Коммунисты и социал-демократы: истоки различий

В прошлой статье я говорил, что социал-демократия выросла из капитализма и из ощущения человеком самого себя как индивидуума.

Что же позволило социал-демократам «очеловечить» капитализм, не порывая с ним? Есть ли это условие в России – ведь от этого зависит шанс коммунистов превратиться в социал-демократов без саморазрушения. Как ни странно, но это условие – изначальный расизм капитализма, вытекающий из деления рода человеческого на избранных и отверженных. Он позволил не просто награбить невероятные средства из колоний, но и обеспечить постоянную подпитку «гражданского общества» ресурсами почти всего мира. Средства на социальные гарантии вырваны только из этого потока, а из своих «кровных» прибылей буржуазия не дала бы ни гроша. Этот же расизм позволил долго подвергать и рабочих своей нации страшной, именно нечеловеческой эксплуатации, чтобы через двести лет, «прокрутив» награбленное, выделить часть на социальные нужды. Ясно, что этих условий у России нет, и если мы сегодня примем страдания, они не приведут ни к чему «человечному».

А что у нас, в России? Общинное сознание не перенесло капитализма и после гражданской войны рвануло назад (или слишком вперед) – к коммунизму. Индивидуума так и не получилось из советского человека. Здесь ребенок рождается именно с коллективными правами как член общины, а вот личные права и свободы надо требовать и завоевывать.

В советском социализме было много общинного. Человек, как член общины, имел право на пропитание (которое в принципе отрицал Мальтус для индивидуума). Ведь многое у нас давалось «не по труду». И тем, кто сдвинулся к социал-демократии, это было нестерпимо («мой сосед пьяница и забулдыга, а живет в теплой квартире, как и я, а меня это сна лишает; научите, товарищ Сахаров, как его из квартиры выгнать»).

Огрубляя, обозначим, что коммунизм вытекает из идеи общины, а социал-демократия – из идеи общества. Разное у них равенство. В общине люди равны как члены братства, что не означает одинаковости. В обществе, напротив, люди равны как атомы, как индивидуумы с одинаковыми правами перед законом. Но вне этих прав, в отношении к Богу они не равны и братства не составляют. Гражданское общество имеет своим истоком идею о предопределенности. Это значит, что люди изначально не равны, а делятся на меньшинство, избранное к спасению души, и тех, кому предназначено погибнуть в геенне – отверженных. О том, как это повлияло на отношения с «дикими» народами и с «расой рабочих», упоминалось в прошлой статье.

Вот утверждение кальвинистов (1609 г.): «Хотя и говорят, что Бог послал сына своего для того, чтобы искупить грехи рода человеческого, но не такова была его цель: он хотел спасти от гибели лишь немногих. И я говорю вам, что Бог умер лишь для спасения избранных». Шотландские пуритане даже не допускали к крещению детей тех, кто отвергнут Богом (например, пьяниц). Это – отход от сути христианства, шаг назад, к идее «избранного народа». Видимым признаком избранности стало богатство.

И это была не просто идеология, вроде нашего Суслова – это проникло в самое сердце Запада. В историю вошло письмо герцогини д'Эсте к Кальвину (Гете даже положил его в основу одной из своих драм). Она писала, что возненавидела бы отца и мужа, если бы удостоверилась в том, что они принадлежат к числу отверженных. Вот какое освобождение от человеческих «уз» дало учение об избранности.

Чтобы возникло общество, надо было полностью уничтожить, растереть в прах общину с ее чувством братства и дружбы. Стали настойчиво повторяться слова пророка Иеремии: «Проклят человек, который надеется на человека». Читались проповеди, разоблачающие дружбу как чувство иррациональное. Насколько отрицались все сугубо человеческие связи сердца, видно из такого общего правила: «Добрые дела, совершаемые не во славу Божью, а ради каких-то иных целей, греховны». Вдумайтесь: вся теплота человеческих чувств, которая была освящена христианством, теперь отвергнута. Остались или дела по расчету, исключающие понятие Добра, или дела во славу Бога, исключающие влияние интересов человека. Макс Вебер, показывая, как из всего этого вырос «дух капитализма», приводит массу примеров, каждый из которых поражает глубиной перестройки, обрушившейся на Европу.

Все привычные заповеди изменили свой смысл. Вот как стал трактоваться, например, завет любви к врагам: «Мы тем сильнее отомстим, если, не свершив отмщения, предадим ближнего в руки мстителя-Бога… Чем сильнее будет месть обиженного, тем слабее будет месть Бога». Какая рафинированная мстительность, многократно страшнее, чем «око за око». Мы же всегда понимали этот завет как попытку кротостью спасти, а не погубить, душу врага нашего.

Я знаю, что многие марксисты будут недовольны – мол, при чем здесь эта поповщина? Есть классовые интересы, есть коммунисты, есть ревизионисты, все ведь ясно. Они заблуждаются. Человек живет не только интересами, его поведение регулируется культурными нормами, которые идут от отца к сыну. Стержень этих норм, поразительно устойчивый, и есть эта «поповщина», о которой нынешний клерк, рабочий или даже панк на Западе и не подозревают. Да, капитализм, окрепнув, отбросил религиозные подпорки, ушел от них, как корабль со стапелей. Но многие коды заложены глубоко. Чтобы понять социал-демократию, надо понять, что она преодолевает, не отвергая.

Рабочее движение завоевало многие социальные блага, которые вначале отрицались буржуазным обществом, ибо мешали Природе вершить свой суд над «слабыми». Сам Дарвин, например, сожалел о том, что прививки сохраняют жизнь «слабым». Он писал: «у каждого, кто наблюдал улучшение пород домашних животных, не может быть ни малейших сомнений в том, что эта практика [прививки] должна иметь самые роковые последствия для человеческой породы». Бедность ненавиделась как симптом отверженности, греховной лености. Кальвин настрого запретил подавать милостыню, а в Англии безработных собирали в страшные «работные дома». Закон о бедных поражает своей жестокостью.

На какой же духовной матрице вырастала «социальная защита»? На благотворительности, из которой принципиально была вычищена человечность. Как пример Вебер приводит шествие в церковь приютских детей Амстердама в шутовском двухцветном наряде: «это назидательное зрелище служило во славу Божью именно в той мере, в какой оно должно было оскорблять „человеческое“ чувство, основанное на личном отношении к отдельному индивиду». И ведь это – даже в ХХ веке!

Те, кто бывал в США, могли видеть, что средства, которые там накопило государство, легко позволили бы обеспечить скромными жилищами сотни тысяч бездомных стариков, ночующих под мостами в Чикаго и Нью-Йорке. Когда видишь этих интеллигентных пожилых женщин, в золотых очках, со стопкой книг и спальным мешком – в голове просто не укладывается. Но ведь они-то не ропщут, а считают это актом Провидения.

Против этого отношения к человеку бунтует и чувство католика, но капитализм всюду несет протестантскую этику – она меняет социальные институты. Приюты, которые устраивает в Испании церковь, еще теплы и человечны. Бегают и смеются дети, что-то жуют старики, в руке стакан вина. Но это исчезает, вытесняется «социальной защитой». А она подспудно видит в своих подопечных именно отверженных. Как-то, проходя зимой в Барселоне мимо ночующего на улице старика, я спросил друга, почему же правительство социал-демократов не поместит этих бедолаг в какие-то ночлежки – ведь копейки стоит. Объяснение меня поразило. Для бездомных есть общежития, но отношение там настолько бездушно, что старики бегут от них, как от огня. Сама процедура помывки организована так обидно, что многие предпочитают мерзнуть под забором. Ну не чудеса ли?

Социал-демократия произвела огромную работу, изживая раскол между обществом и «расой отверженных», превращая подачки в социальные права. Только поняв, от чего она шла, можно в полной мере оценить гуманистический подвиг социал-демократов. Но мы-то в России начинали совершенно с иной базы – с человека, который был проникнут солидарным чувством. Глупо считать это лучшим или худшим по отношению к Западу – это иное. Ну не может уже Россия пройти путь Запада, что же тут поделать! Не было у нас рабства, да и феодализм захватил небольшую часть России и очень недолгое время. А капитализм вообще быстро сник.

Именно глубинные представления о человеке, а не социальная теория, породили нашу революцию и предопределили ее характер. Ленин, когда решил сменить название партии с РСДРП на РКП(б), думаю, понял, что революция занесла не туда, куда он предполагал – она не то чтобы «проскочила» социал-демократию, она пошла по своему, иному пути. Почему же через полвека мог в СССР возникнуть «соблазн»? Потому, что для интеллигента, чье мышление кипит в верхнем слое социальных проблем, блага социал-демократии, например, в Швеции, кажутся просто улучшенными советскими благами. А ведь суть-то их совершенно разная.

Возьмем бесплатную медицину. У нас она была именно естественным правом, а не завоеванным, как в Швеции. И даже не правом, а, скорее, обязанностью. Вспомните, как трудно было нас загнать на диспансеризацию. На Западе это никому объяснить невозможно: бесплатно врачи, рентген – а не шли. А причина в том, что индивидуум (т.е. «неделимый») имеет свое тело в частной собственности. Наш человек собственником не был, его тело во многом было «общенародным достоянием», и государство обязано было его хранить. Сейчас врачи еще бесплатны, люди много болеют – а к врачу не идут. Почему? Они уже освободились от обязанности перед государством – быть здоровым, но еще не осознали себя собственниками своего тела.

Посмотрите, как «неправильно» ведет себя наш человек в реформе. Производство упало вдвое, а рабочих не увольняют. Зарплату не платят по полгода – а люди работают. Политики три года твердят о социальном взрыве, но, как людей ни удушают ценами и обманами, нет не только взрыва – нет даже социальных протестов. По оценкам экспертов Россия – самая нестабильная страна, а забастовок на душу населения в десять раз меньше, чем в стабильной Испании. Посмотрите, что творится во Франции – а ведь французов лишь чуть-чуть прищемили. «Демократы» даже перестали пищать о «рабской психологии» – видят, что тут что-то другое, от чего у них мурашки по коже.

Выходит, что между коммунистами и социал-демократами – пропасть. Она в философии бытия, хотя в политике можно и надо быть союзниками и друзьями. Мы эту пропасть преодолели бы только если бы стали «западными» людьми. Но этого же нет. Говорить о державности и пытаться копировать шведскую социал-демократию – это и есть операция над организмом, которого не знаешь.

Повторяю, что из этого вовсе не следует, что коммунисты лучше социал-демократов. Например, абсурдно желать, чтобы западные социал-демократы превратились в большевиков – это было бы катастрофой. Катастрофа и произошла – в форме фашизма. Тогда в ходе острого кризиса фашисты попытались сплотить индивидуумов через искусственно возрожденный общинный дух – через солидарность «братьев по крови» против чужих рас. Возник тоталитаризм, в чем-то внешне схожий с большевизмом, но абсолютно враждебный ему по всем фундаментальным направлениям.

Фашизм – болезнь демократии, его не могло быть даже в странах Запада с сильными пережитками крестьянского мышления. Например, Франко в Испании только маскировался под фашиста, чтобы попользоваться от рейха. Что же касается западных коммунистов, то это – левое крыло социал-демократов, в котором сохранилась верность «призраку коммунизма» как мечте. Думаю даже, что кризис коммунистов на Западе во многом порожден их наивной верой в возможность повторения пути советской России – при полном несоответствии большевизма западному представлению о человеке.

И тут мы постоянно попадаем в словесные ловушки, котоpые вяжут и наше мышление. Порой наши хитpые «демокpаты» спpашивают: «Почему вы не откажетесь от слова коммунистический?». А мы простодушно отвечаем: «А что в нем плохого? Коммунистический – значит общественный». На деле же общественный – значит социальный (от слова социум). А коммунистический – значит общинный (от слова коммуна). Это – огpомная pазница.

Ничего страшного – в политике мы часто попадаем в ловушки. Важно в них не засиживаться. И надо нам разобраться: допустимо ли спускать «призрак коммунизма» на землю – или он и должен быть именно призраком, который ставит перед нами гамлетовские вопросы. Но это – совсем другая тема.

Из всего этого вытекает, что соблазн наших левых политиков – помаленьку стать сильной социал-демократией, «как на Западе», есть утопия. Совершенно аналогичная утопии Гайдара – сделать в России либеральную рыночную экономику «как на Западе». Сначала надо колонии пограбить.

Сложность проблемы в том, что нам хочется разобраться в сути по простым, «внешним» признакам. Признаешь революцию – коммунист, не признаешь – социал-демократ. Это – «технологический» признак, но он вторичный, внешний. Следовать таким признакам – значит сковывать и мышление, и практику. А в условиях разлома это ведет к трагедии. Величие Шолохова в том, что он как раз показал такую трагедию: конфликт между разными уровнями разума и чувства, между социальным, политическим и глубинным. Этот конфликт разрушил Григория Мелехова и дорого стоил России. Обществоведы не могли нам внятно объяснить, в чем суть отказа от коммунизма и отхода к социал-демократии, что мечтал осуществить Горбачев. А художников мы не поняли. Давайте хоть сейчас вспомним.

Довольно верно дилемму представили братья Вайнеры в их сценарии популярного фильма «Место встречи изменить нельзя». Они дали два образа: один – талантливый человек, движимый сердцем и правдой, а другой – разумом и правом. По замыслу Вайнеров, верх берет второй. Это и есть дилемма «коммунист – социал-демократ», пусть упрощенная. За ней – дилемма «Россия – Запад», а шире «дикость – цивилизация».

Фильм поставлен С.Говорухиным. Он не выполнил «социальный заказ» Вайнеров, показал «коммуниста» Жеглова не ходульным, а во всех красках нашей реальности. Зрителю дан и другой, по замыслу более привлекательный образ – цивилизованного Шарапова. Мы как бы должны были выбирать и отвергнуть Жеглова. «Литературная газета» даже стала подсказывать тугодумам: Жеглов – это образ тоталитаризма, образ сталинщины. Совершенно правильная по сути ругань.

Каков же был общий вывод? Что без Жеглова нам, в нашей реальности, никак нельзя. Он нам близок, хоть и может наломать дров. А Шарапов нам очень симпатичен, но в наших условиях он дееспособен лишь если его подпирает плечо Жеглова. И сама перспектива устранить Жеглова из жизни и обойтись Шараповым – страшна, ибо тогда заест нас «черная кошка». А где-нибудь в Швеции, конечно, Жеглов и не нужен, а Шарапов молодцом – там у него будет не старый автобус на лысых шинах, а прекрасный «вольво» с сотовым телефоном и компьютером.

Мы аплодируем социал-демократам, которые дают финнам неплохое образование. Но у них затраты на образование 1735 долл. на душу населения, а в России – 6. В триста раз меньше! Так надо нам понять, почему при коммунистах мы имели образование лучше, чем в Финляндии, при затратах в тридцать раз меньших (с учетом, что при Черномырдине школа обеднела раз в десять). Если у нас появятся социал-демократы и возьмут власть, то нам, чтобы дотянуться до финнов в образовании, придется увеличить затраты в 300 раз, что невозможно. И фильм Говорухина это прекрасно объясняет.

А что Говорухин ругает коммунистов, так это – рябь на океанской волне. Он ругает внешние признаки КПСС, которые почти всем осточертели. Если бы мы от внешних признаков дошли до смыслов, то изменилась бы вся политическая картина в России и четко пролегли бы линии фронтов и союзов.

1995