тычут людям в глаза свое неправедное богатство, читают им мораль.

Народным достоянием завладела часть общества, начисто лишенная созидательного инстинкта. А человек труда, который обустраивал и содержал страну, втоптан в нищету и бесправие. Вот в чем национальная трагедия. И разделение народа произошло вовсе не потому, что бедные завидуют богатым и хотели бы отнять у них кошелек. Дело в том, что нищета честных трудящихся людей, часто высокой квалификации, есть нестерпимое надругательство над разумом и совестью. Такое состояние разрушает народ и страну.

На этом пути выхода из кризиса не будет, нефтедоллары — временная передышка. Они даны нам свыше для проверки — одумаемся ли мы, сможем ли разумно истратить эти шальные деньги? А жить можно только своим производством, а не красть у детей и внуков.

Есть ли возможность воссоединить две части разорванного народа? Мы считаем, что такая возможность еще есть. Эти части социально разделены, но они еще не стали враждебными расами (классами). Половина богатых сознает, что это их богатство — плод уродливых социальных условий. Как граждане, они тоже считают, что проиграли от реформ. Эти люди не стали ни извергами, ни изгоями, они будут работать на восстановление страны. Отщепенцев, которые поклоняются маммоне, среди русских еще немного. Они не решат нашу судьбу, если мы найдем разумное, приемлемое для подавляющего большинства решение.

Это решение и надо вырабатывать совместно всем тем, кто желает объединения.

Уже говорилось, что сегодня самым глубоким расколом население России считает разделение между богатыми и бедными. Диалог об этой линии раскола — важная тема в национальной повестке дня русских. О богатстве и бедности говорят даже на Всемирном русском соборе в Храме Христа-Спасителя.

Но разговор больших политиков и иерархов Церкви в таком высоком месте ограничен нормами этикета. Мы должны сформулировать тему на своем языке. Обратим внимание на ту сторону проблемы, от которой уходят и наверху, и внизу. Суть ее такова: по достижении некоторого порога в разделении богатых и бедных (в социальном расслоении) это разделение смыкается с разделением на русских и нерусских. И тогда образуется пропасть, навести мосты через которую становится уже очень трудно.

Речь идет о том, что в один народ собираются люди, ведущие совместимый, понятный всем образ жизни. Иными словами, социальное расслоение народа не может быть слишком глубоким. Когда оно достигает «красной черты», разделенные социально общности начинают расходиться по разным дорогам и приобретают черты разных народов. Богатые становятся новыми русскими, что равносильно нерусским. Если от большинства («тела народа») отходит небольшая общность, в народе считают ее «отщепенцами» (а иногда и «врагами народа»). Если оказывается, что эта общность отделяется не по своей воле, а в силу созданных властью и обществом условий, ее называют «отверженными» или «изгоями». В любом случае речь идет о разделении народа.

Это мы и переживаем сегодня, но подобные драмы наш народ переживал и в прошлом. Они кончались трагедиями. Наложение этнических и социальных признаков — общее явление. Этнизация социальных групп — важная сторона политических процессов. В начале XX века социальный конфликт в России «рассек народ на части» — вплоть до гражданской войны. Крестьяне воевали со своими соплеменниками-помещиками как с иным, враждебным народом. Классовое и этническое чувство превращаются друг в друга.

Крестьяне сравнивали помещиков с французами 1812 года. Так, сход крестьян дер. Куниловой Тверской губ. писал в наказе 1906 г.: «Если Государственная дума не облегчит нас от злых врагов-помещиков, то придется нам, крестьянам, все земледельческие орудия перековать на военные штыки и на другие военные орудия и напомнить 1812 год, в котором наши предки защищали свою родину от врагов французов, а нам от злых кровопийных помещиков».

Как дошли до этого, хорошо известно — отделяться от русских начала элита, богатое меньшинство. А.С. Грибоедов писал: «Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно, заключил бы из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые еще не успели перемешаться обычаями и нравами».

На деле крестьяне долго противились такому расколу, но стоило им поднять голос, элита метнулась от «народопоклонства» к «народоненавистничеству». То же произошло и с рабочими. После 1905 г. привилегированные слои стали относиться к ним как к враждебной расе. Пролетарии и буржуа на этапе становления капитализма были двумя разными этносами. Отношение между капиталистом и рабочим по типу было в тот период частным случаем межэтнических отношений — отношений между колонизатором и колонизуемым.

В результате в первую русскую революцию «народ-крестьянство соединился с народом-рабочим». Возникло уточненное понятие «трудовой народ». После 1916 г. буржуазию и помещиков стали называть «внутренними немцами» — народом — врагом. Но к этому привели те, кто считал себя «белой костью». Они и стали отщепенцами. Надо бы из их опыта извлечь урок, но сегодня «белая кость» с помощью телевидения сумела обратить гнев сытых как раз на крестьян и рабочих. Видно, на чужих уроках учиться мы еще не научились.

В народе возникают расколы, когда какая-то его часть резко меняет важную установку мировоззрения — так, что остальные не могут с этим примириться и не имеют времени и сил договориться. Тут речь не о мелочах, а о вещах, которые для людей считаются главными. Так, например, произошел раскол в русской церкви. Так мусульмане раскололись на суннитов и шиитов, а немцы при Реформации погрузились в Тридцатилетнюю войну, которая стоила им ²/₃ жизней. Такие расколы зарастают медленно, заинтересованные силы могут рану растравить (как это мы видим в Ираке).

Расколы, возникающие как будто из интереса, даже чисто экономического, на деле тоже связаны с изменением мировоззрения, что вызывает ответную ненависть. Одно из таких изменений связано с представлением о человеке. Что есть человек? В глубине это вопрос религиозный, но в наше время его обычно маскируют учеными рассуждениями.

Христианство определило, что люди равны как дети Божьи, «братья во Христе». Отсюда «человек человеку брат» — как отрицание языческого (римского) «человек человеку волк». Православие твердо стоит на этом, а в важной ветви протестантизма (у кальвинистов) было принято учение о предопределенности. Согласно ему Христос пошел на крест не за всех, а лишь за избранных. Остальные (отверженные) остались с неискупленными грехами и уже при рождении осуждены на вечные муки. Видимым признаком избранности стало считаться богатство, признаком отверженности — бедность.

Это соединилось с интересом богатых и породило целую идеологию. Мол, человеческий род не един, а разделен, как у животных, на разные виды. Из расизма, который как раз в то время изобрели, чтобы оправдать обращение в рабство и ограбление «цветных», в социальную философию Запада перенесли понятие «раса бедных» и «раса богатых» (рабочие тоже считались особой расой). Возник социальный расизм. Потом подоспел дарвинизм, и эту идеологию украсили научными словечками (это «социал-дарвинизм»).

Русская культура отвергла социал-дарвинизм категорически, тут единым фронтом выступали наука и Церковь (этот отпор вошел в мировую историю культуры как выдающееся событие). Но когда крестьяне в начале XX века стали настойчиво требовать вернуть им землю и наметилась их смычка с рабочими, русское либеральное дворянство и буржуазия качнулись к «народоненавистничеству». Будучи западниками, они получили оттуда готовую идеологию и вдруг заговорили на языке социал-дарвинизма. Большая часть элиты впала в социальный расизм. Рабочие и крестьяне стали для нее низшей расой.

Это сразу вызвало культурный раскол во всех слоях народа (хотя и в разных пропорциях). Потому и вся революция пошла не по Марксу — боролись не классы, а части расколотого народа, как будто разные народы.

Основная масса народа долго не могла поверить в расизм элиты, считала его проявлением сословного эгоизма. Ответный расизм возник только к концу Первой мировой войны, а проявился уже после Февраля 1917 г., летом.

Эта история для нас урок. Сегодня она повторяется в худшем варианте. В годы перестройки социал-дарвинизм стал почти официальной идеологией, она внедрялась в умы всей силой СМИ. Многие ей соблазнились, тем более что она подкреплялась шансами поживиться за счет «низшей расы». Этот резкий разрыв с традиционным русским и православным представлением о человеке проложил важную линию раскола. Она накладывается на другие, более мягкие линии разделения (например, между поколениями, социальными группами, профессиями), и тем укрепляется.

Теперь, в отличие от начала XX века, часть тех, кто возомнил себя «белой костью», а остальных «быдлом», количественно довольно велика, больше и агрессивность. Достаточно почитать в Интернете рассуждения этой «расы», чтобы оценить, как далеко она откатилась и от русской культуры, и даже от современного Запада. Мы имеем дело с социальным расизмом без всяких украшений. И в то же время каким-то детским, нерасчетливым.

Большинство «ребят» забрело в этот тупик от того идейного хаоса, что создан кризисом. Потащились за дудочкой совратителей. С ними надо налаживать разговор, пока они не зашли слишком далеко и пока не возник ответный расизм, делающий их изгоями. Тогда преодолеть этот раскол будет очень трудно. Материал «расовой» ненависти должен будет выгореть и сожжет многих.

Мы говорили, что в эпохи кризисов происходят такие расколы народов: от них отщепляются социальные группы, которые начинают осознавать себя особыми народами, иногда «новыми» (как «новые русские»). Сходство материального уровня жизни ведет к сходству культуры и мировоззрения, отношения к людям и государству, моральных норм. Это так бросалось в глаза, что премьер-министр Англии Дизраэли говорил о «расе богатых» и «расе бедных». Отцы политэкономии учили, что первая функция рынка — через зарплату регулировать численность расы бедных.

Люди богатых «иных народов» по-особому одеваются и говорят, учатся в особых школах, иногда в общении между собой даже переходят на чужой язык (как русские дворяне, начавшие говорить по-французски).

Но «этнизация» социальных групп, то есть их самоосознание как особых народов, происходит не только сверху, но и снизу. Совместное проживание людей в условиях бедности порождает самосознание, близкое к этническому. Крайняя бедность изолирует людей от общества, и они объединяются этой бедой. В периоды длительного социального бедствия даже возникают кочующие общности бедняков, прямо называющих себя «народами», даже получившими собственное имя.

Переплетение социальных и этнических способов сплочения наблюдаются при внедрении в «национальные» государства Запада мигрантов из других стран. Даже во Франции, которая гордится своим опытом объединения множества народов в единую нацию французов, интеграция мигрантов не удалась — их загоняли в гетто. Французская нация, ее социальный строй и государство не справились с задачей интеграции мигрантов в общество.

Пестрая смесь негров, арабов и азиатов образовала особый социальный класс. А во втором поколении, говорящие уже по-французски подростки, дети из этого класса, объединенные общим социальным положением, превратились в совершенно новый народ. Это называют новый «трайбализм» (от слова tribe — племя). Дети иммигрантов уже не следуют традициям или религиям своих отцов и дедов, они — не арабы или лаосцы, не мусульмане или буддисты. Эта молодежь, выросшая во Франции и говорящая по-французски, но не ставшая французами, сплотилась как племя, враждебное французам.

«Трайбализм обездоленных» приобретает на Западе радикальные формы. «Племена» начинают время от времени показывать свою сплоченность и степень своей вражды. Например, полтора года назад произошел взрыв ненависти такой молодежи в предместьях Парижа. У этого племени нет ни программы, ни конкретного противника, ни даже связных требований. То, что они делают, на Западе уже десять лет назад предсказали как «молекулярную гражданскую войну» — войну без фронта и без цели, войну как месть обществу, отбросившему часть населения как обузу. Десять лет назад эта война виделась как социальная, но теперь она приобрела черты войны этнической.

У любого народа важным является представление о бедности — отношение к тому, что часть соплеменников живет в нищете. Русские культурные установки, выводимые из крестьянского общинного коммунизма и Православия, исходили из того, что бедность есть порождение несправедливости и потому она — зло. По типу распределения благ русский строй жизни и в царское, и в советское время резко отличался от Запада — в нем были сильны уравнительные принципы, предотвращающие крайнюю бедность. Во время нынешней реформы эти принципы были отвергнуты, и именно Запад был взят за образец «правильного» жизнеустройства, устраняющего ненавистную «уравниловку». Отрицание уравниловки и есть оправдание бедности, придание ей законного характера.

Реформа действительно делит наш народ на две расы, живущие в разных мирах и как будто в разных «Россиях» — на богатых и бедных. Тонкая прослойка «среднего класса» уже не может их соединить, и они расходятся на два враждебных народа. Этот раскол еще не свершился окончательно, но мы уже на его пороге.

От тела народа «внизу» отщепляется общность людей, живущих в крайней бедности. В результате реформ в Российской Федерации образовалось «социальное дно», составляющее около 10 % городского населения или 11 млн. человек. В состав его входят нищие, бездомные, беспризорные дети и уличные проститутки. Большинство нищих и бездомных имеют среднее и среднее специальное образование, а 6 % — высшее. Такого «дна» не бывало в истории человечества ни в одной стране.

Сложился и слой «придонья», размеры которого оцениваются в 5 % населения (7 млн. человек). Как сказано в отчете социологов, находящиеся в нем люди «испытывают панику» — они еще в обществе, но с отчаянием видят, что им не удержаться в нем. Постоянно испытывают чувство тревоги 83 % неимущих россиян и 80 % бедных.

Общий вывод социологов в главном журнале Российской Академии наук «Социологические исследования» таков: «В обществе действует эффективный механизм «всасывания» людей на «дно», главными составляющими которого являются методы проведения нынешних экономических реформ, безудержная деятельность криминальных структур и неспособность государства защитить своих граждан».

Это — образование пропасти, отделяющей от русского народа общность величиной около 18 миллионов человек. При этом и большинство становится не вполне русскими — признать нищету ближних как норму жизни значит отвергнуть русскую культуру и Православие.

Ответ на вопрос «Что есть человек?» лежит в ядре культуры любого народа и предопределяет облик всего национального жизнеустройства. Приняв какую-то определенную «модель человека», народ наращивает на нее все остальное — понимание прав человека и его обязанностей, благодати и греха, правильных, предосудительных или преступных отношений с другими людьми, с семьей, с государством и даже с природой. Все это формирует и этническое (или, в современности, национальное) самосознание — представление о человеке своего народа и его отношениях с людьми других народов.

С момента возникновения человека его осознание самого себя именно как человека складывалось коллективно в виде мифа, а позже в форме религиозного представления. Образы человека в разных религиях и даже в разных конфессиях одной и той же религии сильно различаются. Религиозные представления, на основе которых и складывались все большие культуры, и до сих пор задают нам главные контуры образа человека, хотя мы редко это сознаем. «Наш», русский образ уже отпечатался в подсознании и кажется нам «естественным». Поэтому мы так болезненно воспринимаем попытки его разрушить или переделать.

С образом, уходящим корнями в религию, в нашем сознании сосуществуют научные представления. Они не конфликтуют, поскольку культура выработала способы не смешивать разные способы видеть мир (хотя иногда конъюнктурные моменты порождают всякие «кампании»).

Надо принять и обдумать тот факт, что представление о человеке входит в «культурный генотип» народа и потому очень устойчиво. Но в то же время оно и подвижно, на него влияет и наше бытие, и наше сознание — а они, несомненно, изменяются. Вот эту подвижность мы обычно недооцениваем.

Значит, русские представления о человеке, которые нас в первую очередь интересуют, надо брать исторически. Ясно, например, что представления славянских племен, из которых позже был собран русский народ, принципиально изменились после принятия христианства — по мере того, как оно проникало в души и разум людей. Короче, для нас актуально развитие представлений о человеке в русской культуре начиная с XVI века, вместе со строительством и укреплением Российской империи.

Описание представлений о человеке, которые сложились в разных культурах, занимается наука антропология (предмет этнографии, которая с антропологией тесно связана — описание обычаев и материальной культуры народов). Подавляющее большинство исследований в этнографии и антропологии сделано учеными Запада (или получившими образование на Западе). Это знание было насущно необходимо Западу со времени Великих географических открытий, а потом для управления колониями, а потом для борьбы с антиколониальными движениями, а потом для эксплуатации «третьего мира». Знаешь, как в народе представляют себе, что такое человек, — имеешь ключик к этому народу. В США говорилось, например, что их антропологи были причастны к свержению правительства Альенде в Чили — советовали, как надо действовать именно среди чилийцев. В 70-е годы в США работали две трети антропологов и этнологов всего мира. Они имел достаточно ресурсов, чтобы вести работы во всех частях света.

При таком положении дел любое исследование в антропологии представляло собой контакт западного и незападного обществ и всегда включало в себя их сравнение. Любой отчет, статья или книга о таких исследованиях представляли нам два образа, с выявлением их различий, часто очень тонких. Вот так видят человека в западных культурах, а так — китайцы, индусы, русские и пр.

По каким путям пошли представления о человеке после раскола христианства на Западное (Католическое) и Восточное (Православие)? Пережив Средневековье, Возрождение и Просвещение, западная культура прониклась «духом капитализма». Здесь произошла глубокая духовная революция — Реформация. Ее значение далеко выходит за рамки религии. Здесь вспомнили и модернизировали римскую формулу: «Человек человеку волк». На языке науки человек был назван индивидом. Мы тоже привыкли к этому слову и забыли, что оно означает. Индивид это перевод на латынь греческого слова а-том, что означает неделимый.

Смысл «атомизации» человека был в разрыве всех общинных связей. Индивид, как идеальный атом, свободен, самодостаточен и находится в постоянном движении. Он «неуязвим для удара и неспособен испытывать никакого воздействия». Каков же индивид в отношениях с другими людьми «по своей природе»? Эту модель разработал Гоббс. Он утверждал, что атомы равны друг другу, но вот в каком смысле: «Равными являются те, кто в состоянии нанести друг другу одинаковый ущерб во взаимной борьбе». Природное состояние людей-атомов — «война всех против всех». У цивилизованного человека, который живет в правовом государстве, эта война принимает форму конкуренции.

Антрополог М. Салинс (США) говорит об этом представлении: «Гоббсово видение человека в естественном состоянии является исходным мифом западного капитализма… В сравнении с исходными мифами всех иных обществ миф Гоббса обладает необычной структурой, которая воздействует на наше представление о нас самих. Насколько я знаю, мы — единственное общество на Земле, которое считает, что возникло из дикости, ассоциирующейся с безжалостной природой. Все остальные общества верят, что произошли от богов… Судя по социальной практике, это вполне может рассматриваться как непредвзятое признание различий, которые существуют между нами и остальным человечеством».

В русской культуре было иное представление. Человек — не индивид, а личность, включенная в Космос и в братство всех людей. Она не отчуждена ни от людей, ни от природы. Личность соединена с миром — общиной в разных ее ипостасях, народом как собором всех ипостасей общины, всемирным братством людей.

Тут — главное различие культур Запада и России, остальные различия надстраиваются на это. На одной стороне — человек как идеальный атом, индивид, на другом — человек как член большой семьи. Понятно, что массы людей со столь разными установками должны связываться в народы посредством разных механизмов. Например, русских сильно связывает друг с другом ощущение родства, за которым стоит идея православного религиозного братства и тысячелетний опыт крестьянской общины. Англичане, прошедшие через огонь Реформации и раскрестьянивания, связываются уважением прав другого. Оба эти механизма дееспособны, с обоими надо уметь обращаться.

Представление о человеке как о хищном животном на Западе то скрывалось, то выходило наружу. Ф. Ницше писал в книге «По ту сторону добра и зла»: «Сама жизнь по существу своему есть присваивание, нанесение вреда, преодолевание чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насильственное навязывание собственных форм, аннексия и по меньшей мере, по мягкой мере, эксплуатация». Так дошли до идеи высших и низших рас, а потом до «человекобожия» — культа сверхчеловека.

Идеолог фашизма Розенберг уже писал: «Не жертвенный агнец иудейских пророчеств, не распятый есть теперь действительный идеал, который светит нам из Евангелий. А если он не может светить, то и Евангелия умерли… Теперь пробуждается новая вера: миф крови, вера вместе с кровью вообще защищает и божественное существо человека. Вера, воплощенная в яснейшее знание, что северная кровь представляет собою то таинство, которое заменило и преодолело древние таинства… Старая вера церквей: какова вера, таков и человек; северно-европейское же сознание: каков человек, такова и вера».

В споре с этими взглядами вырабатывалась православными философами в первой половине XX века «русская модель» человека как соборной личности. Она была принята за основу и советской антропологией (в других терминах).

Когда во время перестройки начали со всех трибун проклинать якобы «рабскую» душу русских и требовать от них стать «свободными индивидами», это в действительности было требованием отказаться от культурной идентичности русских. Под давлением соблазнов и новой идеологии часть русских, особенно молодежи, пыталась изжить традиционное представление о человеке, но утрата собственных культурных черт вовсе не приводила сама по себе к приобретению правового сознания англичан. Результатом становилось разрыхление связей русского народа (и даже появление прослойки людей, порвавших с нормами русского общежития — изгоев и отщепенцев).

Теперь для объединения народа русским надо решать трудную задачу ужиться двум частям, которые по-разному отвечают для себя на главный вопрос культуры.

Мы говорили, что корень нашей нынешней Смуты в том, что стало меняться представление русских о том, «что такое человек». Тут наше национальное сознание дало сбой. Нам казалось, что оно очень устойчиво, что в нем есть как будто данное нам свыше жесткое ядро. Оказалось, что оно подвижно и поддается воздействию образа жизни, образования, телевидения.

Смута привела к краху советского строя и затяжному кризису, разъединившему народ. Как это случилось?

Безымянные миллионы творцов советского строя исходили из того представления о человеке, которым был проникнут общинный крестьянский коммунизм. Они верили, что человеку изначально присущи качества соборной личности, тяга к правде и справедливости, любовь к ближним и инстинкт взаимопомощи. В особенности, как считалось, это было присуще русскому народу — таков уж его «национальный характер». А поскольку все эти качества считались сущностью русского характера, данной ему изначально, то они и будут воспроизводиться из поколения в поколение вечно.

Эта вера породила ошибочную антропологическую модель, положенную в основание советского жизнеустройства. Устои русского народа, которые были присущи ему в период становления советского строя, были приняты за его природные свойства. Считалось, что их надо лишь очищать от «родимых пятен капитализма». Задача «модернизации» этих устоев в меняющихся условиях (особенно в обстановке холодной войны) не только не ставилась, но и отвергалась с возмущением. Как можно сомневаться в крепости устоев!

Эффективности крестьянского коммунизма как мировоззренческой матрицы народа хватило на 4–5 поколений. Люди рождения 50-х годов вырастали в новых условиях, их культура формировалась под влиянием кризиса массового перехода к городской жизни. Одновременно шел мощный поток образов и соблазнов с Запада. К концу 70-х годов на арену вышел культурный тип, отличный от предыдущих поколений. Если бы советский строй исходил из реалистичной антропологической модели, то за 50-60-е годы вполне можно было бы выработать и новый язык для разговора с грядущим поколением, и новые формы жизнеустройства, отвечающие новым потребностям. А значит, мы преодолели бы кризис и продолжили развитие в качестве независимой страны на собственной исторической траектории.

С этой задачей советский строй не справился. Он потерпел поражение и сдал страну «новым русским». Следствием этого срыва являются не только разрушение Империи (СССР) и массовые страдания людей в период разрухи, но и риск полного угасания русской культуры и самого народа. Ибо мы сорвались в кризис в таком состоянии, что он превратился в «ловушку». Прежняя траектория исторического развития опорочена в глазах молодых поколений, и в то же время никакой из мало-мальски возможных проектов будущего не получает поддержки у массы населения.

Вопреки разуму и совести большинства, с нынешнего распутья идет сдвиг русских к эгоцентризму (к человеку-«атому»). Этот дрейф к «Западу» начался в интеллигенции. Он не был понят и даже был усугублен попыткой «стариков» подавить его негодными средствами. В 80-е годы этот сдвиг уже шел под давлением идеологической машины КПСС.

Что значит этот «сдвиг к Западу»? В кальвинизме, который дал религиозное оправдание рыночной экономике, люди изначально разделены на избранных и отверженных. Одни спасутся от геенны, другие нет (а кто конкретно, неизвестно). Их соединяет не любовь и сострадание, а ненависть и стыд. Вебер поясняет, что дарованная избранным милость требовала от них «не снисходительности к грешнику и готовности помочь ближнему…, а ненависти и презрения к нему как к врагу Господню».

Это и стало в раннем капитализме основанием для социального расизма — богатые и бедные разделились, как две враждебные расы. Потом их назвали «классами», потом, разбогатев, смягчили и классовую вражду, но разделение это ушло вглубь, а не исчезло.

Человек мыслит в тех понятиях, которые ему навязала культура. На Западе четыре века человеку твердили: «Ты — индивид!» Он так и стал думать о себе и о других (о меньшинстве инакомыслящих не говорим). Раз индивид, то чуждается общности. Даже когда индивиды собираются в ассоциации для защиты своих интересов (партии, профсоюзы, корпорации), то это общности конкурирующих меньшинств. Вебер цитирует авторитетного богослова: «Слава Богу — мы не принадлежим к большинству». Наоборот, русский человек стремился быть «со всеми», в нашей культуре это качество считалось необходимым.

Пришвин записал в дневнике 30 октября 1919 г.: «Был митинг, и некоторые наши рабочие прониклись мыслью, что нельзя быть посередине. Я сказал одному, что это легче — быть с теми или другими. «А как же, — сказал он, — быть ни с теми, ни с другими, как?» — «С самим собою». — «Так это вне общественности!» — ответил таким тоном, что о существовании вне общественности он не хочет ничего и слышать».

Но последние 50 лет наша культура менялась, возник раскол. Он углубляется и расширяется. Тут — главная проблема разделения и объединения русских. Открыто обнаружился этот раскол весной 1991 г., когда готовилась приватизация. Горбачевская пресса тогда стала говорить о большинстве русских буквально на языке кальвинистов XVIII века — как о «расе отверженных» (лентяи, рабы, социальные иждивенцы, пьяницы и т. д.). Тогда казалось, что это просто идеологическая ругань, получат они вожделенную собственность, и это пройдет. Ну, будет русская буржуазия нас понемногу эксплуатировать, но все же народ не разделится.

На другой стороне думали иначе. В феврале 1991 г. газета «Утро России» (партии Новодворской) предрекала гражданскую войну. Кого с кем? Вот кого: «Сражаться будут две нации: новые русские и старые русские. Те, кто смогут прижиться к новой эпохе и те, кому это не дано. И хотя говорим мы на одном языке, фактически мы две нации, как в свое время американцы Северных и Южных штатов».

От слов перешли к делу, старых русских вытеснили из их социального жизненного пространства. Крестьян оторвали от земли, из 10 млн. работников колхозов и совхозов сохранили свои рабочие места менее 2 миллионов. Половину рабочих и инженеров (10 млн.) выбросили с заводов. Эти «лишние люди» в массе своей терпят бедствие. Но мы говорим не о социальной стороне дела. Старые русские оказались в массе своей угнетенным и обездоленным народом, поскольку к концу XX века современное механизированное и высокотехнологичное хозяйство и научно-техническая деятельность стали основой национального типа хозяйства русских. Они уже не смогут вернуться к сохе и ремеслу как норме.

А те, кто пошел по дороге социального расизма, в виду этого бедствия стали звереть и в поисках оправдания еще сильнее раскручивать свою ненависть к «лузерам». На множестве сайтов и в «живых журналах» о бедной половине русских говорят уже как о недочеловеках. Обращаться к логике и совести «новых» бесполезно. Мы с ними — уже не один народ, изжито то «горизонтальное товарищество», что соединяет людей в нацию, делает их «своими». И раскол этот не совпадает с социальным расслоением — среди бедных тоже немало таких «кальвинистов», просто они считают, что им лично пока что не везет. А среди богатых немало типичных «старых русских», которые, доведись до «гражданки», будут вместе с нами.

Самое сложное — с той третью русских, у которых закружилась голова. В душе, как и раньше, они «с обществом», но под давлением идеологии начали говорить на языке индивидуализма и завидовать успеху «предпринимателей». Вот с кем надо разговаривать и не доводить расхождения по частным вопросам до раскола. Глупо русскому человеку напяливать на себя маску крутого индивидуалиста. Это проигрышный выбор.

Сейчас поддерживается неустойчивое равновесие. Если на него не воздействовать, сдвиг продолжится в сторону распада русского народа и государства. Вопрос в том, есть ли силы, способные остановить его, пока дрейф не станет лавинообразным. В целом прогноз тревожен. Массовое сознание в России движется в тупик. Главное, что угроза вырождения России воспринимается большой частью русских как вполне реальная и приемлемая. Никаких попыток сплотиться для ее предотвращения не наблюдается. Скорее, люди думают о способах личного спасения и выживания небольших общностей (семейств, родов, кланов).

Обрезав советские корни, русские не обрели других и становятся людьми ниоткуда, идущими в никуда. Когда они дойдут до нужной кондиции, их богатства и человеческий материал будут потреблены более жизнеспособными цивилизациями. Многих в нынешней России такой вариант устраивает, поскольку они питают иллюзию, что они лично (их дети) попадут в число избранных.

Но исход вовсе не предопределен. Если русская молодежь хочет выжить как этническая общность, она должна хладнокровно рассмотреть все варианты будущего и определиться. Уйти от ответственности не выйдет.

Эти грустные строки написал Александр Блок в 1908 году, размышляя о кризисе, который привел к революции. Они перекликаются с тем, что происходит с нами сегодня — в буквальном смысле.

Мы не раз подходили к вопросу о том, какие связи соединяют людей в народ. К ним относятся и общее мировоззренческое ядро, и общий язык понятий и смыслов, и наличие непрерывного низового обмена мнениями о важных общих делах, и способность собраться для того, чтобы отвести опасности, угрожающие общему пространству своего народа. Укреплять все эти связи — и значит объединять наш народ, который разделяет, растаскивает нынешняя реформа.

Мы видим, что деиндустриализация выталкивает русских из их цивилизационного пространства и рассыпает народ. Да, система трудовой (и прежде всего сложной производственной) деятельности — важный механизм создания и укрепления связей национальной солидарности. Но не менее важной частью русского цивилизационного пространства является и та культурная среда (техносфера), в которой протекает обыденная жизнь нашего народа вне труда — его быт.

В этой среде происходит, наверное, ³/₄ жизни человека — его детство и старость, семейная жизнь и большая часть досуга. Эта часть искусственного мира культуры развивается примерно в том же ритме, что и производство — и система связей народа развивается вместе с ними.

Устройство быта людей — один из механизмов, непрерывно плетущих этнические связи между людьми. Резкие и глубокие изменения нарушают этот механизм, а иногда могут и перепрограммировать его на разрыв связей народа — на отрыв одной части от другой, а потом и на «рассыпание» большинства.

Раньше это значение быта было вбито в коллективную память, и каждый народ охранял традиции своего быта как залог этнического существования. Эти традиции стремились сохранить даже ценой больших дополнительных затрат. Русские переселенцы XVII — начала XX веков на юге Украины строили рубленые дома из бревен, которые с чрезвычайными усилиями и затратами привозили за сотни километров. Неимущие семьи предпочитали по нескольку лет жить в землянках, копя деньги на «дом», но не строили саманные мазанки, как местное население.

Но, как мы уже говорили, народ — сложная система, он живет в развитии или угасает. Наряду с устойчивостью традиции ему необходима способность к обновлению, изменению. Главное — не нарушить баланс устойчивости и изменчивости.

Русский народ пережил в XX веке тяжелейшую травму урбанизации — за короткий срок десятки миллионов человек переселились в города, их быт сильно изменился. В ходе этого болезненного процесса русская культура проявила удивительную пластичность, которая позволила избежать многих социальных болезней и рассыпания народа. Прежнее поколение сумело перенести в город очень многие черты деревенского общинного быта, они помогли сделать приспособление к городу более плавным. Соответственно строились и наши городские системы, в них был усилен коммунальный (т. е. общинный) характер.

Взять хотя бы общее («централизованное») отопление, устройство дворов, целые рощицы деревьев между домами, межпоколенный состав окружающих со школами и детскими садами рядом с жильем. А главное, отсутствие гетто, разделяющих людей по социальному и национальному признаку.

Все это придавало нашим городам особый национальный характер, их облик и устройство «работали» на укрепление связей народа. Западный город построен во многом по-другому, он настроен на укрепление связей их народов.

Реформа угрожает не просто подорвать, но и разрушить до основания всю систему русского быта, уже устоявшуюся как современного городского, но именно русского быта. Вся доктрина реформирования ЖКХ написана как будто с тайной целью разорвать все взаимные связи русских, порождаемые бытом.

Полным ходом идет «геттоизация» социальных групп — появляются «элитные» дома и микрорайоны, коттеджные поселки. Вокруг них высокие ограды с кодовыми замками. Реклама обещает обитателям этих гетто охрану и автономное водо-, тепло- и энергоснабжение. Эта часть населения России отделяется от основной массы русских осознанно и почти необратимо — как в начале XX века европейцы отделялись в Китае от китайцев в точно таких же «элитных» кварталах.

Но для нас более важен не этот отрезанный ломоть, а судьба целого. Что ждет 90 % домов, в которых живут люди с «нормальными» доходами? Судя по всем главным показателям, их ждет демодернизация — быстрый износ зданий и инфраструктуры до такого состояния, что многие черты современного цивилизованного быта будут нами утрачены. Мы с тревогой смотрим на грядущее изменение образа жизни большинства народа, но лишь через призму социальных прав и интересов. Но еще более важно, что это скажется на связности народа как национальной общности. Регресс быта столь же опасен для русских (как народа), как и регресс производства. Нас вышибают и из этой цивилизационной ниши.

Довольно быстро большинство русских сдвигается к быту трущобного типа — с плохим отоплением, с отказами водопровода и канализации, с отключением электричества. Это тяготы и неудобства, их можно пережить в войну. Другое дело — когда рядом вырастает «элитный» район. Тогда меняется психология, формируется сознание отверженных. Но это трущобное сознание перестает быть национальным. Посмотрите на крайний контингент в этом ряду — бездомных. У них уже нет национального чувства, они — иной народ.

Зародыш этого взгляда на мир будет нарастать у всех нас, по мере того, как будут ветшать наши дома, ставшие безмолвной жертвой реформы.

Мы говорили, что народ, как большая система, может или развиваться и укрепляться, или переживать регресс и слабеть, разрыхляться. Слабеть и разрыхляться — первая стадия болезни народа, не всегда очевидная. За ней идет деградация и разрыв связей, соединяющих людей в народ. В случае тяжелых кризисов дело доходит до архаизации — таком откате назад, что часть населения утрачивает те черты хозяйства и образа жизни, которые были присущи всему народу. Она отдаляется от него, приобретает черты племени, выпадающего из цивилизации.

Эти тяжелые, опасные для русского народа процессы были запущены во время кризиса 90-х годов, и маховик их еще не остановлен. Сейчас для нас важно вспомнить те доводы и логику, с которыми нас убедили поддержать, хотя бы пассивно, изменения в жизнеустройстве страны, толкнувшие нас на путь регресса и архаизации. Обдумать это нужно всем нам, в том числе и тем, кто агитировал за эти изменения. Будем считать, что многие из них делали это искренне, не предвидя последствий. Их ответственность этой искренностью не снимается — горе слабым, которые впадают в соблазны, но вдвойне горе тем, через которых соблазны приходят.

Здесь вспомним один из мифов, на которые опиралась доктрина деиндустриализации России, хотя он был направлен на деревню. Это миф о том, что частное хозяйство на маленьком участке эффективнее и выгоднее современных сельскохозяйственных предприятий. Под этим лозунгом и было проведено разрушение колхозов и совхозов и приготовлена к скупке земля. Надо подчеркнуть, что поддержали эту акцию исключительно горожане, а среди сельских жителей при большом опросе в 1989 г. частное предпринимательство и иностранный капитал одобрили лишь 3 и 0 %, соответственно.

Пропаганду начали кое-кто из историков, и проявили крайнюю недобросовестность. А.С. Ципко писал: «В годы нэпа, в условиях семейного производства на земле, темпы прироста сельскохозяйственной продукции намного опережали те темпы, на какие оказались способны насильственно созданные колхозы».

Это ложь. Нэп был необходимой передышкой, но импульса к развитию он не дал. К 1928 г. посевы зерновых на душу населения сократились на 9 % (в сравнении с 1913 г.), производство товарного зерна составило 48,4 % от уровня 1913 г., доля занятых в сельском хозяйстве возросла до 80 %, а в городе пришлось ввести карточки. Какие тут «темпы прироста продукции»!

В 90-е годы американские экономисты с помощью математического моделирования рассчитали шансы на успех продолжения нэпа без коллективизации. Они исходили из допущения, что СССР не проводил индустриализацию, грядущая война в учет не бралась. Оказалось, что при самом щадящем варианте, без изъятия из села средств для индустриализации, темп развития был бы слишком низким. Село не перешло бы к травопольным севооборотам и интенсивному хозяйству.

В модели ввели данные о земельном фонде, рабочей силе, численности лошадей, реальные погодные условия 1928–1940 гг. Критическим фактором оказалось поголовье тяглового скота. Его максимальный рост был рассчитан, с учетом всех условий России, на основе данных с 1882 по 1928 г. Вышло, что с 1928 к 1940 году численность рабочих лошадей выросла бы на 40 %, но на их прокорм ушел бы весь прирост урожая. Россия осталась бы с сохой, без промышленности и без атомной бомбы. Это был бы тупик.

В 90-е годы поддержка доктрине архаизации нашего села шла и справа, и слева. Писатель Д. Балашов в статье «Наших бьют!» («Советская Россия», 26.10.2000) пишет: «Не надо забывать про минувшие 70 советских лет, за которые нашу страну превратили в колониальный сырьевой придаток Запада… Да, конечно, — спутники и все прочее. Но! 80 % продуктов в стране производилось на приусадебных участках… Эти несчастные «сотки» занимали всего 4 % пахотной земли! И обрабатывались в основном тяпкой, мотыгой и граблями. То есть — наша милая власть сумела отбросить наше земледелие на тысячи лет назад, в прошлое, к временам мотыжного земледелия». 80 % продуктов производили на «сотках», мотыгами! Какую чушь печатала газета!

Реально «сотки» давали к 1990 г. 26 % всей продукции сельского хозяйства России (по фактическим ценам). Эта доля непрерывно уменьшалась по мере развития технологии крупных хозяйств. Снижалась и роль «соток» в бюджете колхозников, их доля в доходах семьи в 1989 г. составила 24,9 %. Да и этого не было бы без колхоза! Оттуда получали трактор вспахать «сотки», горючее и удобрения, грузовик отвезти картошку на рынок.

Колхоз и «сотки» не конкурировали друг с другом. Это были две неразрывно связанные части одной производственно-бытовой системы. Пытаясь развеять миф о «сотках и мотыгах», в печати выступали видные организаторы сельского производства. Они объясняли, что противопоставлять колхоз и «сотки» глупо, что продуктивность «соток» основана на взаимодействии с большим хозяйством. Нет, наш средний горожанин уже не мог подняться на уровень мышления, каким владели колхозники.

«Сотки» специализировались на том, что позволяло лучше использовать ресурсы. Никому и в голову не приходило сеять на них пшеницу — с «мотыгой». Зачем, если колхоз производил зерно с затратами труда всего 1,2 человеко-часа на центнер? «Сотки» давали почти исключительно картофель. Уборка его приходилась на дождливое время и велась в основном вручную, хранилась большая его часть в личных погребах. Потому-то около половины картофеля выращивалось на «сотках». Это позволяло вовлечь всех членов семьи и получить доход.

А производство мяса, молока и яиц на подворье быстро сокращалось, слишком это трудоемкая вещь по сравнению с колхозом, где на производство центнера молока затрачивалось в 1987 г. всего 8 человеко-часов труда, а на производство 1 тысячи яиц 15 часов. Поэтому доля производства молока на «сотках» упала за 1960–1990 гг. с 48 % до 23,8 %, а яиц с 78 % до 21,6 %. Те, кто знал село, культивировали миф о том, что Россия кормится с «соток», злонамеренно, а не по ошибке.

От реформы 90-х годов «село отступило на подворья» — по дворам разобрали колхозный скот, инвентарь, часть техники. Это был регресс, переходящий в архаизацию — трагедия для села и для всей России. В 2006 г. на «сотках» произведено 52 % всей продукции сельского хозяйства — 90 % картофеля, 78 % овощей, 51 % молока. И все это вручную, без помощи колхоза — чтобы выжить.

Эта беда имеет свое экономическое и социальное измерение. Но надо вспомнить и о национальной стороне дела. Отодвинутые от машин, электричества и современной агротехники жители деревни «выдавливаются» из цивилизации. А значит, истончаются их важные связи с остальными частями народа. Деревня отдаляется от города, ее образ расплывается в тумане.

Когда уничтожали колхозы и совхозы, людей убеждали, что главным типом хозяйства на селе в будущей рыночной системе станут фермерские хозяйства. Их пропагандой занимались поэты и эстрадные певцы, идеологи широкого диапазона — от Новодворской до члена Политбюро КПСС Яковлева. Вранья было очень много — со ссылками и на Столыпина, и на мудрых американцев. Но мы возьмем только главный лозунг, которым полоскали наши мозги: «Фермер накормит Россию!»

Что же мы имели через 17 лет «фермеризации всей страны»?

В 2006 г., когда была проведена Сельскохозяйственная перепись, число фермерских хозяйств составило 255,4 тыс., а общая земельная площадь их сельскохозяйственных угодий — 21,6 млн. га (со средним размером земельного участка 81 га). Из этих угодий пашня составляла 15 млн. га. Это около 15 % всей пашни в России. На этой земле фермеры произвели в 2006 г. 6,5 % всей сельскохозяйственной продукции России. У них сильно отстает трудоемкая часть сельского хозяйства — животноводство. Здесь они дали только 3,3 % от общего производства. За последующие годы положение принципиально не изменилось — в 2008 г. фермерские хозяйства произвели 8,1 % всей сельскохозяйственной продукции, владея 18,6 % всех посевных площадей России.

Каковы же перспективы в нынешней системе хозяйства? Очень небольшие. По данным Сельскохозяйственной переписи, из имеющихся фермерских хозяйств сельскохозяйственную деятельность осуществляли в 2006 году только 124,7 тыс. А 107 тыс. фермеров относятся к категории «прекративших сельскохозяйственную деятельность». Еще 21,4 тыс. хозяйств считаются «приостановившими сельскохозяйственную деятельность». Выходит, половина фермеров, получив землю, сами на ней хозяйства не ведут! Знают ли об этом русские люди, которые недавно были частичными собственниками этой земли?

Почему же фермеры прекратили пахать и сеять? В чем же дело? В том, что мелкая ферма не может вести хозяйство и тягаться с крупным хозяйством без очень больших бюджетных дотаций. Это надежно установлено и в столыпинской реформе, и мудрыми американцами.

А обещанных дотаций фермерам не дали. Когда проводилась кампания «фермеризации» российского села, были обещания, что тем гражданам, которые выйдут из коллективных хозяйств и совхозов и заведут собственное хозяйство, будет оказана государственная поддержка. В конце 90-х годов около 80 % фермеров не смогли получить такой помощи. Они работали себе в убыток, с огромной самоэксплуатацией. Сейчас, с ростом цен на зерно, финансовое положение фермеров немного улучшается, но в целом это не меняет дела.

В результате к 2006 г. 50,6 % всей земельной площади занимали фермерские хозяйства, владеющие более чем 1000 га земли. Таковых было 4466 хозяйств — на всю Россию. Среди них выделялись 101 хозяйство, владевшие более 10 тыс. га каждое (в среднем по 56 тыс. га). Это российские латифундисты, уклад «третьего мира». Возник и слой малоземельных и безземельных фермеров, как ни странно это звучит. Из всех фермерских хозяйств в 2006 г. 17,4 % вообще не имело земельных участков, и еще 20,5 % имели участки до 3 га (в среднем по 1,7 га).

Важно, что наши фермерские хозяйства не приобрели образа капиталистической фермы, поэтому к их названию и добавилось определение «крестьянские». Выходит, «новая столыпинская реформа» опять провалилась.

Хозяйства эти, в основном, являются семейными. По сути дела, речь идет о трудовых крестьянских хозяйствах с очень малой долей наемного труда. Согласно изучению 187,6 тыс. хозяйств, в 1999 г. всего в них было занято 235,8 тыс. наемных работников (в среднем 1,3 работника на одно хозяйство), причем в среднем один работник за год отработал только 43,9 человеко-дня. Реально, это батраки-сезонники. Затраты на оплату труда с социальными отчислениями составляли в структуре расходов фермерских хозяйств всего 10 %.

Дальше хуже. В 2006 г. общее число работников, занятых во всех фермерских хозяйствах, составляло 475 тыс. человек. В их числе наемных работников, занятых на постоянной основе, было 83 тыс. человек, то есть в среднем по одному работнику на 3 фермерских хозяйства. Остальные — поденщики или сезонники. Таким образом, после 1999 года фермерские хозяйства в России в целом стали еще менее «капиталистическими». Тогда ради чего крушили имевшиеся развитые хозяйства?

Те фермы, которые ведут сельское хозяйство, имеют руководителей, их 146 тысяч. Это — отечественная сельская элита, фермерством занялась верхушка колхозно-совхозной деревни. Из этого числа руководителей 86 тыс. проработали в сельском хозяйстве более 20 лет. Мало того, это самый образованный состав — 34,2 тыс. (23 %) руководителей имеют высшее профессиональное образование. Это агрономы, инженеры, зоотехники. Еще 4,8 тыс. имеют незаконченное высшее образование, а 46,6 тыс. (32 %) — среднее специальное.

Изъятие из сельскохозяйственных предприятий такого числа опытных и высокообразованных специалистов и превращение их в мелких хозяев на клочке земли — колоссальный удар по отечественной экономике и по российской деревне. Это наша национальная беда, которую мы не поняли и к которой остались равнодушны.

Конечно, к старым колхозам не вернуться, но ошибку надо исправлять, искать новые формы соединения трудовые крестьянские хозяйства с крупными предприятиями, совместно модернизировать их. Это — национальная проблема русского народа, и уже ее обсуждение послужит его сплочению.

Малые города России… Простые три слова, а сколько в них чувства!

Но вернемся на землю. Мы обсуждаем проблемы сплочения всех частей русского народа, которые растащила, принизила и смутила реформа. Говорим и о социальном здоровье этих частей, и об укладе жизни.

Малые города — особая часть страны. Ведь страна живет в трех пространствах — пространстве деревни, малых городов, больших городов. Как опирается Россия на малые города и что с ними происходит сегодня, как это влияет на связность русского народа?

В городах с числом жителей от 10 до 100 тысяч проживают в России 32 млн. человек. Но дело не в массе, а в той особой роли, которую играют малые города. Они смыкаются с деревней, с сельским образом жизни. И в то же время это город, так что уклад жизни людей следует нормам не деревни, а города. Так в культурном пространстве малых городов соединяются крестьянское и городское мироощущение. Возникает мировоззренческий сплав — космическое чувство крестьянина тесно переплетено с присущими горожанину рациональностью и расчетливостью. Жители малых городов — особый культурный тип.

Народ устойчив, когда соединяет множество культурных типов, отвечающих социальным группам, поколениям, местностям. Культура малых городов — особый срез этой системы. Он стал одним из главных устоев нашей цивилизации, соединяющих нас в народ. Если эта часть была бы выдернута из нашего культурного ядра, то все оно рассыпалось бы. Это была бы катастрофа распада культуры. Именно культурный тип малых городов придавал ей гибкость и устойчивость. Тотальное преобладание крестьянского видения мира затруднило бы модернизацию. Полный отрыв города от земли привел бы к свойственному мегаполисам космополитизму — и мы бы не устояли против Запада. Малый город соединял деревню и город, держал их в лоне быстро развивающейся русской цивилизации.

Зачем русским космическое чувство крестьянина? Ведь поднялся Запад через раскрестьянивание. И ничего — все умеет подсчитать, взвесить, разделить. Да, многим нравится западный тип жизни, это дело вкуса. Но теперь глупо переживать, судьба наша была определена тысячу лет назад, и уже в XVI веке мы стали для Запада «хуже турка». Пришлось идти своей дорогой, а она такая, что нам надо было за десять лет решать те задачи, на которые Западу история дала сто лет. А уж это никак было бы не осилить, если бы утратили космическое чувство и ощущение святости Общего дела.

Запад, усевшись на шею колоний и «третьего мира», мог стать безрелигиозным, а у нас каждое серьезное дело было не бизнесом, а подвижничеством. Весь труд русского пахаря — подвиг. Как говорят богословы, его труд имел литургическое значение — крестьянин, ведя свою борозду, был в прямом общении с Богом. Иначе ему было не справиться. Огромная масса людей в нашей истории вошла в современные виды труда и службы через культуру малых городов. А попади они из деревни сразу в мегаполис, и могли бы сломаться, сойти на дно.

Малые города воспитали большую часть тружеников русской науки. Здесь ставился их разум, острота взгляда и упорство. Этому помогала и близость Природы, и образ жизни. Другая похожая на науку служба, которая питается из малых городов — воинская. Отсюда черпало свое пополнение русское офицерство и во времена дворянства, и в советское время.

Но в то же время тесен мир малого города для многих людей, которые именно здесь начинают свой путь «наверх». Они страдают от узости возможностей, задыхаются в полукрестьянском укладе. «В Москву! В Москву!» — стонали чеховские три сестры, Москва для них была образом Европы, и их европейская душа не находила себе пищи в провинциальном городке.

Индустриализация СССР поневоле опиралась на крупные города. При острой нехватке ресурсов только здесь можно было создать необходимую плотность культурных и трудовых сил. «Одноэтажный» СССР отставал в развитии. Но уже с 60-х годов велась целевая программа по расширению социальных возможностей малых городов. Здесь создавалась сеть современных предприятий — отделений крупных заводов и комбинатов. Молодежь получила рабочие места с высокой технологией, увеличилась и подвижность работников — стали много ездить к смежникам, на обучение, для наладки и ремонта у пользователей. Эти десятилетия были и временем бурного развития научно-технической системы страны, строительства больших сооружений, освоения Севера, так что много молодых людей уезжали на учебу, стройки, в экспедиции. Кризис оторванности малых городов от большого мира был предотвращен.

Все эти каналы социальной мобильности были моментально, катастрофическим образом перерезаны рыночной реформой 90-х годов. Именно малые города оказались самой незащищенной против такого удара частью страны. Каково их положение сегодня и какие меры необходимы исходя из национальных интересов русского народа, мы обсудим в следующем тексте.

Как реформа изменила уклад малых городов России? Внешне кажется, что деревня обеднела в ходе реформы гораздо сильнее, но формальные показатели обманчивы. Деревенский двор стоит на земле, его главное средство производства и предмет труда — вот они. Да, тип труда изменился, когда реформа придушила крупные сельские предприятия. Регресс налицо, но нет здесь той безысходности, как в малом городе, где останавливается единственное современное предприятие или цех парализованного реформой большого комбината. Отсутствие заработка и перспектив здесь оказывается тотальным, и ощущение безнадежности давит на людей невыносимо. Они начинают метаться, ездить за тридевять земель выполнять любую работу в большом городе, бродить по стране. Молодые люди сбиваются в стаи, стоят кучками в городском сквере. В руке бутылка пива, в глазах тревога. Работодателем для них становится криминальный мир.

Давит и демонстрационный эффект большого города. Он всплыл, как будто оттолкнувшись ногами от тонущих малых городов и села, растлевает и одновременно обозляет заехавших поглядеть на «настоящую жизнь» молодых людей. Ведь ножницы в возможностях, которые предоставляют столицы и райцентры, раздвинулись до размера пропасти. Как будто у больших городов образовался свой «третий мир». Он еще не свалился до уровня бразильской фавелы, но во многих регионах к этому дело идет. Когда в репортажах по телевидению показывают котельную или канализацию, на которых произошла авария в малом городе, то жуть берет. Где взять средства заменить эти полностью изношенные трубы и насосы?

Да и между самими малыми городами возникли разрывы. У одних заработало предприятие или возникли модные дачные места на водохранилище — тут жизнь задышала. Торговля, транспорт, охранные предприятия. Через тридцать километров другой такой же городок — погружается в трясину. Распадается ткань всей сети малых городов, которая скрепляла страну.

Пока что среду обитания десятков миллионов жителей этих городов поддерживает инерция старых систем — осталось какое-то производство, школы, больницы, воинская часть. Стоят еще дома, хотя уже валится с потолка штукатурка, работает водопровод, хотя и с перебоями. Но не видно никакого импульса к возрождению, в брошенных цехах уже и стекла из окон разворовали. Будет ли это скольжение в никуда остановлено? Нет, не видно ни силы, ни воли для такого усилия!

Эта безысходность чревата потрясениями, и они зреют, как нарыв. Какое-то время люди надеялись, что эта напасть временная и жизнь наладится. Сейчас видно, что положение стабилизируется именно в этом гнилом состоянии. Даже золотой дождь нефтедолларов не дает ни капли для оживления малых городов как системы. При нынешнем рынке они действительно превращаются в «третий мир» с его порочными кругами. В то же время телевидение с его рекламой и наглым образом жирующей столицы разбудили в молодежи малых городов болезненные и несбыточные желания и иллюзии.

Отброшены свойственные малым городам непритязательность и спокойствие жизненных планов, кризис заставляет хватать наслаждения здесь и сейчас. Возник «культ иномарки», молодые люди убивают время и скудные деньги, покупая, ремонтируя и продавая поношенные «тойоты» и «фольксвагены». Но этот суррогат деятельности не успокаивает. Закупоренные наглухо каналы социальной мобильности создают у молодежи ощущение, что она навсегда заперта в каком-то гетто, что их город как будто выброшен из страны на обочину жизни. И никаких форм борьбы против этой наползающей серой мглы нет. Даже политика, какая-никакая, — там, в Москве, этом «сияющем городе на холме». Там шумит Жириновский, там гусары президентского полка.

Инерция старых норм и старой культуры иссякает, и ее тормоза скоро откажут. Тогда и прорвется нарыв. Как прорвется, мы не знаем. Никто не мог предугадать, что подростки малых городов, спутников Парижа, станут для психологической разгрузки жечь автомобили. Кто-то им посоветовал такой сравнительно безобидный, но зрелищный способ. Что придумают авторитеты для наших подростков, пока не известно.

Говорят, что в городках Франции машины жгли темнокожие подростки, а у нас таких нет. Но это ложное успокоение. «Новые гунны» в предместьях Парижа вовсе не выражали чувства арабов или мусульман. Нет у них ни национальной, ни религиозной, мотивации. Гетто, из которого нет нормального выхода в большой мир, сформировали из них что-то вроде особого племени, не имеющего национальной принадлежности. Это племя враждебно окружающей их цивилизации, у него нет ни программы, ни конкретного противника, ни даже связных требований. То, что они делают, на Западе уже десять лет изучают как «молекулярную гражданскую войну» — войну без фронта и без цели, войну как месть обществу, отбросившему часть населения как обузу.

Разве мы не переняли у Запада этой его болезни, отягощенной у нас разрухой хозяйства? И главное тут не распад социальной системы. Часть молодежи, лишенная социальных перспектив, отделяется от народа, от его культуры и общего взгляда. Это — еще одна трещина, которая углубляется. И ни увеличением штата МВД, ни песенкой о «равных возможностях» этого процесса не остановить.

Равные возможности надо реально создавать — это и должно стать нашим срочным «национальным проектом».

С развалом СССР русский народ оказался разделенным между разными государствами. Это — очевидное и важное разделение в двух главных координатах нашей жизни, пространстве и времени.

С пространством ясно — основная масса русских оказалась в Российской Федерации, но большие части народа на территории других государств. Кто на Украине, кто в Латвии или Казахстане. В начале 90-х годов это казалось абсурдом, который вот-вот должен быть устранен. Латвия и Эстония вообще возникли в лоне Российского государства. В XIII веке славяне, латгальцы и эсты жили вперемешку, воевали то с Ливонским орденом, то со шведами, то между собой. Нынешняя Латвия вообще из-за ошибки в переводе старых ливонских хроник взяла себе славянский флаг — особый бело-синий флаг славянских дружин, которые входили в союз с немецким орденом. И вот, потомков тех славян оторвали от их народа и сделали гражданами (или даже не-гражданами) Латвии. Можно ли принимать это всерьез?

В 1991 г. это можно было не принимать всерьез — по инерции. Но сегодня мы должны оценить роль времени. Народ — система, находящаяся в непрерывном развитии. Она устойчива, но в то же время изменчива. Если существенно меняются условия жизни, меняется и этнический облик общности. В какой мере сказались последние 16 лет на облике русских, оставшихся за пределами Российской Федерации? В общем, очень значительно, хотя и в разной степени в зависимости от места. Что послужило самыми мощными силами, которые заставляли русских измениться?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо вспомнить, какие силы формируют этничность, то есть ту матрицу, на которой воспроизводится народ. Во-первых, это государство. Особую роль государство играет, конечно, на стадии «рождения» народа. Потом он может даже утратить свою государственность, но продолжать свое существование в лоне другого государства, если оно это допускает. Например, под давлением обстоятельств Грузия вошла в состав России, и это было спасением для грузин — они сохранились и укрепились как народ. Россия и СССР этому не препятствовали. Теперь положение русских в различных республиках вне Российской Федерации различно. Например, в Латвии государство явно стремится ослабить и «потушить» этническое самосознание русской части населения.

В какой степени русские могут сохранить в этих условиях свою «русскость»? В большой степени, но все равно это уже будет иная русскость. Государство воздействует на сознание человека огромным числом явных и невидимых сил, и уклониться от этого воздействия нельзя, а защититься трудно. Приходится идти на множество компромиссов. Например, не могут школьники не учить ту историю, которую им дают по программе, утвержденной государством. Как ни отвергает ее сознание подростка, заученные образы действуют на подсознание.

Этническое сознание складывается под воздействием пространства. Русский в Латвийской ССР ощущал как свое пространство всего Союза — как и русский в РСФСР. Теперь положение этих двух русских общностей резко различается. Для русского в Латвии «своим» все больше становится пространство Евросоюза.

Ясно, как важен для поддержания этнического сознания язык. Казалось бы, кто может запретить человеку думать и разговаривать с близкими на родном языке — хоть в Грузии, хоть в Латвии (хотя в Испании при Франко, например, запрещали разговаривать на языке басков). Но языковая среда для русских в Российской Федерации и в Латвии очень различается. В Латвии русский язык вытеснен из многих сфер жизни, он не заполняет пространство, как раньше. А значит, какие-то части его засыхают, съеживаются.

Важнейшее воздействие на этническое сознание оказывают контакты с «иными». Но у русских в Российской Федерации и в Латвии состав «иных», которые с ними тесно контактируют, резко различается. Соответственно, расходятся и профили этничности, которая формируется под влиянием этих контактов.

Наконец, мощной силой «созидания этничности» служит хозяйство. При том, что хозяйство и Российской Федерации, и Латвии вроде бы переходит на схожие рыночные рельсы, различия по структуре и масштабам экономики, типу отношений, образу жизни и множеству других признаков у русских по обе стороны границы различаются очень сильно.

И это — лишь малая часть «сил», которые лепят этнический тип русских, оказавшихся в разных государствах. Какие выводы из этого следуют? Прежде всего, надо отказаться от ложного убеждения, что все русские остались теми же, что и раньше, что между этими частями разделенного русского народа различия несущественны. Мол, «русский и в Африке русский». Лучше исходить из реальности и изучать, чем отличаются разные части русского народа и каковы тенденции этих различий.

Второй вывод: сохранение и воспроизводство «русскости» отделенных от главного тела народа частей требует специальных и творческих усилий. Самопроизвольно этничность не сохраняется и не воспроизводится, она угасает. Если мы хотим держать Русский мир, требуется воля, труд и средства.

Мы говорили о тех линиях раскола в русском народе, которые вызваны расхождениями в позиции по какому-то важному вопросу мировоззрения. Например, в понимании, что такое человек или что такое справедливость в отношениях людей. Совокупность этих важных вопросов и есть та мировоззренческая матрица, на которой собран народ. Эта матрица — сложная система, составленная из блоков, а те — из элементов.

Те расколы, о которых сказано выше — следствие конфликтов внутри одного блока мировоззренческой матрицы. Но и между блоками всегда есть противоречия. В стабильные периоды жизни народа эти противоречия сглажены, условия их сосуществования основаны на компромиссе, на разграничении сферы влияния каждого блока. В моменты кризисов компромиссы рушатся, может вспыхнуть борьба, создающая новую линию раскола в народе.

Объединительная деятельность в том и состоит, чтобы выявлять зоны потенциальных конфликтов, вводить их в разумное русло, прерывать их лавинообразное развитие. Это сделать легче, чем потом наводить мосты над пропастью.

Зоной такого потенциального конфликта в наше время становится взаимоотношение между центральными блоками мировоззрения — рациональным и религиозным сознанием. Это одна из самых деликатных проблем, но говорить о ней приходится — не вдаваясь, конечно, в сокровенную суть религиозной веры и научного знания, а рассуждая о жизни грешных людей на грешной земле. То есть, о делах общества.

Суть проблемы такова. От начала рода человеческого и поныне человек обладает двумя уникальными способностями — сознанием религиозным и сознанием рациональным. Первое позволяет его мыслям проникнуть в «потусторонний мир», познать великие истины через Откровение. Второе — познавать «естественные» законы земного бытия, открывать причины вещей и использовать это знание в обыденной жизни; для этого разум выработал много методов и инструментов (четыре века назад и такой мощный метод, как наука).

Спор о том, какой тип сознания человеку нужнее, смысла не имеет. Без каждого из них человека просто не существует, хотя он не всегда отдает себе отчет о значении того и другого. Хороший пример — атеизм или «вера в то, что Бога нет». По своему типу сам атеизм относится к числу религиозных воззрений. Богословы иногда применяют даже понятие «естественный религиозный орган» человека — его неуничтожимая способность видеть мир в понятиях, не сводимых к инструментам рационального мышления, ощущать святость бытия.

Одинаково важны оба типа сознания для соединения людей в племена, народы и нации. Именно религиозная мысль породила первые общественные представления и соединила людей в этнические общности, отличимые от других. Религиозное чувство стало и тем корнем, из которого возникла культура. Если взять поздние этапы развития человечества, то увидим, что народы и нации сложились в культурах, питающихся от великих мировых религий. Можно сказать, что русский народ создан Православием, как арабские народы — Исламом.

Сегодня даже можно слышать, что «русскость — это Православие». Но это — поэтический образ. Признать это значило бы «национализировать» религию, лишить ее вселенского смысла. «Создавая» народы, религия переплетается с множеством нитей из чисто «земного» материала. Так возникают православные русские и православные греки или румыны.

В моменты кризисов эти нити в местах соприкосновения испытывают отторжение — возникает раскол. Мы знаем о расколе русских, вызванном противостоянием двух ветвей в самом Православии. Другой, не столь глубокий, раскол возник в начале XX века из-за конфликта религии с идеологией в период революционного потрясения — они оказались по разные стороны фронта. Это два разных блока мировоззрения. Сейчас назревает новое разделение — по линии раздела между религиозным и рациональным сознанием. Его признаком служат, например, споры о преподавании в школах эволюционного учения о происхождении человека.

Это разделение во многом вызвано тем, что к религии прильнула большая доля интеллигенции, воспитанной в научном мышлении. У этих людей возникла сложная проблема совмещения веры и знания. Духовный кризис приводит к шатаниям и крайностям, к попыткам «рационализации религии» или, наоборот, внедрения религии в рациональность. Такое смешение порождает расколы, которые русским сегодня совершенно не нужны.

Философ, который много об этом думал, — Ницше. Многие его установки мы не принимаем. Но он хорошо выразил общее правило: «Высшая культура должна дать человеку двойной мозг, как бы две мозговые камеры: во-первых, чтобы воспринимать науку и, затем, чтобы воспринимать не-науку; они должны лежать рядом, быть отделимыми и замыкаемыми и исключать всякое смешение; это есть требование здоровья. В одной области лежит источник силы, в другой — регулятор».

Люди осознают себя как народ в сравнении с другими народами, как «мы» и «они». Для сравнения в качестве «иных» берутся народы, которые оказывают большое влияние на «нашу» судьбу. Начиная с XVI века такими для русских стали народы Запада («немцы»). С Запада приходили теперь захватчики, несущие главные угрозы для России, оттуда же приглашали учителей. К Западу русские относились с напряженным вниманием, перенимая у них многие идеи и технологии. По поводу отношения к Западу среди русских шел непрерывный диалог и возникали конфликты, так что даже оформились два течения — западники и славянофилы.

Ненависть к Западу никогда не была стержнем самосознания русских. От этого нас уберегла история — во всех больших войнах с Западом русские отстояли свою независимость, а в двух Отечественных войнах одержали великие победы. Это укрепило не только русский народ, но и ту нацию, которая складывалась вокруг него в России и СССР. Кроме того, самосознание русских в их сравнении с Западом укреплялось успехами в культурном строительстве — большинство русских чувствовали себя, в главном, на равных с Западом.

Не слишком задумываясь об этом, русские считали себя самобытной цивилизацией, как это принято и в мировой науке. К концу XX века мы подошли с определенным мнением о Западе, и особенно о США, как об ином, задающем координаты для нашего самоосознания. Это мнение выражали духовные авторитеты народа, начиная с Гоголя и Пушкина.

Да, многое есть у Запада, чем можно восхищаться, но есть и неприятие, возникшее с отходом его от православного представления о человеке. Это сочетание делало вдвойне важной роль Запада как иного для самосознания русских, поднимало его образ на высокий уровень.

Антиправославный дух Запада играл в нашей жизни большую роль. Особым воздействием «заразительного дыхания» Запада на Россию были провоцируемые им расколы общества и, говоря современным языком, национальные предательства тяготеющей к Западу части элиты. Вторжение в русскую жизнь западного капитализма с конца XIX века вызвало особенно тяжелый раскол и довело до революции.

Таким образом, Запад и его наиболее «чистое» воплощение — США — были для русских важнейшей системой координат, в которой они понимали сами себя. В 70-е годы XX века в сознании части интеллигенции возник кризис, эта часть в холодной войне встала на сторону Запада против СССР. Так А.Д. Сахаров, признанный духовный лидер нашей демократической интеллигенции, стал открыто бороться с нашей «империей зла». Он завалил президентов США требованиями о введении санкций против СССР и даже о бойкоте Олимпийских игр в Москве в 1980 г. В 90-е годы демократы этим хвастались, теперь помалкивают, но надо же вспомнить урок.

Урок в том, что Запад по-разному действовал на разные части нашего народа и «растаскивал» его. Так он действует и поныне. Очевидно, что никаким примером благородства и гуманизма Запад служить для русских не мог и не может. Во время бомбардировок Сербии и Ирака большинство русских это осуждало, подавляющее большинство западных обывателей поддерживало. Значит, прозападная часть нашего общества в этот момент откалывалась от народа.

Более того, все 90-е годы правящая верхушка требовала от русских принять Запад как идеал гуманизма и демократии. Это нанесло тяжелый удар по мировоззренческой матрице народа. Нам ломали устои нравственности и совести, критерии различения добра и зла. То, что мы считали у Запада для нас неприемлемым, теперь требовали считать образцом для подражания. Власть обрушала здание национального самосознания. Было невозможно перенести, что тот Новый мировой порядок, который США стали лихорадочно строить после 1990 г., был официально одобрен самим российским государством.

Этот порядок был противен совести нашего народа и главным устоям русской культуры, так что его одобрение создавало конфликт между этой совестью и государством, что разрушало важную систему «народообразующих» связей. На деле власть и элита вели демонтаж народа, ибо переделать его мировоззрение политики не могли, но подорвать его связность им было по силам.

Сегодня мы понемногу выбираемся из этого опасного состояния, восстанавливаем в этом вопросе свою идентичность. Задача в том, чтобы на этом пути не сорваться ни вправо, ни влево и не породить без необходимости новых расколов внутри себя в связи с отношением к Западу.