Через полгода предстояли Олимпийские игры в Мехико. Подготовка к Олимпиаде велась давно, уже определился примерный состав сборной. Газеты напечатали серию очерков о тех спортсменах, которые могли претендовать на золотые медали в Олимпиаде. Обо мне, естественно, ничего сказано не было.

Но именно поэтому я вдруг опять стал получать письма. Люди писали отовсюду: из городов, сел, деревень. Писали дети, взрослые, прислал письмо даже один старик. Все интересовались моим здоровьем, планами на будущее, всех беспокоил один и тот же вопрос: буду ли я снова прыгать?

Ни на одно письмо я не ответил — сообщать сотне адресатов о своем безнадежном положении было мучительно. Но благодаря этим письмам я опять воспрянул духом. Прошло три года, как я исчез со спортивного горизонта, а меня не забыли. Я, оказывается, был нужен многим людям.

Я вновь вспомнил о Калинникове. Веру в чудеса медицины из меня давно вышибли. Я считал, что они существуют лишь на страницах газет, в репортажах и очерках о прекрасных хирургах. Однако, внимательно просмотрев несколько статей о методе Калинникова, я обнаружил, что некоторые слухи совпадают с написанным. Терять мне было нечего — через Всесоюзный комитет по физкультуре и спорту я добился разрешения на госпитализацию в Сургану.

Аэродром в Сургане был небольшой. Однако народу меня встретило много. Некоторые держали в руках цветы. Откровенно говоря, я на это не рассчитывал. Когда я ехал, беспокоился, как буду добираться до клиники, где устроюсь. Но у трапа стояли две машины: одна из клиники, другая из горкома комсомола. Отвыкнув от подобных почестей, я растерялся: в какую сесть? Комсомольцы оказались бойчее, усадили в свой Москвич.

Они же разместили меня в лучшей гостинице и на весь период пребывания в Сургане взяли надо мной шефство: обеспечивали транспортом, газетами, книгами, в общем, оказывали любую помощь.

На следующий день состоялся консилиум. В клинику я явился с тремя десятками рентгеновских снимков: они отражали всю историю моей болезни, все стадии ее развития.

Калинникова я представлял иным: обязательно в очках, сухоньким и стареющим. Он оказался крепким, широкоплечим мужчиной лет сорока восьми, с черными пышными усами и сильными пальцами. Держался он просто, уверенно, одет был в самый наимодный костюм, безукоризненно сидящий на нем.

Протянув большую руку, он произнес:

— Рад познакомиться. Калинников.

Я представился:

— Буслаев.

На консилиуме присутствовали еще десять хирургов. Как выяснилось, ученики Калинникова. Они долго рассматривали и передавали друг другу мои рентгеновские снимки, тыкали в них пальцами и говорили, что в этом месте необходимо поставить какое-то кольцо, там под таким-то углом пропустить штыковую спицу.

Я пытался понять смысл их разговоров и не мог. Меня раздражало собственное волнение. С какой стати? Сколько уже было подобных консилиумов? Масса профессоров с таким же умным видом произносили непонятные слова, а что толку? Все повторяется.

Неожиданно Калинников быстро обернулся ко мне:

— Вы какой наркоз предпочитаете? Обычный или передуральный?

Я недоуменно посмотрел на него:

— Не понял.

Доктор объяснил:

— При передуральном наркозе обездвиживается лишь нижняя половина тела. То есть во время операции вы пребываете в полном сознании, но боли не чувствуете. Вам, наверное, известно, что общий наркоз может отрицательно отразиться на сердце, почках — у кого как. А передуральный почти безвреден. Вы какой предпочитаете?

Я глухо проговорил:

— Зачем?

Он не понял:

— Что?

Я пояснил:

— Операцию… Мне…

Калинников растерянно оглянулся на своих коллег. Один из них улыбнулся, сказал:

— Через неделю вас будут оперировать. Доктор Калинников интересуется, какой вам сделать наркоз?

— Я понимаю, — поспешно ответил я. — Это я понимаю. Но операцию зачем?

Калинников воскликнул:

— Вы какой-то чудак! Вы для чего приехали — чтобы вылечить ногу, так?

Я тупо отозвался:

— Ну?

— А как же это сделать без операции?

— Погодите… — Я все еще не мог поверить. — Вы хотите сказать, что я смогу ходить, как прежде?

Калинников недоуменно пожал плечами:

— Конечно! Иначе бы мы вас не приглашали.

— Точно?

Хирурги засмеялись. Калинников покачал головой — мол, вот недоверчивый пациент, — сел за стол.

Я пробормотал:

— Извините… Я хотел лишь уточнить: я буду ходить без костылей?

Врачи отозвались дружным хохотом. Калинников улыбнулся:

— На абсолютно ровных ногах. Понимаете?

Я спросил напряженно:

— И вы это гарантируете?

Доктор ответил:

— Гарантию не дают даже авиакомпании. А самолет покрепче человеческой кости будет! — И добавил: — Но на девяносто процентов мы в успехе не сомневаемся. Вы можете быть свободны. До свидания.

Я поднялся, поковылял на костылях из кабинета. Я ничему не верил. Мне казалось, что вокруг меня творится явно что-то не то.

Передуральный наркоз был не очень приятен, и прежде всего психологически. Я сел спиной к анестезиологу, низко наклонился и стал ждать, когда он иглой отыщет крошечное отверстие между поясничными позвонками. Это было довольно опасно. Я знал — случайно можно угодить в корешки спинного мозга. Как только шприц анестезиолога попал в передуральное отверстие, попросил:

— Вливайте вашего зелья побольше! Стандартная норма меня не возьмет!

Анестезиолог, молодая доброжелательная женщина, ответила:

— Ничего, ничего. Не таких угомонять приходилось.

Меня (в который уже раз!) положили на операционный стол. В локтевые вены воткнули иглы, чтобы в случае надобности сразу ввести более сильный наркотик. Онемение нижних конечностей по всем правилам должно было наступить через двадцать пять минут. Через полчаса мои ноги покололи иголкой:

— Чувствительность есть?

Я ответил:

— Да.

Через пять минут снова кольнули.

— А теперь?

— Тоже.

Анестезиолог уточнила:

— Как прежде?

Я подтвердил:

— Абсолютно.

— Странно.

Было слышно, как в предоперационной что-то бубнил низким голосом Калинников. Он готовился к операции.

Прошло еще десять минут. Меня опять укололи в ногу.

— Как сейчас?

— Так же!

Анестезиолог досадливо воскликнула:

— Не может быть!

Я разозлился:

— Я же предупреждал! Вливайте больше!

Тогда меня укололи в бедро.

— А тут?

Я почувствовал онемение:

— Здесь вроде что-то начинается…

— Вот видите! — обрадовалась анестезиолог. — Здоровую ногу поднять можете?

Я легко воздел ее к потолку.

Анестезиолог озадаченно протянула:

— Непонятно…

По всем правилам я уже давно не должен был ощущать нижнюю часть туловища и соответственно как-либо шевелить ею. Даже пальцем.

Вошел Калинников с ассистентами. Склонившись ко мне, он улыбнулся:

— Ну, как себя чувствуете?

Я ответил:

— Как обычно.

Он удовлетворенно кивнул:

— Прекрасно!

Калинников взял дрель, напоминающую огромную бормашину… Прищурившись, он прицелился ею в мою ногу и нажал под столом педаль. Стальная спица закрутилась с бешеной скоростью и стала сверлить мою кость.

— Ох-х!.. — захрипел я от невыносимой боли.

Калинников сразу выключил дрель.

— Вы чего кряхтите?

— Больно-о…

Он встревожился:

— Как так? Вам же наркоз сделали!

Сделали! — подтвердила анестезиолог. — Просто эти чемпионы обладают слишком чувствительным воображением! Пальцем до них дотронься, им уже кажется, они умирают!

Она что-то сказала медсестре. Та тотчас впустила мне в вену какую-то жидкость.

Анестезиолог спросила меня:

— Ну как сейчас?

— Да как будто бы начинается, — соврал я. Чувствовал я себя совершенно так же.

Калинников успокоился и снова нажал на педаль. Спица засвиристела и, причинив обжигающую боль, выскочила с другой стороны кости.

Я крепился и молчал — мне было неудобно перед анестезиологом.

Через полчаса (после пяти проведенных спиц) я спросил:

— Еще… долго?

Калинников, весь потный, указывал на мою ногу, что-то возбужденно объяснял своим ассистентам, потому меня не услышал.

Я вновь произнес:

— Сколько… терпеть?

Он наклонился ко мне, с улыбкой поинтересовался:

— А вы-то сами как хотите? Быстро или хорошо?

Я сразу отозвался:

— Хорошо. Быстро мне уже делали.

Калинников ответил:

— Вот и не будем торопиться.

К этому времени начал наконец действовать наркоз. «Бормашину» я по-прежнему чувствовал, но было уже не так больно. Чтобы отвлечься от неприятных ощущений, я удобнее устроил на жесткой подушке голову и стал наблюдать за Калинниковым. В его движениях не было никакого таинства. Он все делал просто, с удовольствием, сразу бросалось в глаза, что он занимается любимым делом. Доктор держался без напряжения, словно присутствовал не на операции, а ходил по квартире в домашних тапочках. Лицо Калинникова было очень подвижно: он то хмурился, то улыбался, то вдруг как ребенок, откровенно хвалил себя:

— Нет, ну какой я молодец все-таки! Эту гайку мы сюда, а эту… — И на секунду задумывался: — А куда же эту? Ага, есть! — восклицал он. — Вот самое ее место! — Просил ассистента: — Сейчас держите крепче. Поехали, поехали… Опа! Готово! Теперь давайте ту штуковину!

Когда на моей ноге наконец установили аппарат, Калинников отошел в сторону, опять прищурившись, склонил голову набок. Затем восхищенно сказал:

— Монолит! — И вдруг обратился ко мне: — Правда?

Я попытался улыбнуться:

— Не знаю.

Он взялся за аппарат двумя руками, проверяя его на прочность, попробовал пошевелить всю систему. Ничто не сдвинулось, однако мою ногу пронзила щемящая боль. Я опять не охнул — стерпел.

— Нет! — произнес вновь Калинников. — Монолит! Точно! Езжайте в палату!

И быстро вышел из операционной.

По пути меня привезли в рентгеновский кабинет, чтобы сделать контрольный снимок. Необходимо было проверить, точно ли составлены отломки костей и правильно ли проведены спицы в аппарате. Я словно тюлень, который тащит свое тело на передних лапах, с трудом взгромоздил себя на стол. Снимок показал, что все в порядке.

Что сделал Калинников? Внизу большой берцовой кости, где не хватало три с половиной сантиметра, он поставил отломки на постепенную компрессию, то есть на сжатие. Под коленом он разрубил кость и, для того чтобы заполнить этот дефект, начал ее растягивать. По мере роста кости, отломки в месте перелома сближались. «Удлиняли» меня посредством гаек в аппарате. Простым поворотом ключа.

Очень скоро, как и все больные в клинике Калинникова, я «удлинял» себя уже сам. Тем же ключом. В день примерно по миллиметру.

Аппарат на своей ноге я поначалу воспринял как какой-то пыточный механизм, как насилие над человеческой природой. Мне хотелось разорвать железную конструкцию руками и зашвырнуть ее куда-нибудь подальше. Но надо было терпеть.

В этот же день, к вечеру, Калинников заглянул ко мне в палату:

— Лежите?

Я недоуменно ответил:

— Конечно. А как же?

— И напрасно. Сейчас наши с канадцами играют. Посмотреть хотите?

Я вытаращил глаза:

— Как?

— А просто, — улыбнулся Калинников. — Берите костыли и шагайте в коридор!

— Зачем? — глупо спросил я.

— К телевизору.

— Сам?

— Конечно! Не на руках же вас понесут!

Я отрицательно замотал головой:

— Да вы что, Степан Ильич?

— Вставайте, вставайте! — Доктор улыбнулся, достал из-под кровати мои костыли, протянул их мне.

Я изумленно спросил:

— Вы серьезно?

Он устало вздохнул:

— Мне давно уже надоело со всеми вами спорить. С каждым одно и то же. — И тверже проговорил: — Вставайте!

Я неохотно сел на койке, испуганно опустил ногу с аппаратом вниз, встал на здоровую. Калинников сунул мне костыли под мышки.

— От кого-кого, а от вас я такой нерешительности не ожидал. Ставьте вторую.

Я оперся на костыля, чуть прикоснулся больной ногой к полу.

Он приказал:

— Теперь идите!

Я совершил шаг… второй…

— Смелее!..

Все равно было страшно, но одновременно и стыдно перед Калинниковым, и я пошел.

В этот день, чуть наступая на ногу в аппарате, я прошел сто метров. Пятьдесят до телевизора и столько же обратно. И два с половиной часа смотрел хоккей.

Наутро поднялась температура.

«Ну вот, — подумал я о Калинникове. — Поэкспериментировали получили результат!»

Подумал так в первый и последний раз.

На поверку у меня оказалась обыкновенная простуда.

Три дня спустя все вернулось в норму.

Во мне по-прежнему сидел спортсмен, я сразу составил план «хождений» ежедневно прибавлять по тридцать метров.

Через полмесяца я уже шагал не только по коридору, но и вокруг всей больницы. Соответственно этому расширилась сфера моих представлений о клинике Калинникова.

Она производила впечатление некой странной планеты, на которой живут люди с железными ногами и рукам. Именно живут! Прежде всего все ходили. Больные часто смеялись и шутили. Наконец, играли помимо домино, шашек, шахмат, сражались в волейбол! Если бы не аппараты на ногах и руках, никто бы не поверил, что многие из них страдали тяжелейшими недугами по пять, восемь, десять, а иногда и по двадцать лет! Притом, как правило, все они перенесли по нескольку бесполезных операций. Что в сравнении с муками этих людей составляли мои три года? Я подумал:

«Да я просто счастливчик».

Неожиданно мне стали сниться такие сны. Будто бы я куда-то быстро иду или бегу. И от этого на душе удивительно хорошо. И вдруг вспоминаю, что у меня же сломана нога! Я с ужасом застываю на месте и… просыпаюсь.

Калинников объяснил: подобные сны первый предвестник намечающегося сращения костей.

Снимок это показал тоже.

Горком ВЛКСМ взял с меня обязательство: побывать на некоторых заводах, в совхозах, побеседовать с корреспондентами городской газеты. Через месяц (когда, наступая на обе ноги, я мог пройти уже более километра) это стало возможным. Приезжая куда-нибудь на завод, я начинал с рассказов о спорте, а заканчивал — о методе доктора Калинникова. Я по-настоящему увлекся этим человеком.

Один из местных журналистов посоветовал мне написать о докторе статью «Глазами больного».

Я подумал: «А почему бы нет?»

Однако писать я никогда не пробовал, а потому не представлял, с чего начать. И вдруг меня осенила мысль: не глазами больного, а устами самих больных и сотрудников Калинникова.

На помощь пришел портативный магнитофон. Зарядив его кассетой, я отправился сразу к заместителю по научной части, профессору Красику. Маленький, лысоватый, он мне чем-то неуловимо напоминал веселого Швейка. Я знал, что сюда он прибыл из Свердловска, и поэтому, объяснив ему цель своего посещения и получив согласие на магнитофонную запись, начал именно с этого вопроса:

— Что вас побудило оставить Свердловск?

Красик улыбнулся мягкой улыбкой, чуть задумался. Наконец произнес:

— Действительно… Знакомые, друзья нередко спрашивают: «Почему ты, доктор наук, оставил в большом городе кафедру, потерял возможность иметь свою школу, учеников, диссертантов, быть автором, а не соавтором статей и приехал сюда?» Вы это хотите узнать?

Я согласно кивнул. Он вскинул голову, легко стукнул ребром ладони по краю стола, внимательно посмотрел на меня:

— Меня привлекло явление: Калинников! Институт первой категории, который через полгода-год создадут вдалеке от столицы, организуют ради одного человека! Меня это просто потрясло. Если сейчас взять и оценить заслуги всех академиков от медицины, то, откровенно говоря, никого нельзя сравнить с Калинниковым. Ни один из академиков не создал ни одного института, даже третьей категории. А он одним махом «встряхнул» всю травматологию! Создано новое направление! И не только в ней — в биологии! — Красик замолчал, уставился перед собой в какую-то невидимую точку, тихо добавил: — Заслуги Калинникова трудно оценить в настоящий момент. Я полагаю, что в полной мере это произойдет только несколько лет спустя.

Я поинтересовался:

— С какого времени вы работаете в его клинике?

Он ответил:

— Пока мало. Полгода.

Я попросил:

— Может, вы что-то расскажете о докторе Калинникове как о человеке?

— Ну… — Красик опять улыбнулся. — Многое, конечно, можно. Но прежде всего Калинникова нельзя отрывать от дела. Самая первая его черта — предельная работоспособность. Может трудиться сутками, но всегда бодр и собран. При этом обладает изумительной памятью: помнит не только всех пациентов, побывавших у него, скажем, пять лет назад, но, самое главное, процесс их излечения. Потом у него сильные нервы. Поэтому он так вынослив, настойчив и целеустремлен. Дар механического, биомеханического мышления, на мой взгляд, природа дала Калинникову так же естественно, как обычное для всех умение ходить, разговаривать. С врачами подобное случается редко, больше это присуще инженеру. — Красик задумался. — Ну что еще… Удивляет еще его быстрая восстанавливаемость. Например, делает две-три операции подряд. Я вижу — он утомился, не так энергичен. Но за то время, пока Калинников переодевается, идет в свой кабинет и садится за стол, у него усталость проходит. Создается впечатление, что он только-только пришел на работу. — Красик удивленно развел руками. — Лично я не понимаю, как это происходит — такой моментальный и полный отдых!

— А еще что-нибудь?

— Разве этого мало? Но главное, пожалуй, вот что… Бывают крупные ученые, но не врачи, понимаете, не практики. А он и тот и другой. Калинников любит своих больных. Очень! Притом, не сюсюкая с ними, а по-настоящему — дает им реальную помощь.

Я задал еще вопрос:

— Какой его основной недостаток?

— Все хочет делать сам… Да, именно этот. Будь то строительство, подбор кадров, руководство филиалом, операции, работа с сотрудниками над их диссертациями, борьба с «научной оппозицией» — вплоть до того, как и где лучше проложить канализационные трубы. А главное его дело — монография. Труд, в котором бы он детально, поэтапно обосновал свой метод. К сожалению, времени у него на это пока не хватает. И если говорить правду, то без Калинникова действительно никто из нас не смог бы добиться такого благоприятного течения дел, какое происходит в настоящее время! И еще одно обстоятельство: он всех мерит «на свой аршин». Как к самому себе, Калинников предъявляет к сотрудникам неимоверно высокие требования. Иногда он не отдает отчета, что способности, возможности его коллег несколько иные.

Больного Краева я встретил перед входом в клинику. Шагая с двумя аппаратами на ногах, он возвращался из магазина. Без костылей, без палочки. Я представился, завел с ним беседу, поинтересовался, что с ним случилось. Краев, коренастый, мужиковатый, оказался человеком общительным, очень спокойно мне ответил:

— Да ничего особенного. Работал в шахте подрывником. Взрывом перебило обе ноги.

Я поближе поднес к нему микрофон:

— А где лечились?

— В своей районной больнице.

— И какие результаты?

— Да никаких, — Краев махнул рукой. — Одна маета там.

— Ясно… А что было после районной больницы?

— Положили в городскую. Там еще два года.

— И что потом?

— Потом в областную — там пять лет!

— А толку?

Больной кисло улыбнулся:

— Никакого…

— У Калинникова вы сколько?

— Семь месяцев. И видите?.. — Краев указал на свои ноги. — Срослось, на двух аппаратах хожу! Знать бы об этом враче раньше, а то ведь девять лет коту под хвост отдал! Зря только мучился.

— Ну спасибо, — попрощался я с ним.

Один из первых учеников Калинникова, Полуянов, высокий блондин с умными голубыми глазами, начал рассказ со своей биографии:

— Закончил Саратовский мединститут, в Сургану направили по распределению. Сначала хотел работать внутриполостным хирургом, потом случайно попал к Калинникову и, что называется, прилип. Вот уже около пятнадцати лет здесь.

— Скажите, чем объяснить такое долгое и упорное нежелание некоторых ведущих травматологов взять на вооружение метод Калинникова?

Он чуть усмехнулся.

— Во-первых, для этого им сразу же надо признать себя не такими уж и ведущими. Сами понимаете, это непросто. Во-вторых, аппарат требует от хирурга инженерного мышления. То есть чтобы им овладеть в совершенстве, надо чему-то подучиться. А кому это охота делать в преклонном возрасте? В-третьих, у нас до сих пор всякое изобретение непременно должно созреть.

Я удивился:

— Не понял.

Полуянов широко улыбнулся:

— На эту тему есть анекдот. Ученый доказывал чиновнику необходимость внедрения своего изобретения на протяжении ряда лет. Наконец добрался до самых верхов, оттуда чиновнику позвонили: «Внедрить!»

Он ответил: «Есть! Будет сделано!»

Ученый хлопнул себя по лбу: «Ну в балда же я! Столько лет я доказывал вам пользу своего открытия, а все так просто решилось по телефону».

Чиновник сказал: «Э, дорогой! Ошибаешься. Всякий телефонный звонок обязательно должен созреть!»

К Огромному сожалению, подобное «созревание» многими нашими учеными воспринимается как норма.

Вот магнитофонная запись еще одного Интервью:

Я: «Товарищ Примак, мне известно, что вы прибыли сюда из головного института, филиалом которого является это отделение. И что вы кандидат наук».

Примак: «Да».

Я: «Почему вы приехали сюда? Вроде бы пошли на понижение».

Примак: «Как вам объяснить… Вот хотя бы один пример: за пятнадцать лет работы в том институте я, что называется, с муками получил одно авторское свидетельство. Здесь же за три года — два, а еще четыре уже отправлены, на них получена приоритетная справка. По-моему, лучше ответить на ваш вопрос невозможно».

Я: «Каким образом вам удалось столько сделать?»

Примак: «В клинике Калинникова очень прогрессивная проблематика. Отсюда, естественно, выше творческая активность сотрудников. Мы стараемся Решить множество научных задач».

Я: «Например?»

Примак: «Ну, что бы вам такое… Вот! Перед нашим отделом Калинников поставил задачу измерения электромагнитных полей, существующих в системе „аппарат — конечность“. Он предполагает, что эти поля благотворно воздействуют на процесс костной регенерации. Степан Ильич подметил, что раньше, когда кольца и другие элементы делали из железа, явление ускорения костной регенерации было выражено больше, чем когда их начали изготовлять из стали. Одна из наших задач — выяснить природу этих полей, попытаться их зарегистрировать, чтобы впоследствии иметь возможность влиять на них».

Я: «Для того чтобы кость росла еще быстрее?»

Примак: «Именно так».

Я: «Ваше впечатление об отношениях Степана Ильича с больными».

Примак: «Ну, больные его боготворят. Вероятно, вы и сами это заметили. Это очевидно. Я хотел бы сказать другое. Не секрет, что многие хирурги славятся искусством проведения операций. Из операционных они нередко выходят, что называется, героями, победителями, но, увы, за пределы операционной интерес их зачастую не простирается. Больные из их поля зрения как бы исчезают. Дальше все перепоручается сестрам или врачам-ординаторам. Они ведут больных. Большая заслуга Калинникова состоит в том, что само наложение аппарата — это для него лишь начальный этап лечения. Главное его внимание сосредоточено на последующем наблюдении за больными. Именно возможность коррекции, возможность ежедневного клинического или иного контроля за лечением больных и дает такие блестящие результаты лечения. Это вносит элемент гарантии. Чуть ли не впервые в медицине врач может дать больному гарантию, что он будет излечен».

Я: «А мне он не дал!»

Примак: «Поскромничал. Обычно Калинников говорит так: „Гарантии не даем, но сделаем!“».

Я: «Неужели у Калинникова никогда не бывает неудач? Не верится как-то».

Примак: «Стопроцентных — нет. Аппарат так устроен, что любая кость в нем непременно срастается. Даже если кто-либо из новых учеников Степана Ильича по неопытности неточно составил костные отломки».

Я: «Такое случалось?»

Примак: «Да, бывало. Но это сразу исправлялось путем коррекции в том же аппарате. Гораздо сложнее дело обстоит с так называемыми „застаревшими“ пациентами. Эти люди, прежде чем поступить к нам, на протяжении десяти, а иногда и более лет перенесли по нескольку тяжелых и, увы, не принесших успеха операций. Все процессы в их организме ослаблены, и особенно костная регенерация. По этой причине эти больные лечатся у нас иногда вдвое дольше наших обычных сроков. Встречаются моменты индивидуальных отклонений — у одного человека за один и тот же промежуток времени кость наращивается активнее, у другого медленнее. Некоторые неудачи случаются еще и тогда, когда мы сталкиваемся с так называемыми „белыми пятнами“. Так в свое время происходило с удалением ложных суставов, пока Калинников не отыскал единственно верное решение этой проблемы. А вообще, если вы хотите составить о Калинникове полное представление, советую просто понаблюдать за ним. Посидеть на хирургических советах, побывать на операциях. Знаете, как говорят: Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать». Совет пришелся мне по душе. Однако сам Калинников сказал:

— Понимаете… Оно, конечно, приятно, когда о тебе пишут, но… Только боком мне это все выходит. Вы меня понимаете?

Я сказал, что писать собираюсь вовсе не о нем, а только о его методе. Поморщившись, Калинников все же дал согласие.

Мне выдали белый накрахмаленный халат, белую шапочку, и на другое утро я уже присутствовал на одном из очередных хирургических советов. Костыли я спрятал под стул, и, если бы кто-либо посторонний поглядел на меня, он бы никак не признал во мне больного.

Помимо Калинникова, в кабинете находилось около двадцати врачей. Сам он сидел за столом, чертил что-то на бумаге. Я устроился в самом дальнем углу. Хирурги на меня иногда посматривали и, перешептываясь между собой, улыбались.

Вошел очередной пациент. Это была девушка лет семнадцати. Ростом она оказалась ниже дверной ручки. Опершись очень короткими руками о кушетку, она ловко взобралась на нее, У девушки были светлые красивые волосы, миловидное лицо, абсолютно нормальный торе, но ноги пациентки не доставали до пола. Время от времени она нервно ими покачивала.

В кабинете сразу воцарилась тишина. Я понял: чего только эти хирурги в своей жизни ни насмотрелись, но с таким отклонением человеческой природы, видимо, встречались нечасто.

Глядя на девушку, я подумал: «Боже, за что ты так наказываешь людей?»

Не вставая из-за стола, Калинников мягко спросил пациентку:

— Что вы просите?

Чуть слышно она произнесла:

— Ноги…

Доктор метнул на них короткий, внимательный взгляд.

— Ясно, — негромко сказал он. — Руки вам, значит, пока не мешают?

Девушка скованно ответила:

— Не так…

Она по-прежнему не поднимала глаз. Ее руки были точно игрушечные.

Калинников попросил:

— Если нетрудно… Пройдитесь, пожалуйста.

Пациентка соскочила с кушетки, несколько раз прошагала туда, обратно по кабинету, выжидающе остановилась. Она была чуть выше стола.

Калинников опустил глаза, долго молчал. Наконец проговорил:

— В принципе мы вам и руки удлинить можем. Стараясь ни на кого не смотреть, девушка не отвечала.

За нее говорило, нет, кричало ее несчастье.

— Ну ладно, — очень мягко произнес доктор. — Можете пока идти.

Она тихо ответила:

— Спасибо.

Девушка прошла к дверям, подняв высоко руку, взялась за ручку, открыла дверь и вышла. Калинников спросил:

— Что будем делать?

Врачи не отвечали.

Калинников обратился к Красику:

— Если ее в живую очередь поставить? Сколько ей ждать придется?

— Минутку… — Красик открыл папку, что лежала у него на коленях. — По этим больным… по этим больным… примерно через девять лет!

Калинников кивнул, помолчал. Затем спросил у одного из ассистентов:

— А она Кто?

Тот ответил:

— Год назад закончила школу. Говорит, хочет поступать в институт, но стесняется.

Доктор вновь раздумчиво покивал головой.

Ассистент добавил:

— Училась хорошо. На пятерки.

— Такие все хорошо учатся, — хмуро отозвался Калинников. — У них время на игры не уходит.

Никто не ответил ему.

Полуянов вдруг предложил:

— А что, если их для нашего филиала тематическими сделать, Степан Ильич?

Шеф сразу подытожил:

— Так, есть предложение товарища Полуянова сделать таких больных для нашего филиала тематическими. Еще какие мысли?

По-прежнему все молчали. Полуянов опять сказал:

— Несчастные люди, Степан Ильич.

— Ну, думайте, думайте! — торопил всех Калинников.

Красик помялся, неуверенно сказал:

— Как человек, я в принципе не возражаю. Но, как заместитель по науке, полагаю, что решать такие задачи нам еще рановато. Мы просто не потянем физически. Вот когда у нас будет институт, а не филиал… Как-никак все-таки в два раза больше коек будет.

Калинников произнес:

— Есть второе предложение: решать, когда из филиала мы превратимся в институт. Еще что?

Совет безмолвствовал.

Калинников подытожил:

— Если больше ничего нет, голосуем. Кто за то, чтобы подобных больных сделать тематическими?

И первым поднял руку.

«За» проголосовали все, в том числе и Красик.

Калинников поинтересовался:

— А вы-то что? У вас же другое предложение.

Красик улыбнулся:

— А зачем же отрываться от коллектива?

Все рассмеялись, в том числе и Калинников. По характеру смеха я понял, что Красика врачи любили, но, видимо, постоянно над ним подшучивали. Его добродушная, «швейковская» внешность располагала к незлобивому подтруниванию.

Следующим на совете предстал огромный пузатый мужчина с носом, похожим на крюк. Полуголый, весь в наколках, он почему-то сразу встал по стойке «смирно» и, не переставая улыбаться во всю ширь необъятного лица, начал необычайно внимательно слушать свою характеристику, которую зачитывал ассистент.

— Юрасов Аркадий. В результате выстрела соседа образовалась сильная деформация левого плеча с несколькими переломами. До нас лечился восемь лет, перенес шесть операций. Здесь находится три с половиной месяца. После наложения аппарата функция плеча была восстановлена.

Калинников произнес:

— Посмотрите, интересно…

Он передал врачам фотографию, те смотрели, передавали дальше.

Фотография дошла до меня, я увидел: левое плечо этого пациента до лечения в клинике Калинникова походило на гофрированную трубку от пылесоса.

А теперь видите, какой бодряк!

Бывший больной улыбнулся еще шире. Рука у него действительно была абсолютно прямой, только вся в шрамах — от семи перенесенных операций.

Я спросил:

— А поднять он ее может?

Мужчина гаркнул:

— Так точно, товарищ проверяющий! — И, как на зарядке, воздел ее кверху.

Все захохотали. Я тотчас взял на себя роль проверяющего, строго произнес:

— А вперед?

Он вытянул руку так же стремительно.

Я спросил:

— Довольны?

— Абсолютно! — отчеканил бывший больной.

Калинников был доволен не меньше. Улыбаясь и подыгрывая мне, он сказал:

— А во сколько такой бодряк государству обошелся, знаете? — И добавил: — Товарищ проверяющий?

Пациент тотчас выпалил:

— Тыщ сто будет, Степан Ильич!

— Ну это вью, пожалуй, загнули, — не согласился Калинников.

Аркадий Юрасов пояснил:

— Так я ж еще в старых деньгах!

Врачи снова покатились со смеху. Калинников переждал хохот, поинтересовался:

— Вы какую зарплату получали?

Бывший больной ответил:

— Двести пятьдесят рублей.

Шеф уточнил:

— И, значит, пока вы восемь лет лечились, по инвалидности вам платили. Так?

— А как же! — улыбнулся бодряк. — Как-никак в Советской стране живем!

Калинников предложил:

— Давайте подсчитаем. Сорок процентов — сто рублей. Умножим на восемь лет да еще на двенадцать месяцев. Плюс медикаменты, инвентарь, зарплата врачей, медсестер, поделенные на каждого больного. — Он на несколько секунд опустил веки. — Стоимость обучения нового квалифицированного рабочего на ваше место, стоимость аппарата, питания… — Калинников открыл глаза, подытожил: — Вот, тысяч двадцать с лишним получается! Притом в новых!

Юрасов не согласился:

— Не! Тогда уж больше!

Красик обернулся ко мне, негромко проговорил:

— А у нас он обошелся всего в 1 020 рублей.

— Ну, все! — сказал Калинников пациенту. — Можете быть свободны.

Юрасов громко отчеканил:

— Товарищ профессор. Разрешите вернуться на трудовую вахту?

В тон ему Калинников ответил:

— Разрешаю!

Аркадий Юрасов круто развернулся и, чеканя шаг, двинул к выходу. Опять под всеобщий хохот. Сдерживая смех, Калинников покачал головой, сказал мне:

— Первый, кто меня в профессоры произвел!

Очередной ассистент начал:

— Представляется Кропотова…

— Стоп! — сразу остановил его Калинников. — Вы что, русского языка не понимаете? Я же предупредил: эту Кропотову обсуждать на хирургическом совете нельзя. Вам что, неясно было?

Ассистент недоуменно посмотрел на Полуянова. Тот сказал:

— Но ведь мы ее уже обследовали, Степан Ильич.

Калинников упрямо замотал головой:

— Нет!

Полуянова поддержал Красик:

— Она у нас ничего не просит. Только заключение. Что в этом плохого?

— Нет, — повторил Калинников. И спросил: — Она что? Уже закончила свое лечение в этом… в Челябинске?

Красик спокойно ответил:

— Нет. — И поправил: — В Тамбове. Калинников досадливо спросил:

— Так какое мы имеем право направлять свое заключение в этот Челябинск?

Заместитель по науке рассудительно ответил:

— Но нам никто не может запретить его направить. — И снова повторил: — В Тамбов.

В третий раз Калинников решительно произнес:

— Нет!

Один из врачей, Хрумин, поддержал шефа:

— Степан Ильич абсолютно правильно говорит. Мы не имеем на это морального права. Это неэтично.

— Минутку, минутку! — поднялся Красик. — Вот я, на минутку закрыв глаза, сейчас очень четко представляю себя в роли этой больной из Челябинска.

Калинников поправил:

— Тамбова.

— Ну да, — согласился Красик. — И что же получается? Я, эта больная, лечусь уже третий год, перенесла две операции, толку никакого, я, естественно, начинаю сомневаться: а правильно ли меня лечат? — Красик неожиданно обратился ко мне: — Вам это лучше известно. Скажите, верно я говорю или нет?

Я кивнул ему.

— Дальше, — продолжал он. — Я, эта больная, приезжаю сюда, прошу, чтобы меня обследовали и дали заключение. Мне говорят: лечат вас по вашему месту жительства неправильно, но подобного заключения мы вам дать не можем. Это, видите ли, неэтично! Так какое мне дело, — вдруг впервые повысил он голос, — какое мне дело до всей этой вашей псевдоэтики?! Зачем я сюда приехал?

— Приехала, — уточнил Калинников.

— Да, приехала, — поправил Красик. — Чтобы меня по-прежнему калечили?

Калинников посоветовал:

— А теперь так же, на минуточку закрыв глаза, представьте себя травматологом из этого… — Он обернулся к ассистенту: — Откуда она на самом деле?

Тот спокойно ответил:

— Из Караганды.

— Да, вот оттуда! — сказал Калинников.

Заместитель по науке сразу согласился:

— Пожалуйста! — И закрыл глаза.

Шеф поинтересовался:

— И что?

Не открывая глаз, Красик ответил:

— Пока ничего такого не вижу!

Хирурги дружно захохотали. Я тоже. Эти люди имели дело с очень тяжелыми больными, но рабочая атмосфера у них была очень доброжелательной. Мне это сразу понравилось. Из всех не смеялся только Калинников.

— А должны увидеть, — сказал он Красику, — что после нашего заключения он может обидеться и вообще отказаться лечить эту больную…

На сей раз возразил Полуянов:

— Ну и что? Это, по крайней мере, куда лучше, чем уродовать ее дальше.

— …Или направить ее к нам, — не обратив внимания на его реплику, продолжал Калинников, — где ей придется ждать несколько лет. Вы меня поняли?

Он выжидающе посмотрел на Красика и Полуянов а.

Хрумин вновь произнес:

— Степан Ильич абсолютно прав! Мы напишем, что этой больной рекомендуется наш компрессионно-дистракционный метод, а травматолог о нем, может, и понятия не имеет!

Калинников косо взглянул на него и добавил:

— Потом мы не Москва, чтобы давать указания, а небольшой периферийный город.

— А что я вам все время говорю! — сразу подхватил Красик. — Институт надо строить в Москве, а не здесь. Говорю или не говорю?

Шеф недовольно согласился:

— Ну говорите.

— Да, говорю! — подтвердил заместитель. — А вы все равно не слушаете! Поэтому мы всегда будем наталкиваться на нашу периферийность!

Калинников раздраженно ответил:

— В Москве мы только тем и будем заниматься, что постоянно улаживать чересчур сложное отношение столичных травматологов к нашему методу. Вам ясно?

Красик откликнулся:

— Почти. Но что все-таки с этой Кропотовой, Степан Ильич?

— Ничего! — резко отозвался шеф. — Пусть войдет! Но запомните: в первый и последний раз!

Тот улыбнулся и заверил:

— В самый последний. Это уж точно!

Ассистент направился за больной.

Калинников остановил его:

— Погодите!

Доктор повернулся ко мне:

— Извините, женщине предстоит раздеться, а вы все-таки не врач. Потом, вам пора отдыхать.

Я послушно покинул кабинет.

Вернувшись в палату, я лег на койку, поудобней пристроил больную ногу, закрыл глаза. Передо мной, как в немом кино, заново прошла череда тех больных, которых я увидел на хирургическом совете. Подумалось:

«Зачем ученым отыскивать антимиры где-то, когда они у нас под боком: душевнобольные, пьяные, преступные, тюремные… Я, например, уже давно попал в антимир калек. Выберусь ли я из него когда-нибудь? Но этот человек, Калинников, в каком мире живет он? Наверное, сразу в двух. Своей жизнью в страданиями других. А я? Я всегда только самим собой. Как в прошлом мире, так и в этом».

Потом я спросил себя:

«Неужели можно любить людей так, как этот врач? Безответно. Если честно, то даже жену и ребенка я любил только тогда, когда было хорошо мне. Людей я научился только побеждать. Видимо, поэтому я ощущаю себя таким маленьким в сравнении с этим человеком».

Странно, но от этой мысли мне вдруг стало легче. Я словно освободил от чего-то душу.

На другой день я попросил Калинникова разрешить мне присутствовать на операции. Надел халат, повязал до глаз марлевую повязку. Присев на край подоконника предоперационной, опять стал наблюдать за Калинниковым.

В брюках, колпаке, в какой-то детской распашонке, с большими черными усами, доктор выглядел очень смешно. Неподвижно склонившись над тазом, что стоял на табурете, уперев локти в жестяное дно, он смачивал руки в каком-то растворе. Позади застыла медсестра. Она держала наготове белый стерильный халат. Не оборачиваясь, Калинников вдруг спросил ее:

— Холодильник купили?

Девушка улыбнулась:

— Ага!

— Сколько стоит?

— Двести восемьдесят.

— «Юрюзань»?

— Ага!

Доктор поинтересовался:

— Не вздрагивает?

— Нет, у меня нет.

— А жене вот не повезло.

Калинников выпрямился, протянул к сестре руки, чтобы она надела рукава халата. Она ловко это исполнила, за спиной заботливо завязала тесемочки. Доктор широко растопырил толстые сильные пальцы, давая им высохнуть, некоторое время постоял на месте. В это время девушка нацепила ему на лицо марлю. Калинников согнул руки в локтях, по-прежнему с растопыренными пальцами направился в операционную, Я поковылял следом.

Я сознательно встал в дальнем углу операционной — у меня не было уверенности, что я могу спокойно все увидеть: кровь, оголенные кости. Я посмотрел на стол. Там лежали одни ноги. Голова и грудь девочки (я знал, что это девочка, ей четырнадцать лет и что у нее врожденный вывих тазобедренного сустава) были отгорожены занавеской. За пологом трое анестезиологов молча совершали свое дело. В операционной стояла тишина, слышалось дыхание больной — ровное, спокойное. Она спала. Калинников остановился около стола, некоторое время рассеянно смотрел на ногу девочки. Рядом медсестра держала наготове резиновые перчатки. Без предупреждения доктор быстро, глубоко сунул руки в перчатки, надел их. Из-под марли Калинников высвободил свой крупный нос, как спортсмен, чуть попружинил на носках и вдруг неуловимо переменился. Движения его стали чуть небрежными, но одновременно очень точными и артистичными.

Он спросил:

— Снимок где?

Полуянов ответил:

— Сзади вас.

Полуянов ассистировал и стоял с противоположной стороны стола. У железного столика замерла операционная сестра — она приготовилась подавать инструменты, марлю, вату…

Калинников коротко взглянул на рентгеновский снимок, который висел позади него на прищепке, затем на бедро девочки, опять на снимок и, присев на круглый железный стул, сказал:

— Поехали.

Операционная сестра сразу подала ему скальпель, я поднял глаза к потолку. Через секунду до меня донеслось:

— Ты тяни, но не так же! Промакнуть!

Я вновь посмотрел на стол. Операционная сестра вставила в длинные ножницы кусок ваты в марле, подала Калинникову. Он сунул ее куда-то вглубь, вернул обратно. Вата была красной. Операционная сестра разжала ножницы, сбросила ее в таз, тут же вставила свежую.

Доктор опять произнес:

— Промокнуть! Молодец! Это молодец! — вдруг за что-то похвалил он Полуянова. — Все-таки иногда кое-что соображаешь!

Нависшие над марлей глаза Калинникова подобрели.

Я снова поймал себя на том же ощущении, что и во время своей операции: Калинников какой-то домашний и словно сидит сейчас не на железном стуле, а в собственной квартире на диване.

Калинников приказал:

— Долото!

Сестра тотчас его протянула.

Он замотал головой:

— Не это, черное.

— Черное не принесли. — Сестра держала светлое.

— Принесли, не принесли, — проворчал Калинников. — Вот всегда так. — Взяв светлое, он опять оглянулся на снимок — Молоток-то хоть есть? — Доктор вновь коротко бросил: — Промокнуть!

Операционная сестра сразу подала ему ножницы с ватой. Вернув ей красный тампон, Калинников сказал Полуянову:

— Пошире, пошире… И не наваливайтесь, как медведь! — Он быстро сунул долото внутрь ноги (вероятно, в разрез) и, буквально выхватив у Помощницы молоток, стал сильно, коротко ударить по долоту. — Опа! Она! Она! — с каждым ударом вскрикивал Калинников. — Фух! Надо же какая крепкая! Где все-таки черное долото?

Операционная сестра молчала.

— Промокнуть!

Протянула вату.

— Так, ладно! — Он вернул помощнице ножницы, в третий раз обернулся на рентгеновский снимок. Затем сам протянул руку к инструментам, взял молоток потяжелее. Секунду подумав, доктор спокойно тюкнул им два раза, удовлетворенно сообщил: — Порядок.

Как я догадывался, девочке разрубили бедренную кость.

Неожиданно он позвал меня:

— Вот, идите сюда! Посмотрите, какую мы дырочку маленькую делаем.

Я не решился подойти к столу, из своего угла смущенно попросил его:

— Я потом… Можно?

А, ну да, ну да, — понимающе улыбнулся доктор. Полуянову сказал: Приводи теперь.

Тот стал осторожно соединять больную ногу со здоровой.

Доктор что-то увидел.

— Стоп! давай вниз! — Калинников поднялся, вместе с учеником стал давить на бедро девочки. — Давай, давай… — заговорил он. — Эха! Еще, еще… Эха! Погоди, надо поправить, а то она у нас упадет.

Полуянов двумя руками подтянул больную на середину стола. Осмелев, я наконец рискнул приблизиться. Операционная сестра строго произнесла:

— Вы мне с этой стороны не ходите!

Я обошел ее на своих костылях, заглянул за занавеску. Девочка была бледна, но дышала по-прежнему ровно, будто с ней ничего не происходило.

Калинников и Полуянов продолжали возиться с ногой.

Шеф кряхтел:

— Так, так, так… Еще чуть-чуть…

— Опа! — выдохнул Полуянов.

— Ничего не «опа»! — недовольно отозвался Калинников. Оба сильно вспотели. Все равно сейчас она у нас, родимая, встанет. Никуда не денется… Опа! Опять, черт, нет! Все, — вдруг очень спокойно произнес он. — Готовьте аппарат. Я пока зашью.

Аппарат на бедре устанавливали примерно час. Девочке пронзили кость спицами, скрепили их кольцами и стержнями.

Наконец Калинников спустился на стул, чуть ли не театрально сложил на груди руки, придирчиво поглядел ва свою работу. Потом сказал:

— Еще одну спицу надо!

Полуянов произнес:

— Как же? Уже все… Поставили!

Шеф нахмурился:

— Ничего не все. Угольничек сейчас приспособим. Есть угольничек?

Сестра виновато отозвалась:

— Нет… Принесу.

— Вот, пожалуйста! — пожаловался мне Калинников. — Опять принесу.

Я уже пообвыкся, стоял рядом с ним.

— Я вам дырочку хотел показать. Теперь только шов. Видите, какой маленький?

Я кивнул головой. Калинников добавил:

— А при таких операциях все бедро вот так — треугольником разрезают. Чтобы видеть, где кость перерубить.

Я удивился:

— А вы как же?

Он довольно похвастался:

— А так. Наловчился! Потом снимок есть, анатомию знаю. Косметично очень, правда?

Я улыбнулся. Мои страхи окончательно рассеялись. Этот удивительный человек только что подправил саму природу. Она родила девочку уродом, а он сделал ее нормальной. Ведь если вдуматься, произошло чудо! А Калинников совершил его так естественно, основательно и просто, как будто смастерил табуретку.

Операционная сестра принесла угольник.

— Ну не этот же!

Она направилась обратно.

Калинников остановил ее:

— Ладно! Пока будете туда-сюда ходить, лучше сам все сделаю.

Он подошел к столику с инструментами, сдвинул их, положил железку на край, сильными, ударами молотка чуть подогнул ее. Примерив угольник к аппарату, доктор вновь отошел, застучал по нему еще сильнее. Подняв на меня глаза, он улыбнулся:

— Недаром же меня слесарем называли! Верно? Угольник наконец подошел. Калинников сказал Полуянову:

— Давай спицу.

Тот приподнял над девочкой дрель, шеф наставил острие вставленной в нее спицы на определенное место ноги, нажал под столом педаль. Она легко прошила бедро, показалась с другой стороны. Калинников обломал лишний кусок кусачками, скрепил спицу железным угольником с аппаратом, закрутил гайками.

Анестезиолог спросила:

— Будить можно?

— Давайте, давайте, — согласился Калинников.

Он двумя руками пошевелил аппарат на ноге девочки.

Я поинтересовался:

— Монолит?

Он сразу засмеялся:

— Точно! Смотрите, запомнили! — И попросил Полуянова: — давай опять ноги проверим.

Шеф и ученик свели ноги больной вместе.

Калинников воскликнул:

— Ага! Теперь даже на сантиметр длиннее здоровой! Ну это ничего, это даже совсем неплохо. Стопчется, когда наступать начнет! — Он повернул голову набок и как бы полюбовался конструкцией.

— Ой… — тихо донеслось из-за занавески. Ой… Ой, больно… Ой, мне больно…

Калинников улыбнулся:

— Проснулась спящая красавица… Он повысил голос: — Ничего, ничего! Зато посмотри, какие у тебя ноги теперь ровные!

Девочка продолжала стонать:

— Ой… Ой, зачем вы меня разбудили? Ой, мне больно… Ой, больно…

— Будешь стонать, — нарочито строго произнес доктор, — все обратно сделаю!

Она сразу затихла.

— Ага! — сказал он. — Значит, не так уж и больно, раз все слышишь?

— Ой… — снова всхлипнула девочка. — Ой, мне правда больно… Ой, а кто это говорит?

Калинников отдернул за навеску:

— А ты посмотри, посмотри!

— Ой, Степан Ильич… — обрадовалась она. — Это вы? Ой, зачем вы меня разбудили?

Он широко улыбнулся:

— Чтоб ты на ногу свою посмотрела! Не нога теперь, а красавица! Приподнимите ее немного.

Анестезиологи подняли девочку за плечи, она тотчас отыскала глазами свои ноги, затем очень осторожно пошевелила пальцами ступней.

— Ой, — сказала она. — Это правда, Степан Ильич? Неужели это правда, Степан Ильич? Вы скажите, я только вам верю.

Калинников ответил:

— Правда, правда. Правдивей не бывает!

И пошел из операционной.

Глядя на свои ровные ноги, девочка беззвучно заплакала.

С каждым днем я все больше восхищался Калинниковым. Однажды у меня мелькнуло:

«А ведь он меня уже наполовину вылечил! Хотя бы тем, что я к нему привязался. Со мной такого еще никогда не случалось».

Ученики уважали Калинникова, преклонялись перед своим шефом, по это не мешало им «показывать зубы», когда того требовали те или иные обстоятельства. Их любовь к нему была не слепа.

Однажды, когда я сидел в кабинете Калинникова, к нему пришли Полуянов, Красик, еще несколько молодых хирургов. Все были возмущены какой-то статьей, каким-то изобретением, которое будто бы являлось плагиатом аппарата Калинникова. Единственное, что я разобрал из их шумного разговора, — это фамилию автора: Зайцев. Ученики упрекали своего шефа в том, что подобные вещи происходят уже не впервые, и если раньше воровали по мелочам, то теперь не стесняются брать я по-крупному! Калинников оправдывался тем, что в чужой подлости никто не может быть виновен. С ним не соглашались, говорили, что подобное случается лишь по той причине, что он до сих пор не написал большой капитальной монографии. И если ее не будет, весь многолетний труд их филиала просто растащат оборотистые дельцы. Ему уже не раз предлагали взять творческий отпуск и засесть за монографию, а он все отказывается, мотивируя тем, что у него много больных. И вот результат его упрямства — эта статья Зайцева! Калинникову надоел этот базар, он сильно стукнул ладонью по столу, в кабинете сразу повисла тишина.

— Упрямство мое ни при чем! — досадливо сказал он. — У нас действительно много больных и много дел!

Глядя шефу в глаза, Полуянов иронично подтвердил:

— Точно! И в том числе тех, которые должны делать за вас другие!

Калинников хмуро отозвался:

— Например?

Окруженный со всех сторон подступившими учениками, он что-то нервно принялся вычерчивать на бумаге.

— Примеров много. Вот! — Полуянов указал на Красика. — Вы, Например, почти полностью подменяете работу зама по научной части!

Красик согласно кивнул.

Шеф попросил:

— Конкретней. В чем?

По всему было заметно, что этот разговор ему неприятен. Красик усмехнулся:

— Да во всем! Вы даже мою переписку с другими институтами перепроверяете!

Калинников дернул плечами:

— Ну и что же? Все письма должны составляться грамотно.

Заместитель обиженно отозвался:

— До вас я их написал целую тысячу. И полагаю, что моих знаний для составления писем вполне хватает. А вы хотите, чтобы все было только по-вашему!

Калинников промолчал.

Полуянов добавил:

— Или буквально из-за какой-нибудь чепухи вы вместо завхоза можете полчаса отчитывать шофера. А пообедать у вас времени нет. На ходу хватаете куски. Не можем же мы вас из ложки кормить!

Шеф буркнул:

— К делу это не относится.

— В общем, так… — Полуянов обернулся к присутствующим. — В приказном порядке, как коммуниста, как руководителя, как, не знаю еще кого, предлагаю вам, Степан Ильич, уйти в длительный творческий отпуск. Иначе мы действительно все прошляпим! Не пойдете в отпуск — мы вас заставим.

Не отрывая глаз от стола, Калинников усмехнулся: мол, давайте, попробуйте заставить.

Красик повернулся к шефу:

— Обижайтесь, нет… Но я, Степан Ильич, солидарен с Полуяновым. Я вас понимаю. Вы столько лет добивались самостоятельного института, на сегодня этот вопрос почти решен, через полгода-год наш филиал должен им стать, и поэтому, естественно, вас волнует каждая мелочь. И все же я не могу полностью одобрить ваши действия. Например, они… — Красик указал на группу молодых хирургов. — Что им делать с теми больными, которые хотят оперироваться только у вас? Не знаете? А я вам честно скажу: прежде всего в этом виноваты вы!

Калинников удивленно поднял глаза.

— Да, да! Вы!.. — указал на него пальцем заместитель. — Тем, что вы все хотите делать сами, вы портите сотрудников! Вы не приучаете их к самостоятельности! Скажу еще больше: не скоро, но постепенно, при подобной манере работать, вы вообще перестанете доверять коллегам! Ему?.. — Профессор показал на одного из молодых врачей. — Почему вы ему не даете оперировать?

Доктор ответил:

— Одну больную он уже чуть не сделал инвалидом.

— Неправда! — твердо возразил Красик. — Он просто не совсем точно составил костные отломки. Потом вы все исправили.

Шеф усмехнулся:

— Вот именно.

— Что «именно»? — возмутился Красик. — Ведь когда-то ему надо было начинать! Вы начинали, разве не делали ошибок? Нет, Степан Ильич, Вы просто понемногу начинаете побаиваться. Вдруг еще неудача? И институт первой категории полетит в тартарары! Так?

Калинников молчал.

— А им, молодым, на это наплевать! Им надо работать! Поэтому они и начинают подумывать об увольнении.

Шеф сразу встрепенулся:

— Кто?

— Сами потом узнаете. Но помните, Степан Ильич: если люди разбегутся, а институт построят, вот тогда вам действительно придется тащить всю эту махину самому.

Красик опустился на стул.

Калинников глядел в стол, ничего не отвечал.

Или эти ваши вечерние больные! — В «атаку» пошел уже кто-то из молодых. Почему вы не можете им отказать?

Доктор возразил:

— Неправда! Я всем отказываю в лечении, но не отказываю в консультации. Это мое право!

Полуянов устало произнес:

— Степан Ильич, возьмите карандаш и подсчитайте, сколько времени вы тратите на эти вечерние консультации. Каждый день с семи до одиннадцати-двенадцати ночи. Да вы только бы за эти часы могли написать две, а то в три монографии. А нам нужна одна. Хотя бы один основательный теоретический труд, а не просто статьи или выводы. Только поэтому на вас нападали и продолжают нападать противники! Это ваше самое уязвимое место! И вместе с вами наше!

Калинников тяжко вздохнул.

Красик напомнил:

— Или эта история с Зайцевым. Была бы монография, он бы не посмел опубликовать статью! Нельзя, Степан Ильич, все делать сразу. Надо выбирать главное и чем-то жертвовать.

Шеф усмехнулся:

— То есть больными?

— Если хотите, то пока да! — сказал Полуянов. — Вы постоянно твердите, что наш метод должен получить повсеместное распространение. И так будет, я верю. Но только после Двух-трех ваших больших печатных трудов. Вы сами прекрасно понимаете, что все хирурги-травматологи к нам на учебу приехать не смогут. Им нужны будут книги. Только в этом случае наше дело сдвинется по-настоящему. А что касается больных, то вы один за год можете вылечить их не больше трехсот. Но сколько за тот же год станет здоровых, когда нашим методом начнут лечить по всему Союзу тысячи врачей?

О чем-то конкретном сотрудники с шефом не договорились. Калинников пообещал, что о творческом отпуске подумает я сообщит в ближайшее время о своем решении. Все ушли, остался один я.

Опершись локтями о край стола, Калинников надолго уставился в одну точку. Глядя на него, я вспомнил пословицу: «Кто больше умеет, с того больше спрос».

Справедливо ли это?

Неожиданно он поднял на меня глаза, устало сказал:

— В отпуск я, конечно, не пойду. А монографию писать надо. Никуда не денешься.

На больную ногу наступать я уже не боялся. Я потерял счет своему «километражу», потому что ходил беспрестанно — утром, днем, а когда не спалось, то ночью. Чтобы не беспокоить спящих, я ходил по коридорам первого этажа. Там располагались только служебные помещения. Все они были наглухо закрыты, лишь из распахнутых дверей приемной Калиникова в темный коридор всегда падала полоса света. Я знал — там сидят так называемые вечерние больные. Доктор их консультирует.

В эти часы я к Калинникову не заглядывал — считал, что и так надоедаю ему за день.

Однажды я ощутил, что с моими костями творится что-то неладное. То ли они болтаются, то ли смещаются. Я не на шутку испугался: неужели стал образовываться ложный сустав?

В этот день я заглянул к Калинникову поздним вечером.

— Разрешите?..

Увидев меня, он улыбнулся:

— А… давайте, давайте.

Я вошел.

— Вы почему не спите?

— Да так, — отозвался я. — Сомнения одолевают.

Доктор насторожился:

— А именно?

Я смущенно проговорил:

— Понимаете… Аппарат вроде не очень прочно удерживает отломки.

Оп сразу уточнял:

— Какие?

— Верхние.

Калинников облегченно улыбнулся:

— Кажется, что они двигаются?

Я подтвердил:

— Точно.

— Так оно и есть!

— Не понял?

— Амортизация! — пояснил он. — В том месте, где у вас происходит удлинение, костная ткань еще недостаточно затвердела. При ходьбе она амортизирует.

— Тогда, может, не ходить?

— Наоборот! Именно от ходьбы она растет и при обретает необходимую прочность.

Я повеселел.

— Значит, ничего страшного?

Калинников заверил:

— Ничего! Кстати, в нижней части голени у вас почти наступило сращение. Я вчера утром видел снимок, все идет нормально.

В кабинет зашли два парня. Они были похожи друг на друга, только один выглядел взрослее — видимо, братья. Один робко спросил:

— Можно?

— Пожалуйста, — ответил Калинников и поглядел на меня.

Я попросил:

— Посижу еще немного?

Он кивнул, спросил парней:

— Что у вас?

Старший остался стоять у двери, младший, лет двадцати, прошел на середину кабинета. Он извивался всем корпусом и сильно кренился на правую сторону.

Калинников поглядел на его ноги, жестом попросил сесть на кушетку. Младший брат торопливо проковылял к ней, опустился на самый краешек. Видно, он очень стеснялся.

Доктор подошел к парню:

— А ну, выпрямите ногу! Пациент это исполнил. Он приказал:

— Согните… Так, теперь встаньте.

Заваливаясь на правый бок, пациент поднялся.

Калинников надавил ему на бедро.

— Больно?

Парень тихо ответил:

— Нет.

Доктор повернулся к его брату:

— Снимки есть?

Тот протянул черный рулон, опять отошел к двери. Калинников вернулся к столу. Один за другим быстро просмотрел на световом табло три рентгеновских снимка. Потом воскликнул:

— Так у него ж все нормально!

Старший ответил:

— Так все говорят, а он не ходит. Почему, никто не знает. А операцию делать не хотят.

Доктор задумчиво покивал головой, поинтересовался:

— Давно он так?

— Четвертый год. Нам к вам посоветовали. Вы извините, мы с самой Белоруссии. Вы скажите, что это, мы сразу уедем, вы извините…

— С ним что-нибудь было? — быстро спросил Калинников.

Тот не понял:

— Что?

Доктор пояснил:

— Авария! Обо что-то стукнулся?

— Авария, — вдруг произнес сам больной.

— Повреждения были?

— Нет.

— И с тех пор так ходишь?

Он кивнул.

Внимательно поглядев на парня, Калинников вдруг прошел к портьерам, тщательно задернул их. Затем, повернув ключ, закрыл двери.

Старшего брата он спросил:

— А что мать не приехала?

— Нету.

— Давно?

— Уже восемь лет.

— Хорошо, сядьте.

Тот робко присел в углу на край стула.

Доктор зажег яркую настольную лампу с узким металлическим абажуром, зачем-то погасил свет в кабинете. На столе включил метроном. Оп четко, монотонно застучал в наступившей тишине. Свет от лампы Калинников направил прямо в лицо парню. Тот сначала зажмурился, затем, привыкнув, снова открыл глаза. Глядя в пол, доктор некоторое время неподвижно стоял посреди кабинета. Метроном стучал в одном и том же убаюкивающем ритме.

Наконец Калинников вскинул голову, приблизился к парню. Положив ему на затылок ладонь, он долго не двигался. Больной неотрывно смотрел на него и ничего не понимал. Очень тихо, но твердо доктор проговорил:

— Слушайте меня внимательно… Только меня… Вам тепло от моей ладони. Очень тепло… Вам так тепло, что хочется спать. Очень хочется спать… От этой ладони вам хорошо, вам очень спокойно. Вы погружаетесь в сон… Нормальный, очень ровный… Вам приятно спать на ладони. Вас все время тянет к ней… Все больше и больше…

Веки парня внезапно сомкнулись, по его телу пробежала едва заметная дрожь. Доктор резко отвел от затылка ладонь. Парень откачнулся, медленно вернулся в прежнее положение. Он уснул. Калинников отошел назад, пристально глядя на него, с полминуты молчал. Затем вдруг громко, отчетливо приказал:

— Встань!

Не открывая глаз, парень поднялся.

Доктор приказал вновь:

— Ровно встань!

Пациент старательно подтянулся, хотя и до этого уже стоял нормально. Плечи у него находились на одном уровне, он никуда не заваливался.

— Я мать! — вдруг произнес Калинников. — Твоя мать! Мне плохо, подойди ко мне!

Парень беспокойно завертел головой и, сориентировавшись, медленно двинулся на голос. Шел абсолютно нормально, как все люди.

Доктор выпалил:

— Стой!

Он моментально остановился.

Калинников обошел его, сел на кушетку, приказал:

— Иди сюда, сядь рядом!

Самыми обычными шагами парень подошел к доктору, спустился рядом.

Его брат не шевелился. Приоткрыв рот, он очумело глядел на доктора. Я тоже был ошарашен. Я впервые присутствовал на сеансе гипноза.

Калиников попросил меня:

— Свет, пожалуйста. И лампу.

Я зажег в кабинете свет, подошел к столу, потушил настольную лампу, отключил метроном. Доктор тем временем сильно растер парню затылок. Тот медленно очнулся. Калинников весело сообщил ему:

— Ты только что нормально ходил! Понял?

Парень наконец вспомнил, где находится, вопросительно оглянулся на брата.

Тот изумленно кивнул ему.

Калинников попросил:

— А ну пройдись еще раз!

Пациент поднялся и пошел по кабинету прежней вихляющей походкой.

Доктор остановил его:

— Достаточно! В общем, так, — сказал старшему брату Калинников. — Никаких органических повреждений у него нет, просто психическая травма после аварии. Такое нередко случается. Вы только что сами видели, как он ходил. Я это показал специально, чтобы вы ему потом все рассказали. Гипнозом такую болезнь не лечат. Только психотерапией. Это ряд специальных упражнений, при помощи которых вашего брата научат ходить нормально. Главное, чтоб он в себя поверил. Вы меня поняли?

Оба одновременно кивнули. Младший спросил:

— А где это?

Калинников ответил:

— В любом большом городе есть такие специалисты. Так что спокойно езжайте домой, нечего вам зря деньги тратить. Все поправится.

Старший проговорил:

— Вы извините, но мы все-таки где-нибудь к вам поближе… Можно?

Доктор улыбнулся:

— Дело ваше. В любом случае все будет нормально.

Братья ушли. Вдруг зазвонил телефон.

Калинников стремительно сорвал трубку.

— Да! Я, да… Какой адрес? Свой? А зачем он мне? Ну иду, иду, — заговорил он виновато. — Сейчас, да… — Прикрыв трубку ладонью, он тихо попросил меня: — Взгляните, сколько их еще там?

Я высунул голову за дверь, сосчитал «вечерних больных», ожидающих своей очереди.

— Шестнадцать!

Калинников соврал жене:

— Пять человек осталось! Да, да… Час, не больше. Да… Ну есть! — Он положил трубку, улыбнулся: — Спрашивает, не забыл ли я свой адрес. Чудачка!

Я поднялся:

— До свидания, Степан Ильич.

Он кивнул:

— Да, да, спокойной ночи!

Я покинул кабинет, к Калинникову тотчас вошел следующий страждущий…

В Сургану, точно снег среди лета, неожиданно прибыла моя бывшая супруга.

От долгого одиночества во мне тотчас что-то всколыхнулось. Захотелось забыть наши дрязги, взаимные обиды и начать все сначала, как будто ничего этого не было. Однако Людмила меня тут же охладила.

— На один день, не больше, — заявила она. — Я уже взяла билет на обратный рейс.

Я сумрачно поинтересовался:

— Тогда зачем было огород городить? Как-никак от Москвы три тысячи километров.

Она пожала плечами:

— Не знаю. Захотелось просто, и все. — Людмила внимательно всмотрелась в меня. — А ты поправился. Не так уж, значит, плохо живешь!

— Стараюсь, — ответил я. — Ты, кстати, тоже неплохо выглядишь.

Она чему-то усмехнулась:

— И я стараюсь.

Людмила оглядела мою палату:

— Вентилятор, телефон, холодильник… Девочки, наверное, ходят?

Я подтвердил:

— Пачками!

Бывшая жена указала на мой аппарат:

— А это что за штука?

— Балалайка!

Она опять усмехнулась:

— Переночевать мне где-нибудь найдется?

Я указал на кожаный диван:

— Вот, можешь здесь!

Людмила спросила:

— А разрешат?

— Попрошу.

Весь день моя бывшая супруга носилась по магазинам в надежде, что на периферии подвернется нечто интересно; поздно вечером явилась в больницу снова. Дежурные сестры были предупреждены, ее пропустили.

С порога она сразу попросила:

— Закажи такси часов на пять. Рейс в шесть ноль-ноль.

Я принялся названивать по телефону, все время было занято. Тем временем Людмила расстелила на диване постель, которую для нее приготовили заранее.

— О-ох! — с облегчением влезла она под простыню. — Самое лучшее в жизни — это сон! — И, повернув ко мне голову, спросила: — Правда?

Я не ответил, так как заказывал по телефону такси. Заказав на пять утра, положил трубку, сказал ей:

— Все в порядке.

Она удовлетворенно кивнула и отвернулась от меня.

Потушив свет настольной лампы, я откинулся на подушки.

— Как сын?

Она сразу ответила:

— Здоров. По-прежнему на пятидневке…

Помолчав, я, почему-то волнуясь, поинтересовался:

— А ты?

Людмила не поняла:

— Что я?

— Делаешь?

— Развлекаюсь.

— Я серьезно.

— И я серьезно.

— Не работаешь?

Она беспечно ответила:

— На полставке, как раньше.

Между нами вновь повисла тяжелая тишина. Я не выдержал:

— Зачем ты все-таки приехала?

Людмила спокойно сказала:

— Я же сказала, не знаю.

Я лежал с открытыми глазами, глядел в потолок. По нему время от времени скользил свет от автомобильных фар. Я подумал: «Все повторяется. Опять так же, как со Светланой в Леселидзе. Все было и ушло. Как вода в песок».

Я попытался вспомнить прежнее тепло к этой женщине — своей бывшей жене, — ничего не вышло. Она была чужая…

Утром Людмила разбудила меня.

— Может, ты меня проводишь?

Она была уже одета. Я накинул халат, взял костыли. Мы тихо прошли коридором больницы, вышли на улицу. У входа ждало такси. Было очень рано, только светало, меня пробирала легкая дрожь.

Людмила открыла заднюю дверцу машины и вдруг, точно что-то вспомнив, обернулась ко мне.

— Да, — произнесла она, — совсем забыла. Ты ребенка не хочешь взять?

Я напряженно спросил:

— Насовсем?

— Да.

Я тоскливо понял — вот зачем она приезжала. Помолчав, я тихо сказал:

— Возьму. Как встану на ноги, возьму.

— Счастливо. — Она захлопнула за собой дверцу и, сидя в машине, чуть помахала мне рукой.

Такси понеслось в сторону аэродрома… Мои дела пошли на поправку. Наступило сращение, наверху нога полностью удлинилась. За один раз, без отдыха (уже без костылей — на двух палках) я мог пройти более трех километров. Но это не приносило радости. После отъезда Людмилы мне сразу стало очень тоскливо. Я уже начал привыкать к больнице, и надо же было жене появиться.

Как-то Калинников пришел ко мне в палату. Он сразу подметил мое подавленное состояние.

— Что такой невеселый? — осторожно поинтересовался он. — Все у вас идет хорошо, скоро выпишем.

Я неопределенно отозвался:

— Да так…

И вдруг ни с того ни с сего выложил ему историю своего развода. Про то, как удачно складывалась жизнь и как все вдруг сломалось. Мне давно хотелось выговориться, и поэтому меня словно прорвало…

Доктор серьезно выслушал меня. Наконец сказал:

— У меня не легче было… Только не это главное.

— А что?

Он твердо ответил:

— Дело.

Я усмехнулся:

— Где же мне его теперь взять?

— А прыгать? — улыбнулся Калинников. — Или вы больше не собираетесь?

Я спросил:

— Зачем же вы меня так… жестоко успокаиваете?

Доктор нахмурился:

— Не понял?

— Допустим… допустим, я снова начну тренироваться. Затрачу массу воли, сил, нервов, энергии. Я это могу. Но если смотреть правде в глаза, тем, кем я был до катастрофы, мне уже никогда не стать.

Калинников молчал, ждал, что я скажу дальше.

— Два метра… Пусть два десять, ну, максимум, два пятнадцать! Больше мне не прыгнуть! После такой травмы — нет! А два пятнадцать на международной арене — результат ниже среднего, понимаете? Стоит ли из-за такой чепухи копья ломать?

Доктор спокойно сказал:

— Стоит.

— Зачем? Надо уходить. И именно сейчас, когда еще жива в памяти людей моя прежняя слава и когда тебя все жалеют. Будут говорить: «Если бы не авария, он бы два сорок перепрыгнул!» А так выйду в сектор, и что — смех трибун, в лучшем случае сочувствие прежних болельщиков. Ведь так же?

Глядя в пол, Калинников сказал:

— Если бы я заботился о том, как выгляжу в глазах окружающих, наверняка бы ничего не добился. Вы меня понимаете?

— В смысле?

— Меньше надо думать о себе, больше о своем деле.

Я с горечью воскликнул:

— Да какое же это дело, если от него никому проку не будет?

Доктор убежденно заверил:

— Будет.

— Какой?

— Если вы прыгнете хотя бы два метра, я первым стану преклоняться перед вами. Первым!

— Почему? — удивился я.

— Сейчас объясню.

Калинников замолчал, раздумывая, барабанил пальцами по столу.

— Когда я вижу таких упорных, целеустремленных людей, каким вы были до катастрофы, — наконец сказал он, — во мне возрастает психоэнергетический потенциал. «Значит, и я, — говорю я себе, — могу сделать еще больше, чем до этого». Казалось, наступил предел человеческих возможностей, а он его преодолел. Значит, и передо мной не должно существовать неразрешимых трудностей. И так все люди. Каждый проецирует ваши рекорды на свои собственные возможности, раздвигает их рамки. Иногда слышишь: чего в этом спорте мудреного? Ногами дрыгать? Скакать головой вниз? Не согласен. Это стимулятор. Большой стимулятор миллионов людей. А вы говорите — не дело!

Я молчал. Мне было неловко. Я, который жил спортом, никогда так не думал о нем.

Калинников поднялся со стула, добавил:

— Люди более всего нуждаются не в здоровье — чаще всего оно у них есть, — а в духовной поддержке. Им нужно постоянно напоминать, что единственный выход из того или иного затруднения или несчастья — бороться с ними. Другого пути нам не дано. А вы, за судьбой которого следит масса людей, прыгнув на свои два метра, очень поможете им в этом. Не изменив себе, вы преодолеете определенный барьер в сознании многих людей. Всего хорошего!

Он направился к дверям, но перед тем, как выйти, доктор улыбнулся мне и сказал:

— Кстати, именно поэтому я вас в взял вне очереди!

Я вдруг понял, зачем люди во все века искали и продолжают искать пресловутый смысл жизни. Не только ради истины. Нет… Для счастья. Человек, который только что исчез за дверьми, попросту подарил мне его. Подарил, может быть, сам об этом и не догадываясь.

Через полмесяца, проходя за день до пяти километров, я стал передвигаться с одной палкой. Нога срослась, удлинилась не на три с половиной сантиметра, а на целых четыре, манипуляции с аппаратом были закончены, мою голень Калинников поставил на фиксацию. Он сказал мне:

— Выписать вас можно уже через две недели, но советую побыть здесь еще месяц. Не ради перестраховки, а для того, чтобы выйти от нас без палок, на двух собственных и не хромая. Подходит такой вариант?

Я не возражал. Наоборот, как многие больные, втайне я уже побаивался расставаться с аппаратом.

С его помощью можно было не только двигаться, но и заниматься штангой. Правда, пока с малым весом. Но мне на первых порах хватало и этого — мышцы мои за три года бездействия заметно одряхлели, дыхание никуда не годилось. В небольшом спортивном зале при больнице я понемногу начал приводить себя в порядок: подскоки на одной ноге, приседания, подтягивания, отжимания от пола, та же штанга, гантели, эспандер, резиновый бинт, волейбол на улице — все это было абсолютно безопасно проделывать в аппарате. Я не представлял, как теперь обойдусь без него.

В ежедневных тренировках, к которым я приступил, незаметно минул месяц. За это время я значительно окреп — организм быстро набирал утраченную силу.

Однажды под вечер в палату быстро вошел Калинников с медсестрой.

— Ну что? — весело спросил он. — Снимаем?

Я испугался:

— Аппарат?

— Да!

— А может, еще повременим?

Доктор нахмурился:

— Воля ваша, хоть всю жизнь в нем ходите. Только если я говорю пора, значит, пора.

Я поинтересовался:

— Опять операцию?

Он улыбнулся:

— Да вы что? Мы прямо здесь в две минуты!

Действительно, вся процедура произошла прямо на моей койке. Я лег на спину, приподнял ногу с аппаратом, удерживая ее двумя руками. От напряженного ожидания боли мои руки противно дрожали. Калинников ловко раскрутил гайки, конструкция как бы обмякла и надавила на кость всей тяжестью. Стало очень неприятно.

Доктор, понимая мои ощущения, успокоил:

— Сейчас… В момент!

Он привычно разъединил, затем снял кольца в стержни. Из моей голени во все стороны, словно металлический веер, теперь торчали одни спицы. Калинников взял плоскогубцы, крепко зажал ими конец самой нижней. Я весь напрягся. Он лукаво улыбнулся:

— Что, уже больно?

— Пока нет…

Не успел я договорить, как он резким сильным движением выдернул из кости спицу. Боли не было — все произошло в какую-то долю секунды. Из отверстий засочилась кровь, медсестра смазала их йодом. Так же стремительно и безболезненно доктор вырвал все остальные спицы. С первого раза не поддалась ему лишь последняя, так называемая штыковая с изгибом. Он опять зажал ее плоскогубцами, развернул в нужное положение. Я моментально поморщился от легкой боли.

— Ага! — глядя на меня, произнес Калинников. — Значит, встала! — И так дернул спицу, что улетел к противоположной стене палаты и по пути сбил стул. Забыв о боли, я захохотал, доктор тоже.

С аппаратом было покончено за десять минут. Сестра снова облила все ранки йодом, принялась забинтовывать ногу. Я глядел на свою голень как на что-то отдаленно знакомое — такой целой я не видел ее три года! И, честно говоря, думал, что никогда уже и не увижу.

Калинников приказал:

— Теперь вставайте!

Я опасливо поежился:

— Прямо сразу?

— Да, да, — нетерпеливо отозвался он. — Надевайте свои башмаки и вставайте.

И опять случилось маленькое чудо — впервые за эти три года я наконец надел на правую ногу обычную туфлю! Удивительно, как относительны ваши представления о чудесах.

Калинников приказал:

— Поднимайтесь!

Я осторожно выпрямился.

— Тяжесть распределите.

Встал на обе ноги.

Калинников (он сидел передо мной на корточках) поднял глаза, лукаво спросил:

— Ну что? Сломалась?

Я смущенно улыбнулся:

— Нет… Вроде нет.

Столько событий за полчаса — увидел свою изуродованную ногу здоровой, надел на нее обыкновенную обувь, теперь стою на двух ногах, как все нормальные люди. И все это не во сне!

Калинников выпрямился и скомандовал:

— Идите!

Я не понял:

— Куда?

— До двери и обратно.

— Нет, — замотал я головой. — Не надо! Тогда она точно сломается!

Доктор сурово скомандовал:

— Идите!

Я по-прежнему не двигался. Калинников вдруг чуть подтолкнул меня в спину. Непроизвольный шаг оказался удачным — ничего страшного не произошло. Я изумленно обернулся на доктора.

— Да идите же, я вам сказал!

И я пошел! Осторожно, медленно, сам! дойдя до двери, я открыл ее.

Калинников улыбнулся, остановил меня:

— Достаточно.

Теперь я с ним не согласился.

— Дальше, — упрямо произнес я. — Дальше. — И шагнул в коридор.

С каждым метром я шел все смелее, но все равно еще не мог окончательно поверить, что подобное происходит со мной. Чтобы убедиться, что это не сон, я набрал полной грудью воздух и на всю больницу закричал:

— Ребята! Смотрите, ребята!

Из палат в коридор один за другим повалили больные с аппаратами. Все уставились на меня. Изумленно, с интересом, с улыбкой.

Я кричал:

— Вы видите! Я иду! Видите!

Больные молчали, каждый думал о том, когда он так пойдет тоже.

Через три дня я уже был в Москве. Сборная олимпийская команда Советского Союза отбывала в Мехико. Я приехал на аэродром проводить друзей.

Первой меня увидела Грекова, заведующая отделением спортивной травмы того института, в котором я без толку провалялся около полутора лет. Она, врач сборной страны, улетала с командой.

— Дмитрий! — воскликнула Грекова. — Ты?!

— Я.

Она изумилась:

— Без костылей?!

— Как видите.

Грекова недоверчиво оглядела меня с головы до ног:

— То есть у тебя все… все нормально?

Я подтвердил:

— Абсолютно.

— Да-а… — озадаченно протянула она. — А ведь у нас тоже был аппарат Калинникова.

Я усмехнулся:

— Что же вы его не применили?

Грекова замахала руками:

— Ой, Митенька… Сложное это дело. Во-первых, никто толком работать с ним не может, а главное — Калинников не из нашего института. Чужой, понимаешь?

Я сказал:

— Поэтому вы и говорили: «От добра добра не ищут». Верно?

Она обиделась:

— Я-то при чем? Ты лежал в моем отделении, но вела-то тебя не я! Правильно?

— Не в этом дело… Что было бы, если бы я вас послушал? Сейчас бы я точно стоял перед вами на костылях, с укорочением в пять сантиметров. Я добавил: — Суть не во мне. В тех, кто поверил вам раньше и поверит в будущем. Вот что самое ужасное.

Грекова внимательно посмотрела на мои ботинки. Чтобы она не сомневалась, будто вместо ноги у меня стоит протез, я задрал брючину, показал голень. Врач изумленно покачала головой:

— И всего за пять месяцев?

Я поправил ее:

— За четыре с половиной.

Она раздумчиво протянула:

— Да-а…

Подошли легкоатлеты. Меня принялись обнимать, поздравляли с выздоровлением, жали руки, радостно хлопали по плечам. Среди ребят находился Звягин. Он обнял меня:

— Извини, что в больнице редко бывал. Сам знаешь — все время суматоха!

Я ответил:

— Читал твое интервью. Будто эта Олимпиада для тебя последняя? Правда?

Звягин хитровато прищурился:

— Да нет. Дипломатию навожу. Имя-то себе как-то надо создавать. Ты вон счастливчик. В катастрофу попал, а славы еще больше!

Я посоветовал:

— Тогда тоже сядь на мотоцикл.

— Нет уж, — отозвался он, — мы как-нибудь по-другому попробуем. — И спросил: — Что теперь делать собираешься?

Я ответил:

— Прыгать.

Он чуть улыбнулся:

— Куда? В сторону?

— Пока нет. Попробую опять вверх.

Дерзай, дерзай. Поглядим. Будь здоров! — Звягин пошел к самолету.

О прыжках действительно не могло быть пока и речи. Надо было восстановить хотя бы половину прежней физической мощи, я был еще очень «дохлый». Начав заниматься еще в больничном спортзале, дома я продолжил свои тренировки — неуклюжие пробежки по квартире, затем на лестничной площадке. Через полтора месяца, когда я выглядел уже не так смешно, рискнул показаться на стадионе. Здесь, в привычной обстановке, я стал прогрессировать значительно быстрее.

Сына, как и обещал Людмиле, я взял к себе. Через суд. Сделал я это сознательно, чтобы впоследствии она не могла претендовать на него. Надо было учитывать ее вздорный характер. От нее, как я уже убедился, можно было ожидать любого сюрприза.

Виктор рос симпатичным смышленым пареньком, но был с хитринкой. Видимо, в меня. Ему исполнилось семь лет, с сентября он пошел в школу. Тетрадки, учебники, мешки для обуви, проверка уроков, ежедневный подъем в семь утра, готовка еды, стирка — все легло на меня. Однако сына я баловать не собирался — в обязанность ему я сразу вменил уборку квартиры, мелкую стирку и самоконтроль. Сразу же я определил Виктора в секцию плавания. Первые дни возил его в бассейн на машине, затем он сам стал ездить туда на автобусе. Я не ставил перед собой задачи сделать из сына спортсмена во что бы то ни стало. Кем он потом будет, его дело. Единственное, то мне хотелось воспитать в нем, — это целеустремленность. Из молодых ребят больше всего мне не нравились остроумные, эрудированные созерцатели: все-то они знают, но абсолютно ничего не хотят. Именно от этого «порока» мне хотелось уберечь своего сына.

Я поступил в аспирантуру института физической культуры. «Психологическая подготовка прыгуна» — такова была тема моей будущей диссертации. Мне показалось, что в этой области можно сделать нечто конкретное, толковое и полезное. В плане спортивной психологии у меня был уже достаточный опыт и немало наблюдений.

Обо мне вновь принялись писать газеты:

«Буслаев на стадионе!», «Буслаев возвращается!», «Чудо доктора Калинникова», «Его новая высота».

Благодаря этим статьям метод доктора Калинникова получил еще более широкую огласку. Да и сам я в интервью по радио, телевидению больше говорил о самом Калинникове, о его деле, чем о себе. Это было естественно — мы с доктором стали одним целым. Он поставил меня на ноги физически, я же, выздоровевший, пытался подняться теперь духовно.

Доктор нередко приезжал по делам в Москву. Каждый раз мы с ним встречались. У меня с Калинниковым завязалась настоящая дружба. Я знал обо всех его делах, он о моих.

Однажды он сказал:

— Ты вроде как стал сторонником моего метода. Хорошо, конечно. Только вот опять…

Я насторожился:

— Что такое?

Калинников неохотно рассказал:

— От меня ушел один сотрудник. Пообещали ему какую-то должность в министерстве, он и написал письмо.

— И что в нем?

Доктор досадливо покривился:

— Да разная чепуха. Пишет, что я переманиваю больных из Москвы, тебя, например. И вообще, сознательно создаю вокруг себя шумиху. Не в первый раз уж такое. Так что ты меня понял?

— Нет, — сказал я. — Вы что, этого письма напугались?

— Да причем тут это. По письму ясно видно, каков автор и с какой целью написано. Просто хватит обо мне уже…

— Но я же говорю правду! Почему я должен молчать?

Калинников не согласился:

— Все равно. Лишние неприятности. А их и так хватает. Не надо обо мне больше распространяться.

— Не знаю… — раздумчиво протянул я. — А кто этот человек?

— Ты, наверное, не помнишь. Заведующий отделом один, Хрумин.

Я воскликнул:

— Как же не помню? У меня его интервью сохранилось!

— Какое?

— Вовсю вас нахваливает!

— Ага, — усмехнулся доктор. — Интересно. Вроде как с поличным попался?

Я посмотрел на доктора:

— Оставлять этого так нельзя!

Через две недели опубликовали мою статью в «Комсомольской правде». Я коротко описал предысторию дела, затем слово в слово процитировал восторженное интервью Хрумина по поводу метода Калинникова и следом поместил его письмо. В конце написал: «Комментарии, по-моему, излишни».

Министерство здравоохранения моментально отреагировало. Перед Калинниковым извинились и заверили, что обязательно будут приняты меры.

Тем временем, войдя в более-менее сносную форму я решил наконец предстать перед планкой. Пора было проверить, на что я могу рассчитывать.

При ребятах я стеснялся, поэтому в зал явился поздно вечером, когда все занятия были уже закончены. Что меня ожидает? Полный крах или надежда? Я сознательно оттягивал этот день. Планка должна была показать, на что можно рассчитывать в ближайшем будущем. Я долго поправлял стойки, долго стелил маты и долго раздумывал, с какой высоты начать. Это был важный момент, я нервничал — если не преодолеть первого рубежа сразу, значит, уже в самом начале самому себе подставить подножку. После мучительных колебаний я решил пойти на один метр пятьдесят сантиметров.

Установив Высоту, я прошел к исходной точке разбега, повернулся к планке. Сколько раз в жизни мне уже приходилось вот так смотреть на нее. А сейчас я снова трепетал, будто на самых первых своих соревнованиях. Я попробовал унять дрожь, не получилось. Я плюнул на волнение и побежал, надеясь заглушить его движением. И вдруг, не добегая до рейки, про себя отчаянно закричал: «Нет… Нет!»

И грубо сбил планку грудью. Сбил сто пятьдесят сантиметров! Сбил высоту, которую без всякой подготовки преодолевал тринадцатилетним мальчишкой!

Я упрямо сказал себе:

«Не может этого быть! Не может!..»

Я понесся еще раз — произошло то же самое.

В третий… четвертый… пятый… двадцатый… — рейка безжалостно шлепалась на маты, и вместе с ней, бессильный, ничтожный, сваливался и я…

На меня нашло какое-то остервенение. Отрешенно, как автомат, я пробегал несколько шагов, сбивал планку, ставил ее на место и возвращался обратно. Вновь несколько шагов, сбивал, опять на прежнее место, И снова она падала, и снова я разбегался. Я сам не знал, когда это кончится… В какой-то очередной бесчисленный раз, вконец измотанный, я опять рухнул на маты вместе с рейкой. Некоторое время я тяжело переводил дыхание. Потом заплакал. Беззвучно, морщась от горькой обиды, точно ребенок.

Итак, я решил ударить по Зайцеву и его компании. Ударить крепко…

Было понятно: праведный гнев в адрес этого человека ни к чему не приведет. Броня у него крепкая — два десятка разных почетных званий. Действовать предстояло хладнокровно и расчетливо.

В ответ на мое письмо по поводу «нового» изобретения Зайцева в том же журнале «Травматология и ортопедия» двое его сторонников тотчас поместили опровержение, в котором без каких-либо серьезных доказательств, как и следовало ожидать, обвиняли меня в безнравственности. Как я могу публично ставить под сомнение порядочность такого видного травматолога, как Зайцев?

Я не отступил и, обратившись к патентоведам, попросил их разобраться в создавшейся ситуации. Они произвели тщательные сопоставления и выдали мне заключение.

В нем они черным по белому писали, что оба аппарата — мой и Зайцева — практически тождественны.

Поскольку трудно поверить, чтобы такой специалист, как Зайцев, не был знаком с аппаратурой используемой в той же области, где он трудится, и что материалы республиканского сборника, в котором было опубликовано мое выступление, наверняка были ему известны, невольно напрашивается мысль о плагиате.

Вывод патентоведов был такой:

«…Признание новым предложение, направленное на рассмотрение через пять лет после того, как подобное же было опубликовано в печати, приносит государству не только моральный, но и материальный ущерб. Тем более что в этом случае идет речь о том, что принято называть „Стопроцентной ссылкой на источник“».

Оригинал заключения патентоведов я отправил в Минздрав СССР, копию оставил у себя. В ответ Зайцев незамедлительно нанес мне два «укола».

Первый — отыскал одного работающего со мной сотрудника и, пообещав ему какой-то пост в Минздраве, попросил написать письмо, клевещущее на мой метод и самого меня. Зайцеву нужна была критика, так сказать, идущая изнутри. Тот сотрудник письмо написал. Этот «казус» мне неожиданно помог ликвидировать Буслаев, который напечатал статью в центральной газете.

Второй свой выпад он произвел в… Кинематографе. На материале нашего филиала и частично моей биографии одна из киностудий страны задумала создать художественный фильм. Как об этом узнал Зайцев, неизвестно: картина не была запущена в производство, сценарий на консультацию еще не посылался в печати о предстоящей работе не упоминалось. На бланке министерства он тотчас отправил на студию «предостережение»:

«…В связи с подготовкой Вами фильма о докторе Калинникове из г. Сурганы просил бы вас ознакомить Минздрав СССР со сценарием, так как деятельность этого врача неправильно освещается в периодической печати и значительно переоценивается.

Неблаговидное поведение этого врача в обществе требует очень объективного освещения в фильме работы Калинникова. Во всяком случае, фамилия действующих лиц не должны быть истинными.

С уважением к Вам…»

И подписался всеми своими титулами.

Киностудия ответила Зайцеву достойно: мол, спасибо за предостережение. Однако мы несколько удивлены подобным отношением к своему коллеге. Тем более со стороны врача, который давал клятву Гиппократа. Относительно туманного «неблаговидного поведения» доктора Калинникова мы тоже в некотором смущении. Нам хорошо известно, что даже двойка за поведение у ученика начальной школы еще никак не говорит о его способностях. С уважением к Вам… Художественный руководитель объединения тоже подписался высокими титулами: народный артист СССР, лауреат Ленинской премии.

Зайцев не мог позволить, чтобы о моем методе узнали сразу миллионы зрителей. Он буквально атаковал киностудию. Но опять же не сам, а через подставных лиц. Сначала они ругали сценарий (он несколько раз переделывался), затем стали препятствовать запуску фильма в производство. Благодаря принципиальности директора студии, настойчивости авторов, объединения и киносъемочной группы картина все-таки была создана. Но, увы, главного героя — хирурга-травматолога — играл уже не мужчина, а женщина. Зайцев буквально вырвал эту уступку от киностудии.

По этому поводу я особо не переживал. Женщина так женщина — что делать? Главное, у меня на руках оказалось такое письмо Зайцева, в котором оп впервые выражал открытое и истинное отношение к моему методу.

О своих мытарствах я рассказал в Центральном Комитете КПСС. Меня внимательно выслушал один из секретарей.

— Езжайте домой, спокойно работайте. Разберемся. — И твердо прибавил: — Безнаказанным мы это дело не оставим. Я вам обещаю.

Ко мне прислали журналиста из центральной газеты Светланова. Я ознакомил его со всеми необходимыми материалами, которые ему потребовались.

В начале ноября он опубликовал статью. Огромную, на целый разворот. В ней описывалось все: что я претерпел, через что прошел, с чем и с кем столкнулся.

И все-таки Зайцев выкарабкался. Он имитировал тяжелую болезнь, что дало повод сторонникам «пожалеть» его. Неделю Зайцева приводили в чувство, два месяца он болел. За это время (на что он и рассчитывал) страсти улеглись, его оставили в покое. Его вывели только из ученого совета, да и то под предлогом состояния здоровья. Все остальные звания за ним остались.

Однако его «болезнь» не явилась уж такой имитацией. Стало ясно: ничего существенного в моей судьбе он изменить уже не сможет.

Спустя полгода нашему филиалу наконец присвоили звание института. Стройка набирала темпы: в эксплуатацию уже сдали первую очередь большого лечебного комплекса, приступили к строительству второй очереди, на которую правительство отпустило десять миллионов рублей…

На областной конференции меня избрали депутатом Верховного Совета республики. Я поблагодарил избирателей за доверие и сказал:

— Ленин подчеркивал, что здоровье человека — это не только личное богатство, но и «казенное имущество» нашего государства, которое надо беречь. Получается, что мы, медицинские работники, его непосредственные стражи. На сегодняшний день в нашем институте вылечено около шести тысяч больных. По выводам экономистов, только за счет сокращения сроков лечения экономический эффект составляет более двадцати двух миллионов рублей. И дело не только в этом, товарищи!

Можно ли измерить рублями состояние человека, которому восстановили форму и функцию руки или ноги, удлинили их до нормального состояния на двадцать — двадцать пять сантиметров? Можно ли измерить деньгами чувства больного, когда он отбрасывает костыли и протезы? Когда впервые в жизни надевает нормальную обувь, костюм и, как все люди, идет на работу? А чем можно измерить радость его родных я близких, которые освобождаются от долгих, изматывающих страданий? Врачи создают не только материальное, но и огромное духовное богатство нашей Родины. Ради этого не жалко никаких сил!

Буслаев прислал телеграмму:

«Вторник выступаю на первых состязаниях, Дмитрий…»

Я незамедлительно вылетел в Москву.

Соревнования состоялись 1 Мая, но были скромными: первенство городского совета ДСО «Буревестник». Вместе со мной выступали еще четыре перворазрядника. Эти состязания я выбрал потому, что страшно боялся опозориться. Приглашены были только самые близкие друзья: Калинников, Кислов, мой давний соперник Габидзе, журналист Светланов, который недавно выступил в печати со статьей в защиту метода Калинникова. Выйдя на стадион, я неожиданно увидел на трибунах уйму народу. Вдобавок прикатило телевидение. Вот этого мне совсем не хотелось — позориться сразу перед всем Союзом. Однако трансляция уже началась, отменить ее было невозможно. Зрители наверняка пристально рассматривали меня — какой я стал? Такой же или постарел? Хромаю или нет? Где шрамы? Ага, как будто полысел немного или только кажется? Какое у него теперь лицо? Я отвернулся от телекамеры. Я вдруг почувствовал себя какой-то инфузорией под микроскопом.

Среди зрителей я приметил работников легкоатлетической федерации, фоторепортеров, знакомых газетчиков и даже несколько иностранных гостей. Пришел Звягин с женой, хотя я их не звал. Калинников сидел в первом ряду, беспрестанно ерзал ва скамейке. Он, видимо, волновался больше, чем я. Когда я появился в секторе, доктор помахал мне рукой, я ему тоже.

С микрофоном подошел телекомментатор, поздравил:

— С праздником вас!

Я ответил:

— Спасибо. Вас тоже.

Он спросил:

— Если не ошибаюсь, это ваши первые соревнования после катастрофы?

Я подтвердил:

— Да, первые.

— Ваши планы на сегодня?

— Если мне удастся преодолеть два метра, буду доволен.

Телекомментатор поинтересовался:

— Вдруг это произойдет? Кому вы посвящаете свой прыжок?

Я кивнул в сторону Калинникова:

— Вон ему.

На доктора сразу наставили телекамеры. Он заерзал еще сильнее…

Телекомментатор спросил:

— Кто это?

— Мой второй отец, — отозвался я. — Доктор Калинников, который родил меня заново.

Он уточнил:

— Вы имеете в виду свою ногу?

Я отрицательно покачал головой:

— Не только это. Гораздо большее.

Он не стал вникать в подробности, пожелал:

— Счастливого старта! — И решительно направился теперь уже к доктору.

Я стал суеверен — надел латаные-перелатаные шиповки. Те, в которых установил последний мировой рекорд — два метра двадцать восемь сантиметров. О зрителях я подумал поначалу плохо: что, как и Звягин, они явились на стадион из чистого любопытства, просто поглазеть на меня. Опасения эти сразу развеялись, когда я приступил к прыжкам. Сразу почувствовалось, что люди желают мне только одного — удачи, победы над собой. И пришли они сюда затем, чтобы увидеть именно ее.

Из меня еще не улетучилось воспоминание — четыре месяца назад в пустом зале я бессильно плакал на матах. Поэтому соревноваться я начал очень осторожно — с одного метра семидесяти пяти сантиметров.

Метр восемьдесят… Метр восемьдесят пять… Метр девяносто… Все эти высоты взял с первого раза, под скромные аплодисменты.

На метре девяносто пяти вдруг застопорился. Этот рубеж не покорился моему последнему сопернику, перворазряднику. Он выбыл, У меня осталась последняя попытка.

Я встал на исходное место разбега, поглядел на Калинникова. Он уже не ерзал, а сидел очень тихо, я бы даже сказал, как-то прибито. Все прыжки, которые я совершил до этого, были и его прыжками. Неожиданно мне стало обидно за доктора: если я сейчас не перелечу через планку, значит, в чем-то окажется несостоятелен и он… Он, который столько сделал для этого и который сейчас, беспомощно застыв на скамейке, уже ничего не может поправить. Все зависит теперь только от меня. И вдруг он поднял руку, сжал ее в кулак и помахал мне. Мол, я с тобой.

Страх, скованность мигом исчезли. Я ощутил в себе силу. Силу души Калинникова, которая каким-то чудом на время переселилась в меня. Я с удовольствием побежал, с удовольствием оттолкнулся, с удовольствием взлетел и сразу понял взял!

Две сотни зрителей аплодировали так, будто я установил мировой рекорд.

Я попросил установить два метра и еще пять миллиметров для запаса. Как всегда, подготовка новой высоты заняла больше времени, чем сам прыжок.

Она мне покорилась сразу.

На стадионе с минуту бушевала буря.

После соревнований я, Калинников, Кислов и Светланов отправились в ресторан. Через полчаса официант вдруг вручил мне телеграмму.

Кислов пошутил:

— Правительственная?

Я чуть улыбнулся:

— Почти что. Какой-то Ешуков из Вологды. — И вскрыл ее.

Он писал:

«Товарищ Буслаев! Огромное отцовское человеческое спасибо! Моя двенадцатилетняя дочь уже два года, как была прикована к постели. Она боялась вставать. С ней случилось это после сильного испуга. Сегодня она увидела ваш прыжок и пошла. Представьте, встала и пошла, как раньше. Вы вернули в дом счастье. Спасибо».

Я спрятал телеграмму в карман.

Калинников поинтересовался:

— Что там?

Я неопределенно ответил:

— Да так…

И вдруг подумал:

«Она все оправдала, эта девочка: мой путь в спорт, рекорды, катастрофу и сегодняшний прыжок. Стоило жить и сопротивляться судьбе хотя бы ради одного этого: чтобы она пошла».

Сидя за столом, я отстранился от разговора и, глядя на своих друзей, Буслаева и Светланова, неожиданно пришел к простой мысли:

«А ведь, по сути, мы все занимаемся одним и тем же: носим землю в Подолах рубах, как когда-то я таскал ее в детстве, засыпая каменистую почву. Только каждый на свой участок. В спорт, литературу, медицину… И носить ее будем, наверное, до конца дней, потому что мы из одной и той же породы: „не измени себе“».

И еще подумалось:

«Если бы всякий человек приносил в подоле своих деяний хоть одну полезную „песчинку“, то земля наша никогда бы не исчезла и не иссякла. Она не может беспрестанно давать людям жизнь, не получая от них ничего взамен. Земля нам, мы ей. Вероятно, это и есть единственный вечный двигатель всего нашего живого, разумного и бесконечного мира».

В Сургану я отправился железной дорогой. В поезде мне хотелось вволю отоспаться и подольше побыть наедине с самим собой.

Состав лязгнул, преодолевая тяжесть в несколько сот тонн, тронулся, набирая скорость, застучал на стыках колесами. Я поехал обратно, в глубь России…