ЗНАКИ БЕЛОЙ БОГИНИ

Когда, в далекие уже 1920?е годы, Александр Барченко рассказывал об итогах своей Кольской экспедиции в Географическом обществе Петрограда, пожалуй, самым сенсационным его заявлением стало упоминание о пирамиде в Ловозерских горах. О чем же конкретно шла речь? На этот вопрос, естественно, пыталась ответить и экспедиция «Гиперборея» уже в первый полевой сезон 1997 года, и все, кто заинтересовался находками Барченко и побывал в Ловозерах. За «пирамиду Барченко» принимали незначительные, в сущности, скальные образования на берегах Сейдозера и на горах, ближайших к располагавшемуся на Сейдозере небольшому саамскому поселению Саррьлухткинд (прежде всего на горе Нинчурт). Квалифицируя таким образом эти остроконечные останцы, не слишком правильной формы и совсем невысокие (до 2–3 метров высотой), исследователи, по сути, приписывали Александру Барченко если не прямой подлог, то игру фантазии: мол, писатель-фантаст и вольный философ-космист принял желаемое за действительное и, не утруждая себя сложными горными маршрутами, объявил пирамидой ближайшую скальную формацию подходящих очертаний, благо причудливых скал и глыб в Ловозерах неисчислимое множество.

При этом все, включая автора этих строк, упускали из виду одно важное обстоятельство. Конечно, текст лекции Барченко в Географическом обществе не сохранился, но сквозь все трагические перипетии судеб участников его экспедиции все же прошли, пусть в пересказе, слова о том, что пирамиду видели где-то в ущелье. А ведь этого никак нельзя сказать о скальных останцах у Сейдозера и на вершинном плато горы Нинчурт.

И вот теперь, пожалуй, правомерно утверждать, что Барченко действительно говорил о гигантской, поражающей воображение пирамидообразной структуре. Причем находится она и в самом деле в ущелье и, кроме того, — об этом Барченко, похоже, не знал, поскольку детально не обследовал это место по причине осенней непогоды, — входит в состав грандиозного по своим размерам ландшафтного святилища.

Здесь позволим себе небольшое отступление. Не злоупотребляем ли мы понятием ландшафтного святилища? Не принимаем ли красоту и причудливость природных форм за сакральность места? Разумеется, в каждом отдельном случае нужно рассматривать эту и только эту конкретную ситуацию, в совокупности объективных данных и субъективных впечатлений исследователя, которому просто необходимо, для принятия адекватного решения, в меру своих возможностей отождествиться с паломниками минувших тысячелетий. Формализованные рекомендации, построенные по правилам современной академической науки, тут в принципе невозможны.

Яркий тому пример — «горы Китежские» вокруг заволжского озера Светлояр. Каков объективистский критерий «особости» этого места? Моренные холмы вокруг озера округлой формы? А между тем это святыня общероссийского масштаба, одна из «опорных точек» всей исконно русской культуры, в ее глубинных, сокровенных проявлениях; это место паломничества и средоточие бессмертной идеи Святой Руси. И ведь нет тут ни храмов, ни их руин, ни поклонных крестов… Это именно ландшафтная святыня, ландшафтный сакральный локус. Придя сюда пешком, даже современный человек, взыскующий в душе Китеж-Града, ощущает эту уникальность Светлояра, и холмы на его берегах действительно воспринимаются как горы, несравненно более высокие, чем в профанной реальности, — настоящие горы в окружении суровых елей, особенно величественные ранней весной, когда снег на берегах уже сошел, а озеро еще сковано белоснежным льдом…

Качествами ландшафтных святынь обладают и многие монастырские архитектурные комплексы; для этого они совсем не обязательно должны располагаться на холме или возвышенности. Бывает так, что стоят они вроде бы и в низине, но, идя к ним по старым паломническим дорогам, с изумлением видишь, как монастырские храмы и стены словно вырастают из-под земли, господствуя надо всем окоемом. Дело не просто в чутье древнерусских зодчих, как иногда говорят; это чутье, мол, помогало им гармонично вписать храм в заданный пейзаж. Все-таки не в любой пейзаж, а в тот, который уже обладал необычными пространственными характеристиками — свойствами ландшафтной святыни. Несомненно, это относится и к дохристианским святилищам: православные храмы нередко стоят на их месте.

И еще: в связи с тем, что было сказано выше о времени года в отношении восприятия Китежских гор, нельзя не затронуть вопрос о временнум аспекте бытия ландшафтного святилища. Различные моменты годичного временнуго цикла в этом бытии вовсе не равнозначны; меняется не просто визуальный облик сакрального локуса, но и его семантическая, иератическая наполненность. Географически и геологически обусловленные соответствия с точками восхода или захода небесных светил, с углом падения солнечных лучей подчас становятся уже глубоко не случайными, превращаются в акт теофании, когда они вступают в семиотическое пространство духовной культуры, в сферу геософии — поистине традиционной, в высшем смысле слова, науки, основы которой, применительно к реалиям Русского Севера, много лет разрабатывает архангельский философ Н. М. Теребихин (см. прежде всего его монографию «Метафизика Севера», Архангельск: Поморский университет, 2004), с удивительным тактом возводя субъективные на первый взгляд феномены духовной культуры в ранг системного знания.

Эти рассуждения — вовсе не абстрактная теория, а вполне прикладная методология. В этом вы убедитесь сейчас, когда речь пойдет о том, что увидел автор этих строк в июне 2007 года в Русской Лапландии, у горы Пялкинпорр.

Гора эта невысока и, в сущности, неприметна; входя в состав северного хребта Ловозерского горного массива, она с трех сторон заслонена отрогами горных плато Карнасурт и Сэлсурт. Лишь с севера, поднявшись в предгорья, видишь эту вершинку в чаше горного цирка, в окружении отвесных скальных стен. И вот однажды, в полночь полярного дня, когда наклонные лучи Солнца, невысоко стоявшего над баренцевоморской тундрой, проникли в этот гигантский цирк и заскользили вдоль темных скал западного обрыва (со стороны плато Карнасурт), на этом обрыве явственно обозначился колоссальных размеров пирамидообразный контур, прежде затененный и незаметный. Это был равнобедренный треугольник, покоящийся основанием на крутой осыпи над берегом крошечного ручейка, текущего между горой Пялкинпорр и обрывом горы Карнасурт и впадающего в маленькое цирковое озерко. Вершина треугольника упиралась в верхний обрез обрыва с угрожающими лавиной снежными козырьками. Конечно, это не была пирамида в точном смысле слова, скорее высокий рельеф: треугольник выступал над плоскостью обрыва на метр или полтора. На его боковых сторонах («гранях пирамиды»), в их верхней части, еще лежал снег, контрастно выделяя «пирамиду» на фоне обрыва.

Мысль об искусственном происхождении рельефа, конечно, пришла тогда в голову, но при внимательном рассмотрении от этого предположения пришлось отказаться. Внутри треугольного контура были заметны «вписанные» в него слои горных пород, отличающиеся по цвету и наверняка по составу от вмещающих пород обрыва. Это было похоже на разрез локальной интрузии: геологической структуры, «внедрившейся» некогда в породы иного состава и сейчас оказавшейся на поверхности. Смущала только слишком правильная форма этой интрузии — на протяжении десятков и даже сотен метров.

В нижней своей части обрыв немного выполаживался, и это дало возможность взобраться на него по осыпи до той высоты, где начинался собственно «рельеф». Впечатление было сложное, как и в случае некоторых других нерукотворных мегалитов Лапландии: с одной стороны, вертикальная поверхность «рельефа» не была специально выровнена и выглядела как естественная, подвергшаяся тысячелетней эрозии скала; с другой стороны, странным образом казалось, что тут действовал искусственно направляемый геологический процесс. Тем более, что контур боковой стороны треугольника, до которой удалось добраться, вблизи оказался ступенчатым! Зеленоватые, очень прочные породы рельефной «пирамиды» образовывали, причем именно на ее боковой грани, довольно правильные, немного наклонные, сглаженные лавинами и камнепадами, либо какими-то геохимическими процессами, подпрямоугольные выступы. Они напоминали творение архитектора, который подражает природе, работу гиперборейского Гауди. Они были несколько выше, чем на обычной лестнице (до полуметра высотой), но по ним все-таки можно было, — даже сейчас, — осторожно подниматься, рискуя упасть, к далекой вершине «пирамиды», сияющей недотаявшим снегом в жемчужном небе полярного дня. Вне зависимости от происхождения ступеней, подъем по ним в принципе мог некогда быть инициатическим испытанием при посвящении в какие-то забытые мистерии.

Существенное обстоятельство — прочность пород, слагающих «пирамиду». Это принципиально не те хрупкие (фойяитовые) скалы, которых очень много в Ловозерах и которые легко образуют блоки правильной формы, но так же легко и разрушаются за какие-нибудь десятки лет. Здесь же породы, связанные нитями зеленоватого шелковистого минерала эгирина, исключительно устойчивы к эрозии (как и на горе Нинчурт, в районе наших «галерей»); если кто-то, обладающий способностью чувствовать камень, собирался создать здесь святилище, он понимал, что это — на тысячелетия. Пусть это и ландшафтное святилище, лишь подправленное руками человека, который мог, не отесывая камень, выбирать его из скалы блоками; результаты такой работы со временем должны были превратиться именно в такие, «полуправильной» формы как бы естественных скал. Причем эрозия могла, несмотря на прочность камня, нарушить прежде всего лицевую поверхность «рельефа», стесать, разорвать ее трещинами. В прошлом «рельеф» мог быть более высоким, а боковые ступени, ныне снивелированные и сохранившиеся не везде, — более четкими и надежными. Впрочем, и сейчас он виден издалека, — как выяснилось впоследствии, на расстоянии нескольких километров, со склонов у плато Сэлсурт. Не исключено, что и Барченко во время какого-то из радиальных маршрутов добрался до этого плато и увидел вдали, в ущелье между Пялкинпорр и плато Карнасурт, этот пирамидообразный треугольник, но не смог осмотреть его вблизи.

Если это действительно древнее святилище, то можно ли сейчас истолковать его? Наверное, оно могло иметь отношение к наблюдениям за Солнцем, ведь «пирамида» расположена таким образом, что солнечные лучи наиболее эффектно высвечивают ее, приходя точно с севера, вдоль обрыва плато Карнасурт, именно в дни, близкие к летнему солнцестоянию, да еще и около полуночи. Классическая мистериальная ситуация: как известно, согласно Апулею, посвящаемый в таинства Исиды удостаивался права в полночь чудесным образом увидеть Солнце… Кроме того, когда Солнце проходит свой полусуточный путь и вскоре после полудня озаряет «рельеф» прощальными лучами, прежде чем скрыться за плато Карнасурт, лучи его скользят как раз вдоль северной грани «пирамиды». То есть, ее треугольник (разумеется, с определенными допущениями) как бы изображает пирамиду нисходящих солнечных лучей в дни летнего солнцестояния, во время наибольшего возвышения Солнца над горизонтом. Поистине, нерукотворная икона дневного светила…

Просто невозможно себе представить, чтобы столь колоссальный геоглиф не привлек в прошлом внимания людей, даже если он создан лишь природой. Высота треугольного контура (по счету горизонталей карты-километровки) — около 180 метров. Угол наклона граней «пирамиды» — порядка 30 градусов. Пропорции не те, что у Великой Пирамиды Египта (там угол наклона граней около 51 градуса), но впечатление «рельеф» у горы Пялкинпорр производит потрясающее, тем более, что расположен он в крошечном цирковом ущелье.

И ведь за ручейком, практически у подножия нашей «пирамиды» есть еще одна одна, скажем так, каменная структура, о которой нельзя не рассказать. Но прежде — небольшое отступление.

В Древнем Египте существовал такой архитектурный элемент, как ложные двери в гробницах — вертикальные, неглубокие глухие ниши, вырубленные в стенах и, кстати, весьма похожие на наши лапландские пропилы. В Египте ложные двери предназначались для того, чтобы душа (точнее, двойник, ка) умершего могла свободно выходить из гробницы (эти элементы оформления погребальных сооружений засвидетельствованы еще для середины III тыс. до н. э.){241}. Если предположить, что египетские верования отразили древний мировоззренческий архетип, знакомый в далеком прошлом и другим народам (схожие архитектурные элементы бытовали, например, в Месопотамии и в Южной Аравии), то и лапландские пропилы в принципе могут означать мистические врата для вхождения и выхождения душ, или духов, — допустим, духов скал, саамских сейдов.

Именно таким образом на Лапландском Севере могли осмысливаться и включенные в сакральное пространство нерукотворные скальные образования необычной формы, мыслившиеся саамами как обитель духов-сейдов. Одна из самых необычных скальных формаций такого рода, встречавшихся на Севере автору этих строк, — многометровая куполообразная структура (интрузивная дайка?) в цирке горы Пялкинпорр. Пологий купол рассечен естественными трещинами, края которых разошлись, вероятно, многие тысячелетия назад. Центральная, осевая трещина, идущая в направлении запад — восток, образует настоящую галерею в рост человека, с вполне ровным полом из грунта и щебня; ее под прямым углом пересекает другая, ориентированная с юга на север, — примерно на точку появления полуночного незаходящего Солнца из-за края цирка во время летнего солнцестояния. А в стенах центральной трещины-галереи есть несколько боковых, узких и глухих расщелин. Врата духов?

Внешне эта галерея, с ее явно необработанными, хотя и довольно ровными стенами, в целом схожа с пропильными «галереями знаков» горы Нинчурт. А куполообразная структура на Пялкинпорр находится практически у подножия гигантской треугольной «пирамиды», рельефно выступающей из обрыва скалы; не исключено, что весь этот комплекс издревле воспринимался как ландшафтное святилище. Во всяком случае, в нескольких десятках метров от скального купола во время обследования горы Пялкинпорр автором этих строк в вертикальной расщелине большой каменной глыбы были обнаружены втиснутые туда старые оленьи рога, обычно присутствующие на саамских культовых местах. Это уже традиционный, уверенно датируемый сейд.

Что же касается неизбежных упреков в некорректности египетско-лапландских параллелей, то вот результаты одной вполне академической лингвистической проработки из области уралистики. Е. А. Хелимский приводит северносамодийскую (ненецко-энецкую) лексему *sit, образ, подобие, душа-тень; прауральская ее форма реконструируется как *kit или *ki (эта форма породила в прасамодийском уже не лексическую, а грамматическую единицу — показатель винительного падежа личных местоимений). Воссоздается лингвистами и еще более ранняя, ностратическая протолексема *KV с тем же значением, хотя это существительное и «законсервировалось» впоследствии только в ненецком и энецком{242}. К этому нелишне добавить, что представления о душе-тени вообще очень древние и возводятся к магическим истокам искусства как такового{243}. А значит, правомерно поставить вопрос о борейской праформе упомянутого слова; она могла породить, в диахронии (независимо) и ностратическое *KV, и афразийское, древнеегипетское ка. Вероятно, и религиозные представления о ка могут быть столь же архетипичны…

Впрочем, такие сопоставления, важные в принципе, не сообщают нам ничего конкретного о мегалитах горы Пялкинпорр. Тогда, может быть, такого рода информация сохранилась в ее названии? Топонимика, тем более на Севере, с присущей ему традиционностью, может уходить в прошлое на тысячелетия.

Я задал этот вопрос (тогда же, в июне 2007 г.) Н. П. Большаковой — саамской писательнице и этнографу, с которой я нередко обсуждал результаты своих полевых изысканий, спускаясь с Ловозерских гор в поселок Ревда, где она возглавляет с трудом выживающий в условиях постперестроечного Заполярья Музей саамской письменности и литературы имени Октябрины Вороновой, первой саамской поэтессы. И Надежда Павловна уверенно истолковала название горы Пялкинпорр как «Белая душа» и соотнесла это название с саамскими преданиями о Белой Женщине, «душе скал», которая иногда является людям на Карнасурте, — холодная, ледяная…

В названии горы формант «-порр» — это саамский ороним, означающий «хребет с острым ребром»{244}. Название в целом обычно переводят упрощенно: «Белая гора»; однако в таком случае оно звучало бы примерно как Пялкпорр. Вариант, предложенный Надеждой Павловной Большаковой, точнее соответствует фонетике названия, хотя, конечно, оно вошло в современную литературу в русифицированном облике, не передающем оттенки его довольно сложного саамского произношения. Вот какой предстает эта интерпретация в соответствии с наиболее полным на сегодняшний день саамско-русским словарем кильдинского диалекта, на котором говорят в Ловозерском районе.

Начнем с того, что слово белый употреблено не в обычной своей форме — «вииллькесь», а в форме «пяялльк», которая сохранилась в сказочной лексике и означает тоже белый, но применительно к масти оленя{245}. Сказки часто оказываются заповедниками архаичных мотивов и слов; можно предположить, что и этот эпитет прежде имел более широкое употребление и несколько иные оттенки смысла. Душа по-саамски «ии??к»; этому слову созвучно «ии??», лёд, льдина{246}.

Есть ли у этих двух слов (и по отдельности, и в сочетании друг с другом) борейско-ностратическая ретроспектива? Да, есть, и поистине впечатляющая. Саамское «пяялльк», по-видимому, восходит к ностратической словоформе *balqa, сверкать (согласно словарю В. М. Иллич-Свитыча: ОСНЯ, № 5). Среди ее производных заметное место занимают слова со значением молния, и Иллич-Свитыч писал, что исходная ностратическая семантика в данном случае «характеризовала кратковременную вспышку яркого света»{247}. В афразийских языках, с характерным чередованием звуков, эта лексема приняла форму *brq, откуда, в частности, древнеегипетское brq, быть светлым, а также известные из исламского мистицизма и суфизма понятия и образы: «барака», благодать; аль-Бурак и т. д.

Второй корень исследуемого названия горы, интерпретируемый как душа, в перспективе тысячелетий оказывается еще более значительным и богатым ассоциациями. Практически в том же самом значении — дух, дыхание, дышать — эта лексема (по С. А. Старостину) проецируется в палеолит, на борейский уровень, в приблизительной форме HVNKV. Для более позднего ностратического праязыка реконструируется форма *’anqV, с изоглоссами в праафразийском, прасинокавказском и даже в америндейских языках (по Дж. Гринбергу): *hiqw, дышать{248}. Получается, что дух, это неразрывно связанное с самыми различными религиями понятие, на всем циркумполярном пространстве обозначался сходными, однокоренными словами. В их число входят и такие, ныне общеизвестные термины, как древнеегипетский «анх», латинские anima и animus (душа и дух), и знакомые лишь специалистам, но впечатляющие своей схожестью с известными аналогами (при своей чрезвычайной географической удаленности) протоэскимосское *anuq?, ветер, протоенисейское *xa?, нос

Примечательно, что, при всей приблизительности глобальных борейских реконструкций, в этом палеолитическом праязыке выявлено еще несколько омонимичных (на нынешнем уровне разработки) словоформ, которые, вполне возможно, входят в ту же самую семантическую матрицу. К тому же они имеют предположительные америндейские аналоги, а значит, потенциально восходят к общегиперборейскому сакральному лексикону. Согласно выводам С. А. Старостина, борейское HVNKV могло означать огонь, горение (отсюда и русское огонь, и санскритское имя бога Агни, и многое другое); америндейское *naqw имеет смысл не просто света, но и Солнца{249}. В значении отверстие, вход HVNKV дает столь же убедительные изоглоссы в ностратических, афразийских, синокавказских и даже аустрических («южных») языках, а америндейское *naqw трактуется еще и как женское лоно, vulva{250}. Ностратические, афразийские и синокавказские дериваты есть и у HVNKV в значении змея; америндейская параллель — *aqwi{251}. Выявлена С. А. Старостиным борейская лексема HVNKV также в значении горло (со столь же универсальными дериватами, но без индейских аналогов); позволительно предположить, что она входит в семантическое поле духа, дыхания.

Не правда ли, похоже, что все аспекты являют собой грани единого величественного образа — женственного Духа, огнеликого, как русское Солнышко-Матушка, сверкающего, подобно молнии? Этот образ настолько всеобъемлющ, что он вмещает в себя и аспект хтонический, подземный, змеиный… Разумеется, такой вывод не может считаться доказанным, но все это, безусловно, укладывается в современные представления о палеолитическом культе Великой Богини, дополняя эти представления живыми и конкретными чертами. И интерпретация ландшафтного святилища у горы Пялкинпорр как места отправления этого культа вполне соответствует смыслу названия горы, донесенного кольскими саамами до настоящего времени. Сейчас невозможно установить возраст гигантского пирамидального контура на стене скального цирка; неизвестны и поздние легенды о нем. Однако присутствие здесь сейда-глыбы с вертикальной расщелиной (традиционный мегалитический символ порождающего лона) и вложенным туда оленьим рогом (фаллический символ?) позволяет предположить, что память о мистериях Великой Богини дожила в Ловозерских горах до этнографического времени.


Примечания:



2 Шявыр — древнейший музыкальный инструмент народа мари (Сб. статей). — Йошкар-Ола, 2003.



24 Вуд Дж. Цит. соч. — С. 47–48, 51.



25 Генон Р. Символы священной науки. — М.: Беловодье, 1997. — С. 103–105.



241 David R. Handbook to Life in Ancient Egypt. — New York: Facts On File, Inc., 2003. — P. 188–189.



242 Хелимский Е. А. Древнейшие венгерско-самодийские языковые параллели. — М.: Наука, 1982. С. 95, 97.



243 Фролов Б. А. Первобытная графика Европы. — М.: Наука, 1992. — С. 107.



244 Минкин А.А. Топонимы Мурмана. — Мурманск, 1976. — С. 154.



245 Саамско-русский словарь. — М.: Русский язык, 1985. — С. 283.



246 Там же. — С. 92.



247 Иллич-Свитыч В.М. Опыт сравнения ностратических языков. — М.: Эдиториал УРСС, 2003. — С. 175.



248 Greenberg J. H., Ruhlen M. An Amerind Etymological Dictionary. — Stanford University, 2007. — P. 297.



249 Ibidem. — P. 304.



250 Ibidem. — P. 305.



251 Ibidem. — P. 303.