Референт

Федеральный министр почты и транспорта Георг Лебер нервно маршировал взад-вперед по своему кабинету. Запрос Хорста Эмке ловко подсунул ему беду:

«Дорогой Георг»,- читал он, «можешь ли ты высказаться в поддержку Гийома, несмотря на сомнения с точки зрения безопасности?»

Ну да, конечно. Георг Лебер был на стороне своего воспитанника. Гюнтер Гийом был абсолютно надежен. И лоялен. Ответ министра однозначен.

«Уважаемый господин Эмке», диктовал Лебер в формально-вежливом тоне, хотя обращался к своему адресату на «ты» уже в течение десятилетий. «Насколько мне известно, господин Гюнтер Гийом претендует на должность в Ведомстве Федерального канцлера. Я давно знаю господина Гийома по политической совместной работе во Франкфурте-на-Майне. Там он благодаря своим талантам и прилежности всегда был на высоте поставленных перед ним задач и справлялся с ними с помощью умения, опыта и ума.

Особенно высоко я ценил в нем его надежность и его ответственную позицию на стороне свободы и демократии. Во многих сложных ситуациях он доказал мне, что достоин неограниченного доверия. Это касается также и его жены Кристель, которая много лет работала в ведомстве Государственного секретаря господина Биркельбаха, а в настоящее время работает в Государственной канцелярии правительства земли Гессен в Висбадене. С уважением — Георг Лебер.»

С помощью этого письма, датированного 22 января 1970 года, восточногерманский шпион получил пропуск в центр власти Федеративной Республики — в Ведомство Федерального канцлера. Для письма были достаточные основания. Питомец Георга Лебера несколько недель назад попал под колпак наблюдения со стороны спецслужб.

Горячая фаза дела Гийома началась после победы на выборах социалистическо-либеральной коалиции в октябре 1969 года. Вилли Брандт с минимальным перевесом стал канцлером: первый глава правительства от Социал-демократической партии Германии после Имперского канцлера Германа Мюллера в 1930 году. Теперь социал-демократы хотели взять на себя ответственность не только на высших постах, но и уровнем ниже — на должностях референтов.

У Георга Лебера были все основания доказать Гюнтеру Гийому свою благодарность. Франкфуртскому товарищу удалось великолепно организовать предвыборную борьбу Лебера за место в Бундестаге — Федеральном парламенте. Лебер принадлежал к правому крылу социал-демократов и ему тяжело было бороться в традиционно левом округе Южный Гессен. С большим трудом его представитель в избирательном округе и руководитель предвыборной кампании Гийом помог ему набрать достаточное количество голосов в округе № 140. Уже на процессе против Гийома в 1975 году Лебер хвалил его организаторский талант:

«Да, очень приятно иметь на своей стороне такого представителя в избирательном округе, который полностью разделяет политические взгляды своего депутата — уже при этих предпосылках его можно назвать хорошим сотрудником. Г-н Гийом не занимался какой-то отнимающей у него время частной работой и мог полностью посвящать себя своему делу. Он был трудолюбив, готов помочь, всегда там, где в нем нуждались, с очень быстрой реакцией, человек, не оторванный от практики, хороший организатор.»

Трудолюбивый, практичный — добродетели, которые Гюнтер Гийом доказал в обеих своих профессиях: как функционер и как шпион. Активность столь расхваленного Гийома не была совсем бескорыстной. Еще как партийный секретарь во Франкфурте, он всегда рассчитывал шансы для своей карьеры — всегда только на правом крыле. «Юлио», как называли его партийные товарищи, так нападал на «красных», что за ним вскоре пошла слава «Пожирателя «Молодых социалистов»». Как раз вовремя подвернулся ему выигравший кандидат в округе № 140. Георг Лебер высоко оценил общительного человека и вскоре ответил ему взаимной симпатией. Казалось, у них одинаковые принципы: закон и порядок, верность, лояльность.

Потому Лебер и вступился за своего помощника по предвыборной борьбе, когда тот вскоре после его новой победы на выборах своего наставника выразил желание поступить на работу в Бонне: честный сотрудник заслужил, наконец, справедливую награду. Кстати: то, что товарищ из СЕПГ Гийом работал именно с правым крылом СДПГ, кажется странным лишь на первый взгляд. Спонтанная жажда действий многих левых социал-демократов причиняла партийным товарищам Ульбрихта, Хонеккера и «Миши» Вольфа еще больше опасений, чем их правых коллег по партии.

Если бы он дольше оставался во Франкфурте, то Гийом рано или поздно обязательно столкнулся бы с трудностями. Для «Молодых социалистов» он был, скажем так, красной тряпкой: «Юлио», как пес, кусавший за ноги всех левых, считался верным оруженосцем партийного президиума СДПГ. Никто не был большим антикоммунистом, чем замаскированный коммунист.

Но его крестный отец не дал ему пропасть. Лебер спросил товарища Герберта Эренберга, тогда руководителя отдела экономики в Ведомстве Федерального канцлера, не сможет ли тот найти «что-то» для верного «Юлио». Эренберг действительно искал помощника-референта. Не академического выскочку, но человека для базисной работы, волевого, быстрого, с организаторским талантом — как раз человека, вроде «Юлио».

Эренберг все еще считает это «пси-фактором» решающего случая в деле Гийома. «Это действительно было чистой случайностью, что я как раз в то же время, когда Гийом искал возможность прыжка в Бонн, искал человека с такими качествами. Это действительно было совпадением.»

Лебер позвонил Гийому, чтобы лично сообщить ему радостную весть: «Гюнтер, ты избавился от давления наших франкфуртских левых! Ты едешь в Бонн. Прекрасное занятие! Герберт Эренберг в Ведомстве Федерального канцлера ждет тебя!»

Уже при первой встрече в Бонне все проходило совсем непринужденно — в том стиле, который характеризовал первые месяцы правления Вилли Брандта. В конце концов, они же хотели создать современную Германию. Эренберг 11 ноября 1969 года представил своего кандидата шефу Ведомства Федерального канцлера Эмке в холле Бундесхауса — здания Федерального парламента. В совещательной комнате фракции СДПГ они обмениваются лишь несколькими словами. Эмке быстро наставлял Гийома: «Нам нужна встряска. Ты должен это ясно понимать» Затем он заметил Эренбергу, уже уходя: «Если ты хочешь этого человека — пожалуйста! Но скорей начинай работу!»

Однако предстояли еще два препятствия: согласие Кадрового совета в Ведомстве Федерального канцлера и обязательная проверка безопасности. Шпион едва не споткнулся на пороге дворца Шаумбург из-за отсутствия высшего образования. Кадровый совет 10 декабря 1969 года отклонил заявление кандидата на том основании, что у него нет достаточных предпосылок для занятия желаемой должности. Есть подозрение, что непригодный кандидат получает предпочтение благодаря своей политической деятельности.

Привыкшие к двадцатилетнему правлению ХДС, они только высказывали презрение по адресу этого претендента без высшего образования и без опыта работы на высоком уровне государственной службы. Своим подозрением они едва, пусть даже по ошибке, не предотвратили худшее. Но это был лишь побочный театр военных действий.

Рутинная проверка безопасности Гийома проходила с типичной для ФРГ основательностью. Правительственный директор Холленбах из боннской группы безопасности Федерального ведомства уголовной полиции (БКА) не высказал никаких подозрений по поводу очевидных несовпадений, заметных при сравнении двух биографий Гийома.

Так, в своей ранней запротоколированной биографии претендент указал, что с 1946 по 1949 годы работал фотографом в двух берлинских фирмах. В своей декларации безопасности он уже заявлял, что с 1946 по 1950 годы занимался «свободной профессией». Затеем он сначала указал, что с 1953 по 1955 годы был фоторедактором восточногерманского издательства «Народ и знание». Позже он утверждал, что работал там с 1950 по 1955 годы. В декларации безопасности нашлась и третья версия: по ней он с 1951 по 1955 годы был «техническим редактором» издательства «Народ и знание». «Ошибки памяти», - поставил диагноз Холленбах и закрыл папку с досье.

Одновременно Федеральное ведомство уголовной полиции запросило сведения о супружеской паре Гийомов у полицай-президентов Берлина и Франкфурта. Франкфуртская полиция сообщила только о функции Гийома в СДПГ. Но из Берлина 10 декабря поступило сообщение: «Следственный комитет свободолюбивых юристов» сообщил 22 ноября 1955 года, что некий Гюнтер Гийом, проживающий в Биркенвердере (Советская оккупационная зона), работавший фотографом в восточно-берлинском издательстве «Народ и знание» подозревается в шпионской деятельности в Западном Берлине и Федеративной Республике. В июле 1956 года Гюнтер Гийом сбежал в Федеративную Республику. Можно предположить идентичность личности.»

«Следственный комитет свободолюбивых юристов» в социал-демократических кругах считался в конце шестидесятых годов, в любом случае, реликтом «холодной войны». Товарищи не доверяли этой организации, их острые языки нападали на все ее сообщения. Но игнорировать ее было, конечно, нельзя.

Более надежной была другая информация, которую Ведомство Федерального канцлера получило от Федеральной разведывательной службы БНД из пригорода Мюнхена Пуллаха: «После проверки в досье обнаружено сообщение, правдивость которого уже не представляется возможным проверить, о том, что в апреле 1954 года Гюнтер Г., род. 1. 2. 1927 г. в Берлине, по поручению издательства «Народ и знание» выезжал в ФРГ для того, чтобы установить контакты с издательствами, типографиями и отдельными лицами и проникать в них в интересах Востока. Других сведений нет.»

Других сведений нет. Возможно ответственному чиновнику оказалось бы легче добыть эти сведения, если бы он поинтенсивнее порылся бы в картотеках. В них был другой материал: заметки от 5 марта и 30 мая 1954 года и от 7 апреля 1954 года, касавшиеся некоего лица по фамилии «Гийом» («Guiome), позднее «Гийом» (Guillaume), о котором сообщалось, что он «в заметном масштабе активно действует в интересах системы ГДР»; заметки, доказывавшие, что из издательства «Народ и знание» уже часто исходили разведывательные действия.

Кроме того, БНД обладала и сообщением одного доверенного лица из «Следственного комитета свободолюбивых юристов» от 14 ноября 1955 года. Если бы это сообщение было предъявлено дословно — а не сокращенно, то Гийом несомненно очень скоро попал бы под подозрение. В нем было сказано:

«За последнее время Гюнтера Гийома часто посылали в Западную Германию. Примерно четыре недели назад он совсем ушел из издательства, очевидно, чтобы полностью посвятить себя работе на Западе. Доверенное лицо предполагает в этой связи, что Г. в будущем часто будет пересекать границу зон, и что чрезвычайно полезным было бы пристальнее приглядеться к этому человеку.»

Итак, наличествовали вполне конкретные сведения. Только одни противоречия в биографических данных Гийома должны были в самом начале проверок безопасности вызвать тревогу. Не в первый раз неточные и неподтверждаемые данные биографии и профессиональной карьеры указывали на агентурную легенду.

Но Федеральную разведывательную службу в Пуллахе, очевидно, совсем сбило с толку неправильное написание фамилии «Гийом» («Guiome») в заметке 1951 года. Никому не пришло в голову, что эти три года в сообщениях о «Guiome» и «Guillaume» речь шла об одном и том же лице. В любом случае, у Уполномоченного по вопросам безопасности Ведомства Федерального канцлера возникло такое недоверие, что он проинформировал профессора Эмке. Тот немедленно связался с шефом БНД Герхардом Весселем.

Два подозрительных момента из Пуллаха и Берлина еще раз были подтверждены центральным штабом БНД. Источник, сказали там, абсолютно надежен. В Ведомстве Федерального канцлера было назначено обсуждение ситуации на тему «Закрытые сведения и подробности об источнике». В нем должен был принимать участие и шеф БНДВессель. Но президент разведслужбы заболел и послал по телетайпу свою рекомендацию: С Г. нужно еще раз целенаправленно побеседовать о подозрениях против него. Возможно, он выдаст себя своей реакцией. Сообщение БНД не дает достаточных оснований для каких-либо ограничительных санкций, но требует обстоятельной проверки со стороны Федерального ведомства по защите конституции (БФФ). И «предлагаю проверку его использования в другом ведомстве.»

Руководитель Ведомства Федерального канцлера передал бумагу Эгону Бару. Тот зашел даже дальше, чем Вессель. Бар выразил свое недоверие почти историческим замечанием: «Даже если у Вас есть позитивное впечатление, все равно остается определенный риск для безопасности, именно здесь.» Даже сегодня Бар доволен тем, что тогда оказался прав. Если бы к нему прислушались! Тем не менее Эмке устроил очень неприятный, но необходимый допрос с пристрастием для кандидата — предложенную Весселем «целенаправленную беседу».

7 января 1970 года министр и шпион сидели друг напротив друга в Ведомстве Федерального канцлера. Руководитель ведомства пригласил помимо будущего шефа отдела Гийома Эренберга и четвертого человека: Уполномоченного по вопросам безопасности Ведомства Федерального канцлера министерского директора Шлихтера. То, что последовало, было настоящим блистательным шедевром немецкой разведки: профан Эмке, совершенно не разбиравшийся в тонкостях шпионского ремесла, равно как и Брандт или Эренберг, подверг подготовленного конспиратора и профессионала Гийома интенсивному допросу. Так хорошо притворяться не может никто, убедил себя Эмке после допроса. Вывод: Гийом говорит правду. То, что он, Эмке, сам дал шпиону понять, что он в безопасности, походя упомянув, что источник БНД, к сожалению, уже умер, стало ясно ему лишь спустя годы.

Эренберг, коренастый восточный пруссак, и без того не особенно благосклонный к спецслужбам, сегодня так думает об этом: «Ответы Гийома не были такими слишком убедительными, что снова могло бы возникнуть подозрение. Они были столь нормальны, столь просты, что собственно из самого тона этих ответов возникало, во всяком случае — для меня, впечатление, что все, что утверждают спецслужбы — ерунда.»

Гийом сам был ошеломлен допросом, но вел себя спокойно. Хотя: «Эти два часа были одними из самых тяжелых в моей карьере». признался он позже. Его бесстыдство и наглость помогли ему. Он даже заявил, что готов к угрожающей очной ставке с зловещим информатором из БНД. Но он уже был мертв, как признал сам Эмке. В целях безопасности Гийом после разговора сразу проинформировал Министерство государственной безопасности (МГБ) (Ministerium fuer Staatssicherheit, MfS) ГДР в Восточном Берлине. «Миша» Вольф лично позаботился о том, чтобы контакты с его человеком в Бонне временно были прекращены.

Разнервничавшийся Эмке предложил кандидату снова письменно изложить его «карьеру после 1945 года». Гийом (умный, как всегда) сначала признал, что в качестве члена Союза свободных немецких профсоюзов (FDGB) был «председателем профсоюзного управления главного отдела профтехобразования издательства «Народ и знание»». В рамках этой работы он был вынужден принимать участие в «акциях солидарности» в Западном Берлине.

Ввиду отсутствия свидетелей, данные Гийома нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть. Федеральное ведомство по защите конституции, которое поторапливал Эмке, уже не так тщательно занималось своими расследованиями. Обязанность членов FDGB принимать участие в «работе на Западе» соответствует имеющимся на сегодня сведениям, сообщило оно. Риск для безопасности в складе характера Гийома тоже не обнаружен.

20 января Федеральное ведомство по защите конституции (БФФ) получило, правда, еще раз сообщение от Общегерманского института о том, что доверенное лицо «Следственного комитета свободолюбивых юристов» в июле 1956 года сообщало, что «Г. сбежал три или четыре недели назад.» Не обратив на это внимания Иоганн Готтлиб Херменау, шеф отдела защиты секретов V БФФ, 26 января 1970 года дал «зеленый свет» принятию Гийома на работу: «Всеобъемлющая проверка досье и расследования риска для безопасности завершены. Они не принесли результатов, которые препятствовали бы получению права доступа к документам с грифом «секретно».»

Причина такой спешки основывалась на духе нового времени. Чиновникам было неудобно как раз сейчас производить такое впечатление, что они якобы защищают выдвигаемые сомнения в надежности Гийома, чтобы помешать сыну народа попасть на высокую государственную службу.

Эмке сейчас считает, что в несчастье, в первую очередь, было виновно Федеральное ведомство по защите конституции. «Мы сказали Ведомству: «Сейчас пропустите его через свою мельницу.» А они, к сожалению, этого не сделали. Они запросили центральный компьютер, который тогда еще не был очень совершенен, хотя весь материал о Гийоме уже лежал в Ведомстве — только не в отделе, ответственном за разведывательную проверку, а в отделе контрразведки. В соседней комнате, так сказать.»

Но тогда, в любом случае, Эмке так доказывал Бару: «Его пропускали через мельницы проверки, как никого прежде, и, вероятно, никого после него. Я просто уже не могу принять на работу никого иного, кроме него.»

К этому времени Эмке уже располагал свидетельством о поручительстве Лебера. Бывший профсоюзник не высказал в своем ответе никаких сомнений в лояльности Гийома.

Сомнения по поводу надежности его питомца вызвали у Лебера так же мало удивления, как ранее у Эренберга. «Такое», в конце концов, бывало часто. При более подробном рассмотрении обычно выяснялось, что за такими сомнениями ничего не стоит.

Сегодня Лебер так думает об этом: «Гийом был для меня так же в порядке, как г-н Геншер, г-н Мишник и как тысячи других людей, пришедших с Востока, которым мы доверяли. Он никогда не давал повода для подозрений. Напротив, если бы его кто-то и заподозрил, то тогда скорее предположили бы, что он радикально правый.»

Так произошло, что многолетний сотрудник Главного управления разведки (HVA), член СЕПГ, шпион на службе МГБ, с помощью влиятельных товарищей и неспособных спецслужб, с успехом пробрался в Ведомство Федерального канцлера.

26 января 1970 года тихо и спокойно завершились проверки безопасности. 28 января Эмке отклонил и возражения Кадрового совета против приема Гийома.

Уже в тот же день Гийом получает подписанный задним числом — с 1 января — договор о приеме его на должность помощника-референта в Ведомстве Федерального канцлера по направлению «Связь с профсоюзами и рабочими объединениями».

Ну, теперь. после того, как Гийом перешагнул порог государственного аппарата, он был раз и навсегда защищен от дальнейшего расследования. Федеративная Республика оказалась доброжелательной и щедрой демократией. Создается впечатление, что это легкомысленное поведение уже стало символом нового времени. О строгих порядках в государственном аппарате эры Конрада Аденауэра теперь хотели дистанцироваться всеми силами. Эренберг сам говорил, совсем в духе начала новой эпохи, об «открытии государственных служб» и об улучшенной «персональной мобильности». Со старой затхлостью хотели покончить — также и именно в административной сфере.

Сдал ли этот свежеиспеченный «крот» все-таки свой «экзамен подмастерья», к которому он готовился пятнадцать лет? Или его взлет был чистой случайностью? Задание Гийома состояло не в том, чтобы подобраться к какому-либо канцлеру, утверждает сегодня его бывший шеф Маркус Вольф:

«Никто не мог себе представить и тем более планировать, что человек, переселившийся в ФРГ еще до постройки Берлинской стены под своим настоящим именем, о котором даже было известно, что он был членом СЕПГ, сможет попасть в святая святых Ведомства Федерального канцлера. Для меня он тогда не был кем-то особенным, просто один из многих.»

Его связь с Лебером — случайность. Прыжок в Ведомство Федерального канцлера — следствие его контактности. Здесь не преследовалась какая-то стратегия — напротив: Главное управление разведки было очень удивлено неожиданным взлетом и обеспокоено им, ведь теперь нужно было считаться с тщательными проверками.

Но Федеральное ведомство по защите конституции прекрасно сыграло свою роль помощника шерифа у HVA. Вскоре Восточный Берлин мог сигнализировать отмену тревоги: любая опасность была исключена.

Почему и как Гюнтер Гийом вообще попал в МГБ, об этом много и долго спекулировали. Часто говорили, что его шантажировали членством в НСДАП. В нацистскую партию он вступил семнадцатилетним юношей в 1944 году. Или его («Со мной произошло то же, что с Геншером», - говорит он) действительно приняли «автоматически»? Мы оставим этот вопрос в покое. Такое обстоятельство уже давно было недостаточным средством для шантажа Штази. Выступая свидетелем на процессе против его бывшего начальника Маркуса Вольфа, Гийом объяснил свое решение вступить на шпионскую стезю чисто идейными мотивами: «Мне это доставляло удовольствие. И у меня был мотив. Это должно было стать искуплением за мое участие во Второй мировой войне.»

На самом деле Гюнтера Гийома завербовали очень легко, и сделал это человек, который решающим образом повлиял на его жизнь: Пауль Лауфер. Разведчик HVA первого поколения стал для молодого Гийома кем-то вроде отца. Его собственный отец в 1948 году покончил с собой, выпрыгнув из окна, потому что после возвращения домой из британского плена узнал, что его жена сменила его на другого мужчину. Всю свою жизнь Гюнтер Гийом искал замену отцу: сначала Лауфер, а потом сам Вилли Брандт сыграли для него эту роль приемного отца.

Лауфер сделал из Гюнтера, пламенного профсоюзника, Гийома — агента и чекиста. Неужели он не был рожден для этого? Разве сама его гугенотская фамилия не обладала кружащим голову вкусом конспирации? За двенадцать лет сотрудничества между обоими мужчинами действительно развились отношения как у отца и сына.

Именно Лауфер первым заговорил о переселении на Запад. Так, как считал сотрудник разведки, Гийом мог бы «как равный среди равных» работать на Западе, не привлекая к себе внимания. «Законом наименьшего риска» называл он это. «Опасных случайностей в дороге» тогда больше не надо было бы бояться.

«Предприятие переселение» принимало все более конкретные формы. В 1956 году стало ясно: Гюнтер Гийом и его жена Кристель (вышедшая за него пять лет назад и тоже включенная в списки МГБ) были как беженцы заброшены на Запад. Особенно существенно помогла этому мать Кристель Эрна Боом, которая, будучи голландской подданной, могла без проблем выезжать из ГДР. Ее не нужно было долго убеждать в том, что порядочные немцы должны бороться против «ремилитаризации Федеративной Республики» и против «старых нацистов», которые там «снова поднимают головы».

Эрна Боом зарегистрировала свой переезд во Франкфурт. Таким путем Гийомы элегантно смогли избежать контроля в лагерях по приему беженцев. Шефу шпионажа Маркусу Вольфу это обошлось в десять тысяч западногерманских марок. Лауфер взял на себя организацию переброски шпионов, из которого благодаря помощи Эрны вышло безобидное воссоединение семьи. Задача была поставлена ясная: Гийомы должны стать гражданами ФРГ и закрепиться там. Потом посмотрим.

Оба перспективных агента начали во Франкфурте обустраивать мелкобуржуазное существование. От имени тещи Гийом управлял лавочкой по продаже табака и кофе «Boom am Dom» («Боом у собора»). После рождения сына Пьера теща Эрна взяла на себя домашнее хозяйство, а Кристель начала поиск места секретарши. В 1957 году по указанию восточно-берлинского центра семья Гийомов вступила в СДПГ.

На одном из многочисленных партийных мероприятий, посещаемым семейством Гийомов. Кристель познакомилась с руководительницей партийного округа СДПГ Южный Гессен, которая вскоре помогла ей получить место секретарши в офисе партбюро округа. Так Кристель одновременно стала помощницей Вильгельма Биркельбаха, который был не только членом президиума партии, но и депутатам Бундестага, и председателем социалистической фракции в Европарламенте в Страсбурге. Она проявила себя, как сказано черным по белому в одном ее сертификате, «надежной сотрудницей с политическим нюхом». Биркельбах вскоре полностью доверял ей.

Кристель тоже прошла в Берлине специальную разведывательную подготовку. Когда Биркельбах поднялся ступенькой выше по своей служебной лестнице, он взял ее с собой. В приемной гессенской государственной канцелярии, шефом которой ныне стал Биркельбах, через ее руки проходили протоколы заседаний кабинета министров, предложения по персональным перестановкам и документы о приобретении земли для союзных войск.

В принципе, Гюнтер Гийом должен благодарить именно свою жену за собственную партийную карьеру: она во Франкфурте завязала для него решающие связи. Во время работы она не только познакомилась с ведущими партийными функционерами, но и с сотрудниками пресс-центра округа Южный Гессен, выпускавшего партийный орган — газету «Социал-демократ».

Кристель рекламировала своего мужа. Она говорила, что он профессиональный фотограф прессы — что почти соответствовало действительности, и что он охотно снова начал бы заниматься изученной профессией. Ее пресмыкательство имело успех: в 1962 году Гийом закрепился в партийной газете. В 1963 году он отказался от своей розничной лавки. Он настолько расширил свою деятельность репортера, что более не нуждался в кофейном магазинчике для маскировки буржуазного существования.

В 1964 году Гийом начал серьезную политическую карьеру: при поддержке функционеров он стал руководителем округа СДПГ во Франкфурте. Осенью 1968 года как депутат городского совета он переместился в городскую ратушу на Франкфуртер Рёмер. В 1969 году он организовывал предвыборную кампанию Георга Лебера — разбег для прыжка в Бонн.

Пока он целые дни отшлифовывал свою карьеру, выполняя разнообразные обязанности функционера СДПГ, по ночам он готовил отчеты для Восточного Берлина — и далеко не только сообщения из провинции. Среди них были полученные Кристель сведения из государственной канцелярии Биркельбаха, протоколы заседаний, кадровые решения, которые сперва обрабатывал Гийом, пока МГБ не поручила Кристель самой обрабатывать и докладывать свою информацию. Во время ее работы в приемной через нее на письменный стол Биркельбаха прошли восемь секретных документов — среди них отчеты НАТО о результатах маневров «Фалекс-64» и «Фалекс-66». А собственные отчеты Гийома ограничивались в то время лишь социал-демократической партийной болтовней.

В качестве фотожурналиста ему часто удавалось беседовать с корреспондентами иностранных газет. В азарте охоты за новостями они часто сами выдавали «эксплозивные известия» за кружкой пива. Так восточный агент уже в пятидесятых годах узнал о директиве министра иностранных дел США Джона Фостера Даллеса: «Not an inch!» — «Ни дюйма!» . Ни один сантиметр территории нельзя было уступать Советскому Союзу. Конечно, МГБ было радо и таким сообщениям — при условии, что Пауль Лауфер не прочел еще раньше о них в газетах. Ведь обычно пресса публиковала такие известия почти сразу же после того, как Гийом совершенно секретно передавал их по радио.

Во Франкфурте он работал классическими методами передачи информации: фотографирование документов, передача при конспиративных встречах, шифрованные радиопередачи. По радио он получал свои инструкции, которые вызывали у радиопеленгаторов БФФ так много загадок.

И дешифровка кодов в 1956 году тоже не принесла им ясности: «Не звонить Ф. по телефону.  — Кто такой этот Ф.? - «В августе пришлите кофе.» Некоторые приказы, на первый взгляд, казались однозначными: «Следи за процессом Джона, проблемами фракции, самое важное сейчас — поездка председателя клуба, ждем срочный отчет о положении в первой команде.» «Председателем клуба» был председатель партийного президиума СДПГ, а под «первой командой» следовало понимать правление партии.

А иногда — к большой радости своего «приемного сына» — на радиосвязь с ним выходил сам великий Пауль Лауфер. Он выражал свою радость по поводу того, что Гийом нашел работу. Он напоминал о дисциплине, он поздравлял Кристель и ее мать Эрну с «Международным женским днем». Годы спустя его поздравления к дню рождения Гиойма станут для шпиона роковыми.

Но сначала на горизонте не было никакой опасности. МГБ в 1960 году сменило код, и радиоперехват снова оказался беспомощным. Контрразведке не удалось локализовать и идентифицировать передатчик 37 под псевдонимом «Георг». «Георгом» был Гийом.

Для съемки документов Гийом сначала использовал привезенную из ГДР мини-камеру «Экзакта». Затем он заменил ее самым любимым мини-фотоаппаратом агентов — «Миноксом». Однажды «Минокс» его едва не выдал. Один из его коллег-репортеров по «Социал-демократу» нашел Гийома на фотографии среди четырехтысячной толпы на площади Франкфуртер Рёмер, С «Миноксом» в руке, различимым лишь через лупу, Гийом фотографировал говорившего в микрофон Джона Ф. Кеннеди, который несколькими днями раньше произнес в Берлине свою знаменитую фразу «Я — берлинец!» .

«С каких это пор Вы фотографируете «Миноксом»?» - недоверчиво спросил его коллега. У Гийома перехватило дыхание. Тогда он выкрутился. У него было лучшее место. Люди, стоявшие сзади, передали ему свой фотоаппарат, чтобы он для них сделал пару снимков. К чему ему этот «Минокс»? Он же совсем идиотская штука. Но ему это все равно показалось опасным. Что заставило редактора с лупой рассматривать полученное из агентства новостей фото?

Когда материала, который следовало перефотографировать, становилось очень много, Гийом достал кинокамеру «Больё», с которой, следуя поставленной из МГБ под именем «Титр фильма» инструкции по эксплуатации, можно было фотографировать целые горы документов: на метр специальной пленки помещалось 236 кадров.

Вспомогательные технические средства в распоряжении Гийома соответствовали оснащению агента такого уровня. Он мог с помощью специального фотоаппарата уменьшать документы. Так лист формата А 4 уменьшался при фотографировании до размеров точки и, наклеенный под почтовой маркой, по обычной почте мог быть отправлен на Восток. Но какой толк от лучшего оборудования, если сам человек может писать только о всякой чепухе?

Кристель передавала отснятые материалы. Конспиративные встречи с курьерами проходили, как правило, раз в месяц во Франкфурте или Висбадене, в основном — в полных людьми кабачках. Во Франкфурте, к примеру, использовались кафе вроде «Кранцлер» или «Кафе на Площади Оперы». Для встреч с курьерами МГБ Кристель использовала и поездки в Западный Берлин. Во время безобидного разговора происходил обмен тайным материалом, упрятанного, по старой традиции агентов, в книги, журналы или коробочки с подарками. Получатели пользовались псевдонимами, вроде «Курта», «Фрица», «Грете», «Хайнца» или «Карла».

При этом Гийом работал так дисциплинированно, что даже своей жене он сообщал место и время передачи только прямо перед акцией, что еще сильней подчеркивало конспиративный характер встречи.

Но такой подход к работе теперь уже стал непригодным. Ныне он был в Федеральной столице, в самом центре власти. Теперь он играл первую скрипку. Сплетни о франкфуртском партбюро сменились сообщениями о положении во всей партии. Гийом, страстный фотограф, отрекся от фотоаппарата. Он почти перестал передавать бумаги и фотонегативы своим связникам МГБ «Арно и Норе Кречманн», они же «Тондера», с которыми он вплоть до своего горького конца встречался в ресторанах, кабачках и в автомобилях в Бонне, Кельне и в Голландии. Вместо этого он охотней рассказывал устно все, что узнавал.

Гийомы с этой парочкой агентов, которую так до сих пор никто и не идентифицировал, поддерживали настоящие сердечные отношения. Оба приехали в Западную Германию в начале шестидесятых годов. Каждый сам построил себе новую жизнь и новую легенду. «Франц Тондера» в 1968 году переехал в Мюнхен, «Зиглинде Фихте» в 1969 году — в Ульм. Зимний отпуск на лыжах оба использовали чтобы «познакомиться», не вызывая подозрений. Участники лыжной группы были в восторге от мнимой «любви с первого взгляда». Под аплодисменты ничего не подозревавших отпускников искусно сымитированный роман перерос в помолвку, и в феврале 1970 года «Арно» и «Нора» во второй раз вступили в брак. Все должно было выглядеть правдиво — без немецкой основательности не обойтись и тут.

В начале семидесятых годов западногерманская контрразведка сконцентрировала свои усилия на борьбе с операциями «проводников» иностранных разведок. МГБ пришлось вывести назад в ГДР заброшенных в Западную Германию разведчиков. «Норе» и «Арно» тоже пришлось «переехать». В 1972 году они заявили, что переселяются в Лондон, но на самом деле вернулись в ГДР. «Нора», которую звали уже «Урсулой Бер», однако, продолжала поддерживать контакт с Гийомами. Конспиративное сотрудничество между парами всегда было гармоничным. И женщины хорошо понимали друг друга. Они встречались вдвоем, иногда вчетвером.

Когда времени было мало, «Тондеры» и Гийомы даже собирались в известных боннских ресторанах, потому что, по мнению Гийома, в «пещере льва» было безопасней всего. Он снабжал «Арно» и «Нору» сведениями о политических тенденциях, внутренней борьбе за власть в СДПГ и климате при дворе Брандта. Не было ли у него, попавшего в круг приближенных к канцлеру, возможностей и для магнитофонных записей разговоров?

Его кабинет во дворце Шаумбург, который не особо ему нравился — он видел «черный шлейф прошлого» в архитектуре между эркером и башенками, находился прямо над помещениями канцлера. При таком расположении Гийому, в принципе, было легко следить за переговорами Брандта — и записывать их. Брандт тоже должен был слышать шаги Гийома, ходившего прямо над ним, мимо старого дивана Аденауэра, все еще стоявшего в кабинете Гийома: обстоятельство, причинявшее восточному шпиону почти физическое недомогание. Харизма старого господина, очевидно, все еще действовала — и после его смерти.

В Ведомстве Федерального канцлера Гюнтер Гийом постарался, чтобы были забыты все сомнения в его надежности, затягивавшие его прием на работу. Скоро он уже пользовался славой «первой руки»; он был незаменим, всегда там, где в нем нуждались, он заботился обо всем, все организовывал, планировал, ничем особо не выделяясь. Он был человеком «за спиной», кого никто в действительности не знал. Клаус Харппрехт, писавший тогда речи для Вили Брандта и сосед шпиона по комнате, так резюмирует чувства коллег по ведомству к Гийому: «У меня не было к нему антипатии, но и симпатии к нему, Бог знает почему, тоже не было. Он меня не интересовал. Он сам был таким скучным.»

Здесь была, конечно, ирония времени: когда шпион разведки ГДР свил себе гнездо в Ведомстве Федерального канцлера, сам канцлер поехал на Восток. В качестве первого акта своей новой немецко-немецкой политики он посетил Эрфурт. Восторженное население приветствовало его криками: «Вилли! Вилли!» — оно многое ожидало от этого человека, который пообещал, всему, так сказать, придать новый импульс.

Агент при дворе носителя надежд Брандта не успел просидеть и полгода на своем новом посту, как уже получил доступ к документам с грифом «секретно». 8 сентября Гийом получил разрешение читать даже «совершенно секретные» документы. Но такие формальности ему даже не были нужны. Гийому, казалось, абсолютно доверяли и без них.

Петер Ройшенбах из бюро Федерального канцлера решил стать депутатом Бундестага и был для ведения предвыборной борьбы освобожден от своих служебных обязанностей. Он сам приложил все усилия, чтобы Гийом сначала временно исполнял его обязанности. Но вскоре Гийом сменил Ройшенбаха официально. Теперь он отвечал за «связи с партией и фракцией, если это касается Федерального канцлера как главу партии и депутата Бундестага».

И снова уже немного растолстевший невысокий человек («Он был похож на откормленную мышь», - вспоминала одна секретарша.) доказал свои способности и на новом посту.

Гийом теперь был одним из трех личных референтов Брандта. Коллега Вильке, первый среди равных, тогда занимался внутренней политикой, Шиллинг — внешней политикой, Гийом, третий человек, — партией. Но все равно он вполне оправдывал свое прозвище «первой руки». Он был прилежен, часто приходил на работу раньше всех, не пугался работы ночью, всегда осторожный, умелый и находчивый. По утрам он привозил канцлеры горячие круасоны из пекарни, варил для него кофе, иногда приводил в порядок кухню, когда было нужно, составлял своему шефу гардероб и привозил ему в отель тапочки. Без него ничего больше не работало.

Но Брандту Гийом не очень нравился. Канцлера раздражало раболепное угодничество Гийома. Для интеллектуала Брандта этот секретарь олицетворял человека, с которым, при нужде, он мог бы часами гулять — в основном, молча, но вовсе не того, с кем он вел бы глубокомысленные беседы и политические дискуссии, как оценивал их бывший журналист. Гийом был хорошим адъютантом — но не более того. Зато лучшей маскировки трудно было найти.

Возглавляемая государственным прокурором Теодором Эшенбургом следственная комиссия, которая в 1975 году по поручению Федерального парламента занималась делом Гийома, пришла к выводу: «Он был умен и расторопен, всегда в готовности, не боялся никакой работы. Он был вежлив и коммуникабелен с коллегами и починенными. То, что он был любопытен и интересовался тем, что скрытно происходило вокруг, не особо выделялось. Такими же были и другие служащие.»

Несомненно, он был любопытен. Никто так не рвался лично доставлять письма и передавать телеграммы, как он. Коллега Райнхард Вильке и сегодня так думает об этом: «Я использовал всю свою власть, чтобы держать его подальше от таких вещей. Он буквально пытался присутствовать при каждом разговоре, даже совсем не касавшемся его. Иногда я его просто выставлял за дверь, говоря:«Это тебя не касается. Занимайся своими делами.»

Гийом не всегда совал свой нос в те дела, которые его не касались. Кое-что ему просто доставляли. При последующем расследовании служащие уголовной полиции откопали пикантную находку. Среди бумаг Гийома отыскался протокол разговора между шефом ХДС Райнером Барцелем и председателем правления DGB (Союза немецких профсоюзов) Хайнца Оскара Феттера.

Напрашивается предположение, что Гийом в данном случае шпионил за отношениями между оппозицией и профсоюзами, но это неверно. На самом деле этот документ с грифом «конфиденциально» был направлен ему из секретариата шефа ДГБ Феттера — для информирования Федерального канцлера. То есть, речь здесь шла не о шпионаже, а просто о грубом нарушении правил конфиденциальности.

Такие и подобные примеры объясняют, почему в бюро референта канцлера оказалось досье, помеченное зеленым крестом. Так называемая «Папка с зеленым крестом» должна была быть немедленно уничтожена в случае победы на выборах христианских демократов. Ройшенбах напутствовал своего преемника словами:«Досье не должно попасть в руки Барцелю».

В своем кабинете площадью в тринадцать квадратных метров во дворце Шаумбург Гийом часто потчевал вином «Перно». Стены кабинета он украсил плакатами СДПГ. Какое впечатление производили они над диваном Аденауэра? Все замечали, что его письменный стол всегда был чист — потопчу т он хотел оставлять как можно меньше следов.

Старослужащим чиновникам Гийом с самого начала показался подозрительным. (Наш лавровый венок за их недоверие появится позже, но он будет.) Распространялись слухи, что Гийома «заслали», что соответствовало действительности. Но в вопросе об его заказчикам чиновникам не хватило фантазии. Они предполагали «заговор профсоюзов.» Гийом якобы должен был организовать кадры СДПГ и сместить Кадровый совет Ведомства, который причинял Эмке так много хлопот.

Совершенно ложным это предположение не было. Всем было видно, что этот человек поддерживал наилучшие отношения именно с профсоюзами. Гийом хорошо разбирался в этом деле, он знал язык и менталитет профсоюзных деятелей. Он пил с ними шнапс и не обладал высшим образованием в той же степени, что и боссы на верхушке профсоюзов. Эренберг, назначив Гийома на такую должность, принял в этом смысле верное решение: профессиональный карьерный чиновник для этого задания не подошел бы.

Свежеиспеченный референт канцлера Гийом воспользовался теперь своим постом, чтобы создать вокруг себя рабочую группу профсоюза работников коммунального хозяйства и транспорта ЦTV. В ней он стал председателем, и заседания группы производились в дальнейшем, также и с целью престижа, в зале заседаний кабинета министров во дворце Шаумбург. Товарищ председатель, он же шпион в Ведомстве Федерального канцлера Гюнтер Гийом на этих заседаниях восседал, как на троне, на стуле канцлера.

Позже часто говорили, что после того, как Гийом попал в Ведомство Федерального канцлера, его «законсервировали». Но Маркус Вольф точнее описывает реакцию HVA на последний взлет карьеры Гийома: «С января 1973 года, когда Гийом стал референтом канцлера, мы сразу же почти до нуля убрали любую возможность его разоблачения, которая всегда возникает при поддержании связи — в качестве меры предосторожности. Мы сначала хотели выждать, что из этого получится. Но мы могли исходить из того, что не было никаких важных факторов, угрожавших потенциально положению Гийома. Сама близость к Брандту означала почти полную гарантию того, что даже органы безопасности испытывают к нему полное доверие.»

У Гийома тогда было много приятелей, но не было настоящих друзей. Это значило, что лучше всего ему удавалось находить друзей среди врагов. На праздниках с выпивкой он заводил бесчисленные знакомства:

«В какой ты партии, засранец?» — спросил он однажды человека за столиком напротив.

«Я в ХДС, засранец.»

На что Гийом ответил: «Тут ничего уже не изменишь. Иди сюда, поболтаем.»

Дружище Гюнтер с берлинской рожей легко набивался в друзья. Но все равно он чувствовал себя одиноким. В здании клуба он жаловался председателю Кадрового совета Клаусу Зееманну, что не может найти общий язык с коллегами. Только один раз его в частном порядке пригласили в гости. Но и Зееманн не мог помочь этому его горю. В конце концов, он и сам не хотел иметь дела с «маленьким мещанином»: «В любой беседе на общественные темы с ним просто не о чем было говорить. Для этого у него было слишком мало внутреннего содержания. Его умственный уровень был как у батальонного адъютанта.»

Не только коллеги держали его на расстоянии, но и собственная жена. Из их брака за это время получилось содружество, подчиненное общей цели — скрепленное совместной конспиративной работой. Но и здесь легко можно было выйти из положения. Еще юношей Гюнтер хвастался тем, что у него было тридцать пять подружек.

«Он был милашкой с очень сильным обаянием», - вспоминает Сузанна, поклонником которой был в те годы Гийом. «Достаточно ему было похлопать ресницами, и девчонки уже были у него.»

Двадцать лет спустя он снова воспользовался этой стратегией — и имел успех. Среди тех, кто, как тогда говорили, пали жертвой его ресниц, была Мари-Луизе Мюллер, секретарша Эгона Бара в Ведомстве Федерального канцлера. Заглядывал ли он при всех этих шурах-мурах в бумаги ее шефа? «Было бы грешно не воспользоваться этим. Но собственно фройляйн Мюллер не была моей целью. Это просто так вышло.»

В любом случае фактом остается, что Политбюро СЕПГ задолго до начала переговоров по подписанию Договора об основах отношений между ФРГ и ГДР знало концепцию и предполагаемое поле обсуждения посредника Бонна Эгона Бара и смогло соответственно к этому подготовиться. Но Эгон Бар не видит сегодня в этом никакой близкой связи с делом Гийома. «Мне стало легче, когда я установил, что этот человек стал близок к Вилли Брандту уже тогда, когда оперативная фаза внутринемецкой политики окончилась в ноябре 1972 года.» В действительности агент был вблизи канцлера начиная с лета 1972 года. Сегодня он говорит: «В предвыборных поездках я впервые смог ознакомиться с настоящими папками канцлера.»

Бар в любом случае придерживается мнения, что важная в разведывательном отношении информация не обязательно должна исходить из папок досье: «Знать, как, к примеру канцлер оценивает американского президента, для меня было бы важней, чем узнавать из досье что-то, что уже завтра может устареть.»

Гийом может сегодня это лишь подтвердить: «Болтовню людей нельзя недооценивать. Немногочисленные социал-демократы образовали закрытую общину посвященных. По вечерам они встречались и раскрывали друг перед другом душу. Это было прекрасной питательной средой для меня.»

Гийом был теперь в зените своей карьеры. Он мог получать сведения из самых разнообразных источников. Так, он принимал участие в заседаниях профсоюзного совета СДПГ, в который входили все социал-демократические руководители профсоюзов. Особенно близкие отношения установились у него с штабом ДГБ в Дюссельдорфе. Брандт через него передавал приветы, ветераны Ведомства Федерального канцлера уже называли его «Тенью Вилли». Тому, кто вел себя как ближайший Санчо Панса Брандта, многие чиновники всегда хотели услужить. Его просьбы о документах и сведениях для служебного пользования, как правило, выполнялись сразу.

Вскоре референт на службе МГБ уже перестал зависеть от «чужих поставок». Как человек канцлера, он во втором периоде правления Брандта получил право присутствовать на ежеутреннем обсуждении «малой ситуации» в стране и в мире, которые проводил государственный секретарь Граберт с начальниками подразделений, и узнавал, что происходит. Он участвовал в заседаниях фракции и правления партии, он весь превращался в слух, когда по вечерам телохранители из боннской группы безопасности садились вместе, и после нескольких стаканчиков вина у них развязывались языки. Так как он постоянно ездил с документами, то с любопытством заглядывал и в них, что приводило в ужас некоторых его корректных коллег.

О «большой ситуации» Гийома информировали из первых рук. Он постоянно следовал за канцлером, не только в служебное время. Он помогал ему и в частном порядке, участвуя в семейных прогулках. Но что на самом деле важное мог сообщить Гийом великому Паулю в Восточный Берлин? И люди «внутреннего круга» и непосвященные до сих пор придерживаются мнения, что сообщения Гийома Главному управлению разведки ГДР, кроме немногочисленных исключений, не были в действительности столь опасны для государственной безопасности. Но тем не менее Восточный Берлин узнавал через своего супершпиона все, что ему нужно было знать о канцлере мира и его Восточной политике.

Маркус Вольф так сегодня оценивает задачу Гийома в то время: «Когда в 1973 году Гийом оказался в непосредственной близости от Вилли Брандта, как раз начиналась новая фаза политики, очень интересная с внешнеполитической точки зрения. И она проходила не так однозначно и прямолинейно, что можно было бы сказать, мол, сейчас наступил великий мир, все идет к нормализации, и конфронтация завершилась. Восточная политика ведь, прежде всего, в глазах политического руководства ГДР, содержала также и некие компоненты подрыва ГДР. И узнать, что действительно стояло за ней, было, конечно, важным заданием. У Гийома не было задачи посылать на бегу любые сведения всеми разведывательными методами и средствами. Тут были поставлены четкие приоритеты, о которых он должен был сообщать.»

То, что сообщал Гийом о Брандте и его Восточной политике, должно было, собственно, убедить канцлера в искренности канцлера. Шпионаж как мероприятие, способствующее доверию? Гийом сам рассматривает себя как миротворца и защитника мира.

«Брандт ведь, еще будучи Правящим Бургомистром Западного Берлина, был — как он сам себя называл — политиком дружественного государства. Нужно ли обижаться на другую сторону за то, что она не стала несчастной из-за того, что немного заглянула в его карты, и что я как тихий наблюдатель от случая к случаю мог находиться в его «кухонном кабинете», чтобы немного прозондировать его и его сотрудников на предмет доверия? При всей своей скромности я думаю, что я внес небольшой вклад в то, что за последние десятилетия в Европе не началась война, что «холодная война» не переросла в войну горячую, что мы при всех трудностях все-таки могли жить в мире и не стреляли друг в друга.»

Этот итог относится к трагикомической главе «самооправданий». Экс-шпионы с удовольствием хотят придать своему шпионскому бытию более глубокий смысл.

Несмотря на сдержанность Брандта по отношению к своему референту, между обоими столь разными мужчинами развилось чувство пусть не дружбы. но определенной доверительности, появившейся просто вследствие постоянной близости. И, возможно, Брандт при всей внутренней дистанции даже немного завидовал этому всегда веселому, любезному, вежливому берлинцу: ведь ему, молчаливому и сдержанному северному немцу так не хватало того, что отличало Гийома — общительности.

Верный дворовой пес Гийом со своей превосходной шизофренией всегда до последнего защищал от любых критиков и обидчиков своего господина и «приемного отца». И он страдал вместе с Брандтом, когда другие поворачивались к тому спиной.

Годы спустя восточный агент описал такой эпизод: Возвращаясь после визита в Израиль, вертолет канцлера попал в шквал ветра и едва не разбился. Никто в аэропорту или в ведомстве не говорил с Брандтом об этом, никто не выказывал своей радости по поводу счастливого исхода происшествия. Но только Гийом сопровождал своего канцлера в машине и предоставил ему возможность излить душу. Гюнтер Гийом, шпион Штази и адъютант канцлера на все случаи жизни, включая душевную поддержку.

Как можно чаще Гийом старался предоставлять канцлеру «возможность подзарядки». И, как это позднее выяснилось, лучше всего ему это удавалось во время путешествий. Поездки действовали на Вилли Брандта как лекарства. В дороге хладнокровный ганзеец становился разговорчивым и непринужденным, даже служебные дела спорились лучше. Потому несомненно не было случайностью, что свою предвыборную кампанию 1972 года Брандт вел с колес поезда.

Его предвыборные и «информационные» поездки вели старого и нового кандидата Брандта через всю Федеративную Республику. Маршруты были хорошо продуманы и отлично организованы. Об этом снова позаботился надежный Гюнтер Гийом, великолепный «мэтр д’ войаж». Брандт провозглашал речи, давал интервью, «ходил в народ». Одно мероприятие беспрерывно следовало за другим. Утром освящение больницы, затем в следующем городе на удалении ста километров обед с местными уважаемыми людьми, затем кофе в доме престарелых, а вечером, наконец, большая предвыборная демонстрация. Сроки были согласованы с точностью до минуты, ведь особый график движения «канцлерского поезда» должен был точно вписываться в общее расписание Федеральной железной дороги.

Журналиста Вибке Брунс, которой приписывали близкие отношения с Брандтом, тоже иногда путешествовала с ним: «Эти поездки были большим успехом для Брандта», - вспоминает она сегодня, — «и это было заслугой Гийома. Он все организовывал. Он всегда заботился о том, чтобы ожидала правильная публика, и усилия не пропали бы даром. Это было превосходным обеспечением.»

Сотни журналистов ехали в свите канцлера. Часто после сделанной работы Брандт присоединялся к их компании, чтобы поболтать. Обычно тут рассказывали анекдоты. Брандту нравились эти часы веселой разрядки среди единомышленников.

Но эти радостные часы этим не ограничивались. Считается, что спецкупе канцлера приходилось побыть и «отдельным кабинетом» для часов удовольствия с прекрасным полом. И именно Гийому нужно было «доставлять» дам ненасытному главе правительства.

Федеральное ведомство уголовной полиции сначала даже сообщало, что шпион посылал в Восточный Берлин магнитофонные записи ночей любви канцлера. Брандта упрекали в том, что в своем вагоне-салоне он часто принимал привлекательных журналисток, которые покидали его лишь утром. Поговаривали, что на его кровати однажды нашли колье одной репортерши.

Клаус Харппрехт так думает об этом сейчас: «Это поразительная легенда, за счет которой до сегодня живет соответствующая немецкая пресса, добиваясь небольшого увеличения тиражей. Когда мы говорили с Вилли Брандтом об этом, я как-то даже пожелал ему в шутку: «Я только желаю тебе, чтобы хотя бы четверть написанного была бы правдой.» Он тогда, несомненно, стал бы более раскованным, веселым человеком, и это касается и многих других в Бонне. То, что Брандт был жизнелюбивым человеком и мог вызывать у женщин любовный интерес, что он мог получать их даже безо всякого флирта — тут отразились с одной стороны комплексы обывателей, а с другой — серой массы, по сей день населяющей правительственные скамьи и доминирующей в Бундестаге. Бонн — питомник душевной импотенции!»

Вилли Брандт, конечно, не был тем, кого называют примерным супругом. Он и сам о себе говорил: «Я никогда не был святым, и я никогда не утверждал, что свободен от человеческих слабостей.»

Но нуждался ли привлекательный человек у власти, чтобы ему «доставляли» женщин?

Герберт Эренберг сегодня вспоминает:  «Доставляли»- это слово происходит из воровского жаргона, а кое-что в методах работы спецслужб очень схоже с испытанными приемами преступного мира. Вилли Брандт для большинства женщин был таким блистательным мужчиной, что ему никого не нужно было доставлять, они приходили сами.»

Ни у кого не было большего нюха на такие «мелочи», как у его собственной жены. Благородная, с тонким чувством, Рут Брандт позднее так это опишет: «Тяга Вилли в этом направлении не была для меня неизвестной.»

Эгон Бар, вспоминая своего шефа, говорит: «Мы знали, что этот человек не был сыном печали. Это было его дело. И никогда не влияло на его обязанности. А это было для меня самым главным. Все остальное не было столь важно.»

Но факт состоит в том, что чиновники служб безопасности во время последующего расследования дела Гийома намного больше внимания уделили интимной жизни канцлера, чем шпионской деятельности разведчика из ГДР. Они опасались, что Брандт стал уязвим для шантажа.

В этом контексте речь шла вовсе не только о пламенных поклонницах Вилли Брандта, писавших ему журналистские оды, но о совсем других дамах, которых референт, если верить отчетам Федерального ведомства уголовной полиции, подыскивал на вокзалах во время ночных путешествий.

Гийом это отрицает: «Нам это не было нужно. Женщины приходили просто так. Обычно я удерживал их подальше от Брандта. Иногда он этого совсем не хотел. Брандт чувствовал то же, что и я: мы оба убегали из дома, с остановками ехали по провинциям и позволяли себе попраздновать — в том числе, и с женщинами. Но у нас никогда не было общих подружек.» Есть еще вопросы?

Опасения БФФ, кажется, были сильно преувеличены, ведь в Восточном Берлине, как вспоминает сегодня Маркус Вольф, очень мало беспокоились о историях с женщинами Федерального канцлера: «Я всегда придерживался мнения, что политик не станет уязвим для шантажа, если сам не позволяет себя шантажировать, и уж точно не его интимной жизнью. В принципе, было достаточно хорошо известно, что Вилли Брандт не отказывал себе в том, что касается женщин. Тогда я считал это совсем маловажным. Но то, что произошло впоследствии в связи с ситуацией, в которой тогда оказался Брандт, вот это было интригой.»

Но до того момента должны были еще пройти месяцы — месяцы, в течение которых Гийом так же хорошо справлялся с обязанностями референта канцлера, как и с задачами шпиона ГДР. Он не давал повод для жалоб.

Но тем не менее Брандт в его присутствии чувствовал себя не совсем хорошо. В конце мая 1973 года он сказал шефу Ведомства Федерального канцлера Граберту: «Знаешь, я хотел бы заменить Гийома. Он становится надоедливым. Посмотри, сможешь ли ты пристроить его куда-то в другое место.» Об этом же, уже месяцами, думал и один чиновник в Кельне. Он окажется человеком, сдвинувшим дело Гийома с мертвой точки.

27 декабря 1973 года старший советник Генрих Шорегге в так называемой «Барсучьей норе» — здании Федерального ведомства по защите конституции (БФФ) в Кельне — корпел над тремя шпионскими делами. Во всех трех упоминалось имя Гюнтера Гийома. Шорегге, сотрудник отдела контрразведки, был педантичным чиновником. Если бы он один обрабатывал дело, то дело Гийома не «раскрутилось» бы так быстро. Но Шорегге рассказал о проблеме своим сотрудникам. И тут помог коллега Случай: среди них как раз оказался чиновник, обрабатывавший старые радиопереговоры восточногерманского Главного управления разведки пятидесятых годов: старший правительственный советник Гельмут Бергманн из реферата IV/A 1, ответственного за анализ.

Напомним: в середине пятидесятых годов БФФ перехватило на коротких волнах радиосообщения, в которых разведцентр Штази из Восточного Берлина посылал поздравления супружеской паре агентов: код HVA был известен БФФ. В начале февраля 1956 года отец Лауфер поздравил с днем рождения «Георга»; в начале октября 1956 года — «Кр.»; в середине апреля 1957 года пришло поздравление «второму мужчине».

Как правило, разведывательная деятельность это нудная и кропотливая работа, например, сравнение фактов и дат. Так было и здесь. Чиновники привычным образом сравнивали данные Гийома с данными перехваченных радиопосланий HVA — и смотри-ка — все прекрасно совпадало. Гюнтер Гийом родился 1 февраля и как раз в тот день, когда центр Штази с восточно-берлинской улицы Норманненштрассе послал «Георгу» свои поздравления. Кристель Гийом увидела свет 6 октября. 8 апреля 1957 года у Гийомов родился сын Пьер — «второй мужчина»?

С самого начала было известно, что эти радиопередачи адресованы были супружеской паре агентов, посланных HVA в Западную Германию, чтобы получать информацию о СДПГ. Годами сотрудники Федерального ведомства по защите конституции при поддержке партийного правления СДПГ искали в рядах СДПГ людей с такими признаками. Им не удалось разоблачить агентов. Неужели сейчас их ожидает успех? Не Гийомы ли давно разыскиваемые агенты? Во всяком случае, совпадение дат поражало.

За дело отвечал теперь реферат IV/A 1 — анализ в отделе контрразведки БФФ.

Коллега Случай выждал время. Только 11 мая старший правительственный советник Гельмут Бергманн продиктовал заключительный отчет о подозрительных моментах по отношению к семейной паре руководителю своей группы правительственному директору Ватчунеку. Он, однако, считал, что улик пока не хватает, чтобы разоблачить подозреваемых перед судом. «Мы не можем положиться на то, что только путем ареста получим обвинительный материал. Предлагаю осторожное наблюдение за этими лицами.»

В отчете была серьезная ошибка: он исходил из того, что Гийом все еще работает в Ведомстве Федерального канцлера на должности всего лишь помощника-референта по вопросам социальной политики и профсоюзов. О новом посту Гийома защитники конституции ничего не знали.

Это стало характерной чертой начала дурацкой игры с взаимными упреками, инсценированной год спустя теми, кто был ответственен за утечку в Ведомстве Федерального канцлера. С точки зрения законодательства о государственных служащих БФФ всегда могло сослаться на тот факт, что Ведомство Федерального канцлера совсем не проинформировало его о новой должности Гийома — так близко к канцлеру. Но что это за контрразведка, если ей нужно особо посылать такие сведения?

Но когда отдел контрразведки в середине мая послал заключительный отчет по делу Гийома президенту Федерального ведомства по защите конституции Гюнтеру Ноллау, речь еще шла не о том.

Он очень серьезно взялся за дело и пригласил своих сотрудников для обсуждения ситуации. 28 мая господа Барденхевер, Рауш и Ватчунек пришли вместе, чтобы принять решение. Ноллау попросил еще раз зачитать ему дословно тексты давно расшифрованных поздравлений с днем рождения, присланных по радио из МГБ. Политическая весомость этого дела была ему полностью понятна. Если в Ведомстве Федерального канцлера действительно сидит шпион, то об этом нужно срочно сообщить министру внутренних дел.

Еще в тот же день Ноллау позвонил шефу бюро министра Клаусу Кинкелю. 29 мая в 10. 30. он предстал перед Кинкелем и министром внутренних дел Геншером, чтобы проинформировать их о деле. Из «дипломата» президент БФФ вынул досье на девятнадцати страницах о тридцати подозрительных моментах против возможного шпиона Гийома. Он хорошо подготовился и кратко изложил основные подозрения. Ноллау сообщил о радиопереговорах, которые идентифицировали супружескую пару Гийомов как пару агентов. Геншер знал о методе дешифровки и знал, что таким путем были уже разоблачены очень многие агенты.

«Конечно, я не читал отчет полностью, слово в слово. Так никто не делает, если не хочет наскучить занятому министру, а только хочет его убедить, « — пишет Ноллау в своих мемуарах. Согласно его словам, Геншера «наэлектризовали». Он возбужденно заявил: «Об этом должен знать канцлер!»

По собственному признанию, у Геншера не сложилось тогда впечатления, что это «полностью ясное дело». Ноллау сначала был против того, чтобы посвящать во все канцлера, потому что он сам не знал, что Гийом уже стал «правой рукой» Брандта. Он предложил Геншеру сначала установить слежку за Кристель Гийом во Франкфурте. Боясь раскрытия болтливыми чиновниками и ненадежных мест в ведомстве регистрации по месту жительства БФФ сначала прекратило свои расследования во Франкфурте и даже не знало, что Кристель Гийом вместе с сыном Пьером уже некоторое время жила у своего мужа в Бонне.

Но Геншер настаивал на своем предложении немедленно информировать канцлера. Ноллау наконец согласился и попросил министру получить у Федерального канцлера разрешение на планируемую слежку и попросить его также пока ничего не менять в служебном положении Гийома. Это мероприятие предоставляло возможность в дальнейшем скрытно проводить расследование и получать улики.

Но отчет главного защитника конституции, очевидно, не вызвал желаемой реакции у министра внутренних дел. Геншер, правда, проинформировал Брандта, но был настолько сдержан в выборе слов, что канцлер не почувствовал тревоги. 29 мая при завершении еженедельного совместного обеда членов коалиции Геншер обратился к канцлеру и сказал как-бы вскользь: «Всплыло кое-что, касающееся сотрудника с звучащей по-французски фамилией.» Брандт сразу понял, кто имеется в виду. Геншер продолжал, что есть опасность, что этот сотрудник может работать на ГДР. Будет ли Брандт возражать, если за этим человеком установят наблюдение?

Брандт не возражал, но заметил, что подозрение, видимо, необоснованно: «Я считаю, что это совершенно невероятно.» Этот «духовно ограниченный человек» — шпион ГДР? Уже часто Вилли Брандт сталкивался со случаями, когда в конце выяснялось, что речь шла о совершенно безобидных делах. Он вспоминал, как был Правящим Бургомистром Берлина. Тогда все время возникали подозрения по отношению к беженцам из ГДР, оказывавшиеся, как правило, необоснованными.

Если бы Геншер обратился к Брандту с большей настойчивостью, подчеркивая важность запроса, то у Брандта, возможно, проснулось бы большее недоверие. Но ведь Ноллау не абсолютно убедил и самого Геншера, объяснял министр позднее. Если бы это было так, то он «дал бы распоряжение передать дело в Федеральную Генеральную прокуратуру.»

Тогдашний руководитель отдела общественной безопасности в Министерстве внутренних дел Вернер Смойдзин приписывает всю вину за аферу Ноллау: «Ноллау информировал Геншера только в общих чертах, хотя и пунктуально. Геншер, обладая очень сильным чувством опасности, сразу оживился бы, если бы понял, что имеет дело с активным шпионом в Ведомстве Федерального канцлера. Хотя предположение, что на этой должности находится активный, все еще действующий шпион, уже, исходя из жизненного опыта, лежало ближе, чем на поверхности.»

Неопределенным вопросом о сотруднике со «звучащей по-французски фамилией» Геншер сначала только создал у канцлера впечатление, что министр даже не знает настоящего имени подозреваемого. О радиопереговорах Брандт не узнал ничего.

Геншер посоветовал ему обращаться с Гийомом как прежде и никоим образом не менять его служебное положение.

Но Брандт возразил: было предусмотрено, что Гийом будет сопровождать его на виллу близ города Хамар в Норвегии. Годами до сей поры это являлось задачей референта Вильке, и он вполне с ней справлялся. Но этим летом 1973 года отец семейства Вильке изменил свои планы. Он захотел, в конце концов, хоть разок провести отпуск с женой и детьми, вдали от учреждения и ответственности. Брандт не возражал. В конечном счете, ведь Вильке годами отказывался от семейного отпуска ради государственных дел. Кроме того, нашелся и компетентный заместитель: Гюнтер Гийом был назначен для этой работы. И его жена Кристель хотела принять участие в поездке. Она даже стала брать уроки, чтобы улучшить свой английский язык.

Но мог ли действительно Гийом ехать с ним в Норвегию, если против него выдвинуто такое серьезное обвинение? Брандт предоставил Геншеру право решать. После не подтвержденного последовавшего обсуждения с Ноллау министр дал канцлеру понять, что Гийом, как и планировалось, может принять участие в поездке. Речь идет, мол, скорее об опасении, чем о подозрении.

Во время разбирательства в следственной комиссии по делу Гийома показания Геншера противоречили показаниям Ноллау. Ноллау утверждал, что никакого последующего разговора Геншера с ним вообще не было. Геншер даже не сообщил ему ничего о решении канцлера. Лишь в начале июля Геншер походя сказал Ноллау: «Кстати, они хотят взять шпиона с собой в Норвегию.»

К тому моменту Гийом уже давно был на даче Брандта.

Геншер, со своей стороны, сперва не посчитал нужным проинформировать сразу же о результатах своего разговора с Брандтом 29 мая президента БФФ. Ноллау сам позвонил ему пару дней спустя и спросил, как же решилось дело. Министр внутренних дел, по словам Ноллау, сказал: «Ах, да, я как раз хотел Вам позвонить, канцлер согласен.» Это означало: наблюдение можно было начинать.

В Ведомстве Федерального канцлера все шло по-прежнему. Гийом ничего не подозревал. Кроме Граберта и Вильке, информированных Брандтом, никто не знал о тяжелом обвинении против их прилежного коллеги.

Когда Гийом по утрам входил в рабочие кабинеты канцлера, он, как обычно, говорил ему: «Доброе утро!» . Вилли Брандт на мгновение смотрел на него и отвечал на приветствие. «Поступайте так, чтобы он ничего не заметил», - советовал ему Геншер. И канцлер старался, как только мог. Но незаметно дистанция между ним и ревностным адъютантом увеличилась. Брандта охватило чувство повышенной осторожности. Он создал свою собственную контрразведку — один из многих абсурдов дела Гийома. Федеральный канцлер попытался сам взять на себя задачи слежки, для которых, собственно, имелись специально подготовленные люди. Но им не позволили это делать.

Клаус Харппрехт, качая головой, вспоминает сегодня, как Брандт со всей серьезностью старался самостоятельно выйти на след шпиона в своем бюро: «Он по вечерам перемешивал на столе в определенном порядке папки, о которых знал, что Гийом их когда-либо увидит. Когда тот возвращался, он контролировал, не изменилось ли местоположение папок. Возможно, он еще мальчишкой читал об этом в романах: он натягивал ниточки и смотрел, не изменятся ли они каким-то образом. Он клал свой карандаш в определенном направлении, чтобы позже проконтролировать, не перекладывали ли его. За этой абсурдностью скрывалась вся серьезность дела: никак нельзя понять, почему Гийом смог безо всякого наблюдения сопровождать канцлера в Норвегию — с разрешения служб безопасности!»

Канцлер действовал как агент-провокатор, как приманка, чтобы разоблачить вражеского разведчика. Для высшего защитника конституции это казалось нормальным. Но на самом деле ситуация была абсурдной.

Когда Ноллау посоветовал Брандту никак не менять своего поведения по отношению к Гийому, он, видимо, не знал, насколько близок уже был подозреваемый к канцлеру. Он все еще заблуждался, думая об экономическом отделе Ведомства Федерального канцлера. Последний взлет карьеры агента прошел мимо внимания шефа БФФ.

Брандт справедливо возмущался в своих мемуарах: «При этом не было нужно никакого секретного расследования, только одного телефонного звонка хватило бы, чтобы узнать, что Г. внутренним решением от 30 ноября 1972 года был переведен в бюро Федерального канцлера — для решения вопросов, которыми раньше занимался Ройшенбах.»

Федеральное ведомство по защите конституции и Министерство внутренних дел на самом деле исходили из того, что Гийом по своей работе достаточно далек от секретных документов и никоим образом не связан с главными и государственными делами.

Ноллау не хотел знать, что предполагаемый агент будет сопровождать канцлера в Норвегию. Когда Граберт, от имени Брандта, 5 июня еще раз спросил Геншера об отпуске в Норвегии, ответ был таким: «Ничего не менять!»

Зато Ноллау развил кипучую деятельность в совсем другой области. Он считал, что обо всем нужно проинформировать председателя парламентской фракции СДПГ. Просто удивительно, насколько он был уверен, что Герберт Венер имеет право на такую информацию. Так как «дядя Герберт» для своего земляка-дрезденца Ноллау был более, чем другом, проявлявшим отцовскую заботу, главный защитник конституции забыл железный принцип «Need to know» («Знать, только то, что нужно»), по которому работают все разведки мира: человека можно посвятить в дело только тогда, когда это абсолютно необходимо. Для расследования дела Гийома совсем не нужно было сообщать о нем Венеру.

Ноллау много раз пытался дозвониться к Венеру. Но «дядя Герберт» не был дома. Он был в Восточном Берлине у Эриха Хонеккера.

Темным вопросом осталось, мог ли Ноллау проинформировать Венера об этом еще до отъезда последнего на встречу с руководителем ГДР. Он сам это отрицает. Заговор? Шеф HVA Маркус Вольф, утверждавший, что никто не знает Венера лучше, чем он, сегодня заверяет, что Хонеккер не был посвящен: «Я сомневаюсь в том, что политическое руководство страны, в которой глава государства не занимается прямо или непосредственно вопросами разведки, информировали бы о таком источнике. Я могу только подтвердить то, что сказал Хонеккер на одной встрече в Хельсиники. Он ничего не знал о деятельности Гийома в Ведомстве Федерального канцлера.»

Но что еще другое хотел бы сказать Вольф? Брандт позднее сказал, что он «смеялся в душе», когда Хонеккер ему еще в начале восьмидесятых годов «с радостным лицом» заявил, что он сам узнало деле Гийома только из газет.

Тогда уже становился заметным конец вынужденного мира между двумя наибольшими величинами СДПГ. Венер обвинял Брандта в неспособности («Господин любит купаться в тепленькой водичке»), Брандт считал Венера интриганом. Когда позднее Венера за его экскурсию в Восточный Берлин партийное правление СДПГ подвергло резкой критике, Брандт молчал по поводу упреков. Брандт был уже слишком измотан. Время после грандиозной победы на выборах в 1972 году было тяжелым для него — как с политической и личной точки зрения так и с точки зрения здоровья. Нефтяной кризис, забастовка авиадиспетчеров, спор с профсоюзом ЦTV, резкие падения внутриэкономической конъюнктуры сделали жизнь Брандта тяжелой. От Венера он не мог ожидать поддержки — наоборот: «дяде Герберту» новости от Ноллау пришлись как раз ко времени. Он хотел либо принудить Брандта к «напряженной работе» — или вообще нового канцлера.

Установлено, что Ноллау навестил своего отца-покровителя у него дома 4 июня 1973 года. Он попросил о встрече по телефону, и сам его тон не оставлял сомнений в срочности вопроса. Дочь Венера провела гостя в комнату с камином, вскоре появился сам Венер.

Ноллау начал: «Сейчас мы вышли на след одного давно разыскиваемого человека; его зовут Гийом, и он сидит в Ведомстве Федерального канцлера.» Венер не выказал своего впечатления и воздержался от комментариев. Ноллау продолжал, что канцлер проинформирован, и за Гийомом полным ходом ведется наблюдение.

Но это не совсем соответствовало фактам. Ведь Ноллау и его сотрудники с самого начала решили, что слежка за Гийомом будет вестись лишь тогда, когда для этого будет «особый повод». То есть, только если Гийом будет вести себя таким образом, что возникнут подозрения о его разведывательной деятельности. Сыщики БФФ отказались от подслушивания телефона, потому что оно могло угрожать сохранению дела в тайне.

Ноллау высказался и против наблюдения за Гийомом во время отпуска в Норвегии: «Группа наружного наблюдения может привлечь к себе внимание.»

По сегодняшнему мнению Эмке это был случай скандального честолюбия: «Эта идея — отправить этого типа в отпуск и не говорить ни слова сотрудникам службы безопасности — невообразима и может быть понятна лишь с точки зрения его тщеславия, желания стать великим охотником за шпионами.»

Но шеф БФФ и так не считал себя ответственным за безопасность канцлера. Согласно пусть корректной, но — из-за его постоянных напоминаний о строжайшем сохранении подозрений в секрете — узколобого и близорукого ограничения компетенции, он совсем не заботился о вопросах безопасности. Ноллау ссылался на то, что в техническом смысле за открытую и секретную переписку и телефонные звонки находящегося в отпуске за рубежом канцлера должна отвечать внешняя разведка БНД. За безопасность самого канцлера отвечает группа безопасности Федерального ведомства уголовной полиции, а защита секретных документов, по мнению Ноллау, относилась к сфере ответственности шефа Ведомства Федерального канцлера Граберта.

Но ни Граберт, ни отдел безопасности не были проинформированы о намерениях Ноллау. То есть, Ноллау вовсе не мог исходить из того, что соответствующие службы приведены в состояние повышенной готовности.

Брандт же со своей стороны, полагал, что необходимые шаги уже предприняты. Перед парламентской следственной комиссией, созванной по требованию фракции ХДС/ХСС 6 июня 1974 года, Брандт заявил: «Я, само собой разумеется, исходил из того, что соответствующие службы сделали то, что они должны были сделать, и что тем самым риск, связанный с этим человеком вблизи меня, был уменьшен до возможного минимума.»

У Федерального канцлера, в конце концов, есть и другие дела. Перед комиссией ему все еще казалось объяснимым, что он последовал предложению контрразведки: ничего не менять. Возможно, перевод на другую должность спугнул бы Гийома.

Но вскоре Брандт понял, что лучше всего ему было бы положиться на себя самого. «Я, баран. никогда не должен был следовать совету другого барана!» Мы оставляем за читателем право узнать, кто был этот самый «другой баран».

А затем, уже слишком поздно, Брандт нашел еще лучшее решение: «Можно было бы перевести Гийома на другое, менее важное место, никак не спугнув его. Специалисты не пришли к этой идее. И мои ближайшие сотрудники не пришли к этой идее. Мне следовало бы самому додуматься до этой идеи и настоять на ней!»

Человек, о котором тогда шла речь, сейчас сам разыгрывает возмущение: «Я не мог себе представить, что спецслужбы ФРГ используют собственного главу государства в качестве приманки. Они должны были бы предупредить и защитить Брандта, это значит, каким-то образом убрать от него шпиона. Меня ведь можно было бы с повышением отправить на другую работу! Но оставить меня там, чтобы получить новые улики, а в конце концов, утопить со мной и канцлера — это же было чудовищно.»

В своих «Заметках», опубликованных его вдовой Бригитте Зеебахер-Брандт в начале 1994 года в FAZ — «Франкфуртской всеобщей газете» — Брандт подвергает самого себя весьма резкой самокритике. Он тогда, после того, как проинформировал в конце мая Граберта и Вильке о подозрениях, совершил «более чем одну дополнительную ошибку»:

«Мне нужно было попросить Ноллау или Геншера обсудить все вопросы в связи с этим делом напрямую с Грабертом как с шефом ведомства. Тогда, может быть, до кого-то дошло бы, что следует подключить и Уполномоченного по вопросам безопасности Ведомства Федерального канцлера.»

Кроме того, Брандт впоследствии жалел, что ничего не рассказал о «предупреждении» Эгону Бару: «Он тогда вспомнил бы и сообщил бы мне, что он в свое время — как доказывает листочек в досье безопасности — предлагал Эмке отказаться от приема Г. на службу из-за наличия «противопоказаний».»

В конце концов, один полагался на другого, что комиссия Эшенбурга резюмировала так: «Чиновники Федерального ведомства исходили из того, что Ведомство Федерального канцлера само предпримет все надлежащие меры предосторожности в сфере безопасности. Напротив, Федеральный канцлер считал как само собой разумеющееся, что все необходимое сделают занимающиеся подобными делами службы.» Никто не предпринял необходимых шагов. «В этом случае вполне можно говорить о невидимом негативном конфликте компетенций.»

Итак, семья Гийомов в конце июня паковала чемоданы, чтобы следовать с Рут и Вилли Брандтами в тихую Норвегию. Для шпиона этот «отпуск», несомненно, означал вершину карьеры агента — его «звездный час», как он говорил позднее: «Я решил воспользоваться своим звездным часом.» Так он и сделал.

Брандт с женой Рут и младшим сыном Маттиасом полетели в Осло, свита канцлера вместе со служащими группы безопасности еще раньше двинулась в путь. Шпион, его жена Кристель и сын Пьер поехали за ними на своей личной машине. Но они выбрали другой маршрут поездки. По пути в Норвегию к месту отпуска они остановились в шведском городке Хальмстаде, к югу от Гётеборга.

Во время ужина в гостинице «Халландия» «разведчику мира» пришла в голову блистательная идея, которой суждено было сыграть решающую роль для успехов его дальнейших планов: в отеле он забронировал и номер на одну ночь на дату возвращения.

Через пару дней он, уже в Норвегии, опустил в почтовый ящик открытку — замаскированную под «привет с курорта» от «Гудрун» «Петеру»: «Дорогой, твоя Гудрун ждет тебя с нетерпением 31 июля в 21. 00 в отеле «Халландия» в Хальмстаде. Она просто не может дождаться.»

Городок Хамар среди озерного ландшафта на востоке Норвегии полон живописной притягательности. Позднее его имя само станет привлекать: как синоним цепи упущений со стороны служб безопасности ФРГ. При этом собственно местом действия и местом отпуска был не сам Хамар, а соседний с ним крошечное местечко Вангосен — идиллическое место, пожалуй, даже слишком красивое для шпионского гнезда.

Прежде всего, Вангосен изолирован. Правда, он не так далек от жилых мест и дорог, как предполагал, не зная местности, Гюнтер Ноллау («в безлюдных норвежских горах»), но все-таки настолько тих, что один из посетителей, председатель СвДП и министр иностранных дел Вальтер Шеель в шутку заметил: «Хотел бы заметить, дорогой г-н Брандт, что только председатель такой большой партии, как Ваша, может позволить себе отпуск в столь уединенном месте. Мимо моего места отпуска в Хинтерцартене проходят туристические тропы, и когда я с моей женой Мильдред сижу там на террасе, то я рад кивать проходящим путешественникам и таким образом даже в отпуске напоминать избирателям о себе и о моей партии.»

Одним словом, Вангосен был раем для усердного шпиона, который и без того мог заниматься своим ремеслом без помех и без наблюдения!

Вместе с экономкой канцлера пара агентов сняла домик немного в стороне от дачи канцлера. Этот дом, как два года спустя определил Земельный суд в Дюссельдорфе, дал Гийомам «возможность спокойно заниматься своей разведывательной деятельностью».

«Деятельность» проходила перед глазами сотрудников служб безопасности из Федерального ведомства уголовной полиции и БНД, разместившихся на молодежной турбазе на расстоянии только около 200 метров от домика Гийомов. Но ни те, ни другие не были проинформированы о подозрениях против Гюнтера Гийома.

И, таким образом, они многократно передавали ему расшифрованные телексы из Бонна — в двух экземплярах, а документы с грифом «секретно» или «совершенно секретно» — под расписку.

Гийом оригиналы передавал канцлеру. А копии он собирал в своей собственной регистратуре, разместившейся в одном из ящиков для белья его одежного шкафа. Обработав (или только прочитав по диагонали) оригиналы, Брандт клал их, как и в Бонне, на угол своего письменного стола.

Гийом снова их собирал и обрабатывал в соответствии с поставленными пометками. Что было отмечено «erl.» («выполнено») или «z. d. A.» («в досье») сразу перемещалось в регистратуру в ящике для белья. Если ответы Брандта посылались в Бонн, Гийом для своего архива тоже получал копии.

Никогда прежде какой-либо шпион «холодной войны» не получал для себя документы так открыто «на серебряном подносе», как Гийом. Даже секретные и совершенно секретные документы он мог копировать в полном спокойствии.

Среди них, к примеру, было послание американского президента Федеральному канцлеру, лично отмеченное Ричардом Никсоном как «секретное» и «личное». В нем Никсон информировал Брандта о своем разговоре с французским министром иностранных дел Жобером в конце июня 1973 года. Речь в нем шла о проекте новой Атлантической Хартии для укрепления союза НАТО и о вопросе, как вовлечь в эту Хартию и французов, которые к тому времени уже вышли из военной организации Североатлантического Договора.

И многие другие телеграммы, например от посла ФРГ в Вашингтоне Гуидо Бруннера, были посвящены этой проблеме. Это были важные бумаги — но, собственно говоря, в них ничего не было потрясающего, как минимум, ничего, что касалось бы важнейшей военной области. Суд в Дюссельдорфе позднее, правда, определил, что депеши ясно показали глубину разногласий между США и Францией, то, как негативно французское правительство восприняло американские предложения, и как твердо и непреклонно оно стояло на своих позициях. В общем и целом, из них складывалась картина спора между разрозненными партнерами по блоку, взаимное доверие между которыми уменьшилось до минимума. Таким образом, очевидны стали трещины в западном оборонительном союзе.

Но ведь чтобы узнать это, СССР и ГДР, во всяком случае, не нужны были материалы Гийома. Достаточно было взглянуть в газеты, вроде «Вашингтон Пост» или «Ле Монд». С этой точки зрения, для суда скопированный Гийомом секретный материал был важен лишь как улика, подтверждающая факт государственной измены.

Но были и другие, более опасные документы, например, записка Шееля о конфиденциальном разговоре с польским министром иностранных дел Ольшовским и протокол об ограничениях для посещений во время Всемирного молодежного фестиваля 1973 года в Восточном Берлине. Имея такие документы, ГДР на несколько месяцев получала преимущества в знаниях, позволявшие ей «прощупать» границу терпимости Федеративной Республики. Но и это преимущество не было долгосрочным.

Самым серьезным был тот факт, что Гийому в руки попали и секретные документы Федерального ведомства по защите конституции: среди них аналитические отчеты агентов в управляемой и во многом финансируемой Восточным Берлином Германской Коммунистической партии.

Так МГБ смогла разоблачить информаторов БФФ. Но даже без таких сведений Федеративная Республика могла не бояться за потрясение ее основ.

Горячая оперативная фаза Восточной политики Бонна уже завершилась, Договор об основах отношений подписан. А кроме того, не только у ГДР был супершпион в боннском правительстве, но и БНД располагала высококлассным агентом в Политбюро СЕПГ.

Валентин Фалин, тогда посол СССР в Бонне, рассказал нам, как ему об этом в 1973 году сообщил сам Вилли Брандт: «Однажды Брандт даже показал мне отчет БНД о внутренних событиях на наивысшем уровне руководства ГДР и сказал: «Вы можете исходить из того, что мы очень точно проинформированы о том, что происходит в высшем учреждении ГДР. Это только вопрос нескольких часов, дней или недель. Потому попытка нас перехитрить или даже обойти не оправдана. «Он исходит из того, продолжал Брандт, что руководство ГДР так же хорошо информировано о том, что делается в высших инстанциях Федеративной Республики. Оба немецких государства, ФРГ и ГДР, похожи на стеклянный дом. Все очень прозрачно.»

Брандт, должно быть, чрезвычайно доверял советскому послу Фалину — иначе как он мог бы быть уверен, что Фалин не передаст эти сведения союзникам в восточно-берлинском МГБ? У КГБ в то время еще сидели офицеры связи на Норманненштрассе.

Кем был тайный агент БНД в Восточном Берлине — до сих пор не выяснено. Если бы его раскрыли, то ему угрожала бы та же судьба, что и бедной секретарше из приемной премьер-министра ГДР Отто Гротеволя, передававшей БНД новости из правительства ГДР. Ее расстреляли.

У Гийома было то преимущество, что он занимался шпионажем в либеральном правовом государстве.

Возможно, Вилли Брандт был так беспечен по отношению к восточному шпиону рядом с ним, потому что он сам в душе был сторонником теории стеклянного дома. Ведь, естественно, он и в Норвегии не забывал о том, кем мог быть его референт.

Журналистка Вибке Брунс, одна из публицистических поклонниц канцлера, сняла коттеджик вблизи дачи Брандта, о котором позаботилась для нее жена Брандта Рут. Она так вспоминает одно личное приглашение: «Однажды я пригласила Брандтов на обед и не хотела исключать Гийомов. Это было ошибкой. Тогда я, конечно, еще не знала, что уже знали Брандты: что Гийом, возможно, был шпионом. Но их отвращение к нему уже было достаточно заметно. Это я заметила как по реакции Рут Брандт, так и по реакции Вилли Брандта.»

Но, в отличие от мужа, Рут Брандт в Норвегии еще ничего не знала о подозрении против Гийомов. Она только в Вангосене познакомилась поближе с этой семейной парой. Они оба были ей очень несимпатичны. Всем заправляла Кристель Гийом, ее муж был тише, вспоминает она. Их экономка Инге, жившая в домике Гийомов, рассказывала Рут Брандт, как отчетливо пара давала ей понять, что они сильно недовольны необходимостью делить свой дом еще с одной постоялицей.

В конце достопримечательного отпуска Гийом обратился к телохранителю Брандта Ульриху Баухаусу: «Ули, ты ведь летишь с шефом прямо в Бонн. Не можешь ли ты взять для меня в самолет «дипломат»?»

Референт продолжил, что в нем важные документы, все, что накопилось в Хамаре, что он не хотел бы при возвращении держать их в личной машине. «Окажи мне услугу! Дома в бюро отдай «дипломат» фройляйн Бёзельт, она спрячет его для меня. А я отдохну еще пару деньков!»

Главный комиссар уголовной полиции Баухаус оказал Гийому эту услугу. Он ведь не мог знать, что в этом чемоданчике не было никаких секретных документов, а лишь туристические безделушки — сувениры из Норвегии.

А настоящий интересный материал скрывался в «дипломате», который, как две капли воды был похож на первый. Этот «дипломат» лежал в машине Гийома, направлявшегося в Швецию.

Вечером 31 июля 1973 года семья Гийомов снова остановилась в отеле «Халландия» в Хальмстаде. После ужина в отеле играл оркестр, Пьер Гийом танцевал фокстрот со своей матерью, а Гюнтер Гийом поднялся в номер, вынул из шкафа «дипломат» и отсортировал документы, которые должны были срочно отправлены в Восточный Берлин. На полке отеля он разложил секретные телеграммы в адрес канцлера. Затем он спустился в бар гостиницы, где с бокалом «перно» сидел единственный человек: «Петер», друг «Гудрун». Они обменялись только парой слов, затем чужак исчез с ключом от номера Гийома.

Через какое-то время шпион ГДР вышел на автостоянку. Друг «Гудрун» сделал свою работу: все документы были сфотографированы. Через окошко машины он вернул Гийому ключ. Затем он уехал — в сторону Треллеборга — на паром, идущий в Росток.

В первый рабочий день в Ведомстве Федерального канцлера в Бонне секретарша Гийома фройляйн Бёзельт сразу же открыла сейф, где лежал «дипломат»-близнец: «Ваши документы, г-н Гийом. Вам привет от г-на Баухауса.»

По приказу Ноллау за Гийомами нужно было следить лишь тогда, когда для этого был «особый повод», то есть, например, если референт канцлера предпринимал какую-то поездку или вел себя каким-то образом, вызывающим подозрения в конспирации. Этому расплывчатому приказу о слежке нужно быть благодарным за то, что пара агентов за 320 дней с конца мая 1973 года, когда подозрение против них укрепилось, до горького конца в апреле 1974 года была под наблюдением аж целых 14 дней! Постоянное наблюдение не могло осуществляться уже по причине нехватки людей, оправдывался позднее начальник отдела БФФ Альбрехт Рауш.

Защитникам конституции было трудно справиться с Гийомами. Ноллау надеялся, что сможет, например, поймать Кристель с поличным во время ее встреч с курьерами. Но она в Бонне очень редко встречалась с курьерами МГБ очень редко, а другой возможности разоблачить супругов-шпионов у наблюдателей не было. Одна за другой «наводки» оказывались ошибками. Служащие БФФ вели себя так заметно, что Кристель Гийом скоро что-то заподозрила.

Так, например, 13 августа 1973 года она встречалась с одной женщиной в боннском ресторане под открытым небом «Кассельсруе». Наблюдатель Вурм сразу заподозрил конспиративную встречу и обрадовался: наконец-то что-то есть против нее! Но результат был совсем плох. Обе женщины беседовали, затем расплатились и сели в машину Кристель. Вурм снимал фотоаппаратом все, что казалось ему подозрительным, каждое движение руки, каждый взгляд. В боннском «сити» женщины разошлись, и незнакомка продолжила свой путь, меняя разные средства общественного транспорта. Вурм следовал за ней до Кельна. После почти четырехчасовой погони вдоль и поперек города он все-таки упустил ее.

Но отчаянные старания Вурма получить уличающий ее материал предостерегли Кристель. В «Кассельсруе» окутанная тайной незнакомка заметила профессионального филера.

Гийом в своих мемуарах — для маскировки? — называет ее «безобидной подругой Кристель по отпуску», с которой она обсуждала проблемы брака: «Я сошла с ума, когда подумала, что меня фотографируют, теперь мой муж уже посылает следить за мной частного детектива!»

Предположение Кристель, что за ней следят, упрочилось. Она еще раньше однажды почувствовала в универмаге, что за ней наблюдают, и по этой причине сорвала одну встречу. Гийом пока ничего не подозревал.

«Возможно, ты покорила чье-то сердце, и за тобой ходит ухажер», шутил он, когда Кристель рассказала ему о своих подозрениях. Он предполагал паническую реакцию.

«За мной был не один молодой парень, там таких как минимум трое!» — возразила Кристель. Она никак не могла избавиться от своих подозрений.

Маркус Вольф так сегодня оценивает разведку тогдашнего противника и ее методы наружного наблюдения: «То, что Гийом получил должность в Ведомстве Федерального канцлера, и что при этом не уделялось никакого внимания расплывчатым «наводкам» со стороны Федерального ведомства по защите конституции и БНД, можно понять, учитывая большой поток беженцев из ГДР! Не это основной момент. Но слежка проводилась настолько непрофессионально, что обе женщины распознали ее с первого взгляда. Филер выделялся даже внешне. Женщины увидели объектив, высунувшийся из его портфеля. В ГДР у нас были совсем другие возможности для конспиративных снимков. Я думаю, наш подход был намного профессиональней, чем подход у Федеральной разведывательной службы.»

Но Гийом по-прежнему полагал, что он в безопасности. Во время сезона летних отпусков в Бонне мало что происходило. Начался «мертвый сезон», и «канцлерский шпион» со всем спокойствием принялся за свою работу. До сей поры страх разоблачения оказывался необоснованным. Почему сейчас должно было быть иначе? Случаи подобного плана происходили уже часто:

В Маастрихте Гюнтер и Кристель однажды снова встретились в ресторане с «Арно» и «Норой». В это время они были единственными людьми, которым Гийом и его жена могли абсолютно доверять. Вечер проходил весело, пока «Нора» внезапно не сказала: «Если он это серьезно имеет в виду, то сейчас мы все вместе окажемся у них на пленке.»

За соседним столиком крутился один из посетителей с фотоаппаратом. Он навел его точно на две пары агентов. Гийом, как фотограф, опытным взглядом быстро установил: «Он использует объектив с очень широким углом! Мы останемся на фоне в тумане!» Только не терять самообладание — звучал девиз. Все четверо дружески улыбнулись соседям за тем столиком.

Но в этот раз дело обстояло иначе. Возвращаясь из Ведомства Федерального канцлера домой на улицу Убирштрассе, шпион ГДР почувствовал, что его преследует чужая машина. Он решил прислушаться к предположениям Кристель и проверить, избрав испытанную тактику. Он уменьшал скорость, неожиданно менял маршрут — но избавиться от преследователя не удалось! Но, как показалось, когда тот увидел, что за рулем сидит Гюнтер, а не Кристель Гийом, то оставил его в покое. Установлена ли слежка только за Кристель? Гийом не знал, как это объяснить. Он додумался лишь до одного объяснения. Кристель решила устроиться на работу в министерство обороны. Не была ли слежка рутинным мероприятием в связи с этими ее планами? Но что бы ни стояло за этой операцией — теперь и Гийом был настороже. Неумелое наблюдение БФФ напомнило шпиону об осторожности.

А в это время канцлер планировал поездку в Южную Францию. Его целью был Ла Круа-Вальмер на Лазурном берегу. Брандт хотел там немного отдохнуть и в доме Харппрехта «насладиться его присутствием», как он писал позднее. Своего сочинителя речей Харппрехта Брандт ценил как остроумного и мудрого собеседника.

Вильке, получивший задание выбрать для Брандта сопровождающего, в этот раз осознанно не назначил для выполнения этой задачи Гийома. Вильке и так не любил Гийома, а кроме того Брандт дал ему понять, что он вовсе не обязательно хочет ехать именно с Гийомом. Но от прилежного референта не так-то легко было отделаться. Он взял оставшиеся дни своего отпуска и по собственной инициативе поехал, обгоняя «шефа», к его месту отдыха. Вместе с чиновниками БНД Гийом там составил «передовую группу», которой надлежало заниматься подготовкой отпуска.

Гийом жил вместе с персоналом службы безопасности в скромном отеле «Ротонда». После одной веселой вечеринки с выпивкой Гийом, хорошо нализавшись, заснул на своей кровати. Когда из его кармана выпала записная книжка, один из сотрудников безопасности, нагнувшись, поднял ее и засунул назад в карман Гийому. Тот пришел в себя на мгновение, взглянул на мужчин и пробурчал спросонья: «Свиньи, вам меня не взять.»

Сотрудники БНД ничего не сообщили о происшедшем. И Брандт тоже узнал лишь намного позже об этом эпизоде — одном из многих в долгой череде упущенных шансов разоблачить шпиона.

Так как он все равно уже был здесь, Гийом, как обычно, играл роль придворного гофмейстера Брандта. Харппрехт вспоминает сегодня: «Он вошел, как только мы приехали. Он с бравым видом тащил кульки с покупками. Ведь нужно создавать запасы, чтобы можно было кормить Федерального канцлера и сопровождавших его людей. А это Гийом делал как настоящая немецкая «правая рука»- хорошо, качественно, без возражений и даже со своим несколько черным берлинским юмором.

Но мне показалось все же, что он здесь очень неспокоен. Однажды он страшно напился и шатался, едва держась на ногах, в Сан-Тропе в порту вокруг какого-то памятника. Он всегда пытался быть полезным, постоянно старался быть вблизи.

Однажды вечером мы сидели, непринужденно беседуя. Речь зашла об изменениях, происходящих в сфере влияния Советской империи. Гийом все время бегал вокруг нас с фотоаппаратом. Брандт сказал, что там меняется сама атмосфера. Я возразил — и почему-то взглянул на Гийома — что, по моему мнению, вся система на Востоке базируется на страхе, на запугивании. При этих словах Гийом вздрогнул. Я заметил это, мне это показалось очень странным.»

По вечерам Гийом часто ехал гулять на служебном автомобиле — катался, проверяя, нет ли за ним «хвоста». Во время одного такого выезда он посетил музей Пикассо в Валлаури Здесь он встретился с «высокопоставленным человеком» из восточно-берлинского центра, который посоветовал Гийому бежать. До своего отъезда в Южную Францию он разговаривал с «Арно», утверждал позднее Гийом. Он тогда сказал, что кто-то в центре заинтересован в прямой встрече с ним. Вот так это якобы и произошло.

Состоялась ли на самом деле эта сомнительная встреча — об этом было много домыслов. Ни от кого иного, как от самого шпиона мы теперь знаем, что он выдумал «высокопоставленного человека», под которым предполагали самого Маркуса Вольфа. Маркус Вольф сегодня клянется, что ничего не знал о слежке за Гийомом. Связи были почти полностью заморожены по соображениям безопасности. Гийом сам ничего не сообщал МГБ о наблюдении. А особого наставления о проведении мероприятий по подготовке к побегу и так не было нужно: на этот случай у Гюнтера и Кристель Гийомов уже давно была инструкция, гласившая: при малейших признаках наблюдения немедленно начинать возвращение.

Бывший шеф Главного управления разведки так говорит об этом: «На случай определения слежки у Гийома была четкая директива. При первых признаках, что это не обычная рутинная перепроверка, которая должна была проводиться по отношению к его жене — а она в то время хотела получить место секретарши у министра обороны Лебера, что, конечно, тоже не было совсем неинтересным для нас, — нужно было срочно «смываться». «Экс-агент сегодня решительно опровергает это: «Такого приказа не существует. Я ведь не мог просто так выбросить мое ружье в траву. Мне нужно было держаться — до конца.»

За Гийомом следили. Но БФФ, как и прежде, оставалось без доказательств. Подслушивания телефонов не было, заявил перед судом ответственный руководитель группы наблюдения. При слежке чиновники Федерального ведомства не заметили ничего важного. Гийом выделялся своим конспиративным поведением, сказал позднее один свидетель на процессе против «канцлерского шпиона». На вопрос о примере он добавил, что Гийом иногда ездил на машине слитком медленно и сворачивал то в одну, то в другую сторону, затем возвращался и снова ехал по той же дороге.

Но никто не засек Гийома на конспиративной встрече и не видел, как он передает кому-то какой-то документ. Вся слежка оказалась безрезультатной. Без улик не могло быть обвинения. Федеральный Генеральный прокурор Бубак не видел, что можно было бы предпринять.

В Ведомстве Федерального канцлера все шло по-старому. Гийом, как и прежде, имел доступ ко всем заседаниям и документам. Ему доверяли это даже во время самой горячей фазы наблюдения.

Тем не менее, он был полностью уверен, что за ним следят. По пути во Францию немецкие коллеги Джеймса Бонда даже не удосужились заменить их кельнский автомобильный номер. Ноллау лично связался с шефом французской контрразведки. В договоренном месте встречи недалеко от границы французы должны были взять на себя наблюдение за Гийомом. Ноллау сообщили, что наблюдение было беспрерывным. Но никакой «наводки» на разведывательную деятельность получено не было.

После возвращения Гийомов из Франции пара агентов заметила еще что-то: на Убирштрассе, как раз напротив их жилища устроился какой-то чиновник службы безопасности в жилом автомобиле. Гюнтер и Кристель ежедневно из своего окна могли наблюдать смену поста филеров.

Почему Гийом не воспользовался возможностью, чтобы убежать? Почему он не последовал инструкции из Восточного Берлина?

Все было уже организовано, побег давно разработан. А он все равно терпеливо оставался в «логове льва». Маркус Вольф сегодня ломает себе голову по поводу решения своего ставшего знаменитым сотрудника: «Я могу только попытаться объяснить это с точки зрения психологии. В противном случае мне придется принять его собственное объяснение. Он неправильно оценил серьезность положения, тут присутствовало еще и определенное легкомыслие, которое обычно возникает за то время, пока все идет хорошо. Кроме того, он не хотел, просто так, без предупреждения, оставить на произвол судьбы жену и сына.»

Действительно ли у Гийома сложилось неверное представление о ситуации? Он был совершенно уверен, что за ним следят. И он, как минимум, должен был предположить, что круг вокруг него скоро замкнется. Было ли это легкомыслием? Да — с точки зрения его заказчика, Гийом, возможно, проявил легкомыслие, решив остаться. Но кто может заглянуть во внутренний мир человека? Какие изменения испытывает сознание человека, который почти восемнадцать лет живет в одном мире, но тайно служит другому?

В 1956 году Гюнтер Гийом покинул ГДР и попал в свободное общество. Его сын Пьер — дитя Запала и шестидесятых годов. Он уважал Брандта, расклеивал его предвыборные плакаты, участвовал в демонстрациях за мир, обклеил чемоданчик с рацией, которую его отец использует для радиопереговоров с Восточным Берлином, антивоенными наклейками. Часами он дискутировал с отцом о политике и ему- «Юсо» — «молодому социалисту» не нравились консервативные убеждения референта канцлера. Пьер искал идеалы. Его мировоззрение сложилось на Западе.

Но и его отец Гюнтер тоже уже укоренился в этом западном мире. Почти два десятилетия он был вдали от реалий ежедневной жизни ГДР. Могла ли «другая Германия» быть для него чем-то большим, чем загромождавшим память призраком, расплывчатым представлением?

Сегодня он совершенно откровенно признает: «В те годы, когда я был вне ее, у меня было идеальное представление о родине. Только вернувшись домой, я познакомился с реальностью там.»

Гийом любил путешествия и питал слабость к экзотической еде. В ресторанах он высоко ценил приятную ухоженную атмосферу и вежливых официантов. Он был в восторге от «прогулок вдоль живописного берега Средиземного моря» и мечтал об отпуске в Греции.

Внимательная Вибке Брунс тогда развивала свое подозрение: «Мне казалось, что Гийом захотел выйти из игры. Он чувствовал, что за ним охотятся. И он действительно испытывал сильное чувство восхищения Вилли Брандтом. Он не разыгрывал это восхищение. Это отчетливо чувствовалось. Его, несомненно, не устраивало бы, внезапно предстать перед ним в образе Иуды. Как он еще любил свою ГДР, я не могу сказать. Но он любил западный образ жизни, он например, всю жизнь охотно ел бы лягушачьи лапки. Это нужно только себе представить! В ГДР он, конечно, их не увидел бы. И во всем остальном он привык к нашему стилю жизни. У меня тогда было чувство: он вовсе не хотел больше быть шпионом.»

Забыть ГДР, Маркуса Вольфа и свое задание, начать новую жизнь — не возникали ли у Гийома такие мысли? Сегодня агенту на пенсии, само собой разумеется, приходится дистанцироваться от таких предположений. В конце концов, никто не хочет выглядеть проигравшим.

Вибке Брунс считает так: «Если этот человек хочет теперь разобраться с самим собой, ему все равно приходится строить из себя большого парня. Эти вещи он вытеснил из головы. Но все равно я чувствовала, что он искал выход. Он однажды сам признался в этом мне: Он хотел «сойти», начать новую жизнь, гулять вдоль берега, быть свободным.»

Много лет Гийом служил двум господам: «В моей жизни было два мужчины, которым я пытался честно служить — как-бы противоречиво это не звучало — это были Вилли Брандт и Маркус Вольф», - объяснял он позднее. Не пытался ли Гийом так рационализировать шизофрению своего раздвоенного бытия, чтобы поставить его на службу туманному «великому делу»? Гийом, ангел мира, патриот, человек, улучшивший мир?

Когда Брандт получил Нобелевскую премию мира, его референт и искренний поклонник, по собственному признанию, был очень рад. Он считал, что они боролись за одну и ту же цель: «Я был на его стороне партизаном мира. Мы тянули за один канат.»

Затем Гийом снова заявлял, что он настоящий патриот, который почти двадцать лет занимался конспиративной работой — в стане классового врага, что за жертва! Только задание защищало его от раздвоения личности, задание «в интересах лучшего дела в мире.» Потом: «Самое главное — не забыть, кто ты в действительности — разведчик на службе мира и социализма.»

И тем не менее, иногда ему казалось, что он забыл, кто он. Вибке Брунс нашла для этого приемлемое объяснение: «Его неприметность была частью легенды. Если кто-то так долго живет в Западной Германии, вживается в наш образ жизни, то он не только притворяется. Я не могу этого представить. Ведь шпион, конечно, не бегает вокруг, постоянно повторяя про себя: «Я шпион, я должен вести себя незаметно.»

Его роль преданного референта была не только чистым обманным маневром. Его восхищение Брандтом было искренним. Гийом не только действовала как актер, прекрасно идентифицировавший себя со своей ролью. Он олицетворял собой не только мастера перевоплощения, которому приписывали «естественный дар к разведывательной деятельности.» Его активность для СДПГ и Вилли Брандта была выражением его второй «лояльности». Возможно, в конце эта лояльность оказалась сильнее связи со своими первоначальными заказчиками?

Похвала Вилли Брандта для него всегда значила больше всего. Даже сегодня в его голосе слышится сожаление, когда он говорит о своих шефах в СДПГ: «Они все были мне даже очень симпатичны. Я охотно работал в партии, полностью выкладывался, не только для Вилли Брандта, но и для Георга Лебера и других. Мне это доставляло удовольствие.»

В какой-то степени это было «тактикой страуса», когда Гийом в середине апреля 1974 года снова отправился в поездку во Францию — побег от действительности и от себя самого, под лозунгом: они меня, наверное, все равно не поймают.

Ранним утром «канцлерский шпион» сорвался в путь. Уже скоро он предположил, что его преследуют по пятам. Гийом снова и снова проверял «хвостов» маневрами с торможением и ускорением. Они действительно, висели за ним. Масштаб этой слежки дал ему, наконец, понять, что речь идет не о простой рутинной проверке. На границе французы снова сменили своих немецких коллег. Гийом ехал в Сен-Максим на Лазурном берегу. Пару дней он наслаждался средиземноморской средой, которую всегда так любил. На обратном пути он ускользнул от своих филеров, ночью, при транзите через Бельгию.

Снова у Гийома была свобода решения. В последний раз ему предоставлялся шанс исчезнуть. Почему он им не воспользовался? «Великий патриот» тогда не хотел бежать по соображениям морали. Он не хотел оставлять своих в беде. Неужели он не мог взять их с собой? «Это было просто невозможно»,- говорит он. Или он этого даже не хотел?

Поздним вечером 23 апреля 1974 года Гийом, наконец, доехал до своего дома в боннском районе Бад Годесберг. Он пил на кухне пиво и раздумывал о будущем. Наблюдение, конечно, продолжится, его могли заметить во время маленькой агентурной явки в Южной Франции. Но все еще не было достаточных улик его разведывательной деятельности. Он, собственно, еще мог спать спокойно.

Но шпион не посчитался с Федеральным Генеральным прокурором. Он требовал наказания преступления, так или иначе. Правда, еще не было улик — но, в конце концов, уже было постановление судьи об обыске.

На следующее утро часы показывали 6. 23, как тяжелый сон Гийома вдруг прервал звонок в дверь. Он накинул халат поверх пижамы и, босой, двинулся к двери. Когда он открыл, в общем коридоре стояли пара мужчин и женщина.

«Вы г-н Гюнтер Гийом?»

Гийом мгновенно понял, что им нужно.

«Да, а в чем дело?» — тихо спросил он.

«У нас есть постановление Федерального Генерального прокурора на Ваш арест.»

С этими словами сотрудники БКА слегка втолкнули его назад в прихожую квартиры.

Гийом чувствовал себя в халате как-то неподобающе одетым. Он увидел сына, с широко раскрытыми от удивления глазами, стоявшего в дверном проеме своей комнаты. Его следующая фраза была предназначена и сыну тоже. «Я прошу Вас», - воскликнул он, «я гражданин и офицер ГДР — прошу Вас уважать это!»

Как освобождающий удар, вспоминал он позже, подействовали эти слова на самого Гюнтера Гийома, OibE — «Offizier im besonderen Einsatz» («офицера на спецзадании»). Когда он понял, что не сможет долго избегать разоблачения, то — по необходимости — снова вернулся к своему первоначальному «Я». Не доказывал ли Гийом таким образом и своему сыну, что он не трус?

Его великий образец Пауль Лауфер однажды вдолбил ему в голову — не сдаваться, даже «если что-то срывается. Мы не можем позволить запугать нас, даже если нас поймали; у нас и тогда есть еще одно задание — стать примером для последующих за нами товарищей.»

Но признание Гийома исходило вовсе не только из чистых героических помыслов. За ним скрывалась и смесь неосознанной наглости и мгновенно сформулированного расчета. Думал ли он о том, что его сенсационное высказывание распространится по миру со скоростью молнии? Через Немецкое Агентство Печати DPA оно, наверное, разошлось бы своевременно, чтобы успеть предостеречь «Арно» и «Нору».

«Расчет» Гийома оказался верным. «Арно» сидел в поезде на Кельн, когда последовал звонок ему из восточно-берлинского центра. «Нора» как раз в этот день, 24 апреля, зарегистрировалась по новому месту жительства в западно-берлинском районе Нойкельн под именем «Урсулы Бер». Она мгновенно сорвалась в Восточный Берлин. Своим возгласом Гийому, осознанно или нет, удалось спасти от разоблачения не только своих агентов-связников, но и двух его единственных друзей, остававшихся верными ему долгие годы.

Следуя традиции арестованного в 1942 году в Париже руководителя «Красной капеллы» Леопольда Треппера, Гийом при аресте настаивал на своей офицерской чести. Но это фраза все-таки была не только его эмоциональным излиянием, но и официальным признанием. Ведь до этого момента Федеральный Генеральный прокурор не располагал никакими твердыми доказательствами двойного существования Гийома. И что было бы с ним, если бы он тогда промолчал?

Весь процесс против супружеской пары агентов Гийомов почти полностью основывался лишь на косвенных уликах. Настоящими доказательствами для суда служили только спонтанный возглас Гийома и найденный у него в квартире шпионский фотоаппарат.

Шеф БФФ Ноллау еще ничего не знал. 24 апреля он находился в Брюсселе. Лишь вечером он по телефону узнал от одного сотрудника боннской группы безопасности, как «это» прошло.

«Вы еще не знаете об этом?» — спросил его чиновник. «Гийом сознался.»

Эту новость Ноллау услышал с облегчением. Представление доказательств теперь намного упростилось, и он избавился от своей большой заботы. Готовить процесс должны были Федеральная прокуратура и группа безопасности. Работа Ноллау, казалось, завершилась. За что он отвечал, а за что нет — это верховный защитник конституции всегда знал совершенно точно.

Но когда немного позже президент Федерального ведомства уголовной полиции Хорст Херольд поделился с ним одной пикантной новостью, то Ноллау снова проявил бурную активность — и тем самым столкнул с горы камень, о который несколькими днями спустя споткнулся Вилли Брандт. Херольд сообщил ему о допросах чиновников службы безопасности Брандта. Ульрих Баухаус, которому Гийом в Норвегии доверил перевозку «дипломата»-дублера, подробно распространялся о якобы необузданной интимной жизни Брандта. Ему угрожали тюрьмой, если он не даст показаний, писал позднее Баухаус Брандту. Его и его коллег вынудили, по его словам, дать показания, смысл которых они до сих пор не поняли.

Ноллау снова подключил Венера и сообщил ему о своих пробудившихся опасениях, которые он уже высказывал и Херольду: «Если Гийом выложит эти пикантные детали на основном судебном заседании, Федеральное правительство и Федеративная Республика будут вконец опозорены.»

А с другой стороны, ГДР, которую, как был уверен Ноллау, Гийом, естественно, информировал обо всем, получила средство, чтобы унижать и оскорблять достоинство любого правительства Брандта и СДПГ.

На Венера отчет Ноллау произвел сильное впечатление. «Завтра я увижу его в Мюнстерайфеле», - заметил он таким пророческим тоном, как это мог сказать только один Венер.

В небольшой город Мюнстерайфель Брандт пригласил руководителей СДПГ и профсоюзов для непринужденного обмена мнениями о будущем страны и партии. Здесь в отсутствии всех Венер воткнул канцлеру нож в грудь: он еще не прямо порекомендовал Брандту уйти в отставку, но дал ему понять, что он не будет ей противиться.

Для чувствительного Брандта это было почти настоящим ударом кинжала. Он услышал об аресте Гийома в аэропорту, когда возвратился после государственного визита в Египет. Геншер и Граберт встречали его с постными минами, как у мертвецов.

«Я уже тогда почувствовал недоброе», - вспоминал он позже. Роковая весть поразила его как раз в момент слабости. Он был физически ослаблен, страдал от зубной боли и от кишечной инфекции, подхваченной на берегах Нила.

Ночь в Мюнстерайфеле принесла решение. Брандт, после некоторой паузы, подал в отставку. Афера Гийома не была, собственно, ее причиной, а лишь, самое большее, поводом. Но она открыла ящик Пандоры. Ее противные запахи лишили ослабленного и вялого Брандта последнего желания сохранять за собой пост канцлера.

«Канцлерский шпион» сегодня пожимает плечами, когда говорит: «Все социал-демократы, конечно, справедливо были злы на меня. Они еще сегодня видят перед глазами этот май 1974 года, когда канцлер ушел в отставку из-за шпионской аферы. Мне очень жаль, но я ничего не могу изменить.»

Ему жаль человека, чьим доверием он злоупотреблял — Вилли Брандта.

В остальном Гийом не показывает ни признаков раскаяния, ни самокритики. Он совершенно точно представляет себе и объясняет другим свою историю. Он видит себя все еще защитником мира, борцом за доброе дело. Только очень жаль, сожалеет он сегодня, что правители не всегда прислушиваются к разведчикам. При этом он ссылается на великий для него образец: на Рихарда Зорге: «Он из Японии предупредил о нападении немецкой армии на Советский Союз. Сталин не прислушался к предостережению.» Но от чего мог бы предупредить свое правительство Гюнтер Гийом? От того, что Брандт действительно серьезно собирается проводить в жизнь свою Восточную политику?

Не чувствуется ни малейшего признака сомнений, когда Гийом говорит о своем разведывательном прошлом. Не так уверен он лишь в одном пункте: правильно ли он поступал по отношению к собственному сыну? Он был привязан к Пьеру, он любил его, и мог бы с удовольствием предложить ему что-то больше, нежели то разрушенное представление о мире, сложившееся у тогда семнадцатилетнего Гийома-младшего во время и после ареста его отца. В своих мемуарах папа Гийом погружается в приятные воспоминания. Он сообщает там и о поездках с попойками, и о воскресных пикниках с несовершеннолетними девчонками, и о первой любви Пьера в Бад Годесберге.

Когда отца арестовали, сын Пьер растерялся. Гийом попытался побыстрее дать ему еще пару советов для жизни: «Не теряй доверия!» — «Не позволяй убедить себя в том, чего ты сам не знаешь! и «Выше голову, ты еще услышишь о нас!»

В тюрьме Гийому стало ясно, насколько парадоксальны были его слова. Бессонными ночами в заключении он размышлял, как юноша сможет справиться со своей новой ситуацией.

А его жена? С Кристель было покончено. Уже долгие годы между ними была только товарищеская связь. Для него она была слишком властной, слишком яркой. Иногда он убегал от нее — обычно сам, бывало, с Пьером. Тогда отец и сын устраивали себе где-нибудь мужской отпуск на пару дней. Отец с гордостью наблюдал, как его сын становится элегантным молодым человеком. Еще в тюрьме он озабоченно спрашивал у бабушки Эрны Боом, которая с внуком Пьером позднее вернулась в ГДР, как обстоит у Пьера с сыпью на коже, и не может ли ее ухудшить начинавшаяся пробиваться борода.

О Кристель в то время Гийом уже говорил редко и неохотно делает это и сейчас. Во время процесса пара — эффектно для прессы — показывала посторонним свое дружеское согласие. После возвращения в ГДР они вскоре развелись. По окончании конспирации у них уже не было причин держаться вместе.

В 1981 году Гийома освободили. В ГДР он был награжден не только орденом «За заслуги», но и виллой на озере.

Объединение Германии снова сделала его — на сей раз уже легально — гражданином ФРГ. Возникли ли у Гийома за семь лет заключения новые представления о жизни? Внешне это, конечно, незаметно. Он все еще рассматривает свой шпионаж у Брандта как «шедевр». Историю своей двойной жизни он изображает как захватывающий роман, приключение, в котором участвует только один одинокий герой — Гюнтер Гийом, «разведчик мира», девиз которого: только смелым улыбается удача.

Таким его должен был видеть и сын. Но его он потерял. Пьер отрекся от отца и взял девичью фамилию своей матери: Пьер Боом сегодня полностью на стороне Кристель, которая с горечью вспоминает о годах с супершпионом: «Потерянное время, потерянная жизнь.»

Под этим она подразумевает не шпионскую работу. Ее она одобряет. Возможно, она имеет в виду многочисленные «амуры» пройдохи Г. Г. Как бесцеремонно он обманывал ее как раз в Бонне, она узнала лишь на допросах. Экс-шпион молчал долго. А теперь он открыто говорит: «Кристель вообще лучше всего не стоило бы вступать со мной в брак. Я не могу быть верным.» До такой самокритики бывший разведчик дошел лишь в последние годы.

Он оправдывал путь своей жизни. Здесь все ясно и логично. Все совпадает. Есть ли сомнения, оправдалось ли это все? Конечно же, нет! И, наконец, он находит, что «хорошо, что сейчас достигнуто единство Германии.» Объяснение удобно: «Когда я был за рубежом, у меня были только идеальные представления о родине. С сегодняшней точки зрения, полностью зная ситуацию в ГДР, я совсем не плачу о ней.»

Неужели мы ожидали, что Гийом все еще будет клясться в верности ГДР? Возможно, он не плакал бы о государстве СЕПГ уже в году 1974, если ему представился бы шанс остаться в ФРГ со своим «приемным отцом» Брандтом. Он мог бы и дальше блистать своим организаторским талантом на службе Боннской республике. Для своего сына он оставался бы внимательным, любящим отцом. Время от времени он ездил бы в Южную Францию, для наслаждения души. А у лягушачьих лапок есть своя притягательная сила.

Такой жизни лишило его не только Федеральное ведомство по защите конституции, но и ГДР.