Глава 5. Челябинск-70

Кто такой Владимир Нечай? Немногие вспомнят его. Он не соответствовал яркой картинке, нарисованной корреспондентами крупнейших СМИ, Си-Эн-Эн, «Вашингтон пост» или «Нью-Йорк таймс». Его имени не находилось места в шифрованных телеграммах послов западных стран, которые, хорошо зная, чего от них ждут главы их правительств и министры иностранных дел, посылали тайнописью то же самое, что влиятельные журналисты писали открытым текстом на страницах своих влиятельных газет и произносили с важным видом с экранов своих влиятельных телекомпаний. Короче говоря, Владимир Нечай был как тот желтый человечек в зеленом анекдоте. Был, потому что он покончил с собой пулей в висок в своем кабинете в Челябинске-70 в одно серое ноябрьское утро шестого года эры Ельцина.

Нечай был директором ядерного центра в Челябинске-70, бывшем секретном городе бывшего Советского Союза, где и сегодня – как бы это не казалось абсурдным – действует полный цикл производств термоядерного оружия. Он был одним из тех миллионов россиян, проведших свою жизнь в «городах зеро», городах-призраках, не существовавших на карте. Американцы смогли увидеть их только после того, как изобрели самолет U-2.

Он был не из последних, а из первых, из тех, кто знал, сколько стоит этот миллион мозгов, сколько миллиардов рублей было в них вложено, когда рубль еще чего-то стоил. Случайно я отыскал интервью, данное Владимиром Нечаем в 1994 году. Он говорил: «Нам нужна помощь государства на три или четыре года. Потом вы вернем все. Открывать двери иностранным инвесторам, да и российским частникам без гарантий безопасности рискованно». На дворе был сентябрь 1994 года. Нечай был обеспокоен, но еще надеялся, что ему удастся спасти науку своей страны от окончательного коллапса.

Он служил своей стране. Он был из тех, кто верит, кто не ворует, кто не думает только о своем кармане. Он ждал, что Москва выплатит его подчиненным долг по зарплате за несколько месяцев и другие долги, от которых зависело выживание целого города, 30 тысяч его жителей и тончайших и ужасающе опасных аппаратов, над которыми они работали. Он ждал поступления 58 миллионов долларов. Но взамен получил собственную зарплату за май: 250 000 рублей – неполные 50 долларов.

Владимир Нечай застрелился, и мы не знаем, был ли этот последний жест продиктован отчаянием или стыдом, или, наоборот, гордостью или печалью. Он был ученым, на чьем потертом пиджаке, висящем теперь в единственном шкафу, какой есть в его доме, едва умещались самые почетные награды его страны. Если бы он немного подсуетился, то сумел бы эмигрировать и был бы принят с распростертыми объятиями – и с отличной зарплатой – в любом из сотни зарубежных исследовательских институтов.

Таких, как он, остается еще около миллиона. Эти люди вызывают зависть у всего мира, но они все еще заперты в своих городах-призраках. Не по их воле, хотя формально никто больше их не заставляет. Дело в том, что по закону они не могут эмигрировать. А эти интеллектуальные и научные сливки общества не умеют ничего, кроме тех сложнейших вещей, которым их научили. Это – община неповторимых личностей. Если кто-то и заслуживал титула «новых» людей, то это были они.

Теперь же для власти, допустившей распродажу государства, они оказались не просто бесполезными, но и неудобными. Что с ними делать? Задействовать в других сферах? Да ладно, проще оставить их умирать. Тем более, что наверняка в них живет, как презрительно бы сказал Александр Зиновьев, ужасный, презренный «хомо советикус». Разница только в том, что в отличие от подробного и в основном точного портрета «хомо советикуса», нарисованного в «Зияющих высотах», эти были и остаются носителями «ценностей». Что всегда лучше тех прагматиков, которые предпочитают вносить ценности без кавычек на свой банковский счет, и пусть за их благополучие расплачивается общество. Жители Челябинска-70 считали, что у них есть будущее. Они могли бы сами себе его построить, если бы кто-нибудь позаботился о конверсии этого города-призрака и использовании его выдающегося интеллектуального капитала. Но это означало бы строить Россию со своим собственным будущим, собственным достоинством производителя, собственным самостоятельным местом среди других наций.

В октябре 1996 года, за несколько недель до того, как российская межпланетная программа «Марс-96» позорно провалилась из-за поломки ракеты-носителя «Протон», «Нью-Йорк таймс» писала: «Русские победили в – космосе». Как же так? У американцев есть космический челнок «Шатл», который можно перезаряжать как батарейку видеокамеры, само совершенство. Остается только рот открыть от удивления. Именно поэтому «Интернэшнл геральд трибюн» поместила эту новость в центр первой полосы. Итак, даже после пяти лет разрушительного ельцинского урагана, после всего того, что было сделано, сознательно и нечаянно, для развала всего и вся, русские еще не растеряли свой огромный (в основном военный) потенциал, которым они располагали до распада СССР. Эксперт по космосу американской газеты сделал «открытие»: русские все еще могли бы производить «в десять раз больше видов двигателей на жидком топливе, чем американцы», к тому же «на высшем уровне мощности и надежности».

Могли бы. Потому что теперь следует говорить только о потенциальных возможностях, которые, как показывает печальный опыт «Марса-96», быстро сокращаются. Каждый месяц без инвестиций, без мероприятий по безопасности, без технической поддержки равен отставанию на год от конкурентов. Этот потенциал мог бы превратить современную Россию в опаснейшего соперника на мирном рынке, созданном после окончания холодной войны. Сам собой напрашивается вопрос: почему Запад, вместо того чтобы помочь России (как он обещал на словах) стать конкурентоспособной, на деле старался превратить ее – а российские руководители покорно подчиняются – в потребителя наших товаров. Не военных, разумеется. Нечай думал о мирном будущем, например, о уникальной технологии производства сверхчистого кварца, незаменимого для выпуска ни с чем не сравнимого по проводимости оптоволокна. Эту технологию не надо создавать, она уже существует и даже не запатентована. Представьте, что за соблазнительная награда для первого, кто доберется до Челябинска-70 с чемоданом, полным зеленой наличности, и разрешением на сделку, подписанным кем-нибудь в Кремле, в кармане.

Где проходит грань между безответственностью и самым настоящим предательством национальных интересов? 28 сентября с орбиты сошел – от старости – «Космос-2320», последний российский спутник, способный проводить космическую съемку. Даже американские обозреватели не нашлись что сказать. Холодная война закончилась, это верно, но разве России нечего больше защищать? В какой еще стране в мире из тех, что сохранили хоть каплю собственного достоинства, один из высших постов в государстве может быть отдан человеку с двойным гражданством, как это случилось с Борисом Березовским? К тому же разведывательные спутники служат не только для перехвата радиосообщений бывшего врага. Они необходимы для того, чтобы знать, что происходит на собственных границах. На которых, кстати, становится все жарче, как, например, на таджико-афганской, где действуют и российские войска. Или на российско-чеченской. А еще есть граница с Китаем, за которой надо приглядывать. Плюс контроль за перевозкой наркотиков и браконьерством японских, китайских и даже польских рыбаков в Охотском море. Список можно продолжить. Это – перечень законных интересов, необязательно связанных с обороной. Иными словами, мы узнали, что Россия более не в состоянии контролировать даже свои собственные рубежи. «Как низко пали русские!» – восклицает генерал Джеймс Клэппер, шеф военной разведки США с 1991 по 1996 год. А пожелавший остаться неизвестным высокопоставленный чиновник американских спецслужб описывает ситуацию такими беспощадными словами: «Все это показывает невероятную глубину падения советской военной мощи. Им надо распрощаться с любыми мечтами о сильных вооруженных силах. Они испытывают трудности даже в поддержании ныне существующей оборонной системы»3.

Бедный, наивный Нечай ждал денег от государства, так как верил, что технологии Челябинска-70 пригодились бы, например, для «мирного атома», в котором Россия испытывает огромную потребность и от которого большинство стран мира совсем не собирается отказываться. Но Нечай к тому же боялся, что страшные секреты его города-призрака могут попасть в руки авантюристов. Излишнее беспокойство человека, уже находившегося в перевозбужденном состоянии, приведшем его затем к самоубийству? Или опасения, имевшие реальные основания? Вопрос немаловажный. Ведь кто-нибудь может сказать: а что нам за дело до душевного кризиса профессора Нечая? А другой добавит: что нам за дело до России вообще и до низкого морального и интеллектуального уровня ее руководителей? Разве нам не хватает своих собственных? Верно. Но если тревоги Нечая имели под собой серьезные основания, то дело касается нас близко, слишком близко. И тогда проблемы России вдруг покажутся очень важными даже человеку с улицы, с западной улицы, привыкшему думать только о своих делах. Тогда это будут как раз его дела.

Когда у генерала Лебедя во время его первого визита в Америку спросили, каков уровень безопасности ядерных материалов в России, он лаконично ответил: «Неудовлетворительный». Затем, в более узком кругу, он добавил, что сильно обеспокоен непредвиденными опасностями, встающими на горизонте, невиданными ужасами, которые могут вдруг возникнуть перед взором наших детей. Да и мы сами можем успеть это увидеть.

В это же время в нескольких сотнях километрах к северу, в Гарварде, профессор Грэхем Коллинс заканчивал книгу под названием «Избежать ядерной анархии», в которой рассказывал о некоторых важнейших и совершенно неизвестных широкой западной публике проблемах. Рассмотрим некоторые из них. Первая, самая общая, может быть сформулирована примерно так:

вероятность ядерного терроризма – не «если», а «когда»? Остальные наступают одна за другой: «потерянные» ядерное оружие и материалы являются опасностью номер один для жизненных интересов Америки. Средства и человеческие ресурсы, выделенные Россией и США для увеличения ядерной безопасности, никак не соотносятся с реальными масштабами проблемы. В России уже зафиксированы «атомные» кражи. По крайней мере шесть случаев произошло за рубежом. Для производства атомной бомбы достаточно банки из-под кока-колы, набитой плутонием или обогащенным ураном. В России около 200 точек, в которых располагаются ядерные боеголовки, разнообразные предприятия (вроде Челябинска-70), склады и лаборатории, имеющие дело с атомом. И наконец, имеет место убийственное сочетание различных факторов, взаимодействующих между собой: сумасшедшая экономика, нищенские условия существования работников атомной промышленности, удручающее состояние общественной и личной морали, устаревшие и легко преодолеваемые системы безопасности. В этих условиях и криминально-мафиозные организации, и террористы могут, имея достаточное количество денег, приобрести с относительной легкостью ядерные материалы. Не знаю, был ли профессор Коллинс знаком с профессором Нечаем. Но они пришли к одним и тем же выводам.

Владимир Нечай покончил с собой, когда понял, что у протектората, в который превратилась Россия, больше не было будущего. Более того, она сама становилась угрозой для будущего всех остальных, в том числе и тех хитрецов, которые считают, что навсегда обезвредили и унизили страну, пугавшую их на протяжении пятидесяти лет. У гроба Владимира Нечая мысленно собрались все лучшие представители российской интеллигенции. Которые имеют мало общего с так называемыми «творческими» интеллигентами – в основном с московской пропиской. Те продались не моргнув глазом тому, кто больше дал, довольствуясь подбиранием крох, падающих со стола новых русских богачей. Кое-кто даже разбогател, остальные ограничились подачками. И все подтвердили горький диагноз Варлама Шаламова, согласно которому «когда писатели и интеллигенты попадают в кандалы, то готовы ползать перед любым полуграмотным идиотом». Остается только напомнить, что российские интеллигенты только-только освободились от цепей. На первый взгляд, они были свободны в своем выборе. Они должны были помнить прошлое. И все же они немедленно решили заковать себя обратно, собственными руками.

У всех на совести – даже у тех, кто не подписал, но промолчал – письмо к Ельцину, опубликованное в «Известиях» 5 октября 1993 года, спустя два дня после бойни в Останкино и в Белом доме. Это письмо, как писал Зиновьев4, «не имело прецедентов по подлости, жестокости и цинизму», к тому же «не было продиктовано насильно, оно являлось выражением доброй воли его авторов, то есть их подлинной природы. Подписавшие письмо называют восставших убийцами (хотя именно они и были убиты!), фашистами (хотя настоящими фашистами были как раз их убийцы!) и так далее. Они благодарят Бога за то, что армия и органы правопорядка покарали повстанцев (и здесь я хочу добавить, что не столько армия, сколько группы наемников в форме и в гражданском, нанятые в последний момент. – Дж. К.). Они призывали президента запретить все коммунистические и националистические партии, закрыть все оппозиционные газеты и признать нелегитимными Съезд народных депутатов и Верховный Совет…»

Трудно найти мужество и спустя три года – и какие! – заняться самокритикой. Тяжело объяснять самим себе, что самое страшное – хотя и раньше о его наступлении предупреждали многочисленные симптомы – началось именно тогда, с их одобрения. Нелегко признать, что Конституция, хитростью навязанная стране через три месяца после кровопролития, была написана под аплодисменты и с участием московской «творческой» интеллигенции. Невыносимо смотреть в лицо друг другу после того, как выяснилось, что народ, чьи чаяния, как им казалось, они выражали, придерживался противоположного мнения. Когда «Независимая газета»5 спросила у группы подписантов, повторили бы они те же самые слова три года спустя, почти все хором ответили, что да, конечно, они подписали бы снова, хотя, может быть, тон воззвания, использованные выражения, да, да, кое-что они бы подредактировали. Некоторые дошли до того, что оправдывались тем, что даже не читали текст, который согласились подписать. «Вы понимаете, в такой момент… Ведь коммунистическая опасность была… Ведь опасность фашизма…» Единственный, кому стало стыдно – Юрий Давыдов, на вопрос газеты ответивший: «Каждый имеет право совершить глупость. Но в данном случае было бы лучше не воспользоваться им».

Разумеется, эта кучка нравственных пигмеев не пришла на похороны Владимира Нечая, как не пришел ни один представитель правительства и президентской администрации. На похоронах пили, как принято в России в момент прощания: полстакана водки, пирог со смородиной, вареная картошка со сметаной, блины без икры. Речи произносили очень сдержанные. Вокруг гроба стояли лучшие представители российской науки, исследователи, которым остальной мир мог только позавидовать. Многие не смогли приехать. Слетать из Арзамаса-16, другого секретного города, в Челябинск стоит 2 миллиона рублей, 400 долларов. Сколько российских ученых могут себе позволить такую роскошь?

Прощальные речи были печальны, но обвинений не звучало. Как подчеркнул Григорий Явлинский, единственный московский политик, нашедший время добраться до Урала, чтобы выразить свою скорбь, это – люди, отлично знающие, с каким ужасным потенциалом они имеют дело всю жизнь, и умеющие сдерживать свои эмоции. Но один из присутствующих вполголоса проговорился после церемонии: «Другой на его месте выбрал бы другой способ…» В смысле, чтобы привлечь внимание к ситуации. Все поняли, какой «другой способ» имелся в виду. Боже мой! Неужели в Москве не отдают себе отчета, насколько опасно доводить до такого отчаяния людей, в чьих руках основная ответственность за ядерный арсенал страны? В России, однако, это возможно.

С этой точки зрения перед теми, кто на самом деле пытается понять, что же происходит в России, предстает неутешительное, поистине леденящее зрелище.

Я вспоминаю, как зимой 1992 года в Тольятти состоялось совещание, в котором участвовали так называемые «красные директора» и тогдашнее российское правительство в почти полном составе. Присутствовали и.о. премьера Егор Гайдар, министры Шохин, Нечаев, Авен и куча другого народа. С либерализации цен не прошло и года, и правительство искало поддержки среди вчерашних советских промышленников, опасно склонявшихся к «центристским» обещаниям «Гражданского Союза» Аркадия Вольского.

Там были все «красные директора», по крайней мере наиболее крупных все еще государственных предприятий. Я отправился туда послушать дискуссию, понимая, что она могла стать важным моментом для решения судеб страны. Так и было. Я помню эти «кадры», этих зубров номенклатуры среднего звена, олицетворявшие монополизм коммунистического государства. Они сменяли друг друга у микрофона, а в президиуме сидели молодые, почти юные люди, только что покинувшие стены американских университетов, пропитанные рейгановско-тэтчеровским кредо, убежденные сторонники deregulation. И все зубры-директора говорили приблизительно одно и то же: мы поняли, что социализм умер. Мы знаем, что придется пожертвовать доброй частью наших производственных мощностей на алтарь конкуренции, эффективности и рынка. Но мы просим, мы умоляем вас учитывать два ключевых вопроса. Первое: что за нами стоят миллионы семей, которые мы не можем бросить на произвол судьбы. Второе: многие из представленных здесь предприятий могут достаточно быстро стать конкурентоспособными на мировом рынке, лишь бы государство выработало инвестиционную политику, направленную на их возрождение. Мы готовы закрыть то, что надо закрыть, но скажите нам, пожалуйста, что нам сохранить, на что вы хотите нацелиться, чтобы способствовать росту производства в будущем.

Я помню, какая скука была написана на лицах молодых людей, сидевших в президиуме. Они и не задумывались о программе государственных инвестиций. Еще меньше они заботились о семьях увольняемых. Не от жестокосердия. Просто им не пришло в голову, что реформа таких ужасающих размеров, беспрецедентная, сложнейшая, могла быть реализована только при условии поддержки если не большинства (что было бы практически невозможно), то хотя бы значительной части населения. Они ответили, что да, они что-нибудь предпримут. Помнится, они даже взяли какие-то конкретные обязательства. Но я был поражен невразумительностью их ответов. Только что созданное Борисом Ельциным правительство не имело ни малейшего понятия о том, что такое промышленная конверсия страны. Оно ее просто не предусматривало. Посткоммунистические же промышленники, напротив, выдвигали конкретные, не лишенные смысла предложения. Естественно, они пытались спасти прежде всего самих себя, то, что еще можно было уберечь в их ветхих производствах, но несомненно они ставили конкретные, реальные проблемы.

Я вспомнил об этом через несколько месяцев, читая потоки ругани, обрушивавшиеся ежедневно свободной российской печатью на «красных директоров». Их обвиняли в «бойкотировании реформы», в том, что они были «гнездом консерваторов» и «поддерживали коммунистов». Лозунг дня, не терпевший возражений, был – «макроэкономическая стабилизация», которая непременно и неизбежно привела бы с собой все сразу – экономический рост, иностранные инвестиции, демократию, правовое государство, плюрализм, эффективное чиновничество, переполненные магазины, стабильный рубль и так далее, от триумфа к триумфу. Уже наняты были в качестве советников российского правительства Андерс Ослунд и Джеффри Сакс, и горе тому, кто осмеливался возражать. Печать была уже почти вся свободна. Свободна клеить ярлыки «коммунистов» и «консерваторов» на всех, кто пытался предложить хотя бы небольшое отклонение от заданной линии.

А ведь даже кое-кто во Всемирном банке сообразил, что так не справиться с проблемой перехода к рынку монолитного молоха советской экономики. Исследование Всемирного банка, проведенное в начале 1992 года и похороненное в каком-то письменном столе, утверждало, что государство должно было играть центральную роль в по меньшей мере четырех областях, имевших первостепенную важность для перехода к рынку и капиталистической экономике. Это: а) соблюдение социального равенства, гарантирующего общественную стабильность, необходимую для продвижения реформы;

б) поддержка частного сектора через четкие программы и антимонопольная деятельность; в) сохранение отделенного от международного внутреннего рынка, с защитой его слабых структур от предсказуемого натиска слишком могущественных иностранных инвесторов;

г) контроль над ключевыми элементами финансовой политики и развитие административной ниши для разумной налоговой политики6.

Другое исследование Всемирного банка, проведенное в августе 1990 года, то есть до начала потрясений ельцинской эпохи7, предостерегало против «быстрого разрушения государства», называя его «неподходящим даже для стратегий сверхсвободного рынка»… Ключевой предпосылкой для позитивного развития частного сектора является существование модернизированного и высокоэффективного государственного сектора… Настоящая проблема заключается не в размерах государственного присутствия, а в его качестве.

Я надеюсь, что эти два совета, исходящие из источника, стоящего вне всяких подозрений, помогут отмести раз и навсегда посылку, согласно которой критика «реформаторской» модели Ельцина означает в лучшем случае непонимание законов рынка, а, в худшем – скрытые коммунистические симпатии. Второй тезис – лучший пример маккартизма наших дней. Первый же является невольным доказательством марксовской концепции «идеологии» как «ложного сознания», самообмана, жертвой которого становятся апологеты определенного типа общества, будучи неспособными понять его подлинную природу. Проще говоря, идеология– это когда живешь в богатом квартале и полагаешь, что весь мир состоит из богачей. То есть границы твоего района совпадают с границами мира. Птолемеева система в применении к общественному строю. Она перестанет быть идеологией только в одном случае: если страстно защищая ваш квартал (что, кстати, вполне законно), вы не будете при этом выдавать его за весь остальной мир.

Возвращаясь к главной теме, следует сказать, что мы все живем как раз в «идеологическом» силовом поле, где правила диктуются «англосаксонской экономикой» (используя определение Рональда Дора, который, в свою очередь, отсылает нас к Мишелю Альберту). Она не единственная: существует немецкая модель, японская, стремительно наступает китайская. И никто не сказал, что именно «англосаксонская экономика» победила все остальные. Может, ее рецепты оказались самыми лучшими для высокотехнологичных отраслей, вроде электроники и биотехнологий, олицетворяемых Силиконовой Долиной и Биллом Гэйтсом? Или для «венчурных капиталистов», преодолевающих пропасти как акробаты, балансирующие на проволоке? Или же победил рецепт «Хитачи-Сименс», не такой авантюрный, тесно связанный с внутренними капиталами предприятия, по образцу крупных корпораций японского типа? И сколько продержится «англосаксонская» модель, являющаяся по сути «американской», после краха принципов солидарности, при все более ожесточенной конкуренции, при все более острых социальных противоречиях, в то время как целые куски гражданского общества теряют почву под ногами и их реакция становится неконтролируемой? Все эти вопросы пока что остаются открытыми.

Но все мы, хотим мы того или нет, мыслим в рамках «американской» модели. Это ее идеи распространяются СМИ, формирующими общественное мнение. Вот она, идеология: эта модель стала «единственно возможной» для бесчисленных масс, чье мнение диктуется узкими группами ее поклонников, жрецов и дьяконов, которые держат в руках СМИ. Коммунизм умер? Отлично, надо заполнить опустевшую нишу «американской» моделью. Просто потому, что она «единственная». И если трудно объяснить Саксу, что моделей всегда несколько, что история общественных формаций не так проста, как кажется, то представьте себе, насколько неблагодарной задачей было внушить то же самое россиянам, десятилетиями издалека поклонявшимся Америке, мечтавшими о ней как обыватели (которыми они еще не были), предвкушавшими ослепительную красоту ее товаров, которые им не терпелось потребить.

С этой точки зрения Егор Гайдар стал выразителем народных чаяний. Всего на несколько месяцев, потом многие – в том числе и в России – сообразили, что американский костюмчик сидит криво, где-то жмет, где-то обвисает, а вокруг шеи собрался в складки, подозрительно напоминающие скользящий узел. Но все заглушал мощно гремевший хор макроэкономистов-монетаристов под аккомпанемент органа российских неолиберальных теоретиков. Они пели бесконечную хвалу несравненным достоинствам бесконтрольного капитализма, чистой конкуренции, окончательного, необратимого, тотального и молниеносного разрушения государства. Даже такие страны, как Германия, Франция, Италия, которые могли бы подсказать менее радикальные подходы, присоединились к этому гимну. Вроде бы странно, потому что там государство играло и продолжает играть отнюдь не второстепенную роль в экономике и производстве. Но всех нас увлек смерч разрушения и форсированной приватизации. Если мы могли убить государство и его «вэлфер», то как же России не последовать нашему примеру? Тем более что государство, умиравшее в России, было коммунистическим.

Почти четыре года богословы неолиберализма обещали неизбежное торжество своих идей, скорую стабилизацию и снижение инфляции (достигнутое путем невыплаты зарплаты и пенсий миллионам человек, рецепт, годный только для России). Андерс Ослунд даже опубликовал в «Форин эфэйрс» статью под названием «История российского успеха»8. В это время, несмотря на пророчества богословов, промышленное производство продолжало падать (даже когда инфляция спустилась ниже планки 2% в месяц), дезинтеграция государства достигла ужасающих размеров, а вся система поддержания уровня жизни населения исчерпала свои возможности.

Тогда перед богословами возникла новая проблема: как «убедить» общественное мнение, что жить в России стало лучше, чем раньше. Для Ослунда, папы римского этой теологии, главная беда в том, что «люди не понимают». Даже «Экономист», обычно столь задиристый, неожиданно утрачивает чувство юмора и эйфорию и впадает в недоумение. В ноябре 1996 года, сразу после операции на сердце Ельцина, в передовой статье, озаглавленной «Послеоперационная Россия», журнал целых пять раз ругает «Ельцина и его друзей», используя один и тот же потрясающий аргумент: «Им не удалось доступно объяснить реформы народу». И еще: «Они не предприняли никаких усилий, чтобы убедить людей», и «Им не удалось убедить народ», и снова «Они не разъяснили, что подлинная реформа должна расширяться»9. Короче говоря, вина российского руководства – в том, что оно не способно хорошенько «объяснить» народу, какие чудесные годы он только что пережил.

Странная манера ставить вопрос для обычно столь конкретно и реалистично мыслящих людей. Хочется спросить: они что, в самом деле думают, что если бы блин не вышел комом, то люди бы этого не заметили? Неужели «Экономист» обратился к методам коммунистического агитпропа, согласно которому достаточно провести хорошую пропаганду и все будет в порядке? До чего только не доведет идеология! А ведь «Экономист» пережил короткое озарение в 1995 году, когда потерял терпение (это случается даже с англичанами) и поместил на обложке, на черном фоне, физиономию Ельцина со взглядом убийцы и недвусмысленным заголовком: «The wrong man for Russia» – «He тот человек, который нужен России»10. Интересный вывод. Но это был лишь проблеск разума, скоротечное признание, немедленно потопленное в чернильном море идеологии.